Читать книгу Нация. Плоды искушения. Том первый - - Страница 7

«Вот какое учение меня ожидает, – подумал Егор, всматриваясь через окно автобуса в груду развалин 4-го энергоблока. – Такое зрелище вряд ли можно было увидеть даже в самом страшном сне. Что же произошло: диверсия, землетрясение или что-то ещё?»

Мысли путались в его голове и не давали сосредоточиться. Страх и неверие в происходящее отнимали разум, не давая возможности распоряжаться своим телом. Но ещё больший страх был впереди, там, за окном автобуса, в которое он всматривался, где шли невидимые, скрытые, неуправляемые процессы высвобождения большого количества тепловой и лучистой энергии. Егор понимал, что уже через минуту ему предстоит бороться с невидимым злом, злом, которое «выпустили» на свободу. И нет ничего того, что могло бы оградить и спасти его в этот момент. Всё пристальнее всматриваясь в архитектуру станции, он впервые её не узнавал. Потому что атомная станция всегда определялась для него (да и для других) тем фактором, что трубы стоят, но из них ничего не идёт. Поскольку они предназначены для вытяжки воздуха, из которого тянется только криптон-85, и ничего больше, а кругом идеальная чистота. А тут вдруг он видит малиновое зарево в полнеба и то, как из развала поднимается лёгкий, едва заметный то ли пар, то ли дым. Хорошо были видны обнажившиеся блестящие стояки ПВК (пароводяные коммуникации – трубы, по которым вода выходит из реактора). Были видны жёлтые ГЦН (двигатели главных циркуляционных насосов, качающих воду через реактор), так как стен, за которыми они стояли, уже не было, они были разрушены. Один из двигателей, как ему показалось, немного наклонился. Барабаны-сепараторы (ёмкости для охлаждающей воды реактора) также оказались видны. Было очевидным, что коммуникации сильно повреждены.

«Реактор тоже наверняка повреждён, – подумал он, глядя вдаль, – но, видимо, не разрушен и в него подаётся вода», – заключил он с какой-то надеждой.

Было очевидным для него и другое обстоятельство, то, что в результате аварии произошёл выброс в окружающую среду радиоактивных веществ, в том числе изотопов урана, плутония, йода-131, цезия-134, цезия-137, стронция-90. А это значило, что произошёл полномасштабный ядерный взрыв.

«А как же жители города? Они ведь даже не догадываются о том, что произошло», – взволнованно подумал он.

В считанные секунды перед глазами пронеслась вся его жизнь. Он думал в эти минуты не о себе, а о том, что будет с людьми, с его семьёй. В такие моменты личность сама по себе ничто не значит, важнее то, что для тебя дороже и значимее. Егор вспомнил, что ночью, перед сном, открыл форточку, чтобы в квартире было не так душно. И этот факт настолько насторожил его, что хотелось бежать обратно, только для того, чтобы исправить роковую ошибку. Но сделать это в данный момент было невозможно. Через пару минут автобус остановился возле штаба гражданской обороны. Повсюду стояли пожарные машины и другая техника. На территории, среди многочисленных обломков конструкций энергоблока, повсюду виднелись чёрные, переливающиеся на солнышке, куски дымящегося графита, выброшенного взрывом из реактора. Воздух был настолько густой и пульсирующий, что трудно было дышать. Таким он был за счёт ионизированной высокорадиоактивной плазмы.

«А ведь каждая частица дымящего графита, – подумал он, – в той или иной степени несёт на себе достаточно большое количество радиоактивных источников, интенсивно заражая в этот момент всё вокруг различными радионуклидами».

