Читать книгу Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга 2. Основана на снах, музыке и воспоминаниях - - Страница 5

Души начинают видеть

Как выяснилось позже, ближе к обеду мне снился сон. И на фоне нашего нового мира он показался мне излишне ярким и четким – границы предметов и лиц выглядели так, будто их дважды обвели ручкой по контуру. Мне показалось, что я проснулась и села на кровати. Кровать стояла в каком-то подвальном помещении, по кругу обнесенным то ли решетчатым забором, то ли тюремной клеткой. Я задрала голову вверх – клетка была даже на потолке, потом посмотрела под ноги – там она тоже была. Я огляделась, после чего посмотрела на свои руки. Они показались мне нарисованными. Контур искажался и плыл в зависимости от положения и точки зрения, а цвет кожи на вид был близок к синеватому. Во сне я подумала – почти под цвет его зажигалки и неба, которого нам не видать. Кроме кровати в комнате ничего не было: ни стола, ни шкафчика, ни уж тем более старого-доброго окна.

Я помню, что пощупала свое лицо. Тактильное ощущение стабильным не оставалось. Я схватила себя за ухо и потянула. Мочка помягчела и вытянулась куда-то вниз, приняв форму сюрреалистически-вытянутой фигуры. Стоило мне оставить его в покое, как ухо вернулось в исходное положение, слегка шлепнув меня по щеке. Я оттянула нос вверх и тот загнулся рыбацким крючком. Бровь, плоско расплющенная над глазом, служила ему подобием крыши. Я провела рукой от лба к подбородку – кожа мялась под пальцами, как разогретый в руках пластилин. Когда я отвела от лица руки, оно тут же устранило все изменения, резко подкинув меня на кровати.

Дальше я зачем-то встала с кровати и направилась к противоположной стене. Следом, словно по кем-то написанному сценарию, я с размаху впечатала свое лицо в эту клетку. Зачем и почему? – этим вопросом я даже не задалась. Помню, что мое лицо нисколько не пострадало, а прошло через прутья так гладко и правильно, будто в той клетке было отверстие. Но я знала – его там не было. Видимо, мое лицо прошло как-то сквозь. Мне показалось – оно прошло не только сквозь решетку, но и сквозь пространство, время и другие величины, созданные для упрощения жизни. В этой клетке жизни не было. Себя я ощущала частью всего, что было в той комнате – частью кровати, частью решетки и частью всего того, что было за ее пределами. Я ощущала, что все в этой комнате – мое бедное Я, и наоборот – только я сама составляла главное Я этой комнаты. Комната и мое необычное самоощущение складывались двумя половинками яблока и получалось то, что получалось – шесть сторон куба, мое пластичное лицо, бездыханная кровать и бесконечные прутья.

За пределами куба был такой же куб. Обстановка полностью копировала обстановку моей комнаты: кровать и обнесенные металлической проволокой пол, стены и потолок. Я торчала головой в чьей-то чужой стене, покуда мое тело все еще оставалось снаружи. На кровати сложа руки сидел старый усатый мужчина. Тот сидел ко мне полу-боком и смотрел на стену перед собой. Из нее, смотря на него в упор, торчала ее голова. Лицо было искажено до неузнаваемости, но в голове так и стучало – Ия, Ия, Ия, Ия… Ни он, ни она меня не видели и не слышали. На секунду мне показалось, будто достучаться до них у меня не получится – мы находились по разные стороны жизни.

Чем дольше и пристальнее я всматривалась в ее лицо, тем быстрее и карикатурнее оно менялось – то сплющивалось, то вытягивалось, то невероятно сужалось. Старик с ней ни о чем не разговаривал, только не мигаючи смотрел на нее, не шевеля ни телом, ни лицом, ни локтями. Кроме ее лица все в комнате оставалось неподвижным. Я думала – неужели они не слышат биения моего сердца? Мой клубок разматывался и шептал мне слова на своем языке – свою азбуку морзе мы с ней так и не изобрели. Он скулил и не понимал в чем дело – вроде лицо чужое, но почему-то такое родное. Почему? К горлу катила тошнота, – такая, какая бывает после завтрака, которого ты не хотел. Мне было достаточно просто смотреть на ее лицо – лицо, ставшее чем-то, чего при ней никогда не было. Вдруг я поняла – мое лицо тоже стало другим. Мы себя потеряли. Почему? И слова, звучавшие тогда в моей голове, гремели в ней куда громче, чем когда-либо мной произнесенные. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и они совьются венком и обмотают стены вместо треклятой проволоки. Мне казалось, что думай я чуть громче, до них бы мои слова все же дошли – внезапной мыслью в голове или так, в виде образов. Но они бы дошли обязательно.

