Читать книгу VHS (именно так: Вэ-Ха-Эс), или Не-законченная жизнь, суггестивный роман - - Страница 3

Это был бледный день, именно бледный. Туманный и бесцветный, как будто на мир выплеснули стакан молока, и оно растеклось по всему миру, словно по стеклу. Бледную картину окружающего мира слегка разбавляло лишь утреннее солнце, еле видимое в тумане над горизонтом. Всяческие там писатели и поэты рассказывают своим читателем, что «солнце в небе выглядело бледным медным (или золотым) пятаком».

А вот – нет!

По такой погоде оно как раз выглядит серебряным – блестит, словно раскаленный серебряный пятак. Или ртутный – так даже правильнее. Или метановый (к слову, а какого цвета жидкий метан?).

Всё остальное – в молоке.

Такую погоду водители, кстати, так и называют – молоко.

Откуда у меня подобные писательские потуги? От чего все эти сравнения и эпитеты, или как там еще всё это у них называется? Ведь я за свою жизнь кроме докладных записок и производственных отчетов больше ничего не писал.

Впрочем, вру. Были ведь еще всевозможные сочинения-изложения в школе, потом контрольные и курсовые. Диплом, наконец.

Хотя, нет, я и диплом, на самом деле-то, переписал с чужого, чуть-чуть и кое-что изменив.

И тут вдруг – бледный день и сметана…

Вот и Георгий Павлович говорит – пиши, возможно, кто-то и прочтет…

…и даже поверит.

Чаще других в моей палате, а точнее – в моем поле зрения, появлялась, конечно же, медсестра.

Рыжая.

Огненно-рыжая!

Для себя я ее прозвал так: «очень рыжая и очень медицинская сестра».

Ее жесткие волосы извивались мелкими густыми непослушными колечками.

И глаза – откровенно серые, до неприличия откровенные и вызывающе выразительные.

Ей, вероятно, было лет девятнадцать-двадцать. Таких людей называют «широкая в кости». Нет, она не была полной, скорее наоборот, но жизненная сила и неуемная энергия буквально распирали ее изнутри: крепкие быстрые руки, проворные пальцы, походка спокойная, но при этом стремительная и уверенная; низкий грудной голос начинающейся женщины. Ей было тесно в своем девичьем теле.

Мой жизненный опыт подсказывает, что к тридцати-сорока годам, когда она родит пару ребятишек, то разнесет ее по всем правилам человеческой женской природы, а пока…

А пока: плутоватые темно-серые глазки в обрамлении рыжей шевелюры под ослепительно-белым медицинским платком – картинка, разглядывай! И когда она смотрела на меня, то ее глаза, казалось, так и говорили: ну давай, вставай на ноги, и уж тогда я тебя…

Стоп-стоп-стоп… не так быстро…

Вы не ошиблись, девушка?

Это вы ко мне?

Меня это не то чтобы смущало, а скорее – забавляло. В детстве и юности я действительно пользовался вниманием девочек, потому что было у меня довольно симпатичное личико, темно-карие глаза и, главное, длинные ресницы – случаются такие красивые мальчики. А вот в молодости и в своих «средних веках» я уже не пользовался таким большим спросом, и брать их приходилось интеллектом да болтливым языком.

Но теперь, тут и сейчас, в мои слегка за пятьдесят? Кому я сейчас нужен, кроме своей жены…

Любимого человека у нее не было, это ясно: такие, рыжие, с кем попало не водятся, им подавай «прынца», героя, богатыря!.. И не только в руках, но и во всех других членах мужского тела, а главное – богатыря духа! Какой такой дух она увидела во мне?

Впрочем, духа мне не занимать, да и телом я еще крепок…

Надеюсь…

Помнится, ни в юности, ни в годы моего «полного расцвета сил» таких девушек у меня никогда не было. И не потому, что она рыжая (к рыжим-то я как раз отношусь с оч-чень большим уважением), а потому что она – крупная и, главное, выше меня ростом. А меня обычно прельщали миниатюрные, милые и беззащитные. Вот на их фоне я всегда и казался себе (да и им тоже) тем самым «прынцем», богатырем тела и духа. Чего во мне нашла эта? Что она так на меня заглядывает? Один раз я бы ее, наверное, приголубил. Не больше. Мне такие (к слову) вообще никогда не нравились: таких, как она, зовут – рыжая бестия. Да и по жизни она, скорее всего, капризная, придирчивая и доставучая.

Словом, стерва!

А стерва – она и есть стерва.

Эх, молодость…

Впрочем, не с того я начал.

До того, как я пришел в себя и начал замечать в своей палате рыжую медсестру, произошло еще кое-что.

Поэтому – все с начала и по порядку.

А в самом начале был невнятный неразборчивый шум, долгий однотонный гул, который все продолжался и продолжался и продолжался…

С какого-то неуловимого момента этот гул постепенно начал распадаться на отдельные полутона, скрипы, щелчки, стуки, голоса и другие шумы. Словно просыпаешься ранним утром, глаза еще закрыты, и ты думаешь, что еще спишь, а все эти шорохи и голоса – они из сна. Но потом начинаешь понимать, что сон уходит, или даже ушел, и все эти звуки на самом деле из реальной жизни.

И пора открывать глаза.

Потом был свет.

Блеклый матовый, со временем он превратился в побеленный потолок, словно невидимый киномеханик навел резкость. И меня это почему-то не удивило – если я в больнице, то в больничных палатах потолок и стены обычно какие?

Правильно – побеленные.

Удивило другое: мое зрение довольно быстро обрело эту самую резкость, и я сумел разглядеть на потолке даже шершавые полосы от щетки, которой тут когда-то размахивала малярша. Но когда я первый раз попытался перевести взгляд в сторону, то есть, пошевелить глазами, то голову пронзила боль такой силы, что я снова потерял сознание.