Это обстоятельство не столько напугало его, сколько начинало мучить, оттого что он бессилен в этот момент что-либо сделать. Впрочем, как и многие другие люди. К тому же над четвёртым блоком всё ещё «висело» алое свечение, что говорило в целом о высокой радиации. Вглядываясь в лица пожарных, работников станции, сотрудников милиции, да и просто людей, которых видел впервые в жизни, Егору показалось, что у людей нет понимания того, что произошла катастрофа, причём глобального масштаба. По крайней мере, все тешили себя тем, что произошла авария и не более. Некое осознание чего-то страшного, конечно, было, но это «страшное» трудно было осознать и принять в реальности, хотя бы потому, что у людей не было элементарных респираторов, «лепестков», я уже не говорю о противогазах, костюмах химической защиты. Люди совершенно не думали о той смертельной угрозе, что их поджидает на каждом шагу… Надо сказать, что в этот момент над Егором довлел тот факт, что если он и его коллеги здесь нужны, если их привезли, значит что-то ещё можно сделать, не всё потеряно, ещё есть надежда что-то поправить. Возможно, из-за этого обстоятельства (вопреки некоторым фактам и догадкам) ему никак не хотелось соглашаться с тем, что реактор полностью разрушен. Вместо этого он искал в своей голове весомые аргументы в подтверждение того, что реактор цел и на него можно воздействовать, подавляя исходящую от него опасность. Всех специалистов, ехавших в автобусе, сразу пригласили в убежище № 1, что находилось под станцией, где в это время размещался противоаварийный штаб. Помещение выглядело как небольшое бетонное укрытие с мощной бронированной дверью. Хотя в нём не было практически никакой инфраструктуры на случай военных или других непредвиденных действий. Совещание уже шло, когда они вошли в помещение убежища. Все старались пройти и сесть незаметно там, где были свободные места, а их было не так много. Было очень душно. Присев на свободное место, Егор внимательно осмотрелся по сторонам… В помещении уже находились начальники производств, смен и цехов (он хорошо знал многих, не то чтобы лично, но по службе, да и лично тоже), руководители служб и подразделений, а также военные, пожарные и городское начальство. Было много и тех, кого Егор видел впервые, по всей видимости (как он предположил) – это были представители службы безопасности.

– Произошла внезапная авария, – услышал он тихий, дрожащий голос директора станции Виктора Брюханова, – в результате подготовки и проведения персоналом 4-го блока станции электротехнического эксперимента по испытанию турбины на выбег произошёл взрыв, но реактор цел. С помощью аварийных питательных насосов мы пытаемся сейчас организовать процесс непрерывной подачи воды для его охлаждения. Основные очаги возгорания на крыше 4-го блока и вокруг него потушены. Однако проблем ещё много, но мы их стараемся решать…

Он говорил растерянно и взволнованно. В какой-то момент ему стало даже плохо. Временами всё отчётливей проявлялась заторможенность – он с трудом подбирал слова, чтобы выстроить их в нужную ему речь. Маленького роста, черноволосый, с загорелым лицом (чувствовался «ядерный» загар), с припухшими глазами, трясущимися губами, он казался слабым и беззащитным. Что бы он ни говорил – во всём чувствовалась безысходность, трагичность, боязнь ответственности и – в силу своей полной некомпетентности – неверие в возможность такой страшной беды. По его поведению было совершенно понятно – это совсем не авария, последствия которой можно быстро ликвидировать, а катастрофа, причём глобального масштаба (он это хорошо понимал), и последствия её непредсказуемы. Но почему-то вопреки всякой логике он старался донести до работников станции совершенно иную историю, историю неправды и лжи.

– Несмотря на аварию 4-го блока, – говорил он, – остальные реакторы АЭС производят энергию в штатном режиме и их безопасности ничто не угрожает. Для безопасности вокруг блока выставлено оцепление. Но этого недостаточно. Необходима радиационная разведка. Руководители и заместители руководителей подразделений уже провели разведку в районах, граничащих с разрушенным 4-м блоком, были они также и на кровле 3-го и 4-го блоков.

– Что он делает, – прозвучал не так громко чей-то голос за спиной Егора, – он же угробит всех руководителей станции…

– Что касается эвакуации горожан из Припяти, – продолжал Брюханов, – то горисполкомом принято особое решение: до приезда комиссии из Москвы никаких мер не принимать. Комиссия, в составе которой учёные, специалисты по ядерным установкам, должны на месте, что называется, проанализировать всю ситуацию, а затем уже принимать решение. А сейчас (Брюханов обратился к сидящим в первом ряду специалистам) мне бы хотелось услышать мнение руководителей экстренных служб по оперативной обстановке.

– На решающих направлениях очаги пожара удалось локализовать, – как-то нерешительно, переведя дыхание, начал свой доклад об оперативной обстановке начальник пожарной охраны АЭС Леонид Телятников.

