Читать книгу Любовь далекая и близкая - - Страница 5
3
ОглавлениеВ Пермь Александр из ближайшего телефона-автомата позвонил Вере Ивановне.
– Саша? Откуда звоните? Из Перми? – страшно обрадовалась она. – А у меня для вас и Нины Михайловны потрясающая новость: от Гали письмо, я только что его получила. Читая его, наплакалась. Бедная девочка…
– Вера Ивановна, я на автовокзале, приехал из Березников, дома еще не был. Сейчас найду машину и приеду за вами. И мы с Галиным письмом поедем к нам. Вы сможете?
– Конечно, Саша, подъезжайте.
Увидев входящих в дом сына и Веру Ивановну, Нина Михайловна охнула и опустилась на стул.
– Откуда это вы, такие торжественные и вместе? А тебя, сынок, я уже и ждать перестала. Совсем забыл старуху-мать.
– Мама! Ну какая же ты старуха? Ты всегда у нас самая молодая, совсем еще юная. Не сердись на блудного сына, прости его, хорошо? – Александр обнял и поцеловал мать. – Мне кажется, по случаю сегодняшнего праздничного дня вам обеим следует перейти на «ты», без всяких там отчеств: ты – Вера, ты – Нина. Вы согласны?
– Я давно об этом думала, – сказала Вера Ивановна.
– Я тоже, – поддержала подругу Нина Михайловна. – Все, никаких выканий. Так что вы там привезли? Праздничные лица?
– Мама… Только никаких слез, обещаешь?
– Попробую, да говори же, Саша, не тяни!..
– Вера Ивановна получила от Гали письмо…
– Письмо от нашей Гали? Вера, это правда? Вы не разыгрываете меня?
– Разве этим можно шутить, Нина? Саша, доставай письмо.
Александр дрожащими от волнения руками вынул из кармана пиджака толстый конверт и протянул его матери. Нина Михайловна взяла его, поднесла близко к глазам, поцеловала и вернула сыну.
– Ты еще не читал письмо?
– Нет, мама, только Вера Ивановна читала.
– Ну, тогда начинай и не спеши.
«Мои дорогие Вера Ивановна, Нина Михайловна и любимый Саша! – неуверенно прочел Александр первые строчки письма. Но прокашлявшись, помолчал и стал читать дальше уже более уверенно: – Да, это я, ваша Галя. Если бы вы знали, как я вас люблю, как мне плохо без вас! Как часто я плачу, вспоминая то время, когда мы были все вместе. Пишу урывками, когда остаюсь совсем одна. Поэтому, если письмо будет не очень последовательным, значит, кто-то мне помешал. А сейчас попытаюсь рассказать, что было дальше после того, как меня затолкали в машину и увезли в аэропорт. Но вначале хочу спросить вас, Вера Ивановна: нашел ли вас Саша? Если вы до сих пор не встречались, то, пожалуйста, съездите к ним. Очень вас прошу, просто очень! Адреса Саши и его мамы Нины Михайловны я не знаю, поэтому расскажу, как найти их дом. На автобусе сто десятого маршрута, который идет от колхозного рынка в аэропорт, вы доедете до остановки „Школа“ – это в Верхних Муллах, пригороде Перми. Потом пройдете через сквер и по зеленой улочке направитесь в сторону соснового леса. В конце этой улочки, внизу под горкой, стоит их домик. Я запомнила его номер – двадцать девять. Если вдруг заблудитесь, Вера Ивановна, то спросите о них у кого-то из живущих в этих местах. И Нину Михайловну, и Сашу там все хорошо знают. И когда вы с ними познакомитесь, то, я уверена, подружитесь – такие они просто замечательные! А сейчас продолжу рассказывать про свое похищение. Все время – и в машине, и в самолете – я плакала, умоляя отпустить меня. Иногда мне казалось, что все это какой-то страшный сон. Вот сейчас он пройдет, и я снова буду дома, а вечером опять увижу Сашу. Но я ошибалась, думая так. В горьковском аэропорту нас встретили его родители. И я поняла, что все происшедшее было тщательно продумано и подготовлено. А главные зачинщики – это „он“ и моя мама. „Он“ – это мой так называемый жених, и дальше я так и буду его называть – „он“, „ему“, „его“ и так далее. Меня привезли в их квартиру и отвели в отдельную комнату. Я закрылась в ней и пролежала на диване до самой ночи. Под утро я наконец задремала, но тут в дверь постучали. Я ее открыла, оказалось, это моя мама, она улетала в Москву и решила со мной попрощаться. Но я не стала с ней разговаривать. Как я ее ненавидела в эти минуты! Она стояла холеная, улыбающаяся, отвратительная, как бы говоря всем своим видом и поведением: ну что, получила?
Днем меня попыталась покормить его мама. Я поблагодарила ее, но есть не стала и попросила воды, так как очень хотела пить. Римма Степановна – так зовут его маму – пошла на кухню, и в это время в комнату вошел он. И не спрашивая разрешения, уселся на диван, на котором я сидела. Я попыталась столкнуть его с дивана, но не смогла. В это время вошла Римма Степановна с графином, в котором была вода. Она приказала ему немедленно убраться. И когда он вышел, подсела ко мне. „Я с самого начала была против этой грязной затеи, но переспорить твою маму не смогла“, – как бы извиняясь, проговорила она, прощаясь со мной. „Не уходите, Римма Степановна! Побудьте со мной хоть немножечко“, – взмолилась я. Она осталась, и мы неожиданно для нас обеих разговорились. „Мне хотелось бы хоть что-то знать о человеке, которого ты любишь так, что готова страдать ради этой любви“, – сказала Римма Степановна. И выслушав меня, погладила по голове: „Теперь я окончательно на твоей стороне. Только, как тебе помочь, пока не знаю“. После этого разговора мы потянулись друг к другу, и мне стало чуточку легче, хотя жить взаперти, когда тебя закрывают и прячут телефон, было просто невыносимо. Наша регистрация между тем все откладывалась. С отъездом в Германию тоже что-то не получалось. Я по-прежнему не подпускала его к себе. И если он вдруг оказывался возле моей двери, Римма Степановна тут же прогоняла его.
И вот однажды, когда все ушли, это было утром, я увидела на кухонном столе деньги, ключ от квартиры и записку, где было всего одно слово: „Пока!“ Я поняла, что Римма Степановна решила помочь мне бежать из этой тюрьмы. Быстро одевшись, я вышла из квартиры, заперла дверь и, сунув ключ под коврик, что лежал у двери, выбежала на улицу. Там поймала старенькую легковушку и через полчаса уже была в аэропорту. Выстояв очередь в кассе, я попросила билет до Перми. Кассир потребовала паспорт. Я ответила, что у меня его нет. Тогда она отказалась продавать билет, несмотря на то что я плакала, умоляя ее сделать исключение. За меня заступились стоявшие в очереди женщины, но и это не помогло. Я присела на скамью, не зная, что делать. Пока ко мне не подсела какая-то старушка, которой я рассказала об истории с паспортом. Выслушав меня, она посоветовала мне поехать на железнодорожный вокзал, где билеты продаются без паспорта. Я очень обрадовалась, побежала к выходу и тут же натолкнулась на вошедших в зал – на него и его отца. Меня доставили в их ненавистную мне квартиру. Был жуткий скандал. Во всем обвинили Римму Степановну. Но она не испугалась этих криков и не отходила от меня, не позволяя никому входить ко мне. А через два дня состоялась регистрация брака с ним, закончившаяся пьяным застольем в каком-то ресторане. После него уже дома он, пьяный, падая и спотыкаясь, ввалился ко мне, пытаясь овладеть мной. Сопротивляясь, я исцарапала его лицо. На шум прибежала Римма Степановна. Она схватила его за волосы и вытолкала из комнаты…»
– Все, я больше не могу читать, извините. – Александр отложил в сторону листы письма. – Пусть дальше читает кто-то из вас. – Он посмотрел вначале на мать, которая продолжала молчать, словно чего-то выжидая, потом на Веру Ивановну.