Поймал «вертолет»… Тогда и привиделись мне впервые – и ставок, и военный есаул, и худой в синей футболке… и цыганка.

Какая еще цыганка?

Очнувшись через какое-то время (а через какое время я снова очнулся-то?), я повнимательнее оглядел потолок и удивился тому, что вижу едва ли не каждую бороздочку от той самой злополучной щетки-макловицы.

А все дело в том, что еще со школы я близорук, очки ношу уже почти сорок лет, и в любой другой раз я этих бороздочек просто не разглядел бы. Похоже, что глаза очень долго были закрытыми, отдыхали, поэтому им теперь и видится все достаточно отчетливо.

Впрочем, что они мне так дались, эти шершавины на побелке?

Посреди потолка на длинном шнурке-проводе висел небольшой матовый круглый плафон. Не батарея дневных ламп, и не какая-никакая, даже самая простая дешевая люстра, а банальный матовый шар.

Да, это наша бюджетная медицина.

Палата была большая, четыре-пять коек тут бы стали свободно, но я был единственным ее обитателем. И моя кровать стояла не у стенки, как это принято в больницах, а чуть не посередине, «спиной к окну», то есть свет проникал в комнату откуда-то сзади. Прямо передо мной белая дверь, справа от нее на стене довольно большое зеркало в коричневой деревянной раме. Точнее – в красной, рама была покрашена такой же красной краской, кстати, как и полы, тоже деревянные, и мне это даже понравилось. Линолеум – оно, конечно, поэстетичнее будет, но и деревянные полы тоже ничего. Тем более, что эти – тщательно отциклеванные, зашпатлеванные, ошкуренные (и это хорошо видно), и, главное, повторяю, аккуратно выкрашенные.

Как и рама зеркала.

Помнится, ее когда-то так и называли – половая краска. Что-то среднее между коричневым и красным, и скорее – к коричневому.

Кроме моей кровати и зеркала больше никакой мебели. Хотя нет, справа от меня стул, а еще дальше сзади – тумбочка, но ее я не вижу, а лишь догадываюсь, что она там есть, доктор или рыжая сестра иногда берут с нее что-либо или кладут туда. А слева от меня стойка с капельницей и каким-то аппаратом, которого я, к слову, тоже не вижу, и от которого к моей груди тянутся цветные проводки. Монитора, повторяю, мне не видно, но я догадываюсь, что там помигивают цифры моего пульса и чертит свой ритмичный график сине-зеленая неправильная кривая. Такое обычно показывают в боевиках, когда главный герой вдруг оказывается в больничной палате, а ломаная линия означает, что он еще жив, и расплаты злодеям не миновать.

Кстати, о телевизоре. Поначалу я даже не сообразил, чего именно не хватает в моем поле зрения, и много позже, когда начал нормально шевелить своими заспанными извилинами, понял, что в палате я лежу один (спасибо энергичной супруге – позаботилась), а телевизора нет, и вот это уже непорядок.

Все, на что мог упасть мой взгляд, я разглядел внимательно, до мелких деталей, но больше всего меня удивило другое – мой слух.

И чего слыхать-то?

Гулкий и невнятный в самом начале шум со временем рассыпался разноголосой мозаикой и превратился в конкретные отчетливые звуки. Я слышал приглушенные голоса людей и скрипы дверей в коридоре, причем каждая дверь скрипела по-своему. Я мог слышать шаги людей на улице за окном. Похоже, что палата находилась на первом или втором этаже. А когда я впервые услышал шум автомобильного двигателя, то вдруг понял, что это был грузовик. Мне потребовалось всего полсекунды, чтобы понять: это булькает восьмицилиндровый мотор ЗИЛ-130.

И это меня – не удивило.

Потом в течение дня было много других автомобильных звуков: я отчетливо услышал стартер автомобиля УАЗ: ведь только этот, волговский, двигатель заводится с таким характерным лязгом и только на ульяновских машинах. Скрип тормозных колодок «Москвича» невозможно спутать ни с какими другими тормозами…

Автомобили – мне предмет знакомый, но я никак не могу вспомнить, как меня зовут, кто я и где я, и откуда я знаю, что именно с таким характерным звуком работает двигатель «Жигулей», в котором не отрегулированы клапана и так разболтана цепь привода этих самых клапанов. Мотор буквально звенит…

А еще я определил, что за окнами весна, потому что каждое утро в птичьих трелях появлялись все новые звонкие мелодии. Да и запахи весною становятся другими – ароматными и насыщенными; цветет черемуха, благоухает сирень… Причем, запахи – это и вовсе отдельная тема: тут тебе и хлорка (а чем ещё может пахнуть в больнице), и лекарства, и запахи еды, а последних во множестве прилетает в палату как раз накануне обедов-ужинов.

Но вернусь к звукам.

Долгое время я не понимал и даже не воспринимал человеческой речи. Я слышал слова и фразы, и мне казалось, что все прекрасно понимаю. Но когда человек замолкал, я тут же забывал, о чем он только что говорил.

Кажется, существует такая старческая болезнь: пока ты смотришь на написанное слово, то понимаешь его значение, но стоит отвести взгляд, как смысл написанного теряется. Именно так у меня происходило и с речью: пока доктор или рыжая сестра со мной разговаривали, я их понимал. Или думал, что я их понимаю, но как только смолкал его спокойный или ее возбуждающий грудной голос, я начисто забывал смысл всех слов, которые они только что произносили.

Как же называется, эта болезнь? Но – не склероз, это точно…

Хорошенькое возвращение к жизни.

Возвращение к жизни после чего?