Его буро-коричневое лицо выглядело измученным. Глаза казались какими-то возбуждёнными, словно в них присутствовал какой-то сверхтонус, можно было подумать, что он был на пределе нервов.

– На этот час в реакторном отделении и на кровле машинного зала, – продолжал он, – загасили тридцать семь очагов огня. Несмотря на тяжёлый ядовитый дым от горящего битума и снижение видимости, пожар тушат 37 пожарных отделений (240 пожарных, 81 единица техники). Во время тушения пожара, – продолжал он, – многие получили ожоги и отравления, в больницу города доставлены уже 69 человек. А всего, по имеющимся у меня данным, на этот момент (а не было ещё и пяти утра) в больницу доставлено уже около 180 работников. Больница, к сожалению, вся переполнена, часть пациентов перенаправляют в соседний город Иванков. Несмотря на высокий уровень задымления (он боялся сказать слово «радиации»), работы продолжаются, в том числе и на крыше 3-го энергоблока. Замерить и точно сказать уровень радиации в помещениях блока и вокруг него, к сожалению, мы пока не можем, – заключил он. (Все имеющиеся на станции дозиметры, а их было всего два, были рассчитаны на 1000 рентген, но, видимо, из-за высокой радиации они сразу вышли из строя.)

Начальник милиции Припяти Василий Кучеренко доложил о ситуации на дорогах и подъездных путях.

Затем вышел неизвестный Егору человек и сказал, что вся информация уже доложена главе государства, после этих слов он продолжил:

– В настоящее время идёт формирование правительственной комиссии. До их приезда нужно всячески воздерживаться всем от какого-либо оповещения населения по поводу случившегося. В первую очередь, это делается для того, чтобы не вызвать смуту и панику. Для особо интересующихся граждан нужно отвечать: «Идут учения!» Для большего убеждения жителей (в подтверждение этого мероприятия) мы ждём мобильный отряд механизированного полка гражданской обороны Киевского военного округа.

На этом своё выступление он закончил.

– Они там что, все с ума посходили, что ли? – тихо проговорил в каком-то недоумении сидящий рядом с Егором неизвестный мужчина. – Им эвакуировать население нужно срочно, а не ждать тех, кто приедет и даст указание – вот «мастера»! Разве они не видят, что повсюду валяются куски графита и топлива… радиационный фон очевиден… какие ещё нужны тут доказательства?! Не могу понять, на что они надеются, пытаясь скрыть правду?

– Тише, тише… Вы что, не слышали требования? Повторяю, нужно воздерживаться от какой-либо поспешности, – проговорил тихо, но со знанием дела высокий, крепкого телосложения мужчина лет сорока пяти.

Слушая информацию, Сомов понимал, что его душа, сознание требовали плавного внутреннего перехода к постижению того, что произошло, но катастрофа не оставляла ему никаких шансов – она подавляла его своей глобальностью. В это время он думал о жене и дочери, о том, что, уходя, открыл форточку… От этого непредвиденного действия ему хотелось ехать, бежать, ползти – но только бы исправить свою ошибку.

«Непонятно, – думал он, – почему не работают телефоны?» Временами он никого и ничего не слышал, как и не понимал того, что происходит вокруг. Может, это сон, или это что-то иное, не ведомое ему и науке явление. То, что случилось, случиться не могло никогда. Советский реактор не может быть взрывоопасным, потому что весь технологический цикл ядерной реакции выведен на очень высокий уровень безопасности. Даже умышленно «вывести» реактор в неуправляемое состояние – очень сложная задача. А тут на тебе – раз и готово! Непонятно! «Если все величины, характеризующие технологический процесс, – продолжал он рассуждать, – температура, давление, расход, частота вращения… находятся в строго заданных пределах, то всякая авария исключена. Но если всё это игнорировать (по разным причинам), то выход за эти пределы (а это уже логика!) влечёт за собой увеличение отклонений… и, как правило, может привести к аварийной остановке или даже разрушению технологического объекта. Что, в общем-то и произошло».