– Читайте, Саша, читайте! Дальше там будет такое личное, какое читать лучше вам, – заговорила Вера Ивановна.
– Да, читать про такие издевательства нелегко. А каково было об этом писать? Но ведь Галенька смогла! – поддержала подругу Нина Михайловна.
– Хорошо, попробую дочитать до конца, – согласился Александр и стал читать дальше.
«…В этот вечер Римма Степановна надолго задержалась, разговаривая со мной, а потом и совсем осталась со мной, устроившись спать в раскладном кресле. Господи! Как я была ей за это благодарна! Успокоившись, я наконец задремала, но вдруг она обратилась ко мне: „Галя, ты не спишь?“ – „Нет, не сплю, Римма Степановна“, – ответила я. „Мне кажется, ты стала неравнодушна к соленому“, – сказала она. „Что вы! Просто я люблю все острое. А почему вы так решили?“ – забеспокоилась я. „А потому, – ответила Римма Степановна, – что однажды, когда мы с тобой готовили салат, ты один за другим моментально съела два соленых огурца, даже не притронувшись к хлебу. А теперь скажи, только откровенно: у тебя была близость с Сашей?“ Мне очень не хотелось говорить об этом, но Римме Степановне я была просто обязана сказать правду. „Да, – ответила я, – мы были близки один раз, это случилось перед самым моим похищением. А первым моим мужчиной был ваш сын. Говорю об этом, чтобы вы, Римма Степановна, знали, что, выходя за него замуж, я была девушкой“. Неожиданно она стала расспрашивать меня о каких-то циклах, задержках. Но когда поняла, что я в этих тонкостях женских ничего не понимаю, ужаснулась и стала объяснять мне, какие признаки говорят о моей беременности. И что по ее самым приблизительным прикидкам ребенок родится в апреле, то есть будет овном».
Последнюю фразу Александр прочел дважды и оторопело посмотрел на женщин.
– Это как? Я – будущий отец? Боюсь в это поверить, вдруг тут какая-то ошибка.
– А вы читайте дальше, Саша. Галя убедительно все описала, – сказала Вера Ивановна.
«…На другой день меня осмотрел врач-гинеколог, приятельница Риммы Степановны, – читал Александр, с трудом выговаривая слова от охватившего его радостного волнения. – И все подтвердилось! Я беременна! Я чувствовала себя такой счастливой, что не могла заснуть: то плакала, то мысленно разговаривала с тобой, Саша. И даже придумывала нашему малышу имена: если будет мальчик, то назовем его в честь папы Александром. А если родится девочка, то пусть она будет Ниной – в честь Нины Михайловны. И когда утром начались сборы в Германию, я была совершенно спокойна. Но в этот день случилось такое… Днем мы с ним ездили подписывать какие-то документы, и вдруг я увидела тебя. Ты переходил улицу, и он сбил тебя, догадавшись, кого он сбил, потому что я дико закричала. Об этом я рассказала Римме Степановне. „Значит, он ищет тебя, – сказала она и тут же принесла мне ручку, несколько листов бумаги и почтовый конверт. – Все, что сейчас скажу, запомни и сделай или поступи так, как я посоветую, – непривычно строго начала она. – Через два дня вы с ним поездом уедете в Москву. Оттуда самолетом улетите в Берлин, и потом вас увезут в город, где на верфи строится наш теплоход. Там вы будете жить. Так вот, мой тебе наказ: присмотрись к людям, а русских там живет немало, и заведи с ними дружбу, если они нормальные, хорошие наши граждане. И только после этого уходи от моего сына. Я догадываюсь, что ты об этом думаешь. И согласна с тобой: жить с человеком, которого ты презираешь и даже ненавидишь, – это мука, пытка. Но, повторю, не делай ничего сгоряча, хорошо подготовься к уходу от него. Игорь, узнав, что ты беременна и от кого, думаю, возражать не будет. А для ваших друзей, которые наверняка появятся, это будет обычный рядовой случай – ну, разошлись и разошлись! Мало ли сегодня таких глуповатых пар. А что малыш, который появится, не его, будете знать только вы да твой Саша. Выносить ребенка – это тяжкий труд. Береги, умоляю, и себя, и будущее чадо! Теперь о письме. У тебя целых два дня, чтобы все подробно описать. Твои друзья должны знать, кто твой друг, а кто враг. Я буду помогать тебе, чем могу и как могу. Представляю, как там, в Перми, будут рады, когда узнают, что у вас с Сашей скоро родится ребенок. Передай, пожалуйста, им от меня большой привет. И еще. Письмо, видимо, получится большим, ты аккуратно вложи его в конверт, запечатай и подпиши. Обратный адрес укажи наш. Я почтовый ящик возьму под контроль, поэтому, если твои пермские друзья будут мне писать, пусть пишут на мой адрес. Но попроси их не тянуть с ответом. Дело в том, что моего мужа повысили – он стал заместителем председателя горисполкома, и скоро мы переедем в более просторную квартиру. А эту займет многодетная семья. Свой новый адрес я не знаю, узнаю – сообщу в Пермь. Письмо, которое напишешь, передашь мне, так сказать, из рук в руки. Я его отправлю заказным, так будет надежнее“.
И тут Римма Степановна обняла меня и сказала: „Боюсь я за тебя. Как ты там одна? Сможешь ли выстоять? Ведь сама еще ребенок!“ На что я ей ответила: „Не надо за меня бояться, Римма Степановна! Я теперь такая сильная! Видите – даже не плачу. Вы тоже берегите себя, я как-то видела – вы сердечные капли пили… целыми стаканами“. А она поцеловала меня и говорит так неожиданно: „Что ты, Галенька? Я еще внуков твоих хочу понянчить!“
Мои дорогие и любимые! Заканчиваю свое послание, получилось что-то вроде дневника. А слова Риммы Степановны я повторила, кажется, слово в слово – так они мне запомнились. Тут сказалось и мое филологическое образование. Вот видите, я даже немного подшучиваю, поэтому и вы, вспоминая меня, делайте это без жалости. А ты, Саша, должен быть уверен во мне: я никогда и никому не позволю не только прикоснуться ко мне, но даже намекнуть о таком желании. Пишу эти последние слова и вижу, как вы, собравшись вместе, по очереди читаете это письмо – ведь одному его не осилить…
До свидания, мои дорогие и любимые! Крепко-крепко всех вас целую!
Ваша Галя».
Александр закончил читать, отложил листы письма и торжествующе посмотрел на женщин.
– Что-то не слышно поздравлений. Перед вами без пяти минут отец, а вы, извините, как воды в рот набрали. Как это понимать? Неужели не рады?
– Да что ты, сынок! Это такая радость… Разве ее можно словами передать? – как-то осторожно заговорила Нина Михайловна. – Не знаю, о чем сейчас думает Вера, а я вот что вспомнила. По-моему, совсем некстати. Как ты после загорания уже вечером пришел и говоришь: все, мама, мы с Галей женимся, потому что мы сегодня были близки. Ох, как я тогда на тебя рассердилась! Даже послала к ней извиняться. А оно таким счастьем обернулось!.. А какое письмо Галя написала! Хочется читать его и читать. Ты, Вера, оставь его нам на пару деньков, пожалуйста, мы его с Сашей еще почитаем.
