Читать книгу Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - - Страница 5

Первая половина XX века была периодом, отмеченным массовыми армиями и массовыми смертями; центральным опытом того времени стал опыт войны. Никогда прежде под ружье не ставилось так много людей, и никогда люди в таком количестве не принимали смерть от рук своих собратьев. Согласно одному из имеющихся подсчетов, Первая мировая война принесла Европе в шестнадцать раз, а Вторая мировая война – в пятьдесят раз больше военных смертей, чем Тридцатилетняя война; даже в сравнении с бойней революционных и наполеоновских войн речь идет о превышении в два раза и семь раз соответственно[2]. Подобные катаклизмы не могли не оказать серьезнейшего влияния на затронутые ими общества. Моя книга посвящена одному из результатов той «эпохи насилия», которую Европа и мир пережили между 1914-м и 1945 годами – а именно тому, как ветераны-фронтовики превращались в советском обществе в новую социальную и политическую силу[3].

Когда немецкая армия 22 июня 1941 года напала на Советский Союз, империя Сталина была государством-изгоем, которое было обременено множеством внутренних проблем, проистекавших из перипетий его нелегкой истории. Первая в мире успешная социалистическая революция, состоявшаяся в России в 1917 году, стала результатом масштабных изменений, инициированных в XIX веке распространением промышленной революции и становлением массовой политики. В России эти потрясения были усугублены разрушениями Первой мировой войны (1914–1918) и последовавшей за ней кровавой Гражданской войны (1918–1921). Союз Советских Социалистических Республик, вышедший из этого горнила насилия и хаоса, боролся с международной изоляцией, институциональной слабостью и экономической отсталостью. К 1941 году советский режим уже растерял значительную часть народной поддержки, которой он пользовался в послереволюционный период, и сталкивался с враждебностью широких слоев населения. В конце 1920-х и на протяжении 1930-х годов, готовясь к неизбежной и насильственной конфронтации с капиталистическим миром, наиболее радикальные члены большевистской партии – теперь их возглавлял жестокий Иосиф Сталин – попытались преодолеть технологическую и военную отсталость страны и одновременно устранить своих внутренних врагов. Всего за несколько лет и ценой невероятных человеческих страданий воинствующее меньшинство затащило патриархальную Русь, упирающуюся и стенающую, в большевистскую версию современности[4].

Общество, которому предстояло в 1941–1945 годах выдержать нацистское вторжение, было продуктом того агрессивного натиска большевистской власти, которому подверглось большинство советского населения. В этом натиске можно выделить два этапа. Сначала произошло то, что современники называли «великим переломом» 1928–1932 годов, сегодня более известным под именем «сталинской революции сверху». Этот процесс сочетал в себе атаку на традиционные элиты, подкрепляемую ускоренной подготовкой новых рабочих кадров, с форсированной индустриализацией и гражданской войной против крестьянства. Для того чтобы подчинить тех, кто должен был оплатить издержки «первоначального социалистического накопления», сельское население поголовно загонялось в колхозы. Первая атака на патриархальную Русь обернулась катастрофическим падением сельскохозяйственного производства, голодом и нарастанием противодействия внутри самой коммунистической партии; все это способствовало частичному отступлению и переходу к более разумным темпам социальных преобразований. Давление на общество возобновилось во времена так называемого Большого террора 1936–1938 годов, когда Сталин провел кровавую чистку всего советского населения, истребив множество реальных и потенциальных врагов, включая и многих сторонников своего правления[5].

Результаты этих революционных потрясений были противоречивыми. С одной стороны, они породили социальную аномию, или то, что Моше Левин назвал «обществом зыбучих песков», для которого были типичны разрушенные жизни, личности и семьи, эфемерность и неустойчивость общественных связей, значительная социальная и географическая мобильность[6]. У многих советских людей накопились веские причины, чтобы возмущаться сталинскими порядками и, следовательно, надеяться на избавление от них – по-видимому, в 1941 году эти надежды очень недолго связывались с вермахтом[7]. С другой стороны, революционные сдвиги создали жесткую социальную структуру, в основе которой были ранг и статус – что-то весьма похожее на мирную версию военной экономики[8]. Хорошо известно, что большевистская революция создала полицейское государство, которое использовало террор, запугивание, пропаганду и слежку, добиваясь переделки общества в соответствии со своими устремлениями. Но в дискуссиях о государственном насилии и навязываемой идеологии как центральных пунктах советской системы иногда забывают упомянуть об экономических аспектах стабильности большевистского режима[9]. Бо́льшая часть потребительских товаров и услуг производилась и распределялась самим государством, которое руководствовалось при этом собственными нуждами: чем больше пользы гражданин мог принести режиму, тем больше благ он получал. Представители нового «служилого класса», прошедшие выучку «сталинской революции» и назначенные на должности, которые освободились в ходе «великих чисток», жили гораздо комфортнее большинства рабочих, не говоря уже о крестьянах. Причем даже на нижних этажах социальной пирамиды сохранялось такое же жесткое расслоение, гарантирующее преуспевание одних за счет других. Иными словами, плановая экономика была одним из главнейших механизмов, обеспечивавших согласие с большевистским проектом и принуждавших к участию в нем: как предполагалось, кто не работает на официоз, тот не ест. Однако серьезные дисфункции этой централизованной экономики дефицита обусловливали параллельное существование другой экономики – сферы частично или полностью нелегальных рыночных и псевдорыночных сделок. Наличие этой теневой экономики позволяло людям, несмотря на пустые прилавки, выживать в индустриальном обществе, ориентированном на удовлетворение военных нужд, а не потребительского спроса[10].