На какую-то минуту он отвлёкся от своих мыслей, чтобы успокоиться, прийти в себя…

«Значит, был утерян контроль в управлении и воздействовать на эти величины, как и на весь технологический процесс, было невозможно, – думал он, провалившись в какое-то небытие. – Что это: недостаточное понимание персоналом особенностей протекания технологических процессов в ядерном реакторе или же что-то другое? Где наступил момент потери «чувства опасности»? А может, есть и другие причины? Например, связанные с большим мощностным положительным эффектом реактивности реактора. Да, да я что-то уже слышал об этом… Для понимания этой ситуации надо представить себя за рулём автомобиля: заводите мотор и медленно трогаетесь. Затем плавно разгоняетесь. Переключая передачи, набираете, например, скорость 60 км/час. Снимаете ногу с педали газа, но скорость не падает, как это должно быть, а, наоборот, автомобиль начинает самостоятельно разгоняться: 80,100,130,150 км/час. Вы пытаетесь тормозить, но никакого эффекта не происходит. Автомобиль продолжает разгоняться. На какие бы педали вы ни нажимали, за какие бы дроссельные (ручные) рычаги управления ни хватались, ничего не происходит, кроме того, что автомобиль идёт «в разнос». Конец один – катастрофа. Ведь такое не исключено. Вывод напрашивается один: атомные реакции слишком мало изучены, вот в чём вопрос. А может быть, им и вовсе характерна непредсказуемость, кто знает?»

– Для выяснения состояния реактора нужна разведка, – как в бреду услышал он чей-то голос… Но сила сомнения опять уводила его в неверие в случившееся…

«Как можно довести «рядовые» испытания до такой масштабной катастрофы? Ведь в ядерной установке созданы многочисленные защитные системы безопасности. Нет, – думал он, – такое возможно только при наборе преднамеренных отключений технических средств защиты и нарушений регламента эксплуатации. Но преднамеренно «отключать» и «нарушать» – означает рыть себе могилу, это же полное безумие. Нет, здесь что-то не так».

– Членов экстренной комиссии прошу остаться, – услышал он голос Брюханова, – всех остальных прошу занять свои рабочие места, включиться в работу по локализации аварийных процессов в помещениях и на оборудовании станции, каждому по своему цеху.

При выходе из убежища Егору выдали респиратор в виде лепестка и перчатки. Потрясённый увиденным и тем, что услышал от руководства, он с трудом приходил в себя, думая в этот момент только о тех людях, которые проявили мужество и бесстрашие.

«Даже трудно представить, – подумал он в этот момент, – что бы ещё могло быть, не предотврати они пожар».

Направляясь к машинному залу 3-го энергоблока, где ему предстояла большая работа по ревизии всего оборудования, он почувствовал какое-то лёгкое головокружение и «самопроизвольное паническое чувство». Жгло дыхание и всё сильнее резало веки. Остановившись, он постоял пару минут (может, чуть больше), стараясь снять боль и напряжение, затем снова, быстрыми шагами, без остановок, пошёл дальше. В этот момент он не мог не видеть всего того, что разворачивалось на территории станции… Ситуация больше напоминала военные действия, где было всё: военные, раненые, скорые, пожарные… – и всё это благодаря «мирному атому», что предстал во всей своей «красоте» и «безобидности».

Несмотря на разрушенный энергоблок и его смертельную опасность, Егора поражало бесстрашие этих людей. Готовность пожертвовать собой ради выполнения долга была для них в этот момент общим правилом нравственности. И это не просто слова. Кто-то должен был сделать эту работу, невзирая ни на какие опасности и на безответственные действия руководства станции (спланировать и организовать работу в этом плане они не смогли).

Он прекрасно понимал, что в этот момент никто не думал ни о каком мужестве и героизме, просто каждый выполнял свой долг.

Шагая быстро по дороге, он впервые видел на станции столько пыли и грязи – они были повсюду. Складывалось такое ощущение, что произошло извержение мощного вулкана: на всей территории валялись куски графитовых блоков, либо целиковые, либо разрушенные. Видны были поблёскивающие в лучах утреннего весеннего солнца, сдвинутые со своих опор барабаны-сепараторы. Но что больше всего поразило Егора, так это то, что на его глазах солдаты собирали графит руками, даже не лопатами – вот просто так, мирно, ходили с вёдрами и собирали как грибы, ссыпая затем в металлический контейнер. Графитовые куски валялись повсюду, а от некоторых даже шёл ещё дымок.

