Читать книгу Обилие образов лилий - - Страница 2

II. Оэнгус

Едкий дым просачивался в его легкие. Маленькие, детские легкие, он ведь был ещё ребенком, лет восьми с виду. Едкий дым просачивался в его легкие, хотя ему и так было тяжело дышать, он бежал, бежал сломя голову по темному лесу, но огонь догонял его. Огонь не очищающий, освобождающий душу от самой порочной клетки когда-либо существовавшей, но огонь поглощающий, болезненный, уничтожающий, сравнимый с чумой в своей вредоносности. Языки пламени спешили за ним не отставая, но выглядели они так, будто они совсем не торопились его догонять, будто это само собой разумеющееся, он всего лишь крошечный камешек на пути, галька, наступишь – и даже не заметишь. Он бежал быстро, закашливался, но не сбавлял темп, иначе – он сгорит, огонь прямо позади него, он уверенно наступал на каменный тротуар, машины мчались по дороге, мимо него, никто не остановится и не подберет его, пламя пожирало высотные здания прямо за спиной маленького мальчика, что ему стоит поглотить и его? Ноги стали ватными, каждый шаг давался всё сложнее, алый язык пламени царапнул его по спине, ноги его совсем не слушаются, он обернулся и… вспышка. Кроваво-красное пламя поглотило его. Он открыл глаза. Потолок. На лице капли пота, дыхание учащенное, пульс просто бешенный, словно сердце пытается выпрыгнуть из грудной клетки, а сухости во рту позавидовала бы сама Сахара, – если бы Сахара, конечно, умела завидовать.

«Это был всего лишь сон. Кошмарный, страшный сон. Просто кошмар. Как же жарко в комнате, я весь вспотел, нужно открыть окно». Только теперь он услышал барабанный стук, который отстукивал равномерную мелодию с того момента, как он проснулся. Тук-тук-тук. Это был стук по окну. Капли негромко стучали по оконному отливу. Шел дождь. «Вот блин, даже окно не открыть. Ну и ладно. Пить хочу». Стакан с тёплой водой стоял на низком столике возле кровати. Он потянулся взять его, неуверенно, шаря рукой в темноте, и задел его кончиками пальцев. Стакан полетел прямо на пол. Сердце скакнуло. Он услышал глухой стук стекла о мягкую поверхность. Стакан не разбился, но вся вода вылилась прямо на ковер. «Нужно протереть, чтобы тётушка Молли не ругалась». Он стянул с себя одеяло и свесил ноги с кровати, спрыгнул, поднял стакан и направился на кухню за тряпкой.

На кухне было темно, ветки били в окно вторя каплям, не перестававшим стучать, формируя музыкальный дуэт из стуков. «Страшно. Еще и не вижу ничего». Он потянулся к выключателю, щелкнул, лампочка на потолке осветила маленькую кухню. Он стал искать тряпку. «Куда они все делись? Может сверху… в шкафчике». Он пододвинул стул к кухонной раковине, над ней висели закрытые шкафчики. Он тихонько встал на стул, медленно открыл шкафчик…

– Ричи? Ричи, ты зачем залез на стул? Что ты там ищешь? Быстро слезай, ушибешься еще! – послышался встревоженный, но успокаивающий женский голос в кухонном дверном проеме.

– Тётушка, я уронил стакан и разлил воду на ковер, прости. Но я все вытру, сейчас, только найду тряпку.

– Ох, ничего страшного, Ричи, спускайся давай. Я сама все вытру, иди спать. – произнесла тетушка Молли. Голос был мягким, но настойчивым, да и ему самому не хотелось искать тряпку, вытирать воду. «Зачем вообще ее вытирать, она же впитается в ковер и всё. Дело-то». Мальчик ловко спрыгнул со стула, понурил голову.

– Хорошо, тётушка. Мне просто приснился кошмар, поэтому я его уронил…

– Не беспокойся, Ричи, это ведь был всего лишь сон, ступай в кровать, – ответила тётушка. «Всего лишь сон. Это и правда был всего лишь сон? Похоже на то». Он прошел мимо тётушки, в свою комнату. Маленький коридорчик, три шага, вот и его дверь. Он вошел в темную комнатушку, совсем небольшую, в ней помещались кровать, гардеробный шкаф, да стол у окна со стулом.

Капли дождя неизменно барабанили по окну. Ричи подошел и уставился в него. Ничего не было видно, только смазанные капли, летящие прямо вниз, мимо окна, да его тусклое отражение. Маленький мальчик, хилый, в пижаме с свисающими рукавами. Волосы были взлохмачены. Кончики русых, почти блондинистых волос едва вились, формировали узорные завитушки. Но сейчас они копной лежали у него на голове, словно это не волосы, а вспаханная грядка. «Вспахали, редькой засадили, а закопать забыли. Ну и ладно, утром расчешусь». Он не мог разобрать в темном отражении выражение своих серебряно-серых глаз, но он был уверен, что они заспанные. Веки с невыносимой тяжестью нависали над ними. Он юркнул под одеяло, совсем как лиса, накрылся, принял удобное положение и тут же уснул. Может быть, он уснул даже за несколько секунд до того, как успел принять удобное положение.

Вот и наступил долгожданный праздник. «А ведь дождь лил целую неделю, а сегодня такая хорошая погода, ни одной тучки на небе». Он ждал этот день весь июль. Ричи проснулся раньше тётушки, с первыми лучами солнца он вскочил с кровати и сразу же побежал на кухню, к календарю. Ричи отметил на календаре 29 июля, свой день рождения.

Он сидел за столом в маленькой кухне и ждал. Он знал, что вот-вот на кухню зайдёт тётушка Молли с тортом в руках. Она не заставила долго себя ждать. Худая фигура в бежевом плотном пеньюаре уже показалась в кухонном проеме, тетушка несла торт с торчащими из него горящими свечами. Их было десять штук. Язычки пламени блеснули ему прямо в глаза. Они весело танцевали над шоколадной начинкой, прерывисто дергаясь из стороны в сторону. Она напевала песенку:

“С днём рождения тебя,

с днём рождения тебя,

с днём рождения, дорогой Ричи,

с днём рождения тебя!”.

– Давай, милый, загадай желание и задуй свечи поскорее, пока они не потухли! – произнесла тётушка Молли. Ричи не медлил ни секунды, он уже знал, что загадать. «Я думал пол ночи и всё утро, это точно будет лучшее желание. Я хочу стать рыцарем! Рыцарем, как в сказках, которая читает мне тётушка Молли. Да, стать добрым рыцарем, который борется со злом, с мечом и в броне, обязательно в блестящей серебряной броне. А моим знаком на щите будет красная роза!». Он набрал полный рот воздуха и выпустил его одним махом на горящие свечки. Он потушил все огоньки разом.

Жара стояла невероятная. Это был один из тех дней, когда горячий воздух раздувал тебя изнутри, как мехи раздувают горнило. Спасал только легкий северный бриз, да соленая вода. Уитби Бич был наполнен отдыхающими семьями, дети плескались в воде. Ричи сидел на берегу с вытянутыми ногами, ходившая взад-вперёд вода омывала их. Ему было уже двенадцать, он возмужал за последние пару лет, хотя сам считал себя уже совсем «взрослым мужчиной», как иногда говорила ему тетушка Молли, – она часто так ему говорила в моменты, когда он падал и разбивал себе локоть или колено, или когда он просил её почитать сказку на ночь, обязательно про рыцарей, она тогда ему отвечала: «Ричи, ты уже взрослый мужчина, давай, переставай хныкать, гляди, ну, гляди, у тебя на коленке лишь царапина, вот, то-то же, на, утрись», она давала ему белый платок дабы утереть детские слёзы, которые только успели выступить из его серых глаз. Светлые волосы вились до верхних кончиков ушей, стройное, почти окрепшее тело приказывало завершить своё формирование через пару-тройку лет. Он поглядывал то на детей, весело плескавшихся и брызгающих водой друг в друга, то на подростков, мирно сидевших на песке и о чем-то бесконечно разговаривающих. Он не знал куда себя деть. «Ведь не у одного меня почти нет друзей в школе. Вон мальчик ходит по берегу и собирает ракушки совсем один. А возраста он моего, я думаю. Да и в средней школе я всего лишь один год. Вот пройдет лето, и в новом учебном…».

– Привет! – голос девочки молотком выбил его из бесконечного потока мыслей. Она застала его врасплох. Тихо подошла по песку сзади и поздоровалась ему в спину, он растерялся. «Как коварно!», пронеслось у него в голове.

– Кхм, привет, – произнёс он, оборачиваясь и поднимаясь с песка. Над ним стояла девочка примерно его возраста, лет двенадцати, в синем купальнике, покрывавшем её тело от груди до бёдер. Аккуратное личико девочки было совсем ему незнакомым. Рыжеватые мокрые волосы облепляли её бледные, худенькие плечи. На левом плече виднелся белый, едва заметный шрамик в виде христианского креста. Она смотрела ему в глаза. Тонкие губы играючи преобразовались в улыбку.

– Я Иви. А тебя как зовут?

– Ричи. Очень приятно, – он протянул руку. Иви оголила свои ровные зубы в еще более широкой улыбке. Она протянула руку в ответ и пожала её. «Вот болван, зачем я вообще руку протянул?». Её рука была еще влажная, как и всё тело, она только вышла из воды.

– Почему ты сидишь здесь один, Ричи?

– Я отдыхаю, а ты почему одна? – он постарался избежать ответа.

– Я приехала на пляж с родителями, они вон там, загорают, – она произнесла это уверенно, бойко, не спуская глаз с Ричи. Они встретились взглядами, он смотрел в её глаза цвета морской волны. – Не хочешь построить замок из песка? – сказала она весело, хихикнула, приподнялась на носочках и опустилась обратно.

– Давай, – ответил он, не думая, расплываясь в улыбке.

Наступал вечер. Солнце начинало садиться, но это совсем не тревожило Иви и Ричи. Они сидели на теплом песке. Вода, приносимая волнами, каждый раз почти доходила до них, казалось, что она их вот-вот коснётся, но всякий раз она возвращалась назад ни с чем. Они сидели на песке и строили замки уже три часа к ряду, может, даже четыре, но Ричи казалось, что время остановилось, не было прошлого и будущего, да и настоящего тоже не было, была только Иви, её задорный смех и её привычка время от времени подергивать головой, как будто она пыталась сбросить все капли воды с волос разом. Он улыбался каждый раз, когда она так делала. Они строили песочный замок непроизвольно, руки машинально набирали мокрые кучки песка и перекладывали их друга на друга. Они разговаривали. Они разговаривали обо всём, сначала они говорили про себя, потом они рассказали друг другу о своих школах, семье, родителях и тёте, о друзьях и о планах, они говорили о погоде, о синих волнах, качаемых порывами ветра, об облаках и песке, она рассказала ему про шрам, упала в детстве, ничего особенного, но он это запомнил именно потому, что в этой истории не было ничего особенного, он же рассказал ей о родителях. Он их почти не помнил, они сгорели в пожаре. Они говорили о возвышенных чувствах и о обычных желаниях, о мечтах. На теплом песке сидели два уже не ребенка, но еще не взрослых человека, они чувствовали себя как Инь и Ян, начало женское и начало мужское. Сейчас они снова говорили о себе, но не как в начале разговора, по отдельности, а так, будто они вместе, как будто они и раньше всегда были вместе, вместе росли, вместе ходили в школу, вместе гуляли и вместе приехали отдыхать на Уитби Бич.

Иви то и дело запрокидывала голову, взрываясь громким смехом с шуток Ричи, расправляя свои яркие, тоненькие плечики, скидывая с них свои уже высохшие, рыжие волосы. А Ричи всё улыбался. Он чувствовал себя целым. В голове не было и мысли, которая металась бы из стороны в сторону, был только штиль. Тотальное спокойствие разума.

– Иви! Иви, нам пора, пойдем! – спокойствие перебилось, послышался крик в их сторону. Кричала высокая женщина, уже полностью одетая и готовая к отъезду, очевидно – её мама. Иви приподнялась, она уже хотела прощаться с Ричи, но он не дал ей сказать и слова.

– Иви, мы должны снова встретиться, ты ведь сама из Пенрита, и ты пробудешь в Йорке до сентября? Давай договоримся, ровно через две недели ты уговоришь своих родителей снова приехать на Уитби Бич, а я свою тётю? – протараторил Ричи с такой скоростью, словно он актёр закадрового дубляжа, озвучивающий в рекламе побочные эффекты нового лекарства. Она улыбнулась своей самой тёплой улыбкой.

– Хорошо, Ричи, я была бы рада. Ровно две недели, так?

– Да, да, через две недели, на этом же пляжу.

– Иви, мы сейчас уедем без тебя, пойдем же! – крик доносился до них. Они стояли и смотрели друг на друга. Иви протянула руку.

– Пока, Ричи.

– Пока, Иви – он протянул и пожал руку в ответ. Она резко дернула его руку и со смехом обняла его. Тёплое тело коснулось его.

– Увидимся через две недели! – прокричала Иви оборачиваясь к нему уже убегая. – Бегу мам, уже бегу!

Ричи вернулся к тётушке, которая уже почти всё собрала и тоже была готова ехать домой. Он улыбался. Он был счастлив, и потом, много времени спустя, он вспоминал этот момент, вспоминал ту целостность, к которой ему удалось прикоснуться в этот день впервые.

Две недели ползли словно улиткой в дёгте. Ричи считал каждый день в календаре, и каждый час у себя в голове. Завтра. Уже завтра они снова поедут на пляж, погоду передали великолепную, как будто само небо хотело, чтобы он снова встретился с Иви. Тётушка была только за, ей и самой хотелось отдохнуть и полежать на солнце.

Они приехали на пляж. Уитби Бич не был переполнен как в прошлый раз, но в воде, как и прежде, плескались дети, а подростки неизменно сидели на песке и о чем-то разговаривали, совсем как в тот день. Ричи подошел к тому месту, где они построили песочный замок в прошлый раз. Естественно, его уже не было. Он улыбался и оглядывал весь пляж, пытаясь выцепить Иви глазами из кучи одинаковых лиц. Он её не нашел, немного расстроился, но тут же приободрился. «Может она ещё не приехала? Ещё ведь совсем рано, нет и двух часов. Думаю, она скоро подойдет». Он сел на песок, и начал её ждать.

Прошло несколько часов, а он так и сидел на песке, лишь немного изменив своё положение. Он начинал беспокоиться.

«Она ещё может прийти, да, уже вечер, но ведь люди и вечером сюда приезжают, пять минут назад дети кучкой забежали в воду, они только приехали, значит, и Иви с родителями могут сейчас появиться. Она обязательно появится. Нет и капли сомнения». Прошло ещё несколько часов. Он был полон сомнений, хотя внутренне он всё силился себя успокоить и ободрить разными предлогами к её отсутствию.

Солнце приближалось к водной глади. Стоял вечер. Ричи сидел на том же месте, и смотрел на волны. Дневной штиль прошел, и волны поднимались достаточно высоко, почти бушуя, разбиваясь то о камни, то о песчаный берег. Она так и не появилась.

– Нам тогда было лет по четырнадцать, – рассказывал Эрик, – я, Ричи и Патрик, – наш одноклассник, – ходили после школы по району, травили байки и били баклуши. Тогда Ричи был ещё хилый, да он и всегда был не самый высокий, я даже думал, что он слаб на дух и что в драке на него можно не рассчитывать, но в тот день моё мнение сильно поменялось. Мы шли по улице и увидели, как на соседней пацаны постарше гоняются за черным котом, уличным. Они не били его, нет, только пугали и гоняли друг к другу. Ричи всегда был спокойным, но тогда он просто рассвирепел. Их было четверо, а нас трое, да и они были старше и больше нас, мы с Патриком уже хотели пройти мимо, не обращая внимания на их злую шутку, но Ричи пошел прямо на них. Он подошел к ним, окликнул, и сказал, чтобы они оставили кота в покое. Те пацаны посмотрели на него и повалились от хохота держась за животики. В это время кот юркнул между двумя пацанами и убежал. Самый здоровый из той компании, по прозвищу Бык, подошел к Ричи в плотную. Ты только представь, на голову выше, крепкий шестнадцатилетний пацан и хиляк Ричи. Да его кудряшки дышали Быку в подбородок. Так вот, Бык подошел к Ричи в плотную и сказал: «Слышь, мелюзга, ты че-то попутал». Ричи ему тут же ответил: «Ещё раз тронешь кота, тварь, и я…», так у друзей Быка аж глаза чуть на лоб не вылезли, сначала они были шокированы, потом озадачены, а потом начали ржать как кони. Бык стоял с каменным лицом, а потом сказал с ухмылкой: «То ты, что? Да я с этой бродячей мразью что захочу, то и сделаю». И он ему зарядил. Не Бык, а Ричи. Я никогда его еще таким не видел, у него лицо яростью пылало, хотя он всегда был спокойным, размеренным что ли, но тогда, тогда я сам испугался.

– Бык упал? – поинтересовался Ник.

– Ага, как же. Ричи зарядил ему с размаха, не колеблясь ни секунды, а это была его первая драка за всю жизнь, так вот, он ударил ему правой рукой, панчем, прямо в нос. Думаю, если бы Бык хотя бы предполагал, что Ричи может посметь его ударить, то он бы наверняка увернулся, но он взял его врасплох. Хоть Ричи и был худощав, но ударил он тогда с такой силой, что из носа Быка хлынула кровь прямо ему на футболку. Он сделал пару шагов назад, потупился, зажал нос и что-то заорал, на Ричи так и кинулись его дружки. А он убегать даже и думать не стал, он кинулся на них как хищное животное, тут уже и я с Патриком подлетел, но они уже месили Ричи и начинали его забивать. Досталось нам тогда знатно, я и Патрик были еще ничего, а на Ричи смотреть страшно было, не лицо, а мясная котлета, фингал уже образовался под левым глазом, всё лицо в ссадинах, но он улыбался. Черт возьми, я у него давно такой улыбки не видел тогда, он был будто счастлив, что его отделали. Когда он вернулся домой, ему влетело ещё и от тётушки Молли, она, конечно, возилась вокруг него как пчела и залила всё лицо зеленкой, но нотацию она читала ему ещё неделю, мол так нельзя, конфликты так не решаются. Я думаю, он и тогда улыбался, пока тётушка проедала ему все мозги.

– Почему он так взбесился, Ричи? – спросил Эрик.

– О, я так и не узнал. Допытывался до него еще неделю, на кой черт ему эта бездомная кошка сдалась, что из-за неё он ходил разукрашенный еще неделю, да и мы с Патриком побитые. А он всё отнекивался, сказал, что так надо было, и всё тут.

Он почти ничего не помнил о том дне. Ему тогда было года четыре, не больше. Может быть, он бессознательно спрятал эти воспоминания, скрыл их под слоями более приятных мыслей. Он помнил только столп дыма над домом, огонь, приближающийся звук сирен.

Ричи сидел на диване, на первом этаже, смотрел мультфильмы и детские передачи по маленькому телевизору. Стояла глубокая ночь, родители уже давно спали сверху, – они жили тогда в двухэтажном доме. Он увидел черную кошку во мраке. Она сидела на подоконнике, с внешней стороны окна, и смотрела на него своими зелеными глазками. Он долго не отводил от неё свой взгляд, они так и смотрели друг на друга, четырехлетний мальчик и бездомная кошка. Ему стало её жаль, на улице ведь так темно и холодно. Он решил забрать её домой, так сильно она ему понравилась. Это была самая обычная бродячая кошка, черная потрепанная шёрстка, зеленые глаза, таких тысячи по всей Британии. Он тихонько спрыгнул с дивана, чтобы не разбудить родителей, и направился к входной двери. Когда он вышел на крыльцо то увидел, что кошка уже спрыгнула с окна на газон. Он шел к ней медленно, стараясь её не вспугнуть. Она отпрыгнула резким рывком и остановилась. Он шел к ней, а она отпрыгивала, ждала пока он снова приблизится, и снова отпрыгивала. Она уже была возле дороги, машин не было, но её освещали фонарные столбы.

Наконец, она дала ему совсем приблизиться. Она была очень осторожной кошкой, поэтому Ричи не спешил, медленно пытался заслужить её доверие. Хвост её стоял трубой, когда он впервые её погладил. Он гладил её очень нежно, почти по-родительски. Её напряжение спало, она опустила хвост, даже начала ходить головой вдоль руки. Он поднял её на руки, повернулся и обомлел. Это был его дом. Его дом горел. Огромный столп дыма валил прям из крыши двухэтажного дома. Он застыл, так и стоял, держа кошку в руках. Огонь разгорелся в считаные секунды, уже нельзя было даже войти в дом через парадную дверь. Он смотрел на второй этаж. Ждал. Прогремел взрыв с первого этажа. Он выронил кошку из рук, она тут же убежала, скрылась в объятиях темноты. Он начал плакать и кричать. Послышался приближающийся звук сирен. Две большие красные машины, мужчины в костюмах, со шлангами. Ричи смотрел на окно второго этажа своего дома, надеясь увидеть своих родителей, силуэт матери, но ничего. Только пламя, полностью охватившее дом. Он лежал на траве и кричал, рыдал, звал маму. Приехала ещё одна машина, на этот раз полицейская, из неё вышло два человека, мужчина и женщина, женщина подбежала к нему, начала что-то причитать, но он её не слышал. Позже приехала тётушка Молли. Его родителей так и не вытащили из того дома. Мистер и миссис Оуэнс трагически погибли 18 сентября 1964 года, потеряли сознание от угарного газа, а потом сгорели заживо.

В протоколе было написано: “Неисправность газовых труб”. Чистая случайность. Ужасная, катастрофическая случайность. Ричи усыновила его тетя – Молли Хиггинс, тридцатидвухлетняя, разведенная, одинокая женщина с маленькой двухкомнатной квартиркой на окраине Йорка. Он жил в маленькой комнатушке, был воспитан ею, и рос с ней с того самого дня, – дня, который он почти не помнит, только столп дыма, огонь, приближающийся звук сирен.

Ричи и раньше нравилось читать. Хотя скорее, ему нравилось, когда тётушка Молли читала ему разные сказки. С возрастом он и сам взялся за пыльные книжки, стойко соблюдавшие дозор на полке в гостиной. Он занимался мелким эскапизмом, который всё перерастал во что-то большее, пока он рос. Подлинную же любовь к литературе Ричи открыл, когда ему было шестнадцать. Возмужавший парень, – его уже нельзя было назвать мальчишкой, – с теми же светлыми вьющимися волосами, крепким станом, но немного сутулившийся, о чем ему постоянно напоминала тётушка: «Вечно я говорю тебе – не сутулься! И вот ты снова склонился над романом, как горбун какой-нибудь»; его юношеское лицо с редкими прыщами всегда смотрело как-то безразлично, и, сейчас, в такие «разгоряченные лета», книги увлекали его куда больше, чем остальные возможные развлечения. Это не было зависимостью, однако же, временами, он мог неделями не выходить из своей комнаты, и только читать: «Приносил бы кто хлеб да соль, а большего мне и не надо», думал он. Но, бывало, он неделями не притрагивался к той стопке непрочитанных романов, лежавшей у него на столе. Его влечение всегда было неровным, колеблющимся от наивысшей точки интереса, до низшей – презрения к такому виду досуга, и всё же, чаще он пребывал в состоянии первой. Он был под большим впечатлением, когда впервые прочитал «Фауста». Первые строчки трагедии так и врезались ему в память, он часто повторял их про себя и, иногда даже вслух, но только тогда, когда он удостоверялся что дома находится один и никто его слышать не может:

“Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил

И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком.”

Ритмика и мелодичность Гёте зацепила его, он даже считал себя фанатом, почитателем, при этом прочитав лишь одну трагедию, – и за это он себя презирал тоже в силу своего возраста, или может, в силу своего нрава. В более позднем возрасте он притрагивался к Уильяму Фолкнеру, Достоевскому, Джойсу, словом, он тешил себя всем, что только лежало на полке в их домашней библиотеке. Даже пытался что-то сам писать, но получалось у него скверно. «Он резко повернул свою голову. Свою голову? Ведь и так ясно, что голова, которую он поворачивает – его. Вычеркнуть “свою”. Он резко повернул голову. А зачем ему вообще её поворачивать? Эта информация ведь совсем ничего читателю не дает, и смысла никакого под собой не содержит. Или содержит? И почему резко? К черту, в топку это всё».

В семнадцать лет, когда было пора думать о будущей профессии, он часами убеждал тётю, что ему просто необходимо поступить в колледж на литературоведение. Тётушка Молли была немного другого мнения, она хотела, чтобы Ричи поступил на автомеханика, как её знакомый Бобби Вуд, который на машинах сколотил хорошее состояние. «Вот посмотри только на Бобби Вуда, Рич, он ведь глупый и законченный олух, а на машинах то… на машинах он вон сколько заимел!», твердила ему тётушка Молли, однако Ричи её и слушать не хотел, стоял на своем твёрдо, и всё на этом. В этом споре Ричи свою тётю одолел, и, всё-таки поступил в Йоркский университет. На это ушла круглая сумма, благо, его обучение в университете покрыли деньги со страховки, хранившиеся в банке с его четырехлетия.

Первый год в университете прошел для него просто отлично. Он был полон энтузиазма, настроен покорить этот мир. Он жил в кампусе, у него был сосед по комнате, хотя они особо не ладили, все было, казалось бы, прекрасно. Но, ко второму году обучения, ему стало скучно: «Бесполезное занятие. Если и есть в мире что полезного, то этого тут точно не найти. А его и нет то, слышишь ты меня? Нет полезного то в мире хоть чего-то», в сердцах говорил своему соседу, тот же был вынужден слушать его речи и мысли постоянно, что жутко его утомляло, и поэтому он часто проводил время в других комнатах, так Ричи и оставался в комнате один вечерами, не зная, чем себя занять. В университете он не завел себе друзей, только знакомых, и тех не много. Жутко скучая, он ходил ночами по кампусу всё думая о разных «думах».

Было несколько девушек, которые ему нравились, они пересекались иногда, он чувствовал к ним симпатию, но не более. Учеба тоже казалось ему скучной, хотя он продолжал читать, иногда, в то время, когда он был не занят «думами». На втором году обучения он забрал документы, вещи из своей комнаты, попрощался со своим соседом, вернулся в квартиру тётушки и был таков. Ему тогда было восемнадцать. Он был не дураком, сразу понял, что «так дело не пойдет», как сказал он сам тётушке и начал искать работу. Он шерстил газетные объявления в поисках подходящей вакансии. «Заправщик. Требуется молодой парень на заправку по адресу 86 Чапелфилдс Роуд. Разносчик газет. Посыльный. Ладно, заправщик не так уж и плохо». Он устроился на заправку и проработал там полгода. Скопил немного денег и переехал от тётушки, вопреки её уговорам остаться. «Да, тётушка, знаю, я тебя совсем не стесняю, но ты ведь, и сама понимаешь, мне нужно куда-то двигаться, пусть это будет первым маленьким шагом», – так он ей говорил, однако же, куда «двигаться» он не знал совсем.

Он начал арендовать маленькую квартирку недалеко от того места, где он работал. Одна комната, небольшая кухня, приглушенный свет. «Как раз то, что можно ожидать с квартальной арендной платой в шесть с половиной фунтов», – думал он сам. Позже он уволился и нашел работу получше, копирайтером в Бредфорд Телеграф, он ведь всё-таки был «смышленым парнишкой», как о нём отзывались профессора в университете. Он писал и редактировал мало кому интересные статейки, но платили там лучше. Там он и проработал следующие четыре года, пока ему не стукнуло двадцать два.

– У меня эта рутина уже в печёнках сидит, Эрик, это невыносимо. Два года. Два серых года пролетели мимо. Я даже не могу сказать, что они пролетели быстро, знаешь, это очень странно, то время текло очень медленно, и я буквально отсчитывал секунды до следующих выходных, и стрелка на часах будто нарочно замедлялась, то оно улетало с такой скоростью, что я и глазом моргнуть не успевал. Эти два года не привнесли в мою жизнь ничего нового, но и ничего не отняли. Будто жизнь кипит для кого-то другого, а я так, стою на задворках и посматриваю, не принимая участия, – Ричи рассеяно глядел на Эрика, будто и не ждал, что он что-нибудь ему ответить.

– Ну это ты драматизируешь, Ричи. У меня и самого за это время не многое что поменялось. Это ведь жизнь – она идет своим чередом. Ты ведь не думал, что за это время станешь премьер-министром или рок звездой. Да и ты закрываешь глаза на светлые моменты, как будто специально видишь только плохое. Это были не самые плохие два года, уж точно, – Эрик говорил бесстрастно, не вкладывая в слова ничего, что могло бы отозваться в разуме Ричи, словом, они «сотрясали воздух» и говорили ни о чём.

Ричи сидел с отсутствующим лицом. Он скучал. Не от разговора, нет, он любил выпить и поговорить с Эриком, или Патриком, или еще с кем из знакомых. Он скучал последнее время постоянно. В его жизни не было ничего, за что он мог бы уцепиться, увидеть в чём-то отражение своей души, так он думал. У него была не самая плохая работа, маленькая квартира на окраине Йорка, пара хороших друзей, куча знакомых тут и там, но это всё было несущественно: «Всё не то, всё не то!», – говорил он Эрику недовольно. «Я ведь хотел стать знаменитым писателем…», – говорил он уже жалостливо, – «Но после нескольких очередных неудачных попыток было так сложно что-то начать, знаешь, Эрик, как это сложно – начинать то, в чём ты не уверен? Начинать что-то, заранее зная, что ты этого дела не докончишь? Написать несколько страниц, а потом разорвать их в сердцах на маленькие клочки да пустить по ветру. Глупости, вздор!», – говорил он иногда будто в горячке, мечась по комнате и как бы не зная, куда себя и деть. Он обозлился на себя, и теперь только вынашивал идеи в голове, даже не записывал их, а потом и вовсе, естественно, их забывал. Барьер, через который нужно переступить, чтобы начать написание великого романа, который потрясёт весь мир – или, хотя бы, маленького читателя, – был непреодолим.

Ему было скучно. Наскучила сама жизнь. И в этот самый момент произошло то, что перевернуло его мир с ног на голову и перекрутило его внутренности. Он встретил её.

Ричи это почувствовал. Самое яркое, красочное, манящее и безумное чувство, которое только может испытать человек. Чувство, которому воспевают серенады, читают оды, поют песни, о котором пишут прозы с несчетным количеством страниц. Чувство, из-за которого доблестные мужи совершали неизмеримые подвиги, осаждались города, брались крепости; чувство, из-за которого самые гневливые становились смиренными и покорными, а самые несчастные – оживали как бы заново, вновь. То чувство, в силу которого прелестные дамы бросались головой вниз в бушующие воды, молодые люди вонзали лезвия себе в живот, из-за которого мужчины стрелялись, а женщины выпивали –или подмешивали другим, – пузырьки со смертельным ядом. Чувство, которое он ранее не испытывал, а только мог взглянуть на него, очень бегло, как в щелку дверного проема, – так заглядывает любопытный мальчик, подслушивая родителей, – из которого ослепляюще ярко светил ни то красный, ни то желтый, даже не белый, а скорее такой свет, который вбирал в себя все восприимчивые человеческому глазу цвета – свет бушующих красок. Чувство, от которого робеют даже самые стойкие девушки и теряют голову самые рассудительные парни, то, испытать которое, провидение позволяет далеко не всем, а лишь некоторым из множества других, несчастных людей, это было тем чувством, название которого так звучно и приятно человеческому уху, и в чьем даже названии содержится великая сила – любовь, упоительная, сладостная, горячая, обжигающая. Ричи почувствовал всего лишь малую крупицу от всего спектра эмоций и чувств, когда увидел её. Он с ней ещё не заговорил, даже имени её не знает, но уже ощущает влечение, – то влечение, которое невозможно остановить, для которого не существует кирпичных стен или непреодолимых расстояний.

Она сидела в заурядном кафетерии, всем своим видом походившем на американские или канадские дайнеры и пила кофе из маленькой белой чашки. «Девушка невероятной красоты», – думал он, поглядывая на неё.

Это был субботний день, выходной, Ричи решил прогуляться и совершенно случайно зашел в этот кафетерий, простой порыв, желание выпить кофе, да может съесть сэндвич. Он вошел и увидел её – стройную девушку, со светлыми длинными волосами ровно лежавшими на плечах, аккуратные тонкие пальцы держали чашку с чем-то горячим, она смотрела в окно, лицо выражало спокойствие. Глаза её были большие и голубые, как два ломтика июльского неба. Весь её вид был такой ювелирный, аккуратный, она была одета в простенькое платье цвета изумруда, на ногах были графитовые туфли на низком каблуке. Ричи сел за столик напротив её и заказал кофе. Он украдкой посматривал на незнакомку, наблюдая за её движениями, иногда плавными, иногда довольно резкими, на её столике лежала газета и она то смотрела в окно, то брала газету в руки и читала её пару минут, потом снова клала её на стол и пила свой кофе, это был определенно кофе, догадался Ричи. «Подойду к ней и познакомлюсь, она такая красивая», – пронеслось у него в голове. Он решил не ждать пока она поднимется, выйдет из кафетерия, и они больше никогда в жизни не увидятся. Он решил действовать сейчас.

Но он не мог. Вообще, он был не робок, скорее даже уверен в себе, но в меру, он всегда знал, как начать разговор, поддержать его, он был харизматичен и внешность его была многим привлекательна, уверенный взгляд, светлые вьющиеся волосы. Была бы это любая другая девушка, он бы уже давно подошел, угостил её кофе, предложил пройтись в этот чудный субботний день (может даже пригласил её к себе), но эта была не любая другая девушка, это был ангел, так он думал. К его счастью, она заказала ещё одну чашку и продолжала пить, читать газету, поглядывать в окно и считать ворон, словом, наслаждаться этим погожим днём, хоть и внутри кафетерия. Спустя двадцать минут и одну чашку кофе он уже не просто украдкой поглядывал на неё и перебирал фразы в голове в поисках лучшей, – дабы начать разговор, – он уже пристально смотрел на неё, бессознательно стараясь словить её взгляд на себе. И у него получилось, конечно же, она заметила его, сидевшего напротив и наблюдающего за ней, – так учёные биологи наблюдают за ростком, пристально вглядываясь в каждую деталь, в каждое малейшее движение объекта. Но вот, их взгляды встретились. Ричи уже готов был отвести взгляд, либо же встать и подойти к ней, сделать что угодно, но его сбила с толку одна вещь. Она пристально смотрела ему в глаза и не моргала. «Что она делает?», – подумал он, смутился, но продолжал смотреть ей в глаза, периодически моргая. Но девушка напротив захватила его взгляд на себе, она смотрела на него неподвижным, непоколебимым, древесным взором. Так прошло с минуту, а может и все пять или десять, сейчас время шло не по своему обычному пути, прямолинейно и только вперед, оно то останавливалось, то шло в обратную сторону, может быть, сейчас было совсем не два часа пополудни, а двенадцать, и пора снова обедать. Она продолжала смотреть ему в глаза и не моргать, но лицо её оставалось таким же спокойным, как и раньше, даже более спокойным, могло показаться, что это напускное спокойствие. «Ну да, она точно сумасшедшая», – он подумал и даже фыркнул. Её каменная неподвижность прервалась. Губы начали ненароком завиваться в улыбку, она прыснула и залилась звонким смехом, чистым, как отражение сияющего кристалла в глади воды лазурного, но почти прозрачного озера; она смеялась искренне, – так смеется ребенок, когда видит улыбку своей мамы. Ричи улыбнулся так, как не улыбался уже давно, той улыбкой, за которой не скрывалось нужда показаться вежливым на кассе в магазине при фразе «Всего хорошего, до свидания», или заискивающей улыбкой начальнику, когда ты просишь прибавку или подмену на завтра: «Джордж, зуб даю, послезавтра я выйду на две смены, но на завтра мне нужен отгул, сам понимаешь», словом, той настоящей улыбкой, от которой веет теплом камина, мягкими тапочками в виде пушистых белых зайцев и горячим какао, заваренным родителями в канун рождества.

Он подошел к её столику держа в руках свою ещё недопитую чашку кофе, когда она перестала смеяться он произнес: «Привет, я Ричи».

– А меня зовут Хлои. Присаживайся, – она жестом указала напротив себя, на бордовый диванчик, обитый кожей. Он сел.

Они сидели в метре друг напротив друга, на удобных диванчиках, «Они вкусно пахнет», – думал он, от неё доносился едва слышимый запах мёда вперемешку с пряными лилиями, запах сладкий и экзотический, обоюдоострый, с одной стороны – напоминавший дом, облепиховый чай со сладкими пряниками и уют, с другой же – сулящий приключения, – просторные луга с картинок в книжках про рыцарей, по которым он так хотел побегать, когда был мальчишкой, – запах свободы, но и неминуемой опасности, таким был её запах, мёд с пряными лилиями. С них можно было рисовать картину, он и она – Адам и Ева, встретившиеся в шаблонном кафетерии с бордовыми кожаными диванчиками, прямоугольными белыми столиками, с привлекательной официанткой которая шастала мимо сидящих клиентов с бесперебойно как по волшебству пополняющимся стеклянными кофейником, – так пополняются кубки вином у префектов, незаметно для посторонних глаз, незаметно для глаз и самого префекта, отличительная черта утонченных слуг, они имеют сосуды, наполненные с точно высчитанной пропорцией вина с водой, другие же, отличные от этих слуг, слоняются у стола, от одного должностного лица к другому, тем самым докучая, раздражая их, и навлекая на себя их праведный гнев. Кассирша была менее привлекательнее официантки, она старше, полнее, но с милым личиком и неизменной, угодливой улыбкой, она стояла за красной гладкой лакированной стойкой и встречала каждого клиента или клиентку, входивших в кафетерий, звон маленьких колокольчиков, висящих над дверью – был для нее боевым горном, а услужливая улыбка и вежливость – мечом и щитом. Вот официантка подошла к Ричи и Хлои, на её выдающейся груди – тщательно скрытой белой рубашкой – приколот бейджик с надписью «Нэнси»: «Ещё кофе?», – сказала она безразличным тоном, «Да, пожалуйста», – любезно ответил Ричи. Она наполнила обе чашки и медленно, лениво удалилась.

– Ну что ж, Ричи, так как тебе не удалось проделать взглядом дыру в моей голове, скажи мне, почему ты так пристально на меня смотрел?

– Ответ слишком прозаичен, я думаю ты слышишь такие комплименты по несколько раз на дню, я смотрел на тебя, потому что ты невероятно красивая, – он смотрел ей в глаза и говорил уверенным голосом.

– Вовсе нет, незнакомцам не пристало отвешивать мне такие банальные комплименты, но спасибо, ценю прямоту и честность, – она склонила голову как бы в поклоне, а на лице её виднелась довольная улыбка.

– Позволь угостить тебя кофе, – он обронил эту фразу машинально, и сразу понял, что облажался, Нэнси ведь уже налила кофе, «Вот придурок, она уже согласилась выпить со мной», – пронеслось у него, он так нервничал из-за девушки впервые, столкнулся с теми чувствами, из-за которых учащается ритм сердца, на ладошках появляется испарина, в желудке чувство постоянной щекотки, будто ты проглотил мелкое перо, а изо рта вылетает всякая чушь вместо красивых, юстированных предложений. Уголки её рта едва заметно скакнули.

– Буду рада. Спасибо, – она ему подыграла, подняла чашку, подула, сделала глоток, поставила на стол. Все эти движения произошли за секунду, но этого хватило Ричи чтобы опомниться.

– Почему ты рассмеялась, когда я сидел за тем столиком?

– Ну знаешь, ты так бессовестно уставился на меня, что я решила тебя разыграть, подумала, что ты заслужил невинную издевку. Правда, я думала, что ты смутишься или решишь, что я не в своем уме. Но рассмеялась я из-за твоего выражения на лице, оно было такое, будто ты пытался решить сложную задачу по математике, или разобраться в бессмысленном философском трактате, вот и не удержалась.

– Ладно, признаю, уставился на тебя я и правда бессовестно, мы квиты – он улыбнулся – знакомство у нас получилось неординарное, привнесу в него заурядности, ты местная, из Йорка?

– Да, родилась тут и прожила двадцать лет, ты?

– Прибавь ещё два года и получится так же.

– Чем будешь платить за кофе?

– Честно заработанной зарплатой за вымученные новостные колонки и рекламные статьи оттуда, – он указал на газету, лежащую подле её чашки.

– Так ты редактор в газете? – она удивилась.

– Бери ниже, всего лишь копирайтер – уверенность вернулась к нему, когда они начали свободно разговаривать о обыденных вещах.

– Моя первая мысль была актер, или кто-нибудь из этой стези.

– Актер? – у него вырвался смешок. Он и подумать не мог, что его могут спутать с актером, моделью, или любым человеком мелькающем на страницах глянцевых журналов, хотя был хорош собой и даже очень. – Почему?

– Из-за внешности, дурачок, – она хихикнула. На щеках Ричи выступила краска, но он тут же подавил смущение сделав глоток горячего кофе, хотя, улыбку подавить он не смог, да и не хотел, ему было приятно услышать комплимент от Хлои, хоть он и едва её знал, скорее, не знал вообще.

***

– Ты дважды меня угостил, но так и не подошел, вот мой номер, – у их стола стояла девушка, которая прежде пила мартини на баре, на каблуках, в выразительно короткой юбке, белой майке с черной расстегнутой рубашкой поверх неё. Она с улыбкой протянула Нику кусочек листа с аккуратно выведенным чернилами номером. Ему потребовалось несколько секунд чтобы прийти в себя, переместиться из кафетерия на окраине Йорка с бордовыми диванчиками и официанткой Нэнси обратно в Фокс-Эн-Рэббит. Он взял её листочек, неуверенно улыбнулся и коротко кивнул. Она приподняла одну бровь, покатила глазами и застучала своими каблуками к выходу. Каждый раз, когда Эрик прерывал рассказ, или рассказ был прерван воздействием из вне, Ник проходил через удивительные метаморфозы, его душе, которая находилась ещё там, подле Ричи, приходилось пройти длинный путь, – сродни пути Одиссея, возвращавшегося на Итаку, – и вернуться домой; но не на остров, – к жене и уже повзрослевшему сыну, – а в тело Ника. Эрик вёл самый обычный рассказ о пока ещё заурядной жизни обычного парня, но делал он это по-особенному, он цеплял каждой фразой, каждым действием, Ник чувствовал это всем своим естеством. Когда он слушал Эрика, он был безличен, всего лишь слушатель, без души, так как она была далеко от него, в такие моменты он был олицетворением Анатмавады, вся его чувственность была в том кафетерии, тянулась к той ещё загадочной девушке по имени Хлои.

– Извини за это. Что было потом, в кафетерии? – спросил он, бессознательно комкая только что полученный листок в ладонях в бесформенную нечитаемую кашу из дешевой бумаги и чернил.

– Ничего, – он пожал плечами, бросил беглый взгляд на только что закрывшуюся входную дверь и продолжил рассказ.

***

Они просидели так ещё полтора часа, разговаривая, попивая кофе и смотря друг другу в глаза, – преимущественно смотря друг другу в глаза, – время от времени они молчали и просто смотрели друг на друга, прерываясь только на то, чтобы поднять чашку. Это было не от неловкости или стеснения, или от того, что им не о чем было говорить, как раз наоборот, в такие молчаливые минуты они оба чувствовали некую целостность, – так художник смотрит на полотно, изваянное красками, на только что законченную картину, еще держа кисть в руке, он ещё не успевает задуматься о том, насколько хороша его картина, тянет ли она на шедевр, место ли ей в Лувре, рядом с «Мона Лизой», или в музее Мунка, бок о бок с «Криком», или в национальной галерее подле «Больной девочки», или в мусорной корзине. В эти минуты художник думает ни о чем, или вообще не думает, – если это возможно, – он любуется выполненной работой и в эти пару минут весь мир как бы исчезает для него. Но эти моменты прерывались каким-либо вопросом, или просто бессмысленной фразой, брошенной лишь для того, чтобы начать разговор сызнова, иногда это делала Хлои, иногда Ричи.

За эти полтора часа Ричи узнал, что Хлои живет с мамой, она ухаживает за ней, так как она сильно болеет, а также она подрабатывает няней. Работа ей нравится, платят хоть и немного, но дети всегда тянулись к ней, особенно девочки, да и свободного времени куча. Ещё он узнал, что через полчаса ей нужно возвращаться домой, дать маме лекарство и подать грелку. Ричи был очарован этой «яркой» девушкой, – он думал, и видел её, именно «яркой». Конечно, они обменялись номерами и договорились встретиться через пару дней. Они попрощались и Хлои ушла. А он остался сидеть на том же месте. Он думал о ней, весь его разум был избавлен от прошлых, преследовавших его переживаний, и всё, о чем он мог сейчас думать – это она. Он думал о её светлых волосах, о голубых глазах, а её запах ещё витал где то в пространстве, как будто он перемешался с воздухом настолько сильно, что его можно было схватить, но ему это только казалось, разум его обманывал, её запах уже давно испарился и в кафетерии пахло только что поджаренным беконом и свежесваренным кофе. Сейчас, сидя за этим столиком в одиночку, он изведал, прикоснулся к потоку нежных чувств, исходивших из его сердца и разливавшихся по всему телу, наполняя сполна даже самые пустые места самой его сути. Он чувствовал любовь.

Следующие пару дней Ричи не мог мыслить трезво, его рассудок был опьянен не вином, но куда более крепким напитком, все пути, витиеватые, закругленные, кудрявые, пересекающиеся между собой всегда имели один пункт назначения – Хлои. Она была конечной точкой, целью, иногда являвшаяся так ясно, в шаге или двух от него, иногда, недосягаемо далеко, за металлической оградой, опоясанной разноцветной сияющей электрической проволокой, – подобно гирлянде, окружающей рождественскую ёлку. Вся его обыденность окрасилась в яркие цвета, пройдись он сейчас мимо маленькой нищей церквушки – она бы виделась ему Собором Парижской Богоматери во всей своей величественной и устрашающей красе, вселяющей в души мимо проходящих путников страх и благоговение к Нему. Проходя мимо заунывных ресторанчиков, они преобразовывались в шикарные траттории с вином из Пьемонта и игристым вином прямо из Шампани. Он видел как люди на улицах ему улыбались, хотя они были угрюмы как в любой другой день, он находил радость в пасмурном небе, затянутом плотным слоем перины из тёмно-серых туч, в накрапывающем дождике, оставлявшим свои брызги на его пальто; обрати он на них внимание, они бы показались ему ажурно выведенными, искусственными каплями – как из пипетки, – оставленными на его плечах намеренно. Так он себя чувствовал в ожидании второй встречи с ней, и так он продолжал себя чувствовать в ожидании каждой последующей встречи, эти ощущения никогда не покрылись пылью и не были затянуты паутиной, они были блестящими, – как вечное пламя, которое не возможно потушить ни водой, ни землей, – они выделялись на фоне всех других ощущений, – так бросается в глаза белое пятно на черном полотне. Хлои казалась для него тем белым пятном, которое вбирало в себя всё добро, – счастье целого мира, – она была благодетелем, украшавшим пустынный, уже пожелтевший от старости сад новыми, живыми, зеленными растениями и пестрыми цветами.

«Прогуляемся по парку, может зайдем выпить кофе или перекусить чего-нибудь. О чем мы будем говорить? Расскажу ей как я учился в университете. Да там и рассказывать нечего», – так он перебирал варианты в своих мыслях, пытаясь выверить лучший исход событий, будто это было ему подвластно. «Будем говорить о книгах, я смогу ей рассказать о Гомере, а что, если ей будет не интересно? Расскажу о русской литературе, хотя читал её и не много, попробую её удивить. Она вроде увлечена литературой. Или она упомянула тогда об искусстве? Это точно было искусство. Картины или скульптура? Наверняка первое. Да мне то какое дело, пустое, пустое», – Ричи тратил часы на такое совершенно бесполезное занятие, как обдумывание их встречи. Ничего из того, что он себе вообразил, не имело и малейшего значения. Когда они снова увиделись, всё это оказалось таким мелким, едва ли оказавшись под властью их чувств, которые тянулись друг к другу с раскрывающимися руками на концах, готовыми кинуться в объятья, переплестись в чудаковатые узоры и родить яркую вспышку, сопровождаемую характерным чиркающим звуком спички о тёрку на боковой стороне спичечного коробка, – звук, являющийся предзнаменованием вспыхивающего огня.

«День X» настал и вечер уже приближался. Ричи начал подготовку к свиданию за два часа до него, так как он просто уже не мог сидеть без дела и смотреть, как большая стрелка часов, тощая как струна, – будто энергичный худой старикашка, – догоняет маленькую и пухлую, движущуюся медленно стрелку, которая – словно вздутый мужчина, едва перебиравший ногами и прилагая к этому все свои усилия преодолевает небольшую дистанцию, а из его красного лица доносятся пыхтения и вздохи от непривычки к таким физическим нагрузкам – как ходьба, – шла размеренно. Он подошел к своему шкафу-купе, открыл его машинально, и начал выбирать костюм. «Есть всего три варианта, четвертый костюм я точно надевать не буду, он слишком официальный, в таком только на выпускной идти. Серый и два черных. Серый – мой любимый, но заношенный почти до заплаток, хотя сидит он на мне чудесно. Отпадает. Остаются оба черных костюма, единственное отличие – фасон, один в едва видимую полоску, другой же вовсе без узоров. Рубашку надену белую. Времени полно, примерю пока оба», – он начал с костюма в полоску, хотя уже знал наверняка – что наденет тот, другой. Чёрный костюм был без узоров, строгий, но стильный. Посмотревшись на себя в первом, махнув головой, он начал его снимать. Так он коротал время до свидания. Дальше он перешел к парфюму, и тут он заранее знал какой выберет, и всё же, но потратил пять минут на рассматривание склянок, взвешивая их в руке, – будто он алхимик, и от этих движений может измениться их запах или консистенция. Тягучесть этих двух часов была для него невыносима. Он то и дело поглядывал на время и замечал, что с прошлого раза прошло две минуты. Он даже начинал корить себя за это: «Занялся бы своими делами, ношусь как белка в колесе, а к чему?», – подумал он. И он попытался, первой в бой пошла книга, это был томик очерков о предреволюционной Франции Ретиф де ла Бретонна – «Ночи Парижа», он открыл её на странице, указанной закладкой, но, прочитав одну и ту же страницу дважды и не поняв абсолютно ничего, он решил, что это «гиблое дело» – все его мысли были о ней. В данный момент его совсем не волновала борьба французской буржуазии, крестьянства и городского плебейства с монархией, или же строение фасада церкви св. Сульпиция на юге Сен-Жерменского квартала и отзвук её колоколов. Отложив книгу подальше, он взял сегодняшнюю газету, лежавшую на столике в гостиной. «Двенадцатилетний мальчик по имени Стюарт Хиккам сжег свою семью», – новостной заголовок международной колонки сразу же бросился ему в глаза. «Стюарт Хиккам – двенадцатилетний мальчик из города Конвэй, штат Нью Гемпшир, – совершил поджог собственного дома, преждевременно заперев родителей в спальне, в доме так же находилась младшая сестра Стюарта, которой было всего год от роду. Мистера и Миссис Хиккам, а также их маленькую дочь, спасти не удалось. Стюарт был арестован на месте, полностью признав содеянное. Апелляционный суд первого округа США приговорил несовершеннолетнего Стюарта к принудительному лечению в Государственной больнице «Пилигрим», где он получит наилучший уход и психологическое лечение». Ричи положил газету подле французского романа. Он перешел к телевизору, но и к нему спустя двадцать минут Ричи потерял какой-либо интерес. Наконец, оставалось полчаса до выхода, он надел черный костюм с белой рубашкой, темные туфли, воспользовался своим лучшим парфюмом, и последние десять минут сидел и смотрел, как на настенных часах хилый старик гнался за располневшим мужчиной.

Хлои начала готовиться к свиданию за полчаса. Она надела темные брюки и белую блузку из шелковой ткани, слегка накрасилась, подведя губы и глаза, и отправилась до места назначения медленным шагом, вдыхая теплый летний вечерний воздух. Они договорились встретится в семь часов, в парке Раунтри, рядом со статуей Гермеса, у фонтана, и она опоздала на пять минут, как и подобает девушке. Ричи уже стоял там, без цветов, – как подобает мужчине, – он подумал, что это будет «излишне». Он увидел Хлои, когда она подходила к фонтану. Она выглядела потрясающе, она была не только хороша собой, но и двигалась она с легкостью и некоторой гордостью. «Самая красивая девушка из всех, что я когда-либо видел», – так он думал, когда шел ей на встречу. Они ласково поздоровались, и начали прогулку в этот теплый, летний вечер.

Описывать чувства, испытываемые этой чуткой девушкой и, – смиренным перед таким величайшим Эросом, как любовь, – парнем не взялся бы ни Байрон, ни Мандзони. Две неприкаянные души нашли друг друга в лучший для них момент пространства и времени, равномерно наполняя обе чаши: уверенности и страсти, уравновешивая прежде неспокойные внутренние весы, раннее метавшиеся вверх и вниз чаши теперь находились в идеальном балансе. Сложно было подсчитать время и уложить эту прогулку в такие грубые меры как час, минут, секунда. Проведя комплексные расчеты, можно было сказать только то, что прогулка – длилась.

– Мне нравится твой запах, – говорил он, – не знаю, парфюм это, или твой прирожденный аромат, он действует на меня так двойственно, одновременно усыпляет и… будоражит.

– Твоя чувственность просто обаятельна, будто ты говоришь о ладане или фимиаме, – заметила Хлои, – назови этот запах, и я приоткрою шторку тайны, скажем, сорву вуаль с этой мистерии. Запах ли это парфюма, либо, как ты сказал, «мой прирожденный аромат».

– Ещё тогда, в кафетерии, я запечатлел в сознании это благоухание как мёд с пряными лилиями.

– Какая прелесть. Но придётся тебя огорчить, это всего лишь летний парфюм, не помню его названия, только, что он сладкий, – она улыбнулась, и на её лице выразилось детское чувство вины, – такое выражение появляется у ребёнка, нашкодившего самую малость, ровно столько, сколько и следует ребёнку, чтобы это считалось допустимым и не привело к гневу строгого отца. – Однако же, теперь я обязательно запомню его название и буду пользоваться им почаще, чтобы одурманивать тебя и сводить с ума, – они оба хохотнули, продолжая шествие равнозначно-симметричной, неспешной, протяжной походкой, играючи держа друг друга под локоть, ни то продолжая шутку, из-за которой они взялись, ни то потому, что им нравилось чувствовать друг друга так близко, ощущая тепло рядом идущего человека, пропуская его через своё тело, отворяя для этого тепла ранее запертые, овитые плющом врата, чтобы тепло беспрепятственно вошло внутрь, изменило заведенные порядки или же покорилось им, а, может быть, растворилось во всех вещах, укрепляя их, попутно выводя кистью кудрявые узоры на стенках вещей, на каждой оболочке, в каждом моменте.

Иногда обрывки фраз соскальзывали с их губ, еле слышимые, половинчатые, соединяясь в одно длинное предложение, как бы созданное совместно. Иногда их разговор затрагивал пошлые темы: работа, хобби, чем они любят набить желудок, и все прочие темы заурядные, не достойные и малейшего внимания.

– Как это? Ты совсем не умеешь готовить? – её глаза расширились, по каким-то неопределенным причинам Хлои давно для себя решила, что Ричи умеет готовить, более того, что он шеф и его кулинарные шедевры покоряют вкусовые рецепторы всех гостей, когда он соизволит их принять у себя.

– Абсолютно. Иногда я думаю, что, если я прикоснусь к плите – она взлетит на воздух. Но и тут есть свои преимущества, за годы я отточил мастерство приготовления сэндвичей. Сэндвич с ветчиной и сыром, сэндвич с тунцом, с арахисовой пастой, вишневым джемом и шоколадной крошкой. Но пару лет назад я порезался, когда разрезал свежевыпеченный французский багет из пекарни Синица, с того дня я проклинаю французов, багеты, и синиц, поэтому у меня дома ты не найдешь свежего хлеба, только нарезной, – он звучал максимально серьезно, но она уловила тень его улыбки и рассмеялась, заставляя рассмеяться и его.

– А ты, мне думается, наоборот? Мастерский кулинар?

– О да, – ответила Хлои, – скорее по нужде, а не по призванию, это из-за моей мамы. Она болеет давно, но, будучи ещё девчонкой, лет четырнадцати, она учила меня готовить всё, что умеет сама, а её еда всегда вызывала восторг, не только у меня, а у всех, кто её пробовал. Последние три года она почти не встает с кровати, проблемы с ногами, да и со спиной тоже. Как только они начались, врач прописал ей постельный режим на месяц, потом ещё на один, и ещё, так она и лежит уже третий год, и только изредка встает, что требует от нее невероятных усилий. Поэтому я готовлю для неё, пошел уже четвертый год, но и теперь мне случается чем-нибудь её удивить. Это её единственная отрада, знаешь. Последнее время, она совсем не улыбается, я даже начала забывать, как выглядит её улыбка, и, только когда она попробует что-нибудь новенькое, приготовленное мной, что-нибудь, чего она никогда не пробовала, либо же, когда я угадаю тот вкус, который она успела забыть, и, благодаря которому всплывут старые воспоминания, только тогда я снова вижу её улыбку.

– Мне очень жаль, Хлои, – он расслабил свой локоть, но его сердце всё также обливалось кровью, он не мог не чувствовать отчаяния, когда она говорила про свою маму.

– И мне, Ричи. Но кто знает, может ты угостишь её своим сэндвичем с тунцом, и я снова увижу её улыбку? – она прогнала скорбные мысли и проговорила эту фразу с такой легкостью, подобно почти невесомой овечке, прыгавшей по шелковистой траве.

– Хлои, ещё ни один человек, попробовавший мой сэндвич с тунцом не был им огорчен, он находится за гранью земных навыков готовки, я окрещу его шедевром инопланетной кухни.

– Просто ужас! – они вдвоем рассмеялись, ступая по небольшому мостику, который вздымался над узкой зеленоватой речкой, они миновали его за полминуты, теперь они подходили к плакучей иве. Пышные ветви зелени свисали копнами друг на друга, образуя многослойный пуховик для могучего ствола дерева, почти полностью скрывая его, видна была только ножка. Ива была печальной, если бы деревья умели говорить – это дерево бы кричало, оно бы кричало «Вот я стою! Взгляните на меня! Неужели вы не видите?! Неужели я вам не мила?! Неужели я, многолетнее древо, достойна только одного бегло брошенного взора?! Лицезрите меня, созерцайте меня, восхищайтесь же моими ужасающими ветвями, крепким станом плотного ствола, всем блеском моего пирамидального образа!». Они прошли мимо ивы, даже не взглянув на неё, увлеченные разговором, направляясь к двухметровой статуе древнегреческого шлема.

Внушительных размеров шлем мог подойти для Голиафа или других потомков великанов-рефаимов, или же Полифему, хоть ему он и был бы в ненадобность, сомнительно, чтобы овцы нападали на своих пастухов, а глаза этот шлем на закрывал. Он отливал бронзой, только налобная кайма имела серебряный оттенок. Размером трёх метров, полый, шелом мог служить убежищем от стрел для бегущих за огромные стены тевкров, настолько он был крепок. Строение самого же шлема было ненадежным, он даже не защищал нос, Т-образный вырез шел от подбородка до бровей, где проходила серебристая кайма, закругляясь на щеках и формируя как-бы половинки листьев с заостренными концами на краях глаз. На вершине убора красовался гребень цвета гранита, ныне металлический, в старину же из конского волоса, крашенного в красный или золотой цвет.

– Ставлю на то, что шлем карфагенский, – сказала Хлои, приподняв голову к нему и вильнув волосами.

– Я уверен, что он римский, – заключил Ричи, опустив подбородок, смотря ей прямо в глаза. Они стояли близко, упорно смотря друг другу в глаза, не сводя взгляд и не переводя дух, дыхание ровное, немного учащенное, но размеренное, их лица находились в каких-то десятках сантиметров одно напротив другого.

– Карфагенский, – она приблизилась к его лицу ещё ближе.

– Римский, – он сделал то же самое. Он мог чувствовать горячее дуновение её вдохов и выдохов на своем лице.

– Карфа… – их губы соприкоснулись. Он поцеловал её, и обжигающие губы своим прикосновением создали вычурный фейерверк, перемешивая разноцветные лучики эмоций, окатывая и накрывая всё его естество, будоража волосы и пуская мурашки по всему телу, словно под его кожей пустили шаровую молнию, которая постепенно прошла от кончиков пальцев ног до линии подбородка и до макушки головы, создавая дрожащие игривые пупырышки. Он чувствовал, как все его внутренности клокотали, бились о внутренние стенки его тела, перемешиваясь и возвращаясь в естественные пазы, а сердце стучало молотом, било так, словно его целью является не перекачивание крови через кровеносную систему, а пробить грудную клетку, атакуя жесткими ударами, с каждой секундой сокращая промежутки между толчками, тук, тук-тук, тук-тук, – так стучит начисто потерявший чувство стыда и скромности взыскатель, барабаня в хлипкую дверь бедняков, прячущихся по углам холопской квартирки и молящихся о том, как бы не попасть в кабалу к этому пугающему человеку, – с таким озверением и жестокостью сердце его совершало выпады к груди. Она оплетала его шею своими руками когда их губы разъединились, а ладони его были приложены к её горящим щекам, ещё недавно совсем бледным, теперь же на них выступал розоватый румянец, пышущий жизнью и здоровьем, придавая всему лику другой образ. Они молчали, за них говорили легко лавирующие лучистые лица, которые сейчас являлись яркими маяками, магическим образом испуская свет на лениво передвигающиеся тени деревьев. Призрачная медовая сладость осталась на кончиках его розовых губ, очерчивая их тонкую форму, а запах лилий витал в воздухе, возбуждая самые искренние чувства, наполняя легкие свежим ароматом и пробуждая милосердие, раскрывающееся девственным бутоном, облекая сознание в прозрачный халат из кристально чистых утренних росинок. Они долго стояли на месте, возле римско-карфагенского шлема, делясь друг с другом краткими фразами, казавшимися мало осмысленными с первого взгляда, но таящими под собой одну единственную суть и одно лишь слово – «Люблю».

Ещё когда Ричи учился на первом курсе в университете, он завёл знакомство с одной очень влиятельной личностью. Влиятельной во всех смыслах, он отличался своим влиянием и на Ричи, и на общество, занимая в нем высокое положение. Ричи тогда было семнадцать, а его новый знакомый был в два раза его старше, а может, и немного больше чем в два раза, но о его возрасте сообщали только седые пряди волос, – как пробиваются первые подснежники сквозь пелену утреннего снега, символизируя окончание могучих зимних морозов и начало спокойной, плавной и тёплой весны, сопровождаемой журчанием ручейков, пением и щебетанием птиц, отдыхающих на ветвистых деревьях от утомительных перелетов, – так пробивались серебряными нитями его седые пряди, выглядывая меж чёрных, как смоль, волос, всегда идеально уложенных и причесанных, они символизировали окончание бурной, дикой молодости, и начало размеренной жизни. Если седые прядки говорили о его не самом молодом возрасте, то его чисто лицо, без единой морщинки, отсутствие бороды и усов (только иногда его нижняя часть лица облекалась в трёхдневную щетину), все его манеры и движения – давали эффект обратный. Может, когнитивное искажение его профессии так влияло на его личность, на его поведенческие паттерны – он был художником-мультипликатором. Последние пять лет от художника у него было только название, в основном же, он писал сценарии для мультипликации и был идейным создателем цепляющих персонажей для мультфильмов; тех персонажей, из-за которых родители тратят бесчисленное количество денег на игрушки для своих любимых детей. Он был сильной личностью, его уважало всё высшее общество, ходили слухи, что он был приятелем Уолта, – того самого Уолта, создавшего ушастую мышь, той чёрно-белой мышки, что, – подобно прикосновению Мидаса, –приносила золотые горы каждому, кто к ней притронется.

Имя этого удивительного человека – Рене Дешам Дюбуа, близкие друзья звали его просто – Дешам, иногда же, проходя мимо собрания ученых мужей и Ротшильдов, проходя по краю орбиты этой недоступной области, в центре которой находился Дешам и люди его окружавшие, к примеру: доктор Локателло, великий остряк, словоблуд, жадный до пошлых скандалов и светских анекдотов вестовщик, граф Харли Годольфин, осторожный в своих высказываниях тихий молодой крез, американец Марк Линдси, совсем немолодой, тонкий как струна, с толсто набитым кошельком, превышающим вес его тела и проч., проходя мимо них, и других не упомянутых личностей, – именно проходя мимо, так как вклиниться в их тесный круг и обратиться к любому из этих «пэров» не хватило бы дерзости и у Терсита, – можно услышать как Дешама кличут «месье», – скорее в шутку, забавы ради, его близкие друзья могли называть его месье. Месье Дешам – магический звук этих двух слов, произнесенных кем-либо, будоражил сознания людей, не столь отдаленных от высшего общества, и был абсолютно пустым, не производящим какого-либо эффекта на людей далеких, обычных жителей Йорка. Ричи посчастливилось стать его близким другом. Более того, Дешам был почти что отцом для Ричи. Тогда ещё молодой, несостоятельный в своих взглядах семнадцатилетний паренёк, никогда не имевший отцовской фигуры в своей жизни, обомлел от отношения Дешама к нему. Дешам относился к Ричи с большой лаской, но не как тетушка Молли, он не видел в нём ребёнка, он был ласков и справедлив, внимателен к его словам, он не скрывал своего уважения к положительным качествам Ричи и вслух выражал его, но и не закрывал глаза на качества отрицательные, – так делают люди заискивающие, – Дешам же порицал его слабые стороны, он проговаривал его дурные качества громогласно, давал советы и напутствия, совсем не бесполезные, как это часто бывает; эти тяжеловесные советы помогали Ричи в разрешении собственных проблем и в принятии верных решений.

Дешама, к тому моменту уже разбогатевшего на своем таланте привлечения детей к экранам телевизоров и обложкам комиксов, пригласили в Йоркский университет дать лекцию о маркетинговом продвижении творений своих писательских трудов. Ричи был впечатлен энергичным выступлением Дешама, так сильно отличавшегося от остальных профессоров в университете, контрастировавшего на фоне их скучного бубнежа эпатажными заявлениями и практическими советами, которые он смело бросал бронзовыми копьями с лекционной стойки в сторону впечатлительных студентов, пронзая их неокрепшие умы. Ричи был не единственным студентом, кто подошел к Дешаму после лекции с целью выразить своё восхищение и поблагодарить его за такое чарующее выступление, – конечно, не без внутреннего намерения набиться к нему в ученики и попасть в труднодосягаемый бизнес, сулящий богатство и славу, – однако, он был единственным, кто приглянулся Дешаму, тот сказал Ричи: «Ты толковый парень, навести меня как-нибудь, буду рад свежему взгляду и молодецкой прыти», – и протянул ему свою визитку. Ричи удалось впечатлить Дешама за те несколько минут что они разговаривали, и он решил не упускать такой шанс. Уже спустя какую-то неделю он сидел в его шикарно мебелированном кабинете, а через две – на террасе его загородного особняка, где солнечные лучи играючи щекотали волоски на руках Ричи и его Ментора. Они часто сидели на резных креслах из сандалового дерева, а рядом неизменно стоял гладкий палисандровый стол, на столешнице были вырезаны плетенные кольчатые узоры, напоминающие по форме темный блеск золотых колец кольчуги Афины Паллады, словно сошедшие с холста Густава Климта, на столе покоилась серебряная лохань полная всегда свежего винограда, для ног же, между креслами и столом, была скамейка. Обедали они при всем убранстве, наперед покрывая кресла узорной тканью они насыщались пищей беседуя, попивая свежевыжатый апельсиновый сок или вино из златых кубков, Дешам искусно подбирал каждую отдельную часть своего интерьера. Здесь Ричи делился своими литературными наработками и идеями, попутно цепляясь за каждое брошенное слово Дешама, Ричи излагал свои намерения и советовал собственную кандидатуру тут и там, в разговоре он быстро скакал как горный козёл с одного на другое, наудачу, за каких-то пятнадцать минут мысленно перепробовав себя во всех потенциальных стезях, от литературы до режиссуры и актерства. Вскоре он понял, что эти попытки угодить ни к чему, что не стоит бросаться наобум, попусту растрачивать свой потенциал – опасно, а пытаться ухватиться за любую авантюру – может и вовсе погубить даже самого способного юношу; Дешам и сам ему об этом намекнул: «Мальчик мой, в тебе горит огонь, но стоит вовремя поубавить пыл, чтобы он ненароком не сжёг всё вокруг», – говорил он ему. Они очень сблизились за то время, пока Ричи ещё учился в университете. Он часто пропадал у Дешама, заменяя занятия в университете мудростью своего Ментора, впитывая эту мудрость как губка, лишь изредка фильтруя её, в основном же, он принимал все доводы Дешама на веру, месье не давал повода сомневаться в себе. Дешам говорил, что видит в Ричи потенциал: «В тебе есть напористость, стоит тебе ухватиться за возможность, и ты её не отпустишь, вцепишься зубами как ротвейлер, осталось лишь найти стоящую цель», – это льстило молодому, подающему надежды студенту. Он тратил всё больше времени в чарующем загородном особняке. Тогда тетушка Молли начала допытываться, где он пропадает: «Неужто, ты встретил даму сердца, дорогой? Ума не приложу, где ещё молодой парень может теряться днями напролет», – спрашивала она, докучая ему различными вопросами. Ему сложно было рассказать своей любящей тетушке правду, «Тетушка Молли – женщина приземленная, она совсем не поймет такую тонкую личность как Рене Дешам Дюбуа, более того, она поймет всё совсем неправильно, а этого допустить нельзя, пусть она остаётся в неведении» – думал он. Ему приходилось придумывать разные предлоги для своих исчезновений и опозданий к субботнему ужину у тетушки, такому традиционному и нерушимому, отсутствовать на котором было бы просто непозволительно.

Годы шли, опека тетушки над Ричи спала, оставив из прошлого только субботние ужины, напоминающий о прошедшем времени, как мерцающий призрак былых дней. Субботние ужины у тетушки было невозможно сравнить с любым другим приемом, в них таилось нечто особенное, возвращающее сознание Ричи на годы, они пробуждали в нем ребяческую весёлость и самодовольство. Ричи чтил и ценил эти вечера в компании тетушки, но в особо жаркие дни, он навещал и Дешама, их традиция обедать на террасе его особняка незыблемо вытерпела пятилетний срок. Ричи уже не был юношей с планами покорить весь мир, а возраст Дешама неуклонно стремился от отправной точки всё дальше, но дружба их стала ещё крепче, потеряв лихой свободолюбивый шарм, она стала более практичной и взаимовыгодной. В один из таких жарких дней, когда солнце слепило своей яркостью, а деревья и трава безвозмездно отдавали головокружительное количество кислорода, Ричи обмолвился Дешаму о своей любви к Хлои.

– Я встретил одну девушку, – начал он, – очаровательная особа, мне даже кажется, я влюбился в неё. Я знаю её не так давно, но уже люблю.

– Я встретил одну девушку – так начинается история гибели мужчины, Ричи, – проговорил Дешам невозмутимо, будто заранее, ещё этим утром, он получил письмо с содержанием: «Ричард Оуэнс, в 14:39 по Гринвичу, сообщит получателю, Рене Дешаму Дюбуа, откровенную новость о знакомстве с дамой, именующейся Хлои Гудвилл». – И судя по твоей речи и учащенному дыханию, а она, твоя дама, ведь даже не сидит с нами за столом, ты от неё без ума.

– Это история не о гибели мужчины, но о его восхождении, – парировал Ричи. – История, о преодолении страхов, о том, как мужчина полюбил, о том, как он приобрёл то, что однажды потерял. Она прелестная девушка, и вы ошибаетесь, Дешам, но да, я совершенно без ума от неё. Называйте меня последним безумцем, но помните – это история не о гибели, а восхождении, как восстаёт из пепла огненный феникс и поднимается к небу – так восстану я, поднимусь над праздной, затягивающей меня пучиной жизни вверх, к облакам.

– Тебе будет сложно меня переубедить, но я весь внимание. Расскажи мне об этой очаровательной особе. Как её зовут?

– Хлои Гудвилл, – он произнес имя вслух, и волшебный эффект её имени возымел своё действие, воскрешая ещё теплые воспоминания, перенося его сознание с террасы в кафетерий, в парк, их первый поцелуй, её уютная квартирка, её больная мать. Хлои ходит по деревянному холодному полу мягкой поступью, готовит лекарство, мочит теплую тряпку водой, кладёт её на лоб и ласково целует маму в щеку, обжигая губы о сухую кожу, сгорающую от температуры. Ужин в его квартире, тарелки с яствами освещают свечи, бокалы с красным вином, белая простыня на постели пахнет свежестью, она была застелена утром, ещё не успела испытать на себе вес человека, или двух, – ненадолго. – В ней очаровательно непременно всё, друг мой. Прежде всего – её неиссякаемая доброта. Видите ли, месье, её мать серьезно болеет, Хлои тратит каждую минуту свободного времени чтобы облегчить её бремя, заботится о ней словно ангел.

– Ты не находишь в этом некую жестокость? Не думал, что она не ангел, а совсем наоборот? – прервал его Дешам.

– Что вы имеете в виду? – Ричи глядел на Дешама совершенно непонимающим взглядом.

– Что она только продлевает страдания своей матери, – отрезал Дешам. – Отбрось гуманистские замашки и посмотри на это незатуманенным взором, представь себя человеком непричастным: женщина лет уже не молодых, свой век она пожила, сильно больная, каждый её день проходит в агонии пыток, которые приумножает её собственная дочь.

– Вы пускаетесь в догадки, месье, что вам обычно не присуще, – отвечал Ричи. – Да, Агнес, так зовут её мать, не пышет здоровьем, мне удалось самому в этом убедиться, но она выглядела довольно оптимистично, – он невольно приукрасил, сам это заметил, и даже подивился, зачем он это сделал. На самом деле она ужасно выглядела, а весь её оптимизм отражался в кривых улыбках, которыми она щедро одаривала Ричи, физически же она показалась ему чахлой, её сухопарые конечности грузно лежали на двух толстых одеялах, говорила она мало, слабо и с прихрипом, все думы Ричи умещались тогда в одну лаконичную фразу: «Эта женщина страдает, мне её жаль», – так он и думал о ней.

– Я бы сказал, – снова начала Ричи, – что она переживет нас с вами. Она протянула в таком состоянии уже три года, срок немалый, – он договорил и осёкся. Ричи понял, что поймал себя на обмане, ободряющие слова лжи сами вылетали в сторону Агнес, очерняя его уста, и пусть Дешам не мог знать, что он приврал, и никогда так и не узнал этого, ему стало стыдно. Он потупил взгляд. На душе его скребли кошки от этой маленькой, безобидной лжи, которая не причинила вреда никому, но несмотря на это, он почувствовал себя отвратительно, – такие чувства испытывает судья, случайно приговоривший к казни невиновного человека, узнавший о его невиновности уже после удара лезвия о деревянную поверхность стола, отделявшую филигранным разрезом голову от тела; каждый наблюдатель из толпы, глядящий на такое захватывающее дух торжество как казнь, будет считать казнённого человека виновным в ранее зачитанных ему списком преступлениях, лишь один судья будет знать правду, колющую правду, которая будет портить его сон, преследовать его, до скончания дней его. Ричи быстро сменил тему, он продолжил рассказывать про свою прекрасную возлюбленную, стараясь поглубже засунуть ту ложь, что он изрек, стараясь спрятаться от неё, отстраниться, будто это сказал посторонний, а он лишь случайно услышал её, стоя поодаль от этой лукавящей, лицемерной персоны.

По ходу разговора Дешам изъяснял мысли для Ричи возмутительные, словно он намеренно препятствовал его счастью и пытался омрачить его радость ложкой дёгтя, то были: «Ты уверен, что она тебя не обманывает?», или «Ужасные натуры покоятся глубоко внутри, даже у самых самоотверженных дам есть порок, я лишь боюсь, чтобы этот порок не стал для тебя неожиданностью». Ричи был оскорблён высказываниями своего духовного наставника: «Может, он сегодня не в духе?», – думал он. Расстались они холодно, не как обычно. Добираясь до дома Ричи всё думал: «Что нашло на Дешама? Может быть, в ранние годы ему довелось встретить не ту девушку? Он точно был женат в прошлом, он и сам об этом мне как-то обмолвился парой слов. Может, он посчитал свой неудачный брак уроком на всю жизнь, она его обманула, или обокрала, и теперь его сердце черствое как пролежавшая неделю на воздухе корка хлеба», – заключил он в своих мыслях.

Позже он снова встретился с Дешамом, в этот раз Ментор был мягче, словно с прошлой встречи он отпустил какую-либо мысль, прежде отягчавшую его. В этот раз он был даже менее чувственным, а излишне веселым, позволяя себе колкости в сторону Ричи, видимо, ранее упрятанные в сундучке под замком с ключиком, который он открыл только сейчас. Когда речь снова зашла о Хлои, Дешам говорил пространно, но свободно от едкостей, как бы говоря: «Мне сложно принять эту незнакомку в наш с тобой надёжный тандем, но я не против, дай мне время, и я одобрю твой выбор», – он этого не говорил, но как будто намекал, во всяком случае, так казалось Ричи. Одобрение месье Дешама было для него так же важно, как одобрение матери Хлои. Если бы он не добился одобрения от каждого из этих людей, то на стекле, покрывающем его мир, появилась бы трещина, латать которую пришлось бы долго и горько. К счастью для него, этого не случилось. Он вскоре познакомил Хлои с Дешамом, солнце светило всё так же ослепительно ярко, но резных кресел теперь стояло три. Их “суарэ” , – как сам Дешам шутливо назвал их встречу, – прошло гладко, без глубинных путешествий души и не так проникновенно, как это было в присутствии только Ричи и Дешама, но и без непредвиденных курьезов. Немного после, когда Ричи находился с Ментором наедине, он выразился о ней следующим образом: «Она хорошая девушка, сынок, я заметил, как вы смотрите друг на друга, ваши взгляды ласкали моё сердце. Если ты однажды попросишь её руки – я буду только рад». Хлои же, в свою очередь сказала о Дешаме вот что: «Он человек острого ума, порядочный, но в нём есть что-то мне не ясное, сокрытое от посторонних глаз, но ты его любишь и уважаешь. Я его любить не смогу, только уважать». Этого было достаточно для Ричи. Он считал, что полностью разгадать такую колоссальную личность как Рене Дешам Дюбуа вряд ли кому-либо под силу.

Следующие несколько месяцев Ричи часто навещал Хлои и её маму, которая выглядела всё хуже. В последний его визит Хлои порхала по квартире как пчела, она вызвала врача, постоянно то мочила тряпку для лба, то готовила грелку, то мешала лекарства, но все было напрасно. Острый кашель ранил её легкие, рвал горло и с остервенением вырывался наружу. Ночью она умерла.

Свечи и одна единственная лампада освещали душную темную комнату. Агнес Гудвилл лежала на кровати, холодная и бледная. Это была уже не та Агнес Гудвилл, которую часто видели церковнослужители на пороге храма Божьего ещё до начала её болезни. Богобоязненная Агнес посещала церковь каждую неделю (а иногда и чаще), присутствовав на всех воскресных службах, пока не слегла в кровать. На белых простынях теперь лежала не та Агнес Гудвилл, а ее труп, от которого веет холодом, пробирающим до костей. Темные шторы были плотно задернуты, когда взошло солнце, что пыталось пробиться меж ткани занавесей. В комнате находилась одна Хлои, да её мертвая мама. Хлои послала за священником только утром. Она, вопреки всем очевидным фактам, свидетельствующим о скорой кончине её матери, не посылала за священником. Она была убеждена, что её мама переживет эту ночь, как она переживала все прошлые, и переживет следующую, и все последующие ночи после этой. Но мама умерла. Хлои была разбита на маленькие осколки, она неподвижно сидела на стуле возле кровати два часа, пока не приехал священник. Утро отнюдь было не свежим, но жарким; было очень жарко. Ричи столкнулся со священником на лестничной клетке, и они вошли вместе. Священник был относительно молодой, сравнивая его с другими священнослужителями, может быть, лет сорока, он был весь потный и от него разило за километр. Они вместе вошли в комнату, когда увидели Хлои: одета она была во всё черное, не хватало только траурной повязки, выглядела неважно, взлохмаченные волосы и красные от недосыпа глаза старили её лет на пять. Ричи подошел к ней, притронулся к плечу, сказал два неслышимых слова, и она, потеряв самообладание, уткнулась со слезами в его плечо. Время тянулось долго, те минуты, пока священник заканчивал свои приготовления, показались Ричи часами. Как только священник начал читать молитву, все пошло очень быстро. Похороны прошли на третий день, людей собралось много, дальние и близкие родственники семьи Гудвилл перемешались с постояльцами церкви, друзьями и знакомыми Агнес, но для Хлои, среди всех людей в черных облачениях, выделялся только Ричи, который был рядом всегда; он помогал ей в приготовлениях к похоронам, и, взяв на себя обязанность поиска подходящего ритуального агентства, предоставил ей больше времени на оплакивание матери, пока не наступили похороны.

Агнес лежала в гробу, бледная, в темном одеянии, её костлявое лицо смягчало лишь мягкое выражение умиротворения. Хлои частично оправилась через полгода, начиная возвращаться в прежний ритм жизни, она вернулась к работе и встрече с друзьями, постепенно наполняя такими житейскими радостями пустующее место её души со дня кончины матери, шаг за шагом возвращая былую жизнерадостность.

Они обручились весной. Обычный мартовский день прошел для Ричи через метаморфозы, когда он решил просить руки своей возлюбленной. Скрывая свои романтические намерения, он предложил ей посетить вечером ресторан, якобы, давно не выбирались: «Мы много работали, особенно тяжелыми выдались последние два месяца, у меня был завал, а ты и так без устали ухаживаешь за своими прохиндеями, мы заслужили ужин в отличном ресторане. В это воскресенье, вечером, как тебе?», – так он ей предложи, и она, в свою очередь, конечно, согласилась.

Уже год они жили вместе, пили свежий кофе утром, уходили каждый на свою работу; он – к газетным рекламным статейкам, всё мечтая написать роман, набрасывая идеи на исписанные листы, которые покоились в выдвижном ящичке снизу его стола, – ящичек наполнялся за месяц вырванными кусками бумаги из блокнота и целыми листами, и опустошался заблаговременно до его переполнения самим Ричи, который выбрасывал их в мусорную корзину без какого-либо сожаления или задней мысли, не скорбя по утерянным листам и пустым словам на них, она – в пустующие особняки с маленьким мальчиком, или девочкой, сидя с ними по восемь часов к ряду, кормя их и играя с ними. Вечером они встречались дома, в их квартире, уже не такой маленькой, как прошлая квартирка Ричи. Они снимали её вместе, и были вполне довольны ею: комнат было две, спальня и зал, обе мебелированы, вечер они проводили в зале, рассказывая друг другу как прошел их день, о чём-то новом или волнующем их, ужинали на кухне, – светлой кухне с закругленным у стены диваном, белым столом и белой посудой, ей нравилась белая посуда. После ужина они ещё немного времени проводили в зале, каждый занимаясь своим делом, Хлои иногда вязала, либо читала роман, либо газету, либо смотрела телевизор, Ричи часто читал, либо спешно записывал что-то в блокноте, – этот листок всегда оказывался потом в выдвижном ящике, а потом в корзине, – либо смотрел телевизор. Потом они перемещались в спальню, на двухспальную мягкую кровать, часто эти перемещения сопровождались преждевременными ласками, и на кровать они валились уже полуголые, покрывая тела друг друга страстными поцелуями. Шея Хлои была такая мягкая, белоснежная, и невероятно чувствительная, чем без зазрения совести пользовался Ричи, целуя её, гладя её, сжимая её. Она всегда вздрагивала от его прикосновений, нежных, но настойчивых. Он прижимал её хрупкое тело сильными руками с выступавшими из-под кожи венами, разливавшимися узкими струйками от округлых плеч до костяшек на руках, он прижимал её к своему крепкому, горячему телу. Он касался её упругих бёдер, поднимаясь до рёбер, минуя линию нижнего белья, вверх, до округлой манящей груди, такой напряженной сейчас, томно вздымающейся, нежно касающейся его груди, ещё выше – до выгиба шеи, до чутких розоватых губ. Она обвивала его руками, элегантно прохаживалась длинными пальцами по тугим от напряжения мышцам рук, груди, бёдер, напряжение которых являлось лишь отблеском того наслаждения, что испытывают два этих существа сейчас. Они сливались в потоке страсти, жажда обладать друг другом уносила их умы водоворотом, с бешеной скоростью и манерой, так, что они удовлетворяли друг друга до наивысшей точки. После, она лежала на его груди, укутавшись в его руку, разбрасывая свои волосы на его шее, он игрался с ними, крутя на пальце, иногда они смеялись, рассказывали то, что не успели рассказать днём, истории рассказанные таким образом обретали особый шарм, иногда они молчали, он целовал её плечи, а она его лицо.

Их рутина изредка прерывалась на выходных, часто они проводили субботние и воскресные дни вместе, прохаживаясь под руку по цветущим аллеям, захаживая в кинотеатр, обедая на верандах в летних кафе. Время от времени Ричи встречался с Дешамом, сейчас на него оставалось мало времени, он был поглощен работой и своей прелестной «спутницей расцветающей жизни», как иногда говорил он сам. По субботам он ужинал у тетушки, этот ритуал был неприкосновенный. Он поведал ей о своих намерениях, о предложении, тетушка была в восторге, всё расспрашивая как он это сделает, какая будет свадьба, она тут же побежала из кухни в комнату, просмотрела свои платья, вернулась и решительно произнесла: «Они не на что не годятся, на вашей свадьбе я обязательно буду в новом, мой дорогой», – сказала она и подмигнула. Он поведал о предложении и Дешаму, попросив его стать своим свидетелем, конечно, если она согласиться. Дешам был рад таким известиям, и радушно принял его предложение.

Ричи заказал столик на двоих в «Арриас», этот фешенебельный ресторан был идеальным местом для такого действа. Они отужинали, наслаждаясь компанией друг друга и белого вина. Он заранее все распланировал и подсчитал, сочинил небольшую речь, которую намеревался сказать перед самим предложением. Ричи, как уже было сказано, был не робок, но сейчас он оттягивал время, перебирал нужные слова в голове и собирался с духом. Руки вспотели мгновенно, он испугался, что стакан с вином выскользнет, поставил его на стол. Вот она – сидит напротив него, на её лице отражались лучи света, пускаемого лампой, свет был мягкий, затемняющий остальные столики, стоявшие поодаль, это придавало ему мужества и смелости, которую он растерял полностью в такой важный момент. Он закрыл глаза на секунду, перевел дух, и бросился головой вниз в неизвестность.

Подняться наверх