После 22 июня 1941 года это уже отмобилизованное общество с легкостью можно было ставить на военные рельсы. В определенных отношениях война означала ослабление социального контроля; это объясняет, почему многие советские граждане вспоминают военные годы как время относительной «свободы» – несмотря на то, что террор в тот период не ослабевал[11]. Многие из тех советских людей, кто поначалу не был убежден в том, что бороться за товарища Сталина стоит, вскоре встали в строй: новые властители оказались хуже прежних. Конечно, весьма соблазнительно порассуждать о том, что, будь немцы менее жестокими по отношению к гражданскому населению, им, возможно, удалось бы выиграть войну на Востоке: ведь они вполне могли использовать повсеместное недовольство сталинским режимом и выдать свой завоевательный поход за освободительную кампанию. Проблема, однако, в том, что это теоретическое допущение совсем не берет в расчет ни реалии боевых действий, ни особенности идеологических оснований. Позиция немцев оставалась ущербной в двух отношениях сразу: во-первых, они были расистами, а, во-вторых, развязанную ими войну можно было выиграть только посредством тактики, граничащей с геноцидом – и это в лучшем случае. Германия с самого начала значительно уступала противнику в живой силе и технике, и единственным путем к победе было нанесение еще одного из тех молниеносных ударов, какими вермахт прославился с 1939 года. Такой прием предполагал быстрое передвижение бронетанковых дивизий, но плохие дороги на Востоке и огромные здешние расстояния воспрепятствовали этому. К тому же немецкая армия по-прежнему в значительной степени зависела от конной тяги. Военным специалистам хорошо известно, что единственным способом справиться с подобными сложностями всегда оставались реквизиции и мародерство – по сути, старые обыкновения всех армий. Но в такой отчаянно бедной стране, как Советский Союз, обращение к подобной тактике автоматически влекло за собой массовый голод среди покоренного населения. Это, впрочем, не было какой-то особой проблемой для немецкого верховного командования. Вопреки многочисленным и повторяющимся попыткам обелить деяния гитлеровских солдат, большая часть командного и рядового состава разделяла нацистскую установку, согласно которой немецкой армии на Востоке приходится иметь дело с еврейскими, славянскими или азиатскими «недочеловеками». Причем это предубеждение лишь усиливалось беспросветной нищетой, обнаруженной немцами в СССР, и неистовством противника, с которым они столкнулись в боях[12].

Советское общество, оставаясь под суровым руководством сталинского режима и реагируя на смертельную угрозу войны на уничтожение, исходящую от врагов-расистов, приняло брошенный ему вызов. Красный колосс выставил против гитлеровцев 34,5 миллиона солдат и офицеров регулярной армии, а также десятки или, возможно, сотни тысяч «партизан»[13]. Эти простые, в общем-то, люди, обычные мужчины и женщины, совершили то, чего до них не удалось сделать никому, – они остановили, развернули и разгромили непобедимый вермахт в одной из самых жестоких войн прошлого века[14]. Эта победа досталась горькой ценой неимоверных потерь и ужасающих страданий. Советский Союз потерял 25 миллионов, а может быть, и 27 миллионов жизней, в основном гражданских лиц; среди них по меньшей мере 7,8 миллиона составили военнослужащие регулярной армии[15]. Согласно официальной статистике, почти 3 миллиона бойцов вернулись с фронта инвалидами; кроме того, смело можно предположить, что еще более великим было число тех, кто позже страдал от физических, психических и социальных последствий этой грандиозной бойни[16]. Моя книга – как раз об этих мужчинах и женщинах, о том, как бывшие фронтовики и фронтовички пытались встраиваться в жизнь послевоенного общества и находить для себя место в одной из самых суровых социально-политических систем Европы.

После завершения боевых действий ветераны всех воюющих стран требовали для себя признания и поддержки. Организованные движения выживших на поле боя нередко оказывали заметное влияние на политический процесс. Разумеется, принимаемые государственной властью законодательные меры, как и политические ориентиры ветеранского движения, варьировали от страны к стране, но потребности, запросы и требования бывших солдат повсеместно оказывались в центре политической борьбы. И действительно, к 1935 году ветераны на Западе обозначили себя в качестве такой «политической проблемы», весомость которой позволила внести термин «veteran» в популярную «Энциклопедию социальных наук», где он весьма логичным образом разместился между понятиями «vested interests» и «veto»[17]. Те, кто выжил в боях, внесли огромный вклад в искусство XX века: так, трудно представить себе литературу межвоенной поры без Георга Гроша, Зигфрида Сассуна, Эрнста Юнгера, Эриха Марии Ремарка или Эрнеста Хемингуэя; послевоенную литературу – без Гюнтера Грасса или Джозефа Хеллера; теорию культуры – без Раймонда Уильямса; историю – без Эдварда Палмера Томпсона. Учитывая этот общий контекст, один из главных тезисов моей книги покажется, возможно, не слишком оригинальным: после Второй мировой войны ветераны стали важной социальной силой в советском обществе. В конце концов, бывшая Российская империя, ныне переименованная в Союз Советских Социалистических Республик, вынужденно приняла на себя непомерную долю страданий, разрушений и смертей той войны. Из примерно 60 миллионов погибших, которых унесли фурии немецкого милитаризма и расизма, по меньшей мере 42 % пришлись на советские потери[18].

С победой страдания не закончились; советские ветераны возвращались в разоренную и опустошенную страну. Безусловно, и до нападения немцев в Советском Союзе царила экономика дефицита, но материальные разрушения, вызванные войной, трудно переоценить. По официальным данным, 1710 городов и поселков, а также более 70 000 деревень были стерты с лица земли. Совокупные экономические издержки всеобщей разрухи более чем в двадцать раз превышали национальный доход 1940 года. Два миллиона человек встретили день Победы, проживая в землянках, а не в нормальных домах[19]. Что еще хуже, деструктивную политику 1930-х годов возобновили сразу же после того, как победа была обеспечена. Победоносная война убедила политическое руководство СССР в том, что «сталинская революция» была верным курсом, и, ожидая столкновения с Соединенными Штатами Америки, диктатор не видел иных вариантов, кроме как восстановить страну по довоенному образцу. Разделяемым многими гражданами надеждам на послевоенное смягчение режима, отмену колхозов или более свободный культурный климат не суждено было сбыться. Несмотря на серьезные дискуссии об экономических реформах, которые велись в государственном аппарате, никаких преобразований не последовало. Колхозный строй был восстановлен, творческую интеллигенцию снова начали терроризировать, а ветеранам было велено возвращаться к работе, а не почивать на лаврах боевых заслуг. Война закончилась; пора готовиться к следующей[20].