«Кто же мог отдать такой приказ, – подумал Егор, глядя на солдат, – чтобы собирать этот «урожай» голыми руками? – это же верная гибель».

В эту минуту он успокаивал себя «железной» уверенностью:

«Техника вот-вот подойдёт. Ещё же только утро… Всё будет хорошо, и вместо солдат здесь будут работать манипуляторы и робототехника». Ведь государство тратило на эти цели ежегодно миллионы рублей (об этом им постоянно говорили на совещаниях разные лектора от общества «Знание»), и в этих словах никто никогда не сомневался.

По состоянию, по характеру разрушений сразу было видно, что произошёл объемный взрыв и мощность этого взрыва была огромной, а вот какой мощности, Егор не мог даже предположить. Это было за гранью его небольших в этой области знаний.

«Во всё это трудно поверить, – мысленно проговорил он про себя. – В любом случае, а иначе и быть не может, руководством страны уже наверняка принимаются неотложные меры по ликвидации аварии. Хотя какая же это авария – это полномасштабная катастрофа. Да ещё какая. Вот так дела!»

Сомов был уверен, что по характеру случившегося никто не будет ждать комиссию из Москвы. Уже через пару часов (настолько он был убеждён в этом) начнётся массовая эвакуация населения, а на станции развернутся крупномасштабные работы по очистке всей территории от последствий взрыва…

«У нас ведь есть всё для того, чтобы ликвидировать эту аварию, в том числе и современные технологии, – подумал он. – Нужно лишь время, а его-то как раз очень мало».

Но это было лишь самоуспокоение…

«Теперь, – размышлял он, – как это ни печально, нужно в кратчайший срок – не только руководству станции, но и многим специалистам в области ядерной физики – найти правильное практическое решение по безопасности. Если бы это решение было найдено раньше, то, возможно, не было бы и этой катастрофы». Но, к сожалению, он является свидетелем последнего. «Человеческий фактор, только человеческий фактор, – повторял он раз за разом, – является причиной всех трагедий и катастроф. Такие события не могут быть случайностью, они всегда результат «критической массы», нарушившей «динамическое равновесие». Непонятно только одно: почему на всём этом пути не нашлось «величины», способной уменьшить, погасить эту критическую массу. Что это: полный непрофессионализм, халатность или что-то другое?»

Какие бы мысли ни приходили ему в голову, он всячески сопротивлялся своим выводам и рассуждениям.

«Чтобы вынести правильный вердикт, – продолжал он размышлять, – нужно соединить в одно целое множество доказательств и только тогда сделать какие-то выводы».

Его состояние в этот момент граничило с полным отчаянием, и это было с ним впервые. Весь этот трагизм, к великому сожалению, увеличивался в его глазах ещё и потому, что он видел результат содеянного, то есть он был свидетелем свершившегося факта. Факта, который потеснил, да что там – разрушил его разум, разбросав и превратив его во что-то тлеющее, отжившее, как тот ядерный графит, что валялся по всей территории станции, извергая невидимое поражение. Проходя мимо столовой «Ромашка», а затем компрессорной станции, Егор заметил охранника Николая Степановича Терещенко. Этого человека он давно хорошо знал. Шагая откуда-то ему навстречу, он взволнованно курил, пугливо оглядываясь по сторонам, словно кого-то дожидался, при этом разговаривая и жестикулируя…

«Странно, – глядя на него, подумал Егор, – такого раньше я за ним не замечал».