Вдруг я почувствовала, что мне стоит обернуться. Я вытащила голову из текстуры и посмотрела себе за спину. Из противоположной стены торчала голова Остапа. Его лицо никак не менялось – не вытягивалось, не утолщалось, не расплющивалось в лепешку. Оно оставалось прежним. Мы молча смотрели друг на друга с полминуты или более – в кубе время вытягивалось, утолщалось и расплющивалось в лепешку – после чего до моих ушей дошел звук его голоса. Привычный и ничем не испорченный – такой бы он был, если бы он что-то сказал мне, пристально вглядевшись в глаза, в нашем прежнем мире – стоя напротив или сидя в машине, касаясь моего колена своим.

– Я тебя вижу и слышу.

– Но почему?

– Потому что могу.

Мой голос звучал иначе – так звучат голоса, записанные на диктофон. Голос Остапа звучал как обычно, но свой голос я так и не узнала. Слова, интонация и тембр прыгали по воображаемой лестнице и растекались по ее ступенькам жидкой субстанцией. Остап хотел сказать что-то еще, но не стал. Вместо этого он начал медленно просачиваться ко мне в комнату. Сперва-наперво руки – сначала одна, потом вторая. Далее – ноги. Шея и туловище прошли через стену в самую последнюю очередь. Половина моей головы все еще торчала из противоположной стены, когда я заметила, что стороны моего куба пополняются новыми головами. Лица были самые разные: и знакомые, и незнакомые. Я помню, как испытала необъяснимый страх – он карабкался по мне из чужого куба и расползался по всему телу. Я видела лица тех, кого мне удавалось повстречать – отец и мать, кассир из продуктового, девочка с ирисками и насекомыми, воспитательницы в розовом и зеленом костюмах, какая-то черномазая женщина с редкими волосами и еще куча народу. Среди них я не нашла никого, кого бы мне хотелось увидеть – ни девочки из детского сада, с которой мы каждый день воображали себе Жар-птиц; ни бабушки в цветастом халатике, ни Бима…

Вылезти из стены или перейти через нее на ту сторону не получалось. Я осталась замурованной между двух пространств без надежды перейти хоть куда-то. Быть где-то между – значит ли это быть? Мой куб пополнялся людьми. Их лица оставались теми, что я привыкла видеть. Гости тянули ко мне свои руки. Мои подмышки вспотели. Тогда я вспомнила школьный зал, свои потные круги подмышками, забытое собственное имя и какой-то стишок, который мне не удалось вспомнить даже тогда. Зал пожирал людей, а те в свою очередь пожирали меня глазами, требуя от меня слов. Подмышки потели, а я думала о сигарете, забытой в комнате где-то на видном месте. Призраки тем временем огибали меня плотным кольцом. Концертные места полнились. Настала пора начинать. На сцену вынесли шашки. Я почувствовала на затылке чей-то пристальный взгляд и тут же открыла глаза. Сон обрывался.

Когда я проснулась, на улице накрапывал мелкий дождик. Из моего окна он выглядел жалким и обессиленным, словно небо кого-то оплакивало – Ее? Меня? Мир? Солнце? Бога? Остапа? Самого себя? Я лежала, и комкая в руках треугольник одеяла, смотрела на мелкую россыпь пунктиров, стараясь запомнить каково это – просто жить и просто смотреть на дождь. Торопиться было некуда, но почему-то так хотелось зашевелиться и куда-то пойти – старая-добрая человеческая привычка. Зачем было куда-то идти, если можно просто лежать – как камень или асфальт, – пока всему не придет конец? Я не припомню, чтобы цветы и деревья куда-то спешили. Все было достаточно просто – им спешить было некуда.

Я подумала, а ведь настанет момент, когда память о вещах полностью исчезнет. Когда исчезнет прошлое, – а оно точно исчезнет, – помнить мне будет не о чем, а далее – сожалеть, сострадать, оплакивать, пытаться вернуть и удержать его возле себя. Ничего этого уже не будет. Нет прошлого – нет памяти. Нет памяти – нет дождя. Нет дождя – нет ничего. А когда ничего нет, торопиться уже не хочется. От меня самой ничего не останется. Все было просто – исчезну я, значит исчезнет все мое. Моего в мире было немного – всего-то я, мои руки, мои мысли, слова, вопросы и кетчуп на нижней полке холодильника. За неимением своего приходилось дорожить чем-то чужим – ее руками, ее мыслями, ее словами, ее вопросами и ее рассадой. А когда это все уходит и уходишь ты сам, жить больше незачем. Тогда жизнь прекращается. А если и не прекращается, то принимает форму пунктира и ждет, когда дождь пойдет снова.