Впрочем, каковы бы ни были намерения режима, наследие войны нельзя было упразднить. Просто игнорировать произошедшее не получалось: слишком глубоки были шрамы, слишком страшны воспоминания, слишком велики разрушения. Постепенно оформлялась культура памяти, которой предстояло стать важным наследием войны[21]. Послевоенный сталинизм предпринял попытку подменить память о массовых страданиях и массовом героизме нарративом, который фокусировался на Сталине как «главном герое войны». Но с 1953 года, после смерти диктатора и десталинизации официального дискурса, начала появляться более популистская версия Победы. Культ того, что на государственном уровне было названо «Великой Отечественной войной», окончательно оформился в 1965–1985 годах; этот период был отмечен частичной ресталинизацией, а также патриотической помпезностью и монументальностью[22].

В разные периоды оформления этого культа ветераны приобщались к нему в различной мере. Но даже на первой стадии они ни в коем случае не молчали. Официальная репрезентация возвращения домой в виде преисполненного энтузиазма погружения вернувшихся героев в тяжкий труд по строительству (или обновлению!) социализма разделялась частью ветеранов, выдвинувшихся в послевоенные годы на руководящие посты по всей стране. Но такие люди составляли меньшинство. Временами фронтовики пытались публично отстаивать собственное право помнить войну такой, какой она запечатлелась в их памяти – включая страх, панику, любовь на передовой[23]. В целом же восприятие возвращения к мирной жизни, несмотря на перегруженность сталинскими клише, было гораздо сложнее, чем представляется некоторым историкам. Даже такая послевоенная классика, как вышедший в 1947 году роман Петра Павленко «Счастье», в котором изображалось преодоление фронтового увечья посредством волевого порыва, рисовала довольно безотрадную картину ветеранской послевоенной жизни, включая болезни, нищету, отчаяние[24].

До смерти Сталина партийные руководители, прошедшие войну – в основном пожилые мужчины, которые еще до 1941-го занимали то или иное высокое положение в гражданской жизни, – были наиболее слышимой ветеранской группой. Но во время хрущевской культурной либерализации, начавшейся в 1956-м и получившей название «оттепель», о себе заявила другая элита ветеранов: молодые писатели и кинематографисты, которые разрабатывали свою версию военного опыта и возвращения «на гражданку». Эти люди достигли интеллектуальной зрелости в военные годы, после войны углубились в изучение литературы, искусства и кино, а в период «оттепели» начали доминировать в художественном производстве[25]. Некоторые ветераны-интеллектуалы – например, писатель Виктор Некрасов (1911–1987) – до войны реализовались в одной профессии, но под влиянием пережитого изменили свою жизненную траекторию[26].

Именно в этот период были опубликованы некоторые из самых лучших (и наиболее сложных) описаний возвращения бывших фронтовиков домой: среди них, в частности, повесть Виктора Некрасова «В родном городе» (1954) и роман Юрия Бондарева «Тишина» (1962)[27]. Тогда же появились несколько кинематографических шедевров на ту же тему, например, фильмы Григория Чухрая «Баллада о солдате» (1959), в котором режиссер делился переживаниями своего поколения, и «Чистое небо» (1961), где он осуждал сталинские преследования бывших советских военнопленных[28]. Война теперь переместилась в центр художественного и интеллектуального творчества. Фильмы, литературные произведения, мемуары и живописные работы в совокупности представляли более сложную и реалистичную картину войны, нежели та, что бытовала в сталинские времена[29]. Широкое признание получали даже «буржуазные пацифисты» типа Эриха Марии Ремарка; если до 1953 года в Советском Союзе были опубликованы лишь два романа этого автора, прошедшего Первую мировую войну – «На Западном фронте без перемен» (1929) и «Возвращение» (1936), – то с 1956-го по 1961-й наблюдается небывалый всплеск интереса к его произведениям, что делает Ремарка вторым по тиражности (после Стефана Цвейга) немецким автором из числа публикуемых в Советском Союзе[30]. «В родном городе» и «Тишина» были созвучны скорбному и депрессивному тону, лежащему в основе творчества Ремарка. Государственная реакция на такой «ремаркизм» оказалась однозначной. Консервативные критики ругали прозу Бондарева за описания драк между демобилизованными, изображение связей ветеранов с теневой экономикой, постоянное подчеркивание роли «окопного братства»; все это, как предполагалось, было заимствовано именно у Ремарка и отражало иностранную, а не советскую действительность. Вместо всего этого один из критиков предлагал Бондареву сосредоточиться на «героических усилиях народа по восстановлению страны»[31].

Подобных критиков более радовал второй, параллельный поток военной памяти – монолитный, героический и незамысловатый дискурс, которому предстояло стать доминирующим при хрущевском преемнике Леониде Брежневе (1964–1982)[32]. Его правление зачастую уничижительно сравнивают с предшествующей «оттепелью», называя «эпохой застоя». Анализируя это время в разрезе памяти о войне, мы не должны преувеличивать ни закоснелость брежневской эпохи, ни якобы присущее ей нарушение преемственности с тем, что было раньше. Прежде всего основные решения, инициировавшие государственный монументализм в сфере военной памяти, были приняты при Хрущеве[33]. Более того, как показало недавнее исследование фильмов на военную тему, культ войны в эру Брежнева был гораздо более сложным и динамичным явлением, чем иногда предполагают[34]. Возможно, правильнее видеть в брежневском правлении период, когда «религия войны», оформлявшаяся с 1945 года, окончательно окрепла[35]. Эта квазиметафизическая система памяти и сопричастности мертвым породила не только целый пантеон героев, святых и злодеев, но и выработала полноценный набор ритуалов, больших и малых, символов и жестов, наполнявших повседневную жизнь советских граждан и пронизывавших каждый проживаемый ими год. То обстоятельство, что отнюдь не все выражения памятования были сведены к черно-белой пропаганде, лишь подтверждает: речь шла о чем-то большем, чем спонсируемый и продвигаемый государством культ. Это была, скорее, живая религия, глубоко укоренившаяся в сердцах и душах людей, все еще пытающихся осмыслить непостижимый ужас минувшей войны[36]. Как будет показано в заключительной части моей книги, период застоя был также весьма динамичным в плане развития организованного ветеранского движения; кроме того, он был отмечен серьезными изменениями в правовом положении бывших фронтовиков.