Это был коренастый, лет пятидесяти, среднего роста мужчина с большою лысиной и черноватым лицом (видимо, от «ночного» загара) с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные красноватые глазки. Егор сразу заметил, что в нём было больше волнения, чем спокойствия; во взгляде просматривался какой-то болезненный страх, вызванный, видимо, ночным взрывом. Пожалуй, было и нечто другое, положительное – но страх всё же пересиливал, и это было заметно в его волнении и беспомощности. Я вовсе не хочу сказать, что он чем-то напоминал тревожно-волнительного типа – нет. Просто, видимо, страх и тревога сделали своё дело – вызвали физиологические реакции. В том числе и невротического характера: состояние паники, возбуждения, жестикуляции – всё это просматривалось со стороны и бросалось в глаза. Не заметить этого было нельзя. Одет он был в чёрную униформу охранника. Из-под куртки торчала серая рубашка, немного скомканная и в нескольких местах расстёгнутая. Лицо было небрито, и от этого он казался не то чтобы старше, но уставшим. Сомов хоть и спешил, но пройти мимо знакомого ему человека не мог, тем более что его состояние вызывало некую тревогу и обеспокоенность. Не успел он поздороваться с охранником и поинтересоваться отдельными вопросами, как Терещенко с ходу перешёл к разговору, как будто ждал его всё это время.

– Представляешь, кхе… кхе… я тттильки (не то от волнения, не то от стресса он кашлял и говорил заикаясь) заварил чай, – начал эмоционально говорить он, – как услышал сильный гул совершенно незнакомого хххарактера, очень низкого тона, похожий на стон человека (о подобных эффектах рассказывали обычно очевидцы землетрясений или вулканических извержений). Сильно шатнуло пол и стены, с потолка посыпалась пыль и мелкая кк-крошка, потухло люминесцентное освещение, затем сразу же раздался ггглухой удар, сопровождавшийся громоподобными раскатами.

Тут он замолчал, переведя дыхание, и жадно стал затягиваться папиросой – раз, другой, третий…

Я разу підбіжал до вікна, щоб подивитися, – от волнения он говорил то на русском, то на украинском языках, – як ке, що там пппроізошло?[3]. А там тттакое твориться, – он ухватился обеими руками за голову, – герметичной оболочки реактора – как ннни бывало, всё снесло на хрен подчистую; обстройка реакторного отделения вся ррразрушена до основания, пппредставляешь, что делается, – тут он опять прервался и глубоко затянулся Папиросой, – кхе… кхе… потом начался пожар кровли машинного зала, такого пожара я ещё не видел, – он сделал большие глаза. – Всё гггорело, – глядя на Егора, прохрипел Терещенко.

– Я побачив, – взволнованно продолжал он, размахивая руками, – як пппроехали до блоку перші пожежні розрахунки, вони явно чули і розриви, у всякому разі, я так думаю. Это машины из караула ВПЧ-2, я їх сразу узнал; через пару хвилин ппприбили машини з Прип’яти, точно не помню скільки, але багато, може навіть все, що є в містіi[4]. Во всяком случае, – продолжал он, – столько мммного пожарных машин я ещё не видел. Кккороче, пожарники сразу занялись ррреакторным отделением, а затем и крышей третьего энергоблока, огонь уже полыхал вовсю и там. Только мне непонятно было одно…

Прервав свой разговор, он вдруг неожиданно задумался.

– Что именно непонятно, Николай Степанович? – взволнованно глядя на него, переспросил Егор.

– Почему все пппожарники, кхе… кхе… работали без должных средств защиты! – последнее слово он выделил интонацией особо. – Кидались в самое пекло реактора, а на них не было ни одного кккостюма химзащиты. – Тут он начал странно размахивать руками. – Как так, – возмущённо восклицал он, – там же, наверне, радиация!

Слушая своего собеседника, Егору почему-то стало жалко этого человека; возможно, потому, что он пережил ядерный взрыв, а может, потому, что он совершенно не думал о себе, а переживал о тех людях, что выполняли свой долг. В этот трагический момент в его словах и рассуждениях не просто проскальзывала, а отождествлялась сама человечность, более того, при всех обстоятельствах он не боялся отяготить себя гуманностью. Сомов смотрел на него удивлёнными глазами и не знал, что сказать. Сострадание этого человека к пострадавшим пожарникам (хотя он сам был пострадавший) вызывало нечто большее, нежели просто уважение. Не веря своим глазам, пребывая в этом аду, он и сам бы хотел задать множество вопросов: «Как так получилось, что люди, обслуживающие атомную станцию, не имеют соответствующей защиты?! Ведь защита – это не только «защита» сама по себе, это ведь ещё и культура, новое мышление, если мы хотим жить в новом атомном веке. Может быть, это происходит потому, – отвечал он как бы сам себе, – что все те, кто разрабатывает подобного рода объекты, не совсем понимают, с чем имеют дело?! Почему они так безответственно подходят к жизни других людей, к безопасности государства?!»

– Я тут же бросился к телефону, кхе… кхе, а что я мог ещё сссделать, – как бы оправдываясь за свои действия, сказал Николай Степанович, – и стал звонить в разные места дежурным, – тут он замешкался, – но никто не отвечал, представляешь!

Хотя должны были, я ещё пппосмотрел на часы: было половина второго ночи. Даже не знаю, что и думать…

Он резко махнул рукой и замолчал. Не прошло и пяти секунд, как он тут же продолжил:

– Не знаю, може бути, вони були на рибалці? Зараз вони всі там сидять денно і нощно, поки ррриба на глибину не пішла,[5] – покашливая, Терещенко показал рукой в сторону отводящего канала и пруда-охладителя, где рыбаки, сменяя друг друга, в свободное от вахты время ловили рыбу. Тем более – весна, нерест… – как-то неожиданно для разговора закончил свою мысль Терещенко. – Вот ведь как ппполучается, а! А скорых-то, скорых сколько, – неожиданно переключился он снова на тему аварии.

– И що тепер буде, одному Богу відомо?[6]

Сомов слушал и одновременно не слушал собеседника – он думал в этот момент совершенно о другом…

– Да, да, извините, – проговорил Сомов, с трудом возвращаясь из своих воспоминаний, вновь слушая Терещенко. – Так оно и есть: одному Богу известно…

Сделав последнюю затяжку, Терещенко бросил папиросу тут же, где стоял, достав через минуту трясущимися руками из пачки другую (это был «Беломорканал»), и, закурив, снова продолжал говорить, размахивая при этом руками, но уже не в сторону отводного пруда, а в сторону реактора…

«Я сказал о Боге, – неожиданно подумал Егор, отвлекаясь опять от рассказа Терещенко, – но я ведь не верю во всю сложность этого утверждения (это было для него аксиомой). Но, с другой стороны, следуя логике, – продолжал он рассуждать, – какое есть у меня право отрицать, что Его нет вообще (все эти его рассуждения проходили в какой-то космической быстроте). Такого права, и вместе с тем знания, у меня – нет. Как нет этих знаний и у всего человечества. Значит, Его можно признавать, а можно не признавать – кому как угодно». И как бы домысливая, чтобы быстрее закончить свою мысль, он ещё раз коснулся смыслового содержания этой формулировки: «По моему размышлению, наверное, здесь всё просто: если не веришь в Бога, то ты и не вправе ожидать от него что-либо для себя; а если веришь, значит, не просто признаешь Его существование, но и ожидаешь каких-то последствий, которые могут содействовать, помогать в жизни. Интересно получается, – пришёл он неожиданно к заключению, – а что плохого в том, чтобы верить и доверять кому-то определённому?»

В эту минуту, как это ни странно, Егора впервые по-настоящему заинтересовала тема веры. Ему захотелось почему-то многое понять, говорить, думать и даже утвердить в себе практику познания истины в этом вопросе.

Терещенко всё в том же волнении продолжал говорить, глубоко затягиваясь папиросой, когда Сомов произнёс:

– Вам бы лучше зайти в помещение, не стойте больше здесь, это очень опасно.

– Так-то оно так…

– Мне надо спешить, извините, – сказал на этот раз уже более твёрдо Сомов, – заходите, прошу вас, не стойте здесь…

– Народу-то, народу сссколько… – всё еще не унимался Терещенко.

– Мне пора, Николай Степанович, спешу, извините, да и позвонить бы надо…

– Так не работает телефон, уже как час не работает, видимо, где-то повреждение, – проговорил Терещенко, найдя с видимой радостью новый предлог для беседы (пребывая в шоке, он действительно не осознавал всей существующей опасности).

Обменявшись ещё двумя парами слов, Егор почти бегом направился к 3-му энергоблоку. Несмотря на плотную, красновато-оранжевую утреннюю дымку, что окутала всю территорию станции, си-дуэт Сомова чётко просматривался издалека… В этот момент в его мыслях молнией пронеслась одна очень странная история, вызванная, видимо, некоторыми ассоциациями от разговора с Терещенко. А история эта была о Ефиме Павловиче Славском[7]

– министре среднего машиностроения, в ведомстве которого находились все АЭС страны, в том числе и Чернобыльская. Суть этой истории заключалась в том, что Славский очень любил охотиться и рыбачить. Однажды Берия приехал в Челябинск (было это в 1948 году) для проверки строящегося реактора АВ-1, где Славский работал первым заместителем директора и главного инженера комбината 817, ПГУ при Совете Министров СССР, и когда Берия был уже на «участке», что-то пошло не так… При выяснении всех обстоятельств он узнаёт, что Славский очень много времени проводит на охоте и рыбалке. Мало того, он всячески склоняет к этому и своих сотрудников… Берия в категорической форме запрещает ему заниматься этой развлекаловкой. Проходит время. Славского назначают заместителем министра… И вот уже в Москве, в его рабочем кабинете раздаётся «прямой» звонок Берии:

– Правда, что ты продолжаешь охотиться и рыбачить?

– Да, Лаврентий Павлович, – ответил испуганно Славский, – я считал, что ваше запрещение распространяется только на время, пока я был в Челябинске.

– Я запретил тебе это дело до тех пор, пока ты работаешь в атомной промышленности, – пояснил ещё раз твёрдо Берия.

Обругав Славского матом, он вторично запретил ему охотиться и рыбачить, сказав при этом, что в атомной промышленности нужно заниматься делом. После чего положил трубку.

Через несколько дней Славский получает личный пакет от Берии, в котором находит лишь одну бумагу – анонимку со следующим содержанием: «Уважаемый Лаврентий Павлович! Несмотря на ваш запрет, Славский продолжает охотиться в угодьях Челябинска-40 как помещик, поднимая целые деревни для того, чтобы загонять дичь». В самом низу анонимки приписка рукой Берии: «Предупреждаю последний раз. Берия».

Как бы там ни было, но уже через несколько минут в тревожном состоянии Егор был в машинном зале… Картина, представшая перед ним, являла собой печальное зрелище, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Первое, что бросилось в глаза Егору, так это то, что машинное отделение было не только задымлённым, но имело ярко выраженное радиационное загрязнение. (Он чувствовал этот запах.) Повсюду ощущался сквозняк, пахло озоном и гарью. На полу валялись осколки выбитых взрывом стёкол, всюду была вода и грязь… Егор прекрасно понимал, что сейчас ему придётся соприкоснуться с «грязным» оборудованием. В этом случае, согласно мерам безопасности, дозиметрическая служба АЭС должна тщательно изучить уровень активности во всех опасных точках и профилактическими мерами (ограничение времени пребывания в опасных «грязных» зонах, защитная спецодежда, усиленный дозиметрический контроль и др.) обеспечить достаточно надёжную защиту персоналу. «А как мне быть сейчас, когда на всю станцию один дозиметр и тот – нерабочий? Как в аварийной подводной лодке», – подумал он про себя и тут же вспомнил поговорку: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Вот только бежать некуда.

Оглядевшись, он никак не мог понять – откуда взялся этот мусор, ведь взрыв был в «четвёртом»? Но, внимательно присмотревшись, он увидел, что вся эта грязь попала из приточной вентиляционной трубы, что шла из уничтоженного взрывом энергоблока.

«Интересно, сколько сейчас здесь рентген? – подумал он, разглядывая машинное отделение. – Хорошо бы замерить, да где его сейчас возьмёшь, этот дозиметр».

Сомов понял, что для предотвращения дальнейшего притока радиационного воздуха нужны были не только его мысли, но и определённые действия, а вот какие – он не знал. Нужна была объективная оценка всего того, что произошло. Осложнял ситуацию ещё и другой факт, более угрожающий: из-за большого объёма использования воды (было много потрачено на тушение пожара) сложилась крайне тяжёлая ситуация в остальных трёх блоках, грозившая потерей охлаждения активных зон… Этот факт вызывал в нём почти исступление – в любую минуту могло произойти непредвиденное…

«При всей сложности, – думал он в этот момент, – не нужно терять самообладание, сейчас всем потребуется огромная выдержка и спокойствие. Главное, чтобы они никого не покидали в эти трудные минуты».