– Нина! О чем ты? Читайте, читайте, я потом с него в управлении ксерокопию сниму. Такое письмо да не сохранить? Галя приедет, а мы письмо как сюрприз ей преподнесем: на, почитай-ка, что ты тут изобразила так трогательно.
– Нам бы не сплоховать и через денек-другой послать ответ Римме Степановне, – предложил Александр. – Пока она не переехала на новую квартиру. Опоздаем – придется ее разыскивать, как я Галю…
– Верно, сынок. Тянуть не будем, – согласилась Нина Михайловна. – Ты, Саша, напишешь главное письмо, а мы к нему приложим свои бабьи записочки. В Пермь ее пригласим, чтобы приехала, когда захочет…
– …И путевочку в Усть-Качку организуем. Пусть подлечит свое сердце. Со здоровым сердцем валерьянку не пьют, – вставила Вера Ивановна.
Вечером после работы дома Александр написал Римме Степановне ответ на Галино письмо. В нем он поблагодарил ее за все, что она сделала для нее. Попросил сообщить Гале, когда с ней установится почтовая связь, что он не только познакомился с Верой Ивановной, но и подружил ее с Ниной Михайловной. И в конце пригласил в Пермь. На другой день письмо вместе с женскими записками было отправлено в Горький. Потянулись дни напряженного ожидания: что ответит теперь сама Римма Степановна?
К этой немного суматошной личной жизни добавились институтские хлопоты и заботы, которых накопилось немало. Даже несмотря на то что в его отсутствие отдел возглавлял опытный главный инженер проекта Николай Деркач. Пришлось задерживаться на работе до позднего вечера. И как-то Василенко с ужасом подумал о том, что он до сих пор не удосужился позвонить Марине. Он тут же набрал ее служебный номер телефона, но, не услышав ничего, кроме длинных гудков, позвонил по домашнему номеру. Но опять услышал в трубке только длинные гудки. «Ошибся при наборе», – решил он. И посматривая на лежавшую перед ним записку Марины с ее номерами телефонов, аккуратно, выдерживая секундные паузы, снова набрал домашний номер. После раздражавших его нескольких гудков Александр уже хотел положить трубку, но вдруг услышал на том конце женский голос.
– Марина, это вы?! – воскликнул Александр.
– Александр? Неужели? – тоже громко ответила Марина. – Наконец-то! Вы пропали, что случилось?
– Не волнуйтесь, ничего не случилось. Отсутствовал на работе три недели, накопились какие-то срочные дела, вопросы, расшиваюсь потихоньку. А вы-то почему сбежали?
– Это у вас, нефтяников, все планируется и рассчитывается заранее – вы говорили мне об этом. А у нас все с точностью наоборот: планируй, не планируй – никому твой план не нужен, так как все решает руководство. Со мной так и получилось. В конце сентября в Берлине состоится международный фестиваль документальных фильмов. Оказалось, что в этот раз будет представлено немало фильмов на религиозную тему. А у нас их нет или есть, но очень старые. В Министерстве культуры вспомнили о моем фильме про деревянных богов. И решили посмотреть, что я у вас наснимала. Причем сделать это решили срочно, так как заканчивались сроки подачи заявок. Так я оказалась в Москве, или, как вы сказали, сбежала.
– Мы с Леней тоже гадали: что случилось? Но не будем об этом, слава богу, все прояснилось. Ну, вы показали фильм комиссии… И что?..
– Не фильм, а отснятый материал. Материал понравился, было решено монтировать фильм, озвучивать, в общем, готовить для участия в Берлинском фестивале.
– Это же здорово! Поздравляю, Марина.
– Кстати, показала и то, что сняла вместе с вами в Березниках. На две-три секунды там засветился и ваш друг.
– Смольников? Вот проныра, везде успеет. Тоже мне, артист!
– Сейчас с утра до вечера в студии, но фотографии уже готовы, куда высылать?
– Высылайте на мой адрес. На днях Леня будет в Перми, я передам ему его долю.
– Не скупитесь, хорошо? Чтобы и ребятам-буровикам досталось. Напечатала их с запасом, хватит на всех.
– Спасибо, Марина. Записывайте мой адрес и служебный телефон. Адрес не совсем городской, мы с мамой, Ниной Михайловной, живем в своем доме, вернее домике, в пригороде Перми. Поэтому домашнего телефона у меня нет.
– Все записала… Вы сказали «мы с мамой». И больше никого, только вы двое?
– Повторяю: в домике живут два человека – я и моя мама. Еще раз повторить?
– Не надо. И не сердитесь, пожалуйста, ну, спросила… Простое женское любопытство, что из этого?
– Рассердись на вас – и привет «нефтяному» фильму! Снимать не будете.
– Буду снимать, вот только закончу ленту о богах.
– Марина! На штурм Берлина! Мы с вами. Ни пуха!
– К черту, к черту! Фотографии высылаю, ждите.
– Ждем, спасибо. А что с ягодами? Вино привезли или все-таки ягоды?
– Сто раз мысленно благодарила Наташу за совет. Сделала так, как она говорила. Ягоды сохранила как ягоды, а довезла лишь половину из того, что мне подарили. В Перми пришлось угостить своих ребят, а в министерстве на них глаз положили члены комиссии. Я же домой не заезжала, а из аэропорта поехала сразу в министерство. Там и отсыпала им всего понемножку. Ох и облизывались они! Думаю, ваши ягоды помогли мне стать участницей Берлинского фестиваля.
– К фильму о нефтяниках привезем их в ведрах, наполненных до краев. Смело обещайте!
Попрощавшись с Мариной, Александр позвонил Леониду. Тот, выслушав друга, задал любимый вопрос:
– Надеюсь, ты уточнил ее семейное положение, старина?
– Говорила она свободно, явно никого не стесняясь и не осторожничая. Может быть, она в это время просто была одна? Надо было ее об этом спросить, но, виноват, увлекся разговором и не поинтересовался. Хотя сам проговорился, что живу в доме с матерью.
– И как она отнеслась к тому, что ты ляпнул?
– По-моему, очень удивилась, даже переспросила: вы живете один с мамой? И больше никого? Да, подтвердил я, только мы двое живем в доме.
– Значит, постеснялась спросить: а где же ваша женушка живет, дорогой Саша? И почему не с вами, если она есть? – оживился Леонид. – Итак, подведем итог вашей телефонной встречи. А он такой: ты не знаешь о ней ничего, а она о тебе – почти все. И будет большим молодцом, если сможет растопить сердце твоей суровой Нины Михайловны. И тогда, Саня, ЗАГСа тебе не миновать. А так как лучшей спутницы твоей неспокойной жизни тебе не найти, то в этот самый не любимый тобой ЗАГС можешь пригласить ее хоть завтра. Она, Марина, этого стоит. Поверь мне.
– Послать бы тебя куда подальше, так достал ты меня этим сватовством. Но не могу. Просьба у меня к тебе есть, личная, вещевая. Боюсь, откажешь, если отлаю.
– Отказывать могу и без твоего отлаивания. Говори, что нужно.
– Сапоги у мамы того… поизносились, а впереди осень. И у ее подруги, Веры Ивановны, той самой, что Галю как дочь любила и воспитывала, такая же беда. Кучу магазинов обегал – ничего подходящего!
– Какой размер? Ноги полные или не очень?
– Размер тридцать шестой – тридцать седьмой. А ноги… Ну, подсказывай, какие бывают ноги у пенсионерок?
– Все ясно. Будут твоим дамам сапожки. Только что поступили итальянские на осень – загляденье! Я так понимаю, ты свою березниковскую премию в расход пускаешь?
– Да, ее, пока не истратил на пустяки.
– Тогда вот что. Сегодня поступили мужские двубортные костюмы из Германии, все размеры, черные с едва заметной полоской. Поеду в Пермь – захвачу вместе с сапожками, если, конечно, тебе он нужен. Я бы советовал. С деньгами, если премии не хватит, помогу.
– Думаю, хватит. Вези свою немчуру. Когда в Пермь и по какому поводу?
– Буду через неделю. Вызывает шеф, Гуриненко, начальник всей службы снабжения объединения «Пермнефть». Старик собирается на пенсию, решил обкатать меня в должности первого заместителя, чтобы потом, видимо, посадить в свое кресло.
– Молодец, Леня! Растешь! Не вздумай отказываться. И сразу же сделай заявку на хорошую квартиру. И не на какой-нибудь Бахаревке-Крохалевке, а на Комсомольском проспекте или на Ленина требуй.
– А ты почему у своих директоров квартиру не просишь? Сколько будете в своей избушке ютиться?
– Квартиру еще не заработал – это раз, потом: не сможем мы с мамой жить без бани и сада-огорода – это два.
– Ну, как знаешь. И все же не тяни, прижми своих академиков. Мол, женюсь, некуда невесту вести, изба не позволяет. Не дадите квартиру – к вам перееду! Все, давай прощаться.
– Давай. Приедешь – позвони!
– Обязательно. Да, как довезла Марина ягоды?
– Довезла только половину, а вторую выпросили всякие попрошайки.
– Скажи ей: нельзя быть такой доброй! А ягод мы еще насобираем. Обнимаю, пока!
Дорога от института до дома, если не вмешивались какие-то непредвиденные обстоятельства, занимала около сорока минут. Этого времени было достаточно, чтобы воссоздать прошедший рабочий день, разложить его «на плюсы», то есть на то, что было сделано, и «на минусы» – на то, что не удалось сделать. Постепенно такие «разборки» стали привычными, даже системой, не позволяя откладывать дела «на потом» и исключая всякую бестолковщину. Но в этот раз думать об институтских и других делах не хотелось. Мешало приподнятое настроение, вызванное телефонными откровениями с Мариной и Леонидом. И только выйдя из трамвая, проходя мимо будки с телефоном-автоматом, он вспомнил, что сегодня не звонил Вере Ивановне. Он вошел в будку и набрал ее номер.
– Вера Ивановна, добрый вечер, – заговорил он, услышав, что она сняла трубку. – Извините, что звоню так поздно…
– Я знаю, что вы сейчас спросите о письме из Горького, от Риммы Степановны, – перебила она его и вздохнула. – Нет письма… Мы отправили ей письмо полторы недели назад. Даже если бы его везли на лошадях, она бы давно его получила и, конечно, ответила нам. Мне кажется, что-то случилось. В общем, я решила лететь в Горький… завтра утром. В моем кабинете меняют линолеум, так что у меня есть день-два свободных. Очень удобный случай. Только, Саша… – Вера Ивановна замолчала, но тут же заговорила снова: – Нине Михайловне о моей поездке, пожалуйста, не говорите, хорошо?
– Да, ей лучше не говорить, вы правы. Скажи ей – она тут же помчится за вами в аэропорт. Ради Гали она готова лететь хоть на Луну.
– Это верно. Возвращусь – сразу позвоню.
– Удачи вам, Вера Ивановна!
Дома на вопрос матери, нет ли новостей от Веры Ивановны, Александр, отвернувшись, чтобы она не увидела его бегающих глаз, ответил, что новостей никаких нет и что каждый день приставать к нему с этим вопросом не надо. Нину Михайловну такой резкий ответ сына удивил, но она ничего не сказала и ушла в свою спальню. Весь следующий день Александр провел на стендовой буровой, где испытывался объемный двигатель последней модификации. Домой приехал поздно и, чувствуя, что от первого же вопроса матери может «расколоться», сослался на усталость и прилег на диван. Вдруг кто-то постучал в дворовую калитку. Нина Михайловна недоуменно пожала плечами и, накинув на плечи шаль, пошла открывать дверь. И тут же вернулась, поддерживая бледную осунувшуюся Веру Ивановну.
– Ни за что не угадаешь, откуда прибыла наша дорогая гостья, – обратилась Нина Михайловна к сыну. – Ухаживай за Верой, пока я соберу что-нибудь на стол.
– А вот и угадаю – из Горького, – Александр понял, что скрывать обман от матери уже не имеет смысла. Он помог Вере Ивановне раздеться и усадил за стол. Нина Михайловна придвинула к ней тарелку с шаньгами и пирожками, мед, кружку заваренного чая.
– Вначале попей чайку с медом и шаньгами, потом будешь рассказывать, что ты наездила. – Заметив, что сын пытается что-то сказать, одернула его: – А ты пока помолчи, тоже мне заговорщик! Я ведь сразу заметила, что ты ходишь сам не свой, но решила подождать, когда сам все расскажешь. Ну и дождалась. Вы без меня все решили…
– Не сердись, Нина, – Вера Ивановна отодвинула недопитый чай. – Не до ссор сейчас. Горе у нас всех большое. Не знаю, как об этом сказать… Нет больше Риммы Степановны, вот…
– Что ты говоришь, подруга? – Нина Михайловна даже привстала со стула, на котором сидела, но снова села. – Я все понимаю и не сержусь на вас, что вы со мной не посоветовались. Ну, решили съездить – и решили! Что теперь?.. Хотя меня позвать надо было. Вдвоем что ни делай – все надежнее. Ну, хватит ныть, это я о себе. Значит, прилетела ты, пришла к ней, а ее нет, переехала. Так было, Вера?
– Не к месту что-то ты разговорилась, Нина… Ее совсем нет. Умерла наша Римма Степановна, понимаешь?
– Как это умерла? Совсем, по-настоящему?
– А как еще умирают? Кроме как по-настоящему, никак.
– Господи… За что ты так ее? Она же человек была замечательный. – Нина Михайловна посмотрела на сжавшегося в большой человеческий комок сына. – Правда, сынок? Галю нашу как могла спасала. Что бы с ней было, если бы не она? – Нина Михайловна посмотрела на икону со Спасителем. – Я так тебя просила помочь Римме Степановне! На коленях перед тобой стояла, а ты… – Она не договорила, поднялась, махнула на икону рукой и, пряча плачущее лицо, вышла из кухни.
– Давайте накапаем ей валерьянки и пойдем к ней. Ее нельзя сейчас оставлять одну, – сказал Александр, роясь в домашней аптечке.
После выпитых валерьяновых капель Нина Михайловна чуть отошла и даже попыталась шутить:
– Совсем распустилась. Чуть что – и сразу в слезы! За Риммой Степановной, что ли, собралась? Ну, рассказывай, Вера, все по порядку. Как это было. Обещаю – слез не будет!
– Ну, прилетела я, нашла дом, квартиру, – совсем тихо заговорила Вера Ивановна. – Дверь открыла молодая женщина, лет тридцати пяти – тридцати шести. Пригласила войти. Я вошла, а там куча детей – от малышей до почти взрослых. Половина из них – она сказала – приемные. Узнав от меня, что я приехала к Римме Степановне из Перми, вначале замялась, но тут же, разговорившись, рассказала о ней все, что знала и что с ней произошло.
А произошло вот что. Квартиру, в которую Римма Степановна должна была переезжать, отремонтировали быстрее, чем ожидалось, и надо было в нее въезжать. Муж Риммы Степановны был в командировке. И ей пришлось самой руководить погрузкой-разгрузкой, так как у них было много дорогой посуды, зеркал и хрусталя. Но она с этим справилась и даже помогла грузчиками и машиной переехавшей в их старую квартиру многодетной семье. Нервов при этом потратила, конечно, немало. И еще она ждала какое-то письмо из Перми. И когда оно наконец пришло, она была на седьмом небе. Тогда же Римма Степановна пообещала, что вскоре приедет за книгами, которых была целая библиотека, и оставит многодетным хозяевам свой новый адрес, чтобы в случае, если к ним придет письмо из Перми, они могли переправить его на этот новый адрес.
Действительно, через несколько дней за книгами приехали молодые люди, но без Риммы Степановны… Они рассказали, что с острым сердечным приступом Римму Степановну доставили на скорой в больницу, где она и скончалась. Ее сын, сообщили они, на похороны не успел, но побывал на могиле матери. Причем был один. Вот все, что я узнала, – закончила Вера Ивановна.
– Спасибо тебе, Вера. Теперь и мы с Сашей будто побывали в Горьком, так ты хорошо передала происшедшее с этой удивительной женщиной.
– Сейчас так хочется говорить о ней самыми высокими, самыми громкими похвальными словами, – поддержала подругу Вера Ивановна. – И все равно их будет мало, чтобы оценить все, что она сделала для Гали, а значит, и для нас. – Вера Ивановна поднялась и стала прощаться. – Поехала я, как говорят хохлы, до дому, до хаты.
– Никуда ты не поедешь, заночуешь у нас, – решительно заявила Нина Михайловна. – Саша сейчас затопит баню, через час пойдем париться. Сразу оживешь, придешь в себя. Давай, Саша, да пожарче натопи, чтобы прожарить до последней косточки нашу путешественницу.
От бани Вера Ивановна пришла в неописуемый восторг. И позже, когда все трое, распаренные и похорошевшие, собрались за столом, чтобы домашним вином помянуть покойную, нет-нет да снова восхищались: «Какое чудо эта ваша парилка!»
За разговорами не заметили, как наступила полночь. По кроватям и постелям разбредались нехотя, продолжая обсуждать все, что связано с Галей и Риммой Степановной. Отмечая про себя, что случившееся большое горе не ослабило их, а напротив, укрепило в каждом уверенность в собственных силах.
На следующий день, в полдень, почтальон принесла на имя Александра бандероль. Нина Михайловна расписалась в квитанции за ее получение и стала рассматривать небольшой, но увесистый пакет, присланный сыну из Москвы и подписанный явно женской рукой, пытаясь угадать, что в этом таинственном пакете. Но вскоре оставила это бессмысленное занятие, решив дождаться прихода сына. И когда он появился, вручила ему бандероль.
– Вот, какая-то москвичка М. Голдовская тебе послала, – чуть прищурившись, пытливо глядя ему в глаза, заявила Нина Михайловна. – Что-то не припомню среди твоих женщин москвичек. Может, поделишься тайной?
– Какая тайна, мама? – Александр вскрыл бандероль и достал из него фотографии. Их было много – несколько десятков, ярких, цветных, очень профессионально изготовленных. – Ай да Марина! А фотографии – просто художественное произведение каждая! Смотри, мама: это Леня Смольников с поваром Наташей и ее сыном Димой. А это буровая бригада, все красавцы, как на подбор! А это Марина, та самая М. Голдовская, которая прислала все это богатство. Мы с ней поднялись на рабочее место верхового рабочего, и она попросила ее сфотографировать. Правда, шикарное фото? А вид какой сверху? Залюбуешься!
– Ну что же… Теперь я понимаю, почему ты не удосужился из этих Березников написать матери хотя бы одно письмо. Не до писем тебе было. Эх, сынок, сынок… Я все жду, когда ты станешь серьезным, а ты…
– …А я как был хуже всех, таким и остался? И писем тебе не пишу, и веду себя плохо, и тупой, как пень. А уже если встретил красивую женщину – все! Трагедия.
– Как ты не понимаешь, Саша? Боюсь я за тебя. Уж больно нравишься ты женщинам и девчонкам. Видный, неглупый, заговоришь любую. Но разве могут у тебя быть женщины после Гали? Даже если они красавицы, вроде твоей Марины? Молчишь? Можешь не отвечать. А я скажу: нет, не могут, не должны быть!
– Но я так же считаю. А здесь простая случайность. Марину встретил в гостинице, помог донести тяжелую сумку до номера. Разговорились. Оказалось, она режиссер-документалист. В Перми и в Березниках снимает фильм о деревянных богах.
Отец – нефтяник, и она всегда мечтала побывать на буровой. Вот мы с Леней и свозили ее. После этого она уехала в Пермь, а потом улетела в Москву. Уезжая, обещала выслать фотографии. Обещание свое выполнила, как видишь. Вот и все. Никаких слез при расставании, никаких признаний.
– Хорошо, если все так. Может, и напрасно я на тебя ополчилась, извини. Но имей в виду: вы, мужчины, сильнее нас, женщин. Зато мы хитрее вас. Так вот, вдруг эта твоя Марина…
– Мама! Может, хватит этих «моя», «твоя»?..
– Ладно, не твоя, а чья-то. И, не дай Бог, увлечется она тобой! Тогда все, ты пропал! Такие яркие женщины знают себе цену, и что они неотразимы – тоже знают. И они, если надо завоевать полюбившегося им мужика, идут на все: влюбляют его в себя, разваливают его семью и даже бросают своих детей. Да, да! По-настоящему полюбившая женщина беспощадна. Запомни это!
– Но Марина же не из таких, это сразу видно.
– Дай-то Бог! Она, конечно, замужем? Не может же такая красавица жить одна.
– Не знаю, мама. И знать не хочу. Все, заканчиваем этот разговор.
Александр собрал лежавшие на столе фотографии и стал укладывать их в пакет, но вдруг увидел внутри его небольшой белый квадратик. Он достал его. Это был лист бумаги, сложенный вчетверо. Александр развернул находку и чуть не вскрикнул от удивления – лист оказался письмом.
– Читать вслух или ты сама его потом поизучаешь? – обратился он к матери, молча наблюдавшей эту сцену.
– Читай, читай! Если ты, конечно, не против, – ответила мать. – Но вначале дай, пожалуйста, фотографию, ту, где она есть. Хочу смотреть на нее и слушать ее слова и мысли. Насколько все это будет совпадать.
– Вам бы, Нина Михайловна, в психотерапию податься, цены бы вам не было, – подшутил Александр. Но мать вовсе не была расположена к шуткам.
– Психотерапевтом мне с моим педагогическим образованием, конечно, не быть, а вот психолог, думаю, из меня мог бы получиться. Сейчас смотрю на тебя и читаю твои мысли…
– Интересно, о чем я сейчас думаю, можешь сказать?
– Сейчас тебя беспокоят две мысли. Первая: только бы Марина не брякнула в письме что-нибудь лишнее! И вторая: как не допустить нашей с ней встречи.
– А ведь ты права, я действительно об этом думаю. Итак, читаю письмо.
«Уважаемая Нина Михайловна и Александр! – осторожно начал читать он. – Высылаю фотографии. Их напечатали с запасом, чтобы хватило и вам, и Смольникову, и всей буровой бригаде с Наташей и Димой. Мне кажется, снимки получились. Все на них очень красивые и веселые. А мне, глядя на них, становится грустно – так я к буровикам привязалась. Но успокаиваю себя тем, что решение снять документальный фильм о нефтяниках я приняла и от этого решения не отступлюсь, если, конечно, меня поддержит мое начальство. Тогда фотографии очень пригодятся. Работу над деревянными богами заканчиваю. Все смонтировано, озвучено. Березники с „актером“ Смольниковым оставила, хотя комиссия, просмотрев еще черновой вариант, просила это убрать. В конце той недели вылетаю в Берлин на кинофестиваль. Устаю и волнуюсь очень. Но прихожу домой, пью чай с вашими ягодами и успокаиваюсь. Спасибо за них! Уважаемая Нина Михайловна! Обращаюсь к Вам, чтобы поблагодарить Вас за Александра. Удивительный он, спокойный и очень надежный. Никогда бы не решилась ехать неизвестно куда с совершенно незнакомыми мужчинами, а тут поехала, даже не задумываясь. Они были просто обворожительны, я имею в виду Александра и Леонида Смольникова, когда помогали мне снимать Березники. Как это было смешно и весело! Потому что они вели себя как расшалившиеся мальчишки, подшучивая друг над другом. И вдруг на буровой я вижу совершенно других людей – строгих, уверенных в себе, настоящих хозяев своей профессии. Восхищаясь, я сравнивала их с молодыми москвичами, чаще всего слабыми, безвольными и жалкими. И мне становилось стыдно за эту „золотую“ молодежь. Извините, про это так… вырвалось. А Ваше имя, Нина Михайловна, я запомнила, когда его как-то произнес Александр. Спасибо ему за это!
Хотела написать коротенькую записку, а получилось большое письмо – уж очень хотелось выговориться. После Берлина позвоню! Но и вы, Александр, звоните.
Ваша Марина Голдовская».
Закончив читать письмо, Александр торжествующе посмотрел на мать, как бы говоря: «Ну как? Надеюсь, ты успокоилась? Нормальное деловое письмо…» Но она продолжала молча всматриваться в фотографию, которую держала в руках. Александр уже хотел положить письмо вместе с фотографиями, но мать остановила его.
– Читал ты письмо, а я, не отрываясь, смотрела на нее, где на фотографии она стоит с буровиками, красивая и вроде бы счастливая. И вдруг я начинаю понимать, что никакая она не счастливая и что в письме она пишет не то, что у нее на душе. И так, сынок, захотелось ее по-настоящему, по-бабьи ее, по-нашему успокоить, что хоть сейчас готова сесть и написать ей письмо.
– Ты хочешь написать письмо Марине? Ну, мама… с тобой не соскучишься! Еще вчера защищала меня от нее, а сегодня – такая любовь! И все-таки спасибо тебе за это решение. Ей, мама, сейчас действительно нелегко. Да! Будешь писать, имей в виду: отец ее умер несколько лет назад. И потом непонятно, что случилось у нее со своей семьей: есть ли она у нее, есть ли муж? Но по домашнему телефону звонить разрешает. Может быть, в ее семье, если она есть, это считается нормой? И последнее. Пошли ей вместе с письмом свою фотографию, чтобы она знала, какая ты у меня необыкновенная. И не скромничай – дружить так дружить!
Проводив утром сына на работу, Нина Михайловна отложила все домашние дела и села за письмо Марине. Она еще не знала, что напишет этой невероятно обаятельной девушке, так неожиданно ворвавшейся в их довольно спокойную жизнь, вызвавшей такие симпатии, что, не будь Гали, мать пошла бы на все, чтобы завоевать красавицу. Потому что лучшей спутницы жизни для своего сына она бы не желала. Конечно, о таких «корыстных» планах она писать не будет. Разве можно это делать, не зная ее семейного положения? А вот поблагодарить девушку за отлично выполненные фотографии, а главное, за добрые слова о Саше она имеет полное право. Вот с такими теплыми, прямо-таки материнскими чувствами, которыми она прониклась, Нина Михайловна приступила к письму.
«Дорогая Марина!
Ты удивлена? Да, это я, Нина Михайловна. И как Ванька Жуков из известного рассказа классика, „пишу тебе письмо“. В своей жизни я дважды увлекалась письмами. Первый раз – это когда полюбила одного человека, и второй – когда Саша служил в армии. Служил он за границей, письма от него и к нему шли долго, и я стала писать ему письма в форме диалога. Спрашивала его о чем-нибудь, ну, например: „Саша, а чем вас там кормят?“ И за него тут же отвечала: „Да всем, что перепадет армии, но с голода, обещали, умереть не дадут“. Он вначале очень удивился (тем более что я часто угадывала его „ответы“) такой манере написания, но потом привык и стал писать так же, как и я. О своем втором увлечении письмами расскажу позже, а пока хочу поблагодарить тебя за добрые слова о моем сыне. Да, он такой и есть – открытый, порядочный, надежный. Девчонкам нравится, и они ему тоже. Но пока не женится: то армия, то институт, а тут еще эта диссертация, никак ее не допишет. А этим летом у него появилась очень хорошая девушка Галя. Не повезло, правда, ему и тут: жених, за которого Галя была сосватана, похитил ее из Перми и увез в Германию, где он работает по контракту. Вот теперь ждем ее. А когда она вернется, не знаем. Саша – молодец, верит, что она вырвется из этого германского плена, и ни с кем не дружит. Этим он напоминает своего отца, моего покойного мужа. Тот был однолюбом и, когда надо, очень упрямым. Звали его Анатолием Тимофеевичем. Он был железнодорожником и погиб нелепо – попал под поезд. Саша тогда только пошел в школу, поэтому помнит своего отца плохо. Оставшись без Толи, я растерялась. Как жить без такого хорошего и надежного человека? По ночам плакала и без конца разговаривала с ним, будто с живым. Потом решила уйти в монастырь. Но вовремя одумалась: а куда девать детей? У нас же, кроме Саши, были еще две девочки. Всех отдавать в детдом? Да ни за что! Сейчас, когда девочки выросли, вышли замуж за хороших мужиков и встал на ноги Саша, я спрашиваю себя: как же мы выжили? Да так, отвечаю сама себе, выжили и все! Когда полегче стало, взялась за себя: косметика, всякие помады. Стала следить за одеждой. И замечать, что мужчины на меня поглядывают, некоторые даже сватались. Но я их отшивала, так как ни один из них даже пальца Толиного не стоил. Когда я уже заведовала детским садом, мне выделили льготную, то есть за пятьдесят процентов стоимости, путевку в наш знаменитый на весь Союз курорт „Усть-Качка“. Я слышала, что там лечат все – от головы до пят, и, отправив Сашу в пионерский лагерь нефтяников в Полазну, поехала лечить свое сердце, которое иногда пошаливало. Две недели из трех пролетели незаметно. Днем после процедур я много гуляла. А вечером иногда заглядывала на танцевальную площадку, которая находилась на набережной Камы. С удовольствием слушала музыку и разглядывала беззаботных танцующих. Как-то, насмотревшись на всех, я уже пошла к выходу, когда меня задержал высокий стройный мужчина, весь в белом, и пригласил на вальс. Я удивилась: мужчины, как правило, вальсы не танцуют, потому что не умеют его танцевать! Но приглашение приняла из любопытства: интересно, как он будет вальсировать? И была приятно удивлена – он танцевал легко, будто скользил по льду. А как он кружил меня! Музыка перестала звучать, а мне казалось, что я продолжаю кружиться. Вальс оказался прощальным в этот танцевальный вечер. Все стали расходиться. Я тоже направилась к своему корпусу, в котором был мой номер. Вдруг кто-то коснулся сзади моего плеча. Я оглянулась: это был тот самый танцор. „Испугался, думал, потерял вас, – заговорил он. – Вы к себе? Не уходите, давайте погуляем, такой вечер“. – Мужчина умоляюще смотрел на меня. Я молча пожала плечами, соглашаясь. Он осторожно взял меня за локоть, и мы, не сговариваясь, пошли по набережной в сторону пляжа. Там сели на скамейку под грибком, продолжая молчать. „Вы хорошо танцуете, – первой заговорила я. – Учились этому?“ – „Угадали, да, учился, – он явно обрадовался начавшемуся разговору. – Закончил четыре класса Пермского хореографического училища, но во время учебного спектакля после прыжка неудачно приземлился. И все! Привет балету!“ – „Конечно, жалеете? Такое училище – и вдруг беда, которая все похоронила… – посочувствовала я. – Как вы это пережили?“ – „Жить не хотелось, пережил – не то слово. Ведь о чем мечталось? Я принц Зигфрид в „Лебедином“, заканчивается спектакль, бурные аплодисменты, восторженные зрители, цветы… И все это будет… только уже не со мной. Ну, все, закрываем эту тему. Думаю, пора представиться. Я главный инженер Нижнетагильского вагоноремонтного завода, женат, отец двоих детей, по имени Николай. То есть Николай – это мое имя“. – „Не волнуйтесь, я все поняла. Так вот, перед вами педагог-дошкольник, мать троих детей, заведую детским садом, зовут меня Нина Михайловна Василенко. Что еще?.. Да! Мужа нет. Он погиб“. – „Исчерпывающая информация. – Николай снял свой роскошный белый пиджак и накинул на мои плечи. – На всякий случай, становится прохладно, – пояснил он и предложил: – Может быть, пора по домам? Боюсь я за вас, Нина, очень уж вы легко одеты“. Я не хотела уходить: приятный мужчина, тихий шелест речных волн, лунная дорожка на воде и полная тишина…
Оказывается, мне так всего этого не хватало! Но я не стала спорить. Он проводил меня и, прощаясь, посмотрел прямо в мои глаза: „До завтра, Нина! Встретимся на танцах“.
Назавтра он разыскал меня на процедурах и предложил прогуляться по лесу. Мы переоделись в спортивное и незаметно, о чем-то разговаривая, забрели далеко, в самую гущу соснового бора. Николай развел небольшой костер, достал из пакета сосиски, поджарил их и, попросив меня закрыть глаза, вынул, видимо, из того же пакета бутылку шампанского. Все это он делал быстро и умело. Я похвалила его за такое мастерство. И вдруг он скорчил очень смешную гримасу. Оказалось, Николай забыл взять бокалы. „Ничего, – успокоила я его. – С такими аппетитными сосисками шампанское можно пить и из горлышка“. Господи! Ничего вкуснее этих пахнущих хвоей жареных сосисок и шампанского из горлышка я никогда не пила и не ела. Расшалившись, мы стали прыгать через костер, играли в прятки и даже пытались петь. Николай очень долго смеялся, когда я похвалила его, сказав, что для советского главного инженера у него очень даже приличный голос. В санаторий, немного поплутав по лесу, мы пришли поздно, пропустив ужин. И снова переодевшись, пошли в местный ресторан, где весь вечер играли какие-то шустрые ребята из Пермской филармонии и пела неопределенного возраста безголосая вокалистка. Мы танцевали мало, больше сидели вдвоем за столиком, отдыхая после бурно проведенного пикника. Но когда певица запела знаменитое „Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад…“, мы не выдержали и пошли танцевать. Неожиданно, когда мелодия танго заканчивалась, Николай прижался ко мне и, чуть наклонившись, поцеловал в губы. Я отпрянула и даже перестала двигаться. „Если тебе это неприятно, я готов извиниться“, – сказал он. „Давай уйдем отсюда“, – тоже перейдя на „ты“, ответила я. Мы вышли из ресторана и молча, не сговариваясь, пошли в сторону пляжа. Там сели на полюбившуюся нам скамейку, продолжая молчать.
– Ну не сердись, – первым заговорил Николай. – Не знаю, как это получилось. Слышишь? Не молчи, Нина! Извини. Случайно это…
– Ох, Коля, Коля! – я впервые назвала его неполным именем. – Столько извинений из-за одного поцелуя! Ты всех незнакомых женщин на третий день уже целуешь? Или только заведующих детсадом? А остальных позже?
– Нина! Я не давал тебе права так разговаривать со мной!
– А я и не просила у тебя никакого права. Думаешь, я не вижу, что творится с тобой? И куда мы с тобой катимся? Сначала танцы, потом поцелуи, а дальше все, что получится? Конечно, я сама виновата, что случился этот курортный роман. Но, может быть, я, одинокая взрослая женщина, соскучившаяся по мужскому вниманию, все же могу увлечься обаятельным, чуть моложе меня мужчиной? Хотя тоска по вашему брату меня тоже не оправдывает. Но я „переболею“, и этим, дай Бог, все закончится. А что будет с тобой? Тайные встречи, письма, подпольная любовь, жизнь на две семьи – и вашим, и нашим. А жена, дети, от которых нужно будет все это прятать, прикидываясь примерным семьянином? Их-то куда? Их не спрячешь, они живые. И без твоей мужской и отцовской любви им будет ой как плохо! И потом, кто же я буду, если позволю себе такую „сладкую“ жизнь? Да никто! Если не сказать хуже. Конечно, я захожусь даже от одного твоего взгляда и от твоих рук, когда они меня касаются. Поднеси спичку – и я вспыхну, заполыхаю, как костер. И ты, я вижу, в таком же состоянии. Но согласись, с этим надо что-то делать, пока мы оба не сошли с ума. Или я не права, Коля?
– Разве может быть не права „одинокая взрослая женщина“? Ну, Нина… Главного инженера огромного предприятия отчитала, словно двоечника. Но как говорится, и на том спасибо! – Коля, ты шутишь, а я серьезно…
– А я еще серьезнее. Ты когда покидаешь этот памятный курорт? – Коля поднялся, встал напротив и посмотрел на меня. В его взгляде была такая решимость!
– Через три дня заканчивается моя путевка. А что? – ответила я.
– А то… что моя ссылка сюда заканчивается через неделю. Значит, здесь мы оба будем находиться как минимум три дня. Не удивляйся, но я привык сам принимать серьезные решения. Поэтому предлагаю в течение этих трех дней не встречаться и не разговаривать друг с другом. Думаю, этого времени будет достаточно, чтобы все обдумать и проверить наши отношения на прочность. Как тебе мое предложение?
– Не знаю, – я была растеряна и не готова к такому предложению. – Давай попытаемся, если получится…
– И вот тогда узнаем, кто без кого не может жить. А теперь по домам, идем не торопясь. – Такой решительный Николай нравился еще больше. Мне очень хотелось в эти секунды обнять и поцеловать его. Но я сдержалась и только взъерошила его густые, чуть вьющиеся волосы.
…Наступившая ночь была ужасной. Я с трудом засыпала, но, увидев нелепый сон, просыпалась с одной и той же мыслью: как быть дальше? Остаться на три дня, избегая с Колей встреч, или… уехать, исчезнуть навсегда? К утру решение созрело окончательно, и первым же рейсовым автобусом я отправилась домой. Оказавшись в родных стенах, облегченно вздохнула и, чтобы меньше думать о своих „подвигах“ в Усть-Качке, загрузила себя на весь день различными делами. Съездила в свой детский сад, дозвонилась до пионерского лагеря, где был Саша, и навела порядок в доме. К вечеру устала так, что с трудом передвигалась. И уже лежа в постели, подумала о Коле: где он сейчас и с кем? Ищет ли меня? С этой ревнивой мыслью я заснула.
Проснулась от негромкого стука в окно. Я подошла к нему, отдернула шторку и обомлела: за окном стоял Николай, красивый, улыбающийся. Я накинула халат, выбежала во двор и впустила его. Он поднял меня на руки и прижал к себе так сильно, что я чуть не задохнулась. „Ну, здравствуй, бегунья!
А ведь мы так не договаривались. Убегать, прятаться… – Николай поставил меня на ноги, взял мое лицо в свои ладони, прижался к нему. – Всю Пермь обегал, искал тебя, боялся, что не найду. Спасибо милиции, помогли. А мы что, так и будем во дворе стоять? Может, покажешь свой терем-теремок?“
Как мы провели вечер за чаем, рассказывать не буду. О чем бы ни говорили, думали больше о том, как мы счастливы, потому что снова вместе. И это сводящее с ума состояние счастья затмевало даже волнующее ожидание интимной близости, о которой мы, конечно же, мечтали, тщательно скрывая друг от друга это желание. И когда наконец оба оказались в одной постели, под общим одеялом, то какое-то время лежали неподвижно, вытянувшись в струнку. Столько лет прошло, но я и сейчас помню первое Колино прикосновение, на которое я ответила, ласково погладив его руку. А потом был взрыв. Мы стали неистово целоваться. Покрывая поцелуями каждый миллиметр любимого тела, пытаясь оттянуть момент наступления такой желанной близости. И когда эта вершина человеческой любви нас накрыла, мы оба едва не потеряли сознание. А придя в себя, стали что-то лепетать. Но волна страсти снова захлестывала нас с головой. Лишая рассудка… И так продолжалось до рассвета… Утром, провожая Колю, я не плакала, только, перекрестив его, умоляла беречь себя и хранить семью. О том, как поддерживать наши отношения, мы не говорили – на это просто не было времени. Да и зачем что-то загадывать? Ясно было одно: порвать теперь наши отношения, ставшие близкими, нам не удастся. И пытаться это сделать не стоит.
Николай написал письмо первым, сообщив, что ему лучше писать на главпочтамт Нижнего Тагила до востребования. В письме было столько нежности, тоски и даже отчаяния, что я тут же ответила ему, успокаивая и обещая помнить его, так как очень к нему привязалась. Постепенно переписка вошла в нашу жизнь и стала такой же необходимой, как радио, телевизор, которые мы слушаем и смотрим ежедневно.
Коля рвался в Пермь, настаивая на встрече. Но я запретила ему приезжать, так как не хотела, чтобы Саша знал хоть что- то о моем курортном романе. И вдруг грянула беда. В партийный комитет завода пришло анонимное письмо о том, кто коммунист Стрелков Николай Иванович, главный инженер завода, ведет аморальный образ жизни, поддерживая близкие отношения с посторонней женщиной. И когда от Николая потребовали назвать эту женщину, он послал партком к черту и ушел с заседания, хлопнув дверью. За такую неслыханную дерзость ему пообещали исключение из партии и даже освобождение от должности главного инженера. Но выручили друзья, с которыми Николай учился в Уральском политехническом институте, занимавшие высокие посты в Министерстве машиностроения. Они моментально оформили его перевод на должность генерального директора только что построенного Красноярского машиностроительного завода. Рассвирепевшие парткомовцы только развели руками, так и не успев наказать строптивого коммуниста. Обо всем этом мне рассказал сам Коля, позвонивший на работу в детсад; сообщив, что теперь, пропадая на заводе сутками из-за многочисленных недоделок, живет лишь мечтой о встрече со мной. А спустя месяц после переезда в Красноярск, получив большую трехкомнатную квартиру, заявил, что намерен готовить документы для развода, а меня готов привезти в Красноярск хоть завтра. Я ответила, что ни в какой Красноярск я не поеду, а если он вздумает развестись с женой, я прекращу с ним всякое общение. Но он продолжал настаивать на своем. И тогда я не стала отвечать на его письма и звонки, когда он звонил на работу. И однажды, рассердившись, даже не прочитав его очередное письмо, изорвала его в клочья, сложила клочья в конверт и отправила ему. Господи! Как я жалела о глупости, которую совершила! Николай перестал писать, теперь писала письма я. Одно, второе, третье… В них я просила извинить меня за отвратительный поступок. Но все было напрасно. Николай не отвечал. Не берусь описывать свое состояние.
Не хватает слов. Правда, еще оставались его письма, который я перечитывала, если совсем было невмоготу. И читая их, всегда плакала. Так было жаль потерянной впопыхах любви. И невыносимо больно от потери этого очень близкого мне человека. Страдала я и от неизвестности. Что с ним? Прижился ли он в чужом огромном городе, где нет ни друзей, ни знакомых? А как его карьера? Ведь Коля такой прямой и всегда идет напролом, если надо чего-то добиться. Дипломат он, я убедилась, никудышный… И наконец – его семья, с ней-то что? В Нижнем Тагиле они или уже с ним, в Красноярске? По привычке я заглядывала каждый день в почтовый ящик, надеясь на чудо – вдруг он напишет? Даже просила Господа, чтобы он упросил Колю написать мне. Но все было напрасно. Шло время, я стала успокаиваться и как-то, перечитав Колины письма, сожгла их, чтобы ничто больше не напоминало мне о нем. Ведь у меня не было даже самой малюсенькой его фотографии! Так что теперь я окончательно вычеркнула его из своей жизни. Но спустя несколько лет Господь все же сжалился надо мной. Оказавшись на педагогическом семинаре, который вот-вот должен был начаться в актовом зале горисполкома, я увидела на столе, возле которого проходила регистрация участников, стопку газет „Правда“. После регистрации каждому „семинаристу“ вручали по газете, причем бесплатно, советуя прочитать в ней передовую статью, посвященную тем же проблемам, которые мы намеревались обсуждать на семинаре, – проблемам воспитания детей и подростков. Пробежав по статье глазами, я сунула газету в сумку, решив спокойно прочитать дома. И ознакомившись, обратила внимание на заголовок другой статьи, набранный крупным шрифтом: „Советскому машиностроению – зеленую улицу!“ „Так… Машиностроение? Это интересно“, – подумала я и стала читать про это самое машиностроение и его зеленую улицу, удивившись: в статье честно и бесстрашно рассказывалось об отставании этой важной отрасли от таких же отраслей за рубежом. Заканчивалась смелая статья словами, который я выучила наизусть, потому что читала и перечитывала их десятки раз: „…Придавая большое значение ускоренному развитию советского машиностроения, Совет министров СССР постановил: назначить Стрелкова Николая Ивановича, 1933 года рождения, генерального директора Красноярского объединения машиностроительных заводов, первым заместителем министра Министерства тяжелого и среднего машиностроения Союза СССР“.
„Какой ты молодец, Коля! Не сломался, не сбежал, когда беды и неприятности сыпались на тебя! – подумала я, восхищаясь его взлетом. – Уж ты прости меня за ту глупость, которую я совершила, послав тебе письмо… ну, то, в котором были кусочки твоего послания. Очень я тогда за тебя боялась и за твою семью переживала. Вот и сорвалась. Но теперь я спокойна. Все у тебя, я чувствую, наладилось, и слава Богу! У меня тоже все хорошо, тебя часто вспоминаю. А как подумаю, какие мы с тобой были глупые и что вытворяли, сразу сердце захватывает… Но представить, как первый заместитель министра прыгает через костер, все-таки не могу. Коленька! Удачи тебе и, главное, здоровья! Нина“.
…Вот так, Марина, я мысленно поговорила с ним последний раз. Больше о нем ничего никогда не слышала. Газету храню до сих пор. Хотя она уже, наверное, устарела. Он, возможно, министром стал. А письмо это я наконец заканчиваю, столько бумаги извела, ужас! Придется в большом конверте отправлять, и, конечно, заказным. Если хватит терпения дочитать мой „роман“ до конца, буду благодарна. Думаю, мы с тобой о нем еще поговорим, он ведь с намеком в твой адрес. Ты тоже очень, по-моему, доверчивая и добрая. Свою фотографию высылаю, но она десятилетней давности, сейчас я уже не такая, вижу – постарела очень.
Прощаюсь с тобой,
Нина Михайловна.
P. S. Привет от Саши!»