Празднование двадцатилетия Победы, состоявшееся в 1965 году, тоже демонстрирует переплетение старого и нового, государственного дискурса и социальной психологии. Реакция населения на это событие, в основном положительная, тщательно отслеживалась, и это, вероятно, убеждало власти, что они на правильном пути[37]. Готовясь к выступлению в День Победы, всего через несколько месяцев после того, как в октябре 1964 года он сменил Хрущева на посту первого секретаря, Леониду Брежневу не нужно было сильно импровизировать, поскольку в его распоряжении уже имелась целостная фразеология и полный пантеон героев военной эпохи. (Позже все это без существенных изменений воспроизводилось вплоть до «перестройки».) Главным нововведением стало осторожное возвращение фигуры Сталина в нарратив Победы и замалчивание более сложных или двусмысленных – «ремарковских» – ее трактовок. День Победы вновь сделался нерабочим праздничным днем, каким он был до 1948 года. Новый лидер примечательным образом подхватил озабоченность искусства «оттепели» вкладом простых людей в военные усилия, упомянув о миллионах безымянных «участников Отечественной войны»; примерно через десятилетие это понятие станет базисом для признания нового и особого статуса ветеранов-фронтовиков[38].

Учитывая центральную роль «Отечественной войны» в официальном легитимизирующем мифе, приходится лишь удивляться тому, с какими трудностями сталкивались все эти миллионы, желая получить государственное признание, собственную организацию и официальный правовой статус – несмотря на их численность (а может быть, и вопреки ей), составлявшую к концу войны от 20 до 25 миллионов человек, 12–15 % всего населения СССР[39]. После того как отслуживших бойцов встретили с фанфарами, концертами, портретами Сталина и духоподъемными речами, тот незначительный особый статус, которым их наделили в ходе демобилизации, был довольно быстро упразднен. Власти ожидали, что ветераны не будут долго почивать на лаврах, а незамедлительно включатся в производственный процесс и совершат еще больше подвигов, теперь уже трудовых. Пенсии для инвалидов войны оставались мизерными, медицинская помощь и снабжение протезами были скудными, а государство интересовалось лишь тем, чтобы вернуть максимальное число уцелевших фронтовиков в народное хозяйство[40]. В последние сталинские годы ветеранов, которые не могли держать рот на замке и рассказывали о жизни, увиденной ими на Западе, арестовывали за «антисоветскую агитацию»[41]. Еще большую известность приобрели репрессии в отношении бывших военнопленных, которых органы госбезопасности после репатриации подвергали «фильтрации» во временных концентрационных лагерях. Тем, кто не был уличен в преступных деяниях и отпускался в мирную жизнь, вновь угрожали арестом в конце 1940-х и начале 1950-х. В контексте ксенофобии позднего сталинизма эти люди, испытавшие тлетворное западное влияние, оставались на заметке у спецслужб, что автоматически делало их подозреваемыми в последующих кампаниях[42].

Даже после смерти Сталина в 1953 году, в атмосфере начавшейся либерализации и утверждения культа войны при Хрущеве, советские власти по-прежнему не желали предоставить ветеранам привилегии и разрешить им учреждение собственной организации. Основной функцией созданного в 1956 году Советского комитета ветеранов войны (СКВВ) была пропагандистская работа в международном ветеранском движении, а не внутреннее представительство интересов бывших солдат. Только после долгой борьбы и только на одно десятилетие (1965–1975) этой организации разрешили создать филиалы на местах. Что же касается институционального закрепления ветеранского статуса, то оно состоялось лишь в 1978 году[43].

Таким образом, если вписать советский опыт в компаративный контекст, то до 1980-х годов он иллюстрировал одну из крайних возможных реакций социума на появление ветеранов как новой социальной группы. В одних случаях, например, в Германии после Первой мировой войны, государство монополизировало как социальное обеспечение, так и признание ветеранского статуса, полностью вытеснив с этого поля гражданское общество. В других случаях, в частности в Великобритании, основная часть заботы о бывших солдатах была оставлена добровольческим ассоциациям[44]. Наконец, в третьих случаях, подобных Соединенным Штатам Америки после Второй мировой войны, поддержка ветеранов со стороны частного сектора комбинировалась с законодательным закреплением их статуса, обеспечиваемым государством[45]. В Советском Союзе, по контрасту, инициативы частного сектора были объявлены вне закона еще со времен революции, поскольку советская партия-государство претендовала на организационную монополию в обществе. При этом отсутствие частной филантропии вовсе не уравновешивалось государственной системой социальной защиты. Предпочтя тоталитарную версию британского варианта послевоенной адаптации, советское государство рассчитывало на то, что фронтовики, демобилизовавшись, превратятся в обычных гражданских и не будут требовать какого-то воздаяния за былую воинскую службу. Иначе говоря, цель состояла в том, чтобы как можно скорее попытаться упразднить такую особую социальную группу, как «ветераны»[46].

