Читать книгу Ось земли. Сага «Ось земли». Книга 4 - - Страница 1

Линии горизонта на Востоке были зыбки и неясны. Казалось, они вздымались и падали, будто там, где сходятся земля и небо, существует особое пространство, в котором крутится черная воронка времени, вызывая невидимые глазу трагедии и неслышную издалека боль в голосах людей. Там, в России, в тысячах километров от благополучного Дрездена, продолжалось содрогание мира. Уже миновала пора разграбления страны кучкой горлохватов, уже опустились руки последних борцов за справедливость и начало расползаться отупение души, а линии горизонта все вздымались и вздымались, словно в невидимой глубине населяющего эту землю народа зарождалась воля, способная могучим движением стряхнуть с себя наваждение чужеродного гипноза.

Россия – ось земли, ее сакральная сердцевина. Без нее немыслимо движение земного мира к свету. Придавишь ее, принизишь – и над Землей расстилается мгла. Придавили незваные гипнотизеры живородный дух этой особенной страны и тут же поползли по континентам черные тучи войн – некому их остановить. Повалили социализм в бурьян – и не стало для порабощенных народов светлой полосы над горизонтом, затянуло их в круговорот собственных национальных катастроф. Все в мире связано с самочувствием русского пространства, все связано с ним.

Александр Зенон стоял у окна и смотрел на покрытые легкой порошей виллы Дрездена, спускающиеся ярусами к Эльбе. Один из красивейших городов мира, выросший в период расцвета Ренессанса, Дрезден источал нескончаемую симфонию застывшей в камне музыки. Фасады его дворцов притягивали жизнерадостными и прихотливыми переливами барокко, соборы возносились в небо могучими аккордами германской готики, над его шпилями вились голоса менестрелей, а с Эльбы манило к себе «Голубое чудо» – мост, сплетенный из ажурных металлических конструкций. Ушедшая война нанесла городу чудовищные раны и уничтожила большинство из его неповторимых строений. Он сильно изменился, но Зенон помнил его таким, каким он был много лет назад и воспроизводил его в своей памяти в деталях. Александр Александрович обладал уникальной памятью, которая с годами становилась только ярче и ярче.

Зенон отошел от окна, открыл ящик письменного стола и достал пожелтевшие от времени документы, написанные на рыхлой бумаге стальными перьями фирмы Золинген. Все они относились к переселению семьи Зенонов из Москвы в Германию восемьдесят лет назад. Его тогда еще не было на свете, но все равно, от документов веяло чем-то необычным, возбуждающим воображение. В них содержалась переписка и дневники его покойной матери, которая до самой смерти вела ежедневную хронику семейных событий. Иногда он спрашивал себя, почему его так тянет к этим свидетельствам давно ушедшего времени. Что такого дорогого таится в них для него, человека постиндустриального общества? И сам себе отвечал профессор Дрезденского университета, что эти свидетели времени таят в себе совершенно иной, ушедший мир человеческих отношений, который кажется ему неизмеримо дороже того мира, который бурно катит свои дни за окном его кабинета.

Александр Зенон приехал в Дрезден десять лет назад из Саарбрюкена, где жил до воссоединения Германии. Приехал он сюда и поселился здесь именно потому, что провел в этом городе лучшие годы своей жизни – с 1926 по 1938. Самые дорогие воспоминания о детстве и отрочестве в семье родителей никогда не умирали в нем и с давнего времени его тайной мечтой было вернуться в город, где он был счастлив. Он вернулся в Дрезден и к удивлению своему обнаружил, что вилла, которую когда то занимали родители, снова не занята. До недавнего времени в ней жил какой-то высокий партийный чин, но его выселили и поставили жилье на распродажу. Зенон не раздумывая купил ее и теперь каждый день возвращался в детство и в пройденный свой путь.

Путь его семьи по чужой земле начался с «русским пароходом», на котором в 1922 году советская власть выслала за границу сливки русской интеллигенции. В число высланных попал и его отец, Александр Зенон, профессор славянской филологии, выдающийся знаток этой науки, с молодых лет приобретший мировую известность. Он довольно быстро устроился в дрезденский университет и семья стала жить сносно для того времени. С приходом национал-социалистов обстановка стала тревожнее. Правда, русских эмигрантов новые власти до поры до времени не трогали, усматривая в них резерв в предстоящей борьбе с СССР. Однако старший Зенон не мог принять фашистского режима. Он вступил в переписку со своими британскими коллегами и сумел получить приглашение на преподавательскую работу в Кембридж. Семья успела уехать в Англию уже под скрежет маршей и треск барабанной дроби поднимавшегося к войне национал-социализма. Сразу после победы Зеноны вернулись в Германию. В Англии они не прижились. Ни климат, ни люди Альбиона не смогли стать родными для них. Странным образом немцы, прошедшие через заболевание нацистской чумой привлекали их больше, чем англичане. Зеноны, конечно, всегда мечтали вернуться на родину, только такой возможности не было. Александр пошел по стопам отца, изучил в Гейдельберге славистику и также стал преподавателем. Однако преподавал он ради куска хлеба, а истинным его увлечением была история родины. С годами он начал публиковаться, приобретать известность и превратился в знатока русской цивилизации. Теперь, на закате своих дней он вернулся в гнездо из которого выпорхнул шестьдесят четыре года назад и впал в умиротворение духа.

Будто исполняя ежедневный ритуал, Александр Александрович открыл воспоминания матери о первых днях в Германии, о «русском пароходе» и погрузился в прошлое:

Кончается лето 1922 года. Жарко, душно, парит. К пристани Штеттина причаливает видавший виды пароход «Пруссия» с пассажирами из России. На пристани малолюдно, пароход никто не встречает.

С него сходят известные в России люди – Бердяев, Трубецкой, Ильин, Франк, Кизеветтер, большая толпа прибывших из России эмигрантов. Они грузят свой багаж на фуры и бредут по жаре вслед за повозками в город, где их никто не ждет. Они не разговаривают. Все уже давно сказано в мучительные годы после октябрьского переворота, и особенно, за время путешествия на пароходе. Вот они, цвет нации, умнейшие и прозорливейшие, философы и ученые, выкинутые Лениным и Троцким с родной земли.

И на чужую землю они ступили таким же разобщенным табором, каким были в жизни империи. И ждала их также судьба обитателей временно сбившегося в кучу табора. Вскоре каждый из них найдет себе нищий уголок в Европе и они будут сидеть по своим уголкам, лишь изредка общаясь в эмигрантским пристанищах.

Потом они будут возвращать себе то качество, которое растеряли в прошлом – осознание ответственности перед собственным народом. Оно придет к ним слишком поздно, но все же придет. Наконец-то у России появятся не Герцен и Чернышевский, не Горький и Маяковский, бездумно крушившие русский мир, а мыслители, умевшие соизмерить Россию и время. Они напишут фундаментальные исследования о русской цивилизации. Но эти сокровища пролежат невостребованными целые десятилетия в библиотеках зарубежья. Те, кто должен был читать, их не прочитают и поэтому в России наступит очередная, теперь уже антибольшивистская революция. Эта революция точно также выбросит не прочитавших и оттого ничего не понявших советских интеллигентов на обочину жизни и заменит их суетливыми стяжателями земных благ. И как семьдесят лет назад поплывет эмигрантский пароход, но теперь не за границу, а по разоренным городам и весям своей земли. Это будет особая эмиграция, которую власти создадут для русских писателей и драматургов, художников и музыкантов, не вышвыривая их насильно за пределы страны. Просто их лишат голоса, глумливо указывая на то, что все диктует рынок и умалчивая о том, кто на рынке хозяин. И точно таким же униженным и разобщенным табором будет выглядеть эта интеллигенция. Она окажется способной лишь апатично взирать на грызню инородных кланов, грабящих и раздирающих их родину на куски.

Зенон читал российские газеты и журналы и видел, что все повторяется снова. Будто и не минула целая эпоха, будто не преподавалась русским мыслителям суровая наука истории. Они снова были разобщены и бессильны и не хотели признавать, что в очередной раз являются виновниками того позорного положения, в котором оказалась их родина. Эта интеллигенция не напишет исследований о себе самой, окаянной, обманутой и совращенной как недоразвитая девица, отдавшая девственность за фантик от конфетки.

Профессор наблюдал, как из нее выползают лицедеи, которые пойдут на сотрудничество с новыми хозяевами и будут душить культуру народа, чтобы превратить его в дойное стадо олигархов. Они будут поливать ложью и клеветой русскую историю и откроют ящик Пандоры со скотскими инстинктами, а за это власть распахнет перед ними свои закрома.

И лишь в темных трюмах этого парохода будет биться живое сердце немногих мыслителей, не потерявших совесть, не продавшихся за зеленые бумажки. Они возьмут на себя каторжную работу удержания от гибели русского духа, игнорируемые и презираемые новорусской знатью. Они будут работать на грядущие поколения русских людей. В беспросветном своем труде они будут постоянно задавать себе вопрос: не постигнет ли плоды их работы судьба дел светочей первого «русского парохода»? Услышат ли их те, для кого они стараются сегодня?

Александр Зенон держал в руках пожелтевшие бумаги и смотрел на зимний Дрезден. Ему было грустно. Он думал о вечном пароходе русской интеллигенции, который, кажется никогда не найдет собственного причала. Он вспоминал свое детство, безоблачным голубым небом проплывшее в его жизни. Из этого неба приходили слова его матушки, которые сопровождали его всю жизнь:

«Ты русский человек, Сашенька. Тебе суждено всю жизнь русским оставаться. Где бы ты ни был, что бы ты не делал, русская кровь всегда будет в тебе звенеть и от этого ты всегда будешь любить свою землю. Будешь ее любить, будешь ее бедами и праздниками жить. В этом и есть человеческое счастье».

Он действительно жил своею землей, которая стала для него волшебной и недосягаемой Атлантидой, существовавшей только в его сознании. Зенон знал историю России так, как ее мало знал кто-нибудь из его современников. Он сумел совместить в своей голове те исторические знания, которое были накоплены в России и те знания, которые были накоплены в Европе и Америке о России. Получился необыкновенный результат, соизмеряющий Россию с общим потоком человеческой цивилизации, и указывающий на ее место в этом потоке.

После прихода к власти демократов Зенон получил возможность поехать к себе на родину, потому что ранее проходил по запретным спискам, как сын своего отца. Тогда еще была жива жена Софья Андреевна, также дочка русских эмигрантов из семьи состоятельного торговца мануфактурой Клыкова и они отправились в путешествие вдвоем. Волнующая встреча с Родиной оказалась и прекрасной и горькой, и вдохновляющей и разочаровывающей. Сначала супруги посетили Санкт-Петербург, где когда то жили их родители. Они нашли родительские квартиры на Литейном и Гороховой, но не просили впустить их внутрь, потому что понимали, что никаких дорогих для них следов там не осталось. Старики бродили по улицам города в поисках знакомых строений, изображенных на фотографиях семейного архива. Узнавали их и плакали от радости. В душах их соединялись вехи времени, вызывая сладкую боль. За неделю жизни в гостинице «Европейская», уже ставшей пристанищем новых нуворишей и проституток, они увидели, как на поверхности жизни устраивается новый класс богатых, ничего, кроме денег не имеющий за душой, и как бедствует простой человек. Зенону как воздух нужны были беседы с власть предержащими для того, чтобы понять, как они осознают ситуацию, куда держат курс. Его попытки встретиться с мэром города Анатолием Собчаком были поначалу безуспешными и, наверное, закончились бы неудачей, если бы не проректор питерского университета Валентин Козлов, который знал Зенона по его публикациям. Александр Александрович воспользовался академическими каналами и попросил Козлова организовать встречу с Собчаком. Мэр Санкт-Петербурга смог выделить для него двадцать минут, но их вполне хватило для того, чтобы сделать нужные выводы.

Руководитель города встретил его у дверей кабинета и усадил за богато сервированный чайный столик. Поглядывая в листочек на краю стола сказал, что много слышал о работах Зенона и надеется, что теперь историк внесет свой вклад в создание нового облика демократической России за рубежом. Зенон пытался внимательно слушать его, с трудом преодолевал удушье от сильного запаха парфума, которым Собчак видимо только что пользовался. Ему, прожившему жизнь в скромных трудовых условиях, сразу не понравился шелковый костюм собеседника и его яркий галстук от какого то кутюрье. Все в мэре говорило о том, что он выставляет себя напоказ, красуется перед окружением и, похоже, видное место в его жизни занимает женское внимание. Даже секретарша в его приемной шокировала Александра Александровича своим слишком смелым для официального места костюмом. Старику хотелось услышать от Собчака только одно: как демократы относятся к страшной социальной несправедливости, захлестывающей страну. Он терпеливо слушал мэра, который в режиме монолога рассказывал об успехах новой власти и наконец, вставил вопрос о бедности. Ответ поразил его:

– Вы же историк, Александр Александрович и знаете, что есть фазы развития общества, которые нельзя обойти. Сейчас Россия находится в фазе перераспределения общественного богатства и накопления частного капитала. Представить, что такая фаза может быть справедливой невозможно. Ведь это процесс во многом стихийный. Прав Егор Гайдар, когда говорит, что равномерное распределение богатства затормозит создание крупных капиталистических мощностей. Сейчас он готовит программу шоковой терапии, которая ускорит этот процесс. Конечно, будут пострадавшие, но мы должны понимать объективную необходимость классовых различий.

Зенон всегда отличался смелостью своих суждений и не стал изменять своему обычаю:

– Такая трактовка хорошо известна, она представлена младореформаторами, хотя широко не рекламируется. Правда, Вы о ней раньше не говорили. Я читал Вашу полемику с Лигачевым в зрелые годы перестройки. Тогда Вы как раз упирали на несправедливость, порожденную КПСС. Едва ли стоит сравнивать ту несправедливость и эту. Так вы полагаете, что присвоив общественные богатства, новые русские капиталисты созреют для более человечного отношения к своим согражданам?

– Так говорит мировой опыт.

– Здесь я бы поспорил. Мировой опыт очень разный, и, казалось бы, нам следует заглянуть в собственную историю и сделать выводы из нее. Знаете, например, почему провалилась реформа Столыпина?

– Это общеизвестно. Архаическая крестьянская община ее не приняла.

– Это верно. Только почему не приняла? Потому что крестьяне были настолько глупыми, чтобы не видеть собственных выгод? Ан, нет, господин Собчак. Премьер Столыпин, бывший некоторое время губернатором в остзейских землях, вывел модель землепользования оттуда. А та модель отличалась тем, что владелец хутора, нанимая батраков, выполнял свои условия перед ними. Казалось бы мелочь, да? Но в русских условиях эта мелочь обернулась катастрофой. Новые кулаки, так называемые мироеды, навязывали наемным работникам такие кабальные условия, что получалось чистое издевательство. К тому же, даже этих договоренностей по найму кулаки поголовно не выполняли. Батраки сплошь и рядом не получали своих грошей. Их обсчитывали или просто выгоняли без расчета. Зачастую били и унижали. Тогдашний «новый русский» оказался не готов к цивилизованным отношениям. Он показал себя как варвар. В результате крестьяне стали ненавидеть новый порядок, а вместе с ним и Столыпина. Кулаков жгли повсеместно. По России гулял «красный петух», а в ответ появились «столыпинские галстуки». Это очень плохая национальная особенность русского человека. Плохая у богатых, плохая и у бедных. Вы не думаете, что проецировать западную культуру отношений на новый русский капитализм означает повторять ошибки Столыпина? Чем глубже социальная пропасть, чем слабее обманутый, тем страшнее будут издевательства над ним, а значит и уродства нашей жизни будут страшнее, чем на Западе. Я так считаю.

Собчак разочарованно смотрел на интуриста. Он никак не ожидал столь резкой отповеди своим взглядам. Как правило, гости с Запада говорили противоположные вещи. Его тон стал официальным, хотя и вежливым.

– Конечно, с позиций Германии все смотрится по-другому. Но мы имеем и другие мнения, к стати, в той же Германии. И будем ориентироваться на эти мнения. Мне было интересно послушать Вас, господин Зенон. Надеюсь и Вам тоже. До новых встреч. Собчак встал и протянул Зенону руку. Тот вышел из кабинета как оплеванный.

С тех пор он стал внимательно наблюдать за процессами в российском правящем классе и делать записи на память.

Помимо этого, поездка в Россию оказала влияние на Зенона и с другой, совершенно неожиданной стороны. Супруги посещали православные святыни, без которых встреча с Родиной была бы неполной.

Зенон был воспитан атеистом, так как оба его родителя в соответствие с модой молодой русской элиты начала века были неверующими. Но они все таки выросли в православных семьях и это отразилось на их нравственности. Однако икон в доме не держали и в церковь не ходили. Саша же тем более стал «объективным материалистом» и никогда не обращался к вопросу о том, есть ли Бог?

Поначалу Зенону казалось, что посещение Троице-Сергиевой лавры будет для него чисто культурным мероприятием и он шел туда наполненный научным любопытством, ведь лавра прямо связана с важнейшими событиями в истории русского народа. Однако его поразило поведение супруги, которая неожиданно встала в очередь к раке святого Сергия Радонежского и приложилась к ней со слезами на глазах. Александр Александрович, очень любивший свою жену, также почувствовал в душе что-то трогательное, непривычно трепетное. Это было похоже на состояние причастности к родине через святыни.

– А ведь и мои предки к нему ходили на поклон – подумал он – а я -то что же? Я же их потомок.

Он встал в очередь и вскоре приблизил свое лицо к поверхности раки. Что-то неуловимое творилось в пространстве. Будто от раки исходило магнетическое притяжение, которое несло в себе любовь и тепло. Он прикоснулся губами к раке и подумал:

– Наконец —то.

Отойдя, спросил себя: Что, наконец? Я это подумал или кто-то мне на ухо шепнул? Так и не ответив на вопрос, он пошел дальше по лавре, все больше погружаясь в волны времени.

Зенон обладал ярким воображением, и хорошо зная подробности истории, представлял себе те времена, когда русские собирали силы против татар, видел Дмитрия Донского и преподобного Сергия, видел рати дружинников и толпы провожающих их поселян. Или, может быть, он всего лишь думал, что это игра памяти, а на самом деле сознание его включалось в глубокие пласты времени и каким-то неведомым образом участвовало в прошлом?

Зеноны посещали святыню за святыней и чем дальше, тем больше Александр Александрович замечал, что с ним происходит нечто необычное. В каждом новом историческом месте он воспроизводил в памяти картины минувшего и каждый раз поражался их реальности.

С его памятью происходило что-то загадочное: она будто начинала жить самостоятельной жизнью, которая по своей яркости и убедительности ничем не отличалась от реальности. Что-то здесь было не так, но что именно – оставалось тайной. Он даже стал предполагать, что прошлое – это не просто оживающие в его сознании фотографии, а бурлящая действительность, находящаяся будто бы за пройденным углом и можно вернуться за этот угол, надо только постараться.

Мысль эта овладела профессором, когда он захотел воспроизвести в памяти крестный ход с возвращением нетленных мощей убиенного царевича Дмитрия из Углича.

Зенон загодя посетил Кремль, потом уединился в своей комнате в гостинице «Москва», попросил супругу не беспокоить его и сконцентрировался на 3 мая 1606 года. Вспомнить все: светлый весенний день, полная людьми Красная площадь, процессия с гробом Дмитрия появляется с Ильинки, стрельцы раздвигают среди людей проход и по нему навстречу гробу спешит государь Василий Шуйский. Нетленное тело царевича вынимают из гроба и Шуйский несет его на руках на Лобное место. Там укладывает на высокую подставку для всеобщего обозрения. Мимо Лобного места нескончаемым потоком льются люди, а царевич лежит, как живой, через 15 лет после убийства, лишь лицо его белее муки, да руки худы до кости. Александр Александрович идет мимо покойника в теснящейся толпе, среди рыдающих людей и плачет вместе со всеми, будто виноват в трагедии далекого прошлого. Слезы застилают ему глаза, сердце сжимает боль совести, и он видит, что признаки эпохи исчезают вокруг. Толпа превратилась в вечных людей, издававших вечный стон над телом убитого ребенка.

Зенону стало страшно и он захотел вырваться из этого пронизывающего душу стона и мысленно представил себя в номере гостиницы. Сцена тут же переменилась и профессор почувствовал на голове руки Софьи Андреевны, которая говорила: «Сашенька, милый, проснись, проснись, ради Бога…». Когда он открыл глаза, супруга рассказала ему, что была вынуждена прервать его одиночество и войти в комнату, потому что из нее раздавались рыдания. Она решила, что профессор уснул и видит во сне какой-то ужасный сон, поэтому разбудила его.

Но профессор знал, что это был не сон…

Вскоре после возвращения из России Софья Андреевна скоропостижно отошла к Господу, словно только и ждала, когда случится ее свидание с Родиной, чтобы завершить свой земной путь.

Скорбное состояние души, овладевшее Александром Александровичем после утраты, казалось, поселилось в нем навсегда. Но и желание искать истину в прошлом все больше овладевало им. Иногда он словно спохватывался и спрашивал себя: что со мной происходит? Может быть, я схожу с ума? Невероятно, чтобы с помощью памяти я попадал в реальное прошлое! Крохотная мыслишка иногда мелькала в его сознании, вызывая озноб: а что если попытаться посетить покойную жену? Ведь эта встреча все прояснила бы. Они были неразлучной парой, которая прошла не только через счастье, но и через совместную беду. У Зенонов долго не было детей и Софья Андреевна забеременела только в тридцать семь лет. Поначалу все шло хорошо, но чем дальше, тем больше анализы показывали, что ребенок будет неизлечимо болен. Немецкие врачи твердо рекомендовали прерывать беременность и после долгих мук, супруги решились на аборт. Четырехмесячному мальчику прервали жизнь. После этого существование их превратилась в один неизбывный стон. Неизгладимая боль от содеянного и жжение совести преследовали их постоянно. Зенон понимал, что это будет иметь последствия при его переходе в мир иной, и, наверное Софья Андреевна уже столкнулась с этим. Профессор постоянно носил в сердце желание посетить супругу, и в тоже время страх столкнуться с чем-то таким, что только увеличит его страдания, останавливал его.

Потом произошел особенный случай и в его путешествиях в прошлое появился спутник, который стал путеводителем по закоулкам дней минувших.

Александр Александрович начинал все смелее «ходить в историю», но всегда его экскурсии были краткими и несмелыми. Новый для него способ познания казался не только необычным, но и опасным. Те несколько вылазок, которые он осмелился сделать в качестве наблюдателя, мало что давали. Профессора так и подмывало вступить в контакт с жителями прошлого. Вот это было бы настоящий доступ к сокровищам истории! Зенон потихоньку дозревал до такого дерзновения и однажды дозрел.

Как-то он наткнулся в своих изысканиях на материалы комиссии Министерства культуры СССР, которая в 1963 году вскрыла гробницу Ивана Грозного и его семьи. Останки царя и его сыновей подверглись экспертизе и выяснилось, что в костях присутствует ртуть, в 2600 раз превышающая по своему количеству предельно допустимые цифры. В 2600 раз! И в останках его сына Ивана то же самое. Кости были настолько изуродованы наростами, что при жизни видно, причиняли страшные мучения.

А в останках младшего сына Федора ничего не обнаружено. Но его-то как раз травить не надо было, потому что он родился слабоумным.

Зенон вспомнил, что в свое время по Европе ходила болезнь «сумасшедшего шляпника». Она появлялась у мастеровых, применявших ртуть при изготовлении шляпного фетра. Симптомы этой болