Читать книгу Светильник у меня один - - Страница 2

Родился в 1941 году в Вологде, живет в родном городе. Окончил Вологодский государственный педагогический институт (ныне в составе Вологодского государственного университета). Преподавал физику в школе, трудился в подразделениях Министерства связи и компании «Ростелеком». Сейчас работает инженером-лаборантом на кафедре физики в родном вузе. Всегда увлекался пением и более сорока лет выступал в составе Вологодской городской капеллы имени В. М. Сергеева, выезжал с коллективом на гастроли по России и другим странам.

Писать стихи начал в зрелом возрасте, во время рабочих командировок на Русский Север и в Туркмению. В своих произведениях часто затрагивает темы красоты природы, глубины человеческих чувств, героизма русского народа. Участвовал в литературных семинарах под руководством вологодских поэтов Виктора Коротаева и Галины Щекиной. Публиковался в местных периодических изданиях, сборниках серии «Библиотека современной поэзии», альманахе «Двойной тариф» и альманахах Российского союза писателей. Вошел в число авторов «Антологии русской поэзии» за 2020 год.

Участник конкурса «Георгиевская лента». Номинант литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя» и национальной литературной премии «Поэт года». Награжден медалями «Анна Ахматова 130 лет», «Сергей Есенин 125 лет» и «Георгиевская лента 250 лет». Член Интернационального союза писателей и Российского союза писателей.

Жена декабриста

В Москве у Зинаиды*,

прекрасный будуар,

посланники Аиды,

где итальянский дар.

Певцы на угощенье,

волна любовных грёз,

судьба, где очищенье,

рудник…, а то всерьёз.

В последний вечер гений

влюблённый во вчера…,

ах Пушкин, ваши гены,

мне красят вечера.

Ох Таганрог и море,

пятнадцать лет и зим,

я далека от горя,

с волною мы бузим.

Поэт к воде ревнует,

какая благодать,

хоть ножки не целует,

но хочет обладать.

Сейчас другое время

мы входим в облака,

Сибирь, расплата, бремя

и царская рука.

* невестка М. Н. Волконской

***

Мы бодрствуем порой интимно,

ты у себя в ночной пыли,

а я верчусь, где нынче гимны,

ведь ровно в шесть они цвели.

Меж нами прописи Хитровой*,

читать и видеть их крылы,

когда попутно, снова новой,

выходишь ты из кабалы.

А у меня копеек торбы,

стихов разумность дарит шок,

раздулись гордые аорты,

ну что сегодня скажет Блок.

Пустое, всё ещё начало,

нам б лбом не треснуться в судьбу,

поэта видно укачало,

нет сил на вольную борьбу.

Сидеть в саду, читать газету,

там «Графоман» навёл туман,

всё вспоминая про гризеток,

французский дух, немецкий – man.

Разъединенье треплет нервы,

куда ползти мне на закат,

не посидеть ли мне у вербы,

вон дуб и кот учёный – Katz.

Он сказки все на свете знает

хотя порой не до конца,

усну, пусть он меня помает…,

не торопите кузнеца.

* Е. М. Хитрова из плеяды друзей А. С. Пушкина.

***

Светильник у меня один,

висит над головой,

а вечером он словно клин,

в окно ногой босой.

Он в щёлку в шторах, словно мышь,

сквозь стёкла и засов,

шагает по ступенькам крыш,

глазами сонных сов.

Бретельки листиков дрожат

сползая на лету,

и каждый алый моложав

зажав слезу во рту.

Достичь медовую тропу

и на неё прилечь,

иль в мякоть травки, в шантрапу,

вкусив тепло до плеч.

Туман упал и заскучал,

свинцовый альбатрос,

он спрятал всё в морской причал

и целовал в засос,

Но в каждом сердце есть двойник,

у яблони, у лип,

в творце, фамилия иль ник,

что к старости прилип.

Я две фамилии носил,

одна по матери

из жил, и от отца, от сил

бойца, в фарватере…,

сержант, на Ленинградском был,

Люсков, он Александр,

где «За отвагу» не забыт,

стал славы номинант.

Я у ствола его бурьян

в премудрости сынов,

теперь я осени Баян,

у запятой от снов.

***

По Москве по острой, кожаной,

по бульвару всех времён,

где картины жизни вложены

в запах красок и имён,

шли картинно, боголебствуя,

отбиваясь от икон,

в головах не видно следствия,

ищут тьму, её наклон.

Музыканты словно взбешены,

барабан без тормозов,

все по детству были крещены,

на груди крестов мазок,

у гитары струны в венчиках,

Open-G играет бунт,

на колках они для вечности

и в долгу у кельтских рун.

Лифт, кабина семя злачное,

подскочил под небеса,

мавзолея жизнь калачная

в круг народная краса,

подивились, руки взмылены,

в поясах все тормоза,

а глазки, дверного филина,

в спину рогом, как коза.

Тут такое уготовлено…,

сарафаны на глаза,

вниз по кнопкам, клеть альковами,

не включая кнопку за.

Дождь грядой, летит торговыми…,

зонт влетает в переход,

мокрые как уголовники,

полицай прикрыл отход.

***

Тот человек от Пушкина в меня

идёт и поднимает гневно ноги,

я превращаюсь в заповеди дня

и забиваюсь в рваненькие слоги.

Что тот гигант, покинувший музей,

он медный гость, он всадник не гуманный,

в нём зеленеет злость, он ротозей,

из века он посыпан светом манной.

Вот Летний сад весь в кружеве оград,

белеют статуи и звуки льются,

я им не очень в это время рад,

но лучше с ними без кавычек слиться.

О гений, ты шагаешь как в аду,

а мой талант, в чужие входит ниши,

откусишь яблочко и ты в саду,

но змей уже ворчит, ты вроде нищий.

Познать поэтику, найти беду

и в творчестве шагать, аш с фото лейкой,

как все вандалы рушить на ходу,

упрятав золотишко у Корейко.

И вновь я вырос, спрятавшись в балду,

его гигант конечно не догонит,

по сказке той я медленно бреду,

а для острастки всё ж глотаю тоник.

Пустая сеть чужих наук

Всегда мне хочется в погромы

ушедших дней и деревень,

где дни весны под дождь и громы,

рождают зелени кремень.

Избёнка талая валежник

набита книжным барахлом:

«Аврора,» «Радио» – насмешник,

роман в «Роман газете» – лом.

Раздену плащ, сниму ботинки,

в стеклянных полках отражусь,

но не задену паутинки…,

он всё прочёл, я им горжусь.

Соседка теребит былинку,

а солнце жарче утюга,

всё гладит бо; лезную спинку,

зачем же бабам на юга.

Зайдёт ко мне, глотнёт картинку,

и с нею в дом, под образа,

перевернув странички льдинку…,

минута, две – сомкнут глаза.

Библиоомут мой опасен

был человек, а стал паук,

меж слов и букв, как между басен,

пустая сеть чужих наук.

***

На тёплой ладони упавшее небо

слезинка его, удивительный всплеск,

серебряный голос шального кларнета,

суфизм зарождённый в тени арабеск.

Я зеркалу капли язык подставляю

ловлю на лету, а она холодна,

я с нею уже поменялся ролями,

в неё провалился до самого дна.

Там Клод Дебюсси оживлённо – шутливо

взлетает до forte, то тихо до ниц,

и лунного света дорожка, то диво,

несёт новый день на плечах чаровниц.

Налево Нижинский танцующий Фавна,

античные вазы, сухой барельеф,

фигуры углами слепились забавно

и нимфы прекрасны, сокурсницы Ев.

Но капелька вся исчерпала заглавье

на выход в зеркальные двери дворца

на нотки одеты от вечности лавры

потомкам подарим ключи от ларца.

***

Мы просто жили не умея

вонзить в себя черновики,

они с зарёю заалеют,

зальют сосновые верхи.

Потом торопятся на речку

в корягу спрятать те штрихи,

что ёршик хвостиком уздечку

в песке рисует как грехи.

Коробят проповеди строки,

под дверь церковную нырнув,

а там любовь и девы око,

подкову счастия согнут.

А женщины упавший томик,

посуда битая разлук,

всё это нам покажет комик,

мы ж припадём к судьбе как звук.

Сегодня звон с баклушами

Поговорим про бор, про сбор,

сегодня звон с баклушами,

звонок, гудок и светофор,

вагон синеет ушками.

Ты едешь обращая в сон

лукавые созвездия,

луна собрала свет в клаксон,

хамит, прощайся бестия.

Но всё, обрезки бытия,

твой шлейф пылит отдушиной,

где шар смеётся у кия,

у Гоголя над душами.

Огонь лежит на языке,

прощанье не изучено,

цветок последний на щеке

в окне вздыхает кучером.

***

Я наслаждаюсь этой книжкой

простой в разорванных штанишках,

обложка выцвела, Каверин,

он как рабочий жизни мерин

всё тащит слово, чтоб проверить

дух времени, эссе письмом

и улететь в раскрытый том.

А меж страничек, лист как жёрнов,

царапнул душу цепким тёрном,

там Башлачёв с Ванюхой в белом

душа гуляя носит тело

но нить кровавая созрела,

а проза тут не скажет верить,

поэта разве боль проверить.

У нас есть ржавая вода

она грешна, но иногда,

мы переплыть её хотели,

а жабры наши тут без цели,

она комар, укус из щели,

но разве можно пренебречь…,

о сохрани народ ту речь.

***

Есть у меня коварный друг,

что солнце водит на уздечке,

в ночи блестят глаза подруг,

моргают в каждой спящей речке.

Красиво красное поднять,

зелёное в полях, как тесто,

черёмухи белеет прядь,

убранство сладкое невесты.

Но что – то громыхнуло вдруг,

пропало чудное мгновенье,

не погулять, не до подруг,

тут паны ищут вдохновенье.

То в глотке жадный барабан,

а вот проглочен, в чёрной коде,

и изрыгает свой обман

приняв, то посвященье к оде.

Гуляй, гуляй, в землице счёт,

сухая корка без похмелья,

и не прописанный почёт,

резня поляков – ожерелье.

Все говорят, что Днепр гудит,

он перепаханный винтами,

гуляй, гуляй, тут Русич бдит,

гармонь души гуляет с нами.

Чего – то душно, воды, сруб

и ночь, подкова золотая,

луна за правду держит зуб,

секира – месяц, рать святая.

Но кто – то рядом ткнулся вдруг,

душа ушла, в поля гуляет,

ужели всё, последний круг,

звезда тот холмик обрамляет.

Ну ж кто меня…

Ну ж кто меня отправит в ад,

ведь можно яд и в рай подбросить,

не каждый скажет: «Я вам рад»,

но за спиной он косу носит.

Я юность в горло запихну,

и наблюдаю всё в болоте,

да, да и плоть и наготу,

что подают в запретном лоте.

Пускай я таю от утрат

зелёный ветер тучи хмурит,

удав глотает всё подряд,

а если что, то там и жмурик.

А вот на кухне стол глухой,

окно в окно перелицую,

а вобла старая ухой

на табурете с кем гарцует.

Допита рюмка и стакан,

бутылку нынче не обманешь,

хоть если даже ты декан,

зелёный змей глядит в карманы,

и он идёт уже к другой,

к шалаве видной на привале,

нога железная губой

всё затевает песнь к Граале.

Ну что ж в аду слезу пролью,

огонь уснёт, но скажет – мани,

гони и никакой балды,

иль отправляйся в рай, вон сани.

Тема

Смешно, не знаю что писать,

какая тема в пазлы встанет,

кедрач иль старая тетрадь,

а может просто парень хват,

что отберёт у дамы танец,

щеку зажжёт и скажет – трать,

пунцовой жизни аромат.

Или смотри подружка та

зелёная, почти ботаник,

под сердцем взбесилась свеча

от губ дрожащего альта,

где Паганини вечный странник,

молитвы месит от плеча

хоть на одной струне звуча.

Поэтика, какой профан,

страданье вечно, да я пьян,

сказав, что надо подражать,

вот был герой Фанфан – тюльпан,

а по простому наш Баян,

и шпагой славил Парижан,

чтоб юмор плавил прихожан.

***

Иду туда, крыло черно,

пиано скомканное в строчку,

поёт, поёт веретено,

колечко девы светит мочку.

Русь держит нить от бабьих рук,

кольцо, колечко жизни речка,

оно закладывает круг,

он без конца, а в центре свечка.

На севере, я на краю,

Двина от Сухоны и Юга,

здесь любят солнышка юлу,

скуластое лицо от друга.

То первая была весна,

военная заснула вьюга,

я к тётке, что жила одна

при школе, а коза подруга.

Деревня рядом, в пол версты,

лес накрывает до подворья,

козы и кошкины хвосты,

а молоко даёт здесь Глори.

Почти что римский персонаж,

бе – бе, ты с ней не забалуешь,

и кот на печке входит в раж,

подвинул, он когтём вистует.

Вчера снежинок рой кружил,

сегодня солнце, плещет грогом,

всё хватит этаких страшил,

пойду шататься по дорогам.

У речки заводь, белый клон,

ещё вода не у порога,

чуть подогретый тёмный склон,

а посреди горенье Бога.

Из сказки Аленький цветок

стоит задумчиво и кротко,

в меня вонзён девичий ток,

крадусь к нему, разинув глотку.

Вдохнул я яд цветного чуда,

остановился и упал,

обмяк, то обморок иуда…,

проснулся…, ночь и день проспал.

Цветок тот радугою звался,

он опоил меня стихом,

поэзия не звуки вальса,

а боль, сидящая верхом.

Считалочка

Раз, два, три, четыре, пять

я иду судьбу искать,

где она, в какой таверне,

может Катька Блока – ять,

вот была и под кровать

у Малевича в модерне.

Я к врачам из поликлиник,

а у них четвёртый берег,

смотрят в зеркальце – привет,

ты из стареньких икринок

и отстал брат твой брегет,

хочешь знать, тебя ведь нет.

Я пожалуй комаром,

запишусь к ним на приём,

но у них пиры, варенье,

да по капочке и ром,

вот теперь мы и споём,

в бровь куснул, какое рвенье…

Посетитель дверь открыл,

в щель нырнул я, сбылось сил…,

а сестра с ума сошла

в коридор…, там столько рыл,

Гоголь в страхе в том то слил,

Богородица ха-ха,

и в окно, и нам хвала.

Какие сны

Какие сны, да сны от идиота,

не помню моря, вижу лишь, болото,

оно рыжеет мокрою ступнёю

где кочки, одеяло подвесное.

Опора от ремня, звездыня – бляха,

да палка ждёт рубля, а может краха,

далёк по горлу паровоз в зелёном эхе

а ты идёшь, моя земля, с Эфроном в цехе.

Уснул закат в забытом абажуре

а новости в звенящей квадратуре,

смартфона слышу стон, прости Марина,

всё человек ещё стоит на минах.

Мой дед был Философом наречён,

пропал в Гражданскую, где затонул сей чёлн,

под Барнаулом, там цвела соха,

неверье, стынь, под вопли петуха.

Где он и где его плывёт душа,

но на Хитровке смерти скажут – ша,

и не поможет Гегеля расклад,

флюиды жизни забирает кладь.

Всё и пошло не так, как думалось, хотелось,

пришлось семье бежать, простите эту смелость,

разбитые вагоны, фляжка у виска,

кольцо, что так вертелось на пальце у божка.

В такую даль глядя в бинокль и выбирая точку,

я задрожал, вон тот, вон бровь…, что спрятался за кочку,

рубил с плеча у деда кров, не ставя в путь в кавычки,

ведь та кровинка генный код, то из меня и вычли.

***

Разлилась солнца паутинка,

в столь робкой зелени весны,

она ещё наверно льдинка,

ей вечер навивает сны.

Какая радость покатилась

в поля, в лесистый хвойный дом,

зима не мало попостилась

весне кричим теперь —Живём!

Лесная дрожь, златая сила,

дыханье тёплое вернём,

хоть на сносях она косила,

всё разрешилось букварём.

***

Военный толк в душе и генах

мы безотцовщина страны

и кровь не голубая в венах,

но востроглазы, вороны.

Храним сухие похоронки,

как треугольники судьбы,

и матерей слезу в схоронке…,

но мы уже подняли лбы.

Май прогремел победным гимном,

составы весело стучат,

а встречи стали пантомимой,

сердцам в запутанности знать.

Мой город севера сторонка

у буквы «О» на кондачке,

один конвойный оборонки

живой прибыл на облучке.

Двор затрещал сухим откатом

в нём столько всякого, всего,

несли в руках, а что то катом,

ах жаль, что не было Гюго.

Других не знаю…, бабы, дети

огнём войны обожжены,

мы парубки, наверно Ети,

но вот короткие штаны.

У школ военное сословье,

за нас продолжили свой бой,

где поведут сурово бровью…,

скрывая собственную боль.

Рукав пустой, глаз стеклоокий,

географ с палочкой сухой,

но о войне…, тут не сороки,

слова и слёзы все с собой.

Друзья, любимые, подруги

что недошли, не доцвели,

в клин журавлиный встали цугом,

они в душе видны с земли.

***

С утра луна ушла

свалившись в прелести стакана,

ловила зеркала

и серебро в глазах обмана

Сиреневая ветвь

в окно слезой стучала рьяно,

а ложечки нагрев

сменяет форте на пиано.

Стеклянный перезвон,

улавливая света робость,

всё тянет за лимон…,

да пополам, он вроде холост.

Тут сладкий Kaufmann

в наушниках так нежно, близко,

он мистики гурман,

и Вагнер бьёт бемоль из диска.

Какая страсть, накал,

а за стеклом, под птичьим свистом,

стучит призыв нахал…,

ах торопыга…, в ритме твиста.

Окно распахнуто,

на взрыд, в цветы росистой лени,

под розовый колпак

зари в восточных гобеленах.

Халатик размахай

не прикрывал растерянных коленок,

воробушком порхай

на взлёте новых поколений.

***

А солнышко сквозь веки туч

сжигает фикус, пальмы куст,

стекло пробив и простыню,

в кровати я, картина – ню.

Открыл глаза, ну где же стих,

вчера загадочно красив,

в нём девушка и фортепьяно…,

да мы чуть —чуть наверно пьяны

и клавиш чёрных дикий визг,

зачем там туфельки взялись,

блаженный взгляд из Лета Муз,

в окно из туч мигнул француз.

Они такие любодеи,

глаза шершавы, словно реи,

все в нос запрятаны слова,

а ручка ищет кружева.

Стихи подвисли в снах, в круженьи,

лишь к вечеру пришли в себя,

на белый лист их вороженье

спасает девушку любя.

Хочется кричать

Деревья нынче все загадочно черны,

их не обманешь солнечной метелью,

они ещё как робкие челны,

качаясь ждут усопшую Офелию.

Страданья все за девичьей рукой

в её глазах доверчиво крылатых,

любовь зелёная не ходит на покой,

она за панцирем и в золочёных латах.

Крылатые слова пинают небосвод,

слеза обиды пала на осину,

и прошлая листва за ветром в хоровод

тревожат загрустившего мужчину.

И хочется кричать…, на веточке черкни,

иль выжги слово на своем колечке,

и снова вспоминая – хохотни,

сидя на розовом от прошлого крылечке.