Советских ветеранов этот подход не устраивал. Неослабевающее недовольство выливалось в то, что можно назвать несогласованными и массовыми кампаниями по написанию жалоб и петиций. Как будет показано в главах 7 и 8, это неустанное давление снизу в конечном итоге увенчалось успехом: советское руководство отказалось от своих исходных идеологических предубеждений и позволило сначала создать организованное ветеранское движение, а затем расширить сферу привилегий бывших бойцов. К середине 1980-х годов Советский Союз перешел от одной крайности к другой: теперь ветераны представляли собой более или менее организованную социальную корпорацию, обладающую особым статусом и интегрированную в политическую систему. Даже французский подход к anciens combattants выглядел гораздо скромнее[47].

Таким образом, история советских ветеранов ставит под сомнение центральную предпосылку всей научной литературы, посвященной ветеранским движениям. Большинство ее авторов предполагает, что ветераны не являются особой социальной группой, если они не объединены в ассоциации или не выделены в качестве отдельной статусной общности законодательно. Этот тезис отстаивался, в частности, известным французским историком Антуаном Про в его авторитетном исследовании, посвященном ветеранскому движению межвоенных лет во Франции[48]. По его мнению, ветераны не образуют «реальную» социальную группу, в отличие, например, от «рабочих», которые явно существовали и до того, как им удалось обособиться организационно и законодательно. Словно переиначивая марксистское положение о классе в себе и классе для себя, французский ученый допускает, что рабочие являются группой в силу их объективного позиционирования в отношении производственного процесса. Даже не сумев организоваться или обзавестись классовым сознанием, рабочие, по его мнению, предстают «реальной группой» (un groupe véritable), поскольку выполняют четко определенную социальную функцию. Ветераны, напротив, не имеют подобной объективной опоры. В основе их единения исключительно боевое товарищество, подкрепляемое возрастной близостью. В социальном смысле такая сплоченность не имеет никакого значения до тех пор, пока ветераны не объединятся, чтобы потребовать предоставления себе особого правового статуса. Следовательно, история ветеранов – это неизбежно история ветеранских организаций и движений, а также самосознания их членов[49]. Обобщая аргументацию Антуана Про, а вместе с ним и многих других специалистов, занимавшихся ветеранами, можно сказать: выжившие фронтовики являются или чисто «воображаемым сообществом», или вообще ничем[50].

Однако ветераны Великой Отечественной войны существовали в качестве социально значимой группы задолго до того, как им удалось обзавестись собственной организацией, и вопреки тому, что вскоре после демобилизации их специальный статус был упразднен. Они продолжали требовать от государственных учреждений особого отношения к себе; они полагали, что их деревня, их семья, их город – все те, кого они защищали во время войны, – обязаны им за принесенные ими жертвы; они были убеждены, что имеют право на специальный статус, особое отношение, лучшую жизнь. В первое послевоенное десятилетие эти чувства, которые коренились в культурно опосредованном опыте войны, обычно не связывались с членством в «воображаемом сообществе» ветеранов: слово «я» произносилось ими чаще, чем слово «мы». В основе притязаний на особый статус в послевоенные годы лежали личное усилие и личная жертва каждого из них. Но совокупное выражение этих индивидуализированных чувств создавало социальную сущность, которая была столь же реальной, как и любая другая. Это было народное движение, которое условно можно назвать «группой заслуживающих»[51].

Кому-то может показаться, что я выбрал слишком замысловатый способ, чтобы заявить о том очевидном факте, что ветераны – это, в сущности, выраженная поколенческая группа, и не более того. Действительно, хотя на фоне большей части послевоенной истории такое уравнивание кажется довольно странным, между двумя упомянутыми социальными феноменами все же есть некоторое сходство. Подобно представителям одного и того же поколения, советские ветераны отличались по социальному и культурному происхождению, а их ряды были столь же разнообразными, как и само советское общество; как и любое поколение, они делились по признакам пола и этничности, а также по политическим и идеологическим взглядам; наконец, в сходстве со всяким поколением, советские ветераны превратились из совокупности индивидов в узнаваемую социальную группу благодаря общему социокультурному опыту[52]. Однако если британских, немецких или французских ветеранов, сражавшихся на полях Первой мировой войны, действительно с легкостью можно назвать ровесниками, спаянными общим фронтовым опытом, то в отношении советских ветеранов Второй мировой войны подобный подход не сработает[53]. Бесспорно, большинство солдат, воевавших в рядах Красной армии, были молодыми людьми – но мало кто из этой молодежи смог выжить[54]. Ведь наиболее молодые заплатили за кампанию против вермахта дороже всех; официальная статистика свидетельствует, что 40 % демографических потерь, понесенных советскими вооруженными силами, пришлись на возрастную группу до 25 лет[55]. По словам Кэтрин Мерридейл, из мужчин, родившихся в 1921 году, «до 90 % погибли»[56]. Из-за таких потерь молодые ветераны составили явное меньшинство среди тех, кто остался в живых, отслужив в Красной армии в военные годы.

Вместо одного поколения ветеранов мы можем выделить по меньшей мере три[57]. Наиболее известным из них остается самое молодое поколение мужчин (и, как будет показано ниже, некоторых женщин), которые отправились в армию прямо со школьной или студенческой скамьи. Эти молодые люди, родившиеся между 1923-м и 1927 годами[58], на момент начала войны не имели опыта взрослой гражданской жизни и к 1945 году умели только «стрелять, бросать гранаты и ползать по-пластунски», как выразился писатель-ветеран Виктор Некрасов[59]. Для многих из них фронт сделался фундаментальным жизненным опытом; неудивительно, что, возвращаясь «на гражданку», они нередко сталкивались с серьезными проблемами адаптации. Их зачастую стремительная карьера в армии не давала им достаточных гражданских компетенций, и поэтому для жизненной траектории этих людей демобилизация порой означала шаг назад – по крайней мере, так могло показаться на первых порах. Эту группу мы можем назвать «фронтовым поколением»[60]. Второе поколение ветеранов до призыва успело утвердиться в гражданской жизни, и поэтому им было к чему возвращаться после завершения сражений. Даже если их дома были разрушены, а родственники мертвы, они все равно имели возможность вернуться к привычному образу жизни, профессии, а часто и прежнему рабочему месту. Судя по официальным отчетам о демобилизации, у этой когорты фронтовиков было гораздо меньше адаптационных сложностей, чем у вышеупомянутого «фронтового поколения»[61]. В основном мужчины именно из этого и последующего ветеранских поколений, возвращаясь с фронта, занимали руководящие должности[62]. Наконец, наименее известное поколение фронтовиков составили люди, которых можно назвать «дважды ветеранами». Члены этой старейшей когорты, родившиеся в 1904 году или ранее, участвовали не только в Великой Отечественной, но также в Гражданской, а иногда и в «империалистической» Первой мировой[63]. Некоторые из них были кадровыми военными, как, например, первые три председателя Советского комитета ветеранов войны: Александр Василевский (р. 1895), Кирилл Мерецков (р. 1897) и Семен Тимошенко (р. 1895). Другие были гражданскими лицами; к таковым, в частности, относился сценарист Иосиф Прут (р. 1900), который, по его собственным словам, «был участником почти всех войн своей страны»[64].

Точных данных о численности этих ветеранских поколений не существует. Как послевоенная визуальная пропаганда, так и «лейтенантская проза» в 1950-е и 1960-е годы чаще всего изображали ветеранов молодыми: этим и объясняется доминирование в нашем воображении вполне конкретного исторического образа[65]. Однако имеющиеся у нас демографические данные свидетельствуют о том, что эта весьма заметная группа составляла меньшинство среди советских солдат, выживших в сражениях Великой Отечественной. Реконструкция численности соответствующих когорт по годам их рождения поможет получить первую, хотя и неокончательную, ориентировку в этом деле[66].

Таблица I.1 убедительно свидетельствует о том, что собственно «фронтовое поколение» в послевоенные годы составляло меньшинство в рядах ветеранов войны, причем несмотря даже на то, что не все мужчины были солдатами и не все солдаты были мужчинами. (Женщины составляли от 2 до 3 % общего числа ветеранов, поскольку в Красной армии они служили не только в медицинских частях и других вспомогательных службах, но также были снайперами, танкистами, пехотинцами, пилотами бомбардировщиков[67]. Вторая волна демобилизации, прошедшая осенью 1945 года, позволила большинству из них вернуться к гражданской жизни, независимо от возраста[68].) То, что самые молодые когорты выживших фронтовиков оказались в меньшинстве, подтверждается и анализом демобилизационной статистики. Первая волна демобилизации освободила от службы людей, родившихся с 1893-го по 1905 год[69]. С июля по сентябрь 1945 года, на которые пришелся этот этап, к мирной жизни вернулись сразу 40 % всех красноармейцев[70]. Таким образом, получается, что две пятых ветеранов, которых распустили по домам в ходе продолжавшейся до 1948 года массовой демобилизации, к концу войны уже были старше 40 лет. Иными словами, история «фронтового поколения» – вовсе не то же самое, что история советских ветеранов.

Таблица I.1. Мужское население Советского Союза по возрастным группам к началу 1946 года (млн чел.)

Источник: Гельфанд В. С. Население СССР за 50 лет (1941–1990): Статистический справочник, 1992; см. также: Edele M. A «Generation of Victors?». App. 1. P. 69–71.

В этой книге представлена история советских ветеранов как «нового социума»[71]. Ее тема – появление новой группы в советском обществе. Основное внимание в ней уделяется социальным отношениям и поведению ветеранов, а не процессам, способствовавшим, скажем, принятию благоприятной для них государственной политики. Разумеется, о других аспектах ветеранской проблематики тоже можно было бы порассуждать обстоятельно и пространно: например, о значении военного опыта в создании «сообщества заслуживающих», о роли армии в этом движении, о происхождении и трансформации культа Великой Отечественной войны, о повседневной жизни инвалидов-фронтовиков в 1960-х годах и позже или же о месте переживших войну в литературе и искусстве. Ход демобилизации или история «молодых коммунистов», вступивших в партию на передовой, также могли бы послужить материалами для самостоятельных и обширных исследований книжного формата. Но даже организационная история ветеранского движения исследуется мной лишь постольку, поскольку она затрагивает базовую для меня тему – а именно социальную интеграцию и социальную дезинтеграцию народного движения бывших солдат после их возвращения домой.

Книга тематически разделена на три части, каждая из которых состоит из нескольких глав. Первые две части посвящены внутригрупповой дифференциации, а последняя – оформлению целостной группы. Эти процессы можно обособить друг от друга только в аналитических целях, так как в реальной жизни они развивались параллельно. В начале первой части мы будем сопровождать только что демобилизовавшихся ветеранов в их зачастую хаотическом путешествии на родину. Наряду со всевозможными трофеями, военными байками, ранениями и хроническими недугами, которые будут мучить их до конца жизни, они везли с собой убежденность в том, что имеют полнейшее право на достойную жизнь после войны. Это осознание собственных заслуг подпитывалось тогда официальной пропагандой, которая обещала солдатам-героям именно то, чего они ждали. Однако, когда ветераны наконец-то добирались до родных мест и успешно увольнялись из армии, незамедлительно обнаруживалось, что приятные посулы в основном пусты: вместо сытой послевоенной жизни их ждала рутина дурно работающей бюрократической машины, о чем подробнее будет рассказываться в главе 2. Соответственно, в главе 3 речь пойдет о тех факторах, которые все-таки позволяли бывшим фронтовикам интегрироваться в гражданскую жизнь: о негосударственных социальных связях, сетях, институтах.

Во второй части будут проанализированы некоторые размежевания, наметившиеся в ходе демобилизации, а также интеграции, позже расколовшие «фронтовое братство». Инвалиды войны, которым посвящена глава 4, были вынуждены решать специфические проблемы, обусловленные их увечьями и отсутствием адекватной социальной поддержки со стороны государства, которое интересовалось только трудоспособными гражданами. В этой главе говорится также о том, что даже внутри этой особенной категории ветеранов наблюдалась выраженная дифференциация по уровню доходов и качеству жизни – своеобразная иерархия нищеты. В главе 5 мы обратимся к иной коллективности, обремененной нетипичными проблемами: к бывшим советским военнопленным, на родине столкнувшимся с дискриминацией и преследованиями. Глава 6 расширит горизонт анализа, выходя за рамки упомянутых проблемных групп и показывая, что после войны у бывших солдат в целом отсутствовала объединяющая их социальная траектория: как и в других воевавших странах, кто-то из них преуспел, а кто-то нет.

Переключая внимание с процессов, разобщавших ветеранов, на процессы, которые их объединяли, две главы третьей части сосредотачиваются на возникновении советского ветеранского движения и последующем превращении выживших бойцов из «сообщества заслуживающих» сначала в статусную группу, а потом и в корпоративную группу, встроенную в позднесоветский порядок. В этих двух финальных главах подытоживается аргументация всей моей работы. Как и в первой части, в фокусе внимания здесь остается отнюдь не только государство, которое рассматривается мной как весьма важный, но далеко не единственный актор более широкого социокультурного и социопсихологического процесса, в ходе которого собиралась и распадалась такая социальная сущность, как «ветераны»[72].

В полном объеме весь этот процесс не контролировался никем. Государство зачастую вынуждено было уступать, поддаваясь натиску силы, которая не вполне была ему подвластна. Тем не менее последнее слово оставалось за ним: хотя государственная политика не могла упразднить «сообщество заслуживающих», она с легкостью могла противостоять ветеранским требованиям. Главенство авторитарного государства в установлении хронологических вех, в соответствии с которыми развивалось ветеранское движение, описывается в заключительной части книги; подвергать эту роль сомнению невозможно – чтобы убедиться в этом, достаточно самого беглого взгляда на периоды, которые были пройдены ветеранами как социальной группой и как движением. «Сообщество заслуживающих» сложилось во время войны и сразу же после ее завершения, причем оно смогло выжить, несмотря на почти десятилетнее непризнание. Хрущевское правление привнесло некоторые перемены, особенно в оформление памяти о войне и становление культа войны, а также в некоторой степени в организационные дела, но никакого институционального развития «сообщества заслуживающих», на чем ветераны настаивали с 1945 года, так и не произошло. Только благодаря прагматизму Брежнева, которому нравилось изображать из себя героя-фронтовика, этот период латентного существования подошел к концу. Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, ветераны – к тому времени их ряды поредели и постарели, – стали основной статусной группой советского общества. Несмотря на всю риторику «возвращения к ленинским заветам», Горбачев продолжил и завершил процесс, начатый его предшественниками в эпоху застоя. По мере того, как время шло, а старшие когорты ветеранов таяли, оставшиеся все больше сближались между собой в возрастном плане. Если в 1945 году «их поколенческий профиль был расплывчатым», то теперь «они демонстрировали гораздо меньшую хронологическую диффузию». Они начали превращаться в отдельное поколение, у представителей которого становилось все больше общего со сверстниками, пусть даже не воевавшими на фронте, но разделявшими с ними коллективный опыт военной поры. Такие люди были для бывших фронтовиков гораздо ближе, чем более молодые советские граждане. В результате с 1970-х годов в торжественном публичном дискурсе рядом с «героями Сталинграда и Курска» регулярно стали появляться «ветераны труда», бывшие рабочие и колхозники. Этот процесс «смычки», сближения идентичностей «пенсионера» и «ветерана»[73], был завершен при Горбачеве, который объединил оба типа ветеранов под эгидой одной организации и распространил многие привилегии, имевшиеся у ветеранов фронта, на ветеранов тыла. Более того, он официально интегрировал новую, объединенную ветеранскую организацию в политическую систему.

То, что признание жертв, принесенных ветеранами в военное время, состоялось в виде распространения на них целостной системы привилегий, было исторически закономерным. Законодательное закрепление особого государственного обращения с «заслуженными» категориями граждан и исходящее из этого принципа неравномерное распределение льгот были одной из основ социальной стратификации и режимной стабильности[74]. В межвоенные годы некоторые социальные группы по идеологическим соображениям считались естественными союзниками большевиков; к таковым относились, в частности, рабочие или некоторые национальности. В силу этого они находились на особом положении: в частности, их представителям было легче получить доступ к высшему образованию – в отличие от выходцев из тех групп, которые, как считалось, изначально враждовали с режимом (к последним относились, например, бывшие аристократы или зажиточные крестьяне-«кулаки»)[75]. Другие были обязаны своим статусом служению государству и революции – чем важнее служба, тем выше статус и, соответственно, тем шире доступ к товарам и услугам[76]. Особое положение военнослужащих в советской жизни также было обусловлено принципом служения: оно предопределялось пользой, приносимой ими государству. Невероятные масштабы Великой Отечественной войны размыли в сознании многих грань между служебным рвением и социальным положением. Услуга стране, оказанная на передовой, была настолько огромной, что все выжившие оказались частью учрежденной государством категории «участников войны», которым предстояло получать особые льготы независимо от их текущих занятий. Это имело смысл и в связи с изменениями символического контекста: если после 1917 года рабочие обладали особым статусом, поскольку именно они совершили революцию, то после войны старые солдаты получили право рассчитывать на такое же уважение, так как они выиграли великую битву. Институционализация культа Великой Отечественной войны в качестве нового легитимирующего мифа советской системы, таким образом, логически подразумевала обеспечение особого положения для защитников родины. В 1978 году советские законодатели восприняли наконец эту логику: к тому моменту война во многих отношениях затмила революцию как фундаментальное и основополагающее для советского строя событие.

В контексте брежневского культа войны и в рамках реализуемой государством перераспределительной политики сложился новый дискурс взаимоотношений власти и ветеранов. Это была своеобразная разновидность того, что один историк назвал сталинистской «культурой дара», в рамках которой граждане были обязаны служить государству (и любить его руководителя) по той причине, что последний предположительно заботился о благосостоянии населения. Исходя из подобных представлений, ветераны оказывались в долгу перед государством из-за особого отношения, которое они на себе испытывали[77]. Начиная с 1960-х годов подобные идеи комбинировались с конкурировавшим и, возможно, даже взаимоисключающим ветеранским убеждением в том, что фронтовики заслуживают эксклюзивной заботы сугубо из-за их вклада в дело Победы. Сложилось нечто похожее на двусторонний договор между ветеранами и государством: страна была обязана ветеранам, причем если она честно будет выполнять свою часть сделки, то и старые солдаты, в свою очередь, будут обязаны помогать режиму[78]. К концу 1970-х годов это негласное соглашение облекли в институциональные формы. Описывая в 1979 году свое видение предназначения ветеранской организации, ее председатель Павел Батов отмечал прежде всего пропагандистскую работу, которой она занимается как внутри страны, так и на международной арене. И только потом он обратился к тому, за что совсем недавно, в 1956 году, еще приходилось бороться: к особым интересам и потребностям ветеранов, об удовлетворении которых должна заботиться их институция: «Много внимания СКВВ [Советский комитет ветеранов войны] уделяет также содействию советским органам в выполнении ими постановлений партии и правительства, направленных на улучшение обеспечения интересов и нужд участников и инвалидов войны, членов семей погибших воинов». Председатель СКВВ вполне четко заявлял о том, что отношения между партией-государством и ветеранами представляют собой партнерство, базирующееся на принципе взаимности. Высоко оценивая Указ от 10 ноября 1978 года «О мерах по дальнейшему улучшению материально-бытовых условий участников Великой Отечественной войны», он писал: «Это обязывает нас еще активнее трудиться на благо Родины»[79]. Спустя три десятилетия после того, как смолкли орудия, последствия войны обрели наконец подобающе советский отклик.

Таким образом, в одном своем срезе эта книга представляет собой исследование одного из самых интригующих социально-политических явлений XX века (которое, похоже, будет живо и в XXI веке): бытования народных движений в авторитарных обществах. Движение советских ветеранов не было ни примитивным результатом государственной социальной инженерии, ни выражением оппозиции режиму. Его появление на свет не планировалось, не проектировалось, не контролировалось кем бы то ни было; скорее, за ним стояла логика специфически советского опыта войны и демобилизации. Руководители СССР никогда не стремились создавать «ветеранов», а политика, породившая эту новую социальную сущность, никоим образом не вытекала из большевистской идеологии[80]. Совсем наоборот: правящая элита считала весьма проблематичным предоставление бывшим солдатам каких-то особых прав только из-за того, что они служили в военные годы, и потому режим на протяжении четырех десятилетий решительно противился созданию любой ветеранской организации. Но практики, приведшие к возникновению новой социальной сущности, были обусловлены чрезвычайностью и неординарностью войны; именно это, собственно, и вынудило власти все-таки пойти на введение особых привилегий для фронтовиков и их семей. Иначе говоря, в другом своем срезе эта книга превратилась в исследование непреднамеренных долгосрочных, социально-психологических и политических, последствий ведения войн.

У этих последствий была своя предыстория. Для российского общества в вооруженном противостоянии не было ничего необычного. Опираясь на идеологию XIX века, в которой насилие и конфликт представали движущей силой истории, большевики в XX веке научились управлять тем и другим, что было убедительно продемонстрировано в годы Первой мировой и Гражданской войн[81].

Еще в царской России военные реформы 1874 года инициировали, а законодательство 1912 года еще более закрепило, принцип «взаимной полезности», связывающий военную службу и гражданскую жизнь. То, что при советской власти называли «Первой империалистической войной», оказало решающее влияние на его дальнейшую эволюцию в СССР[82]. Опыт тотальной войны и внедрение системы привилегий, распространявшихся на военнослужащих и членов их семей, популяризовали связку «солдат – гражданин», подчеркивая взаимозависимость между участием в боях за родину и привилегированным социальным положением[83]. Эта связь послужила базисом военизированного социализма 1920–1930-х годов[84]. Война, таким образом, выступала центральной доминантой в формировании и преобразовании этого общества: ведь на протяжении большей части своей истории оно либо воевало, либо готовилось к войне, либо восстанавливалось после войны. За Гражданской войной последовала длительная кампания против антибольшевистских мусульманских сил в Туркестане в 1923–1931 годах, советско-китайский конфликт 1929-го, участие в гражданской войне в Испании (1936–1939) и в войне в Китае (1937–1939), конфликты с Японией на озере Хасан в 1938-м и реке Халхин-Гол в 1939-м, кампания в Западной Украине и Западной Белоруссии в 1939-м, «зимняя война» с Финляндией в 1939–1940-м[85]. Война с Германией, продолжавшаяся с 1941-го по 1945 год, стала очередным важным испытанием для общества, формирующегося для войны и в процессе войны. В ходе тех грандиозных событий, которые позже нарекли «Великой Отечественной войной», связь между сражением за Родину и получением воздаяния за эту жертву видоизменилась в массовом сознании, превратившись в представление о том, что армейская служба в военное время должна сохранять свой особый статус и после завершения боев.

Последствия этой трансформации идей, касающихся военной службы, гражданской жизни и привилегий, институционализировались медленно, поскольку политическое руководство противилось подобным изменениям – по идеологическим, экономическим и политическим причинам, а также вопреки укрепляющемуся культу войны. Тем не менее многие ветераны желали признания более ощутимого, чем просто упоминания в речах ответственных лиц и приглашения на праздничные ритуалы, посвященные Дню Победы 9 мая. Как показано в этой книге, в конце концов – в 1978 году, когда их число значительно сократилось, а самым молодым было уже за пятьдесят, – они добились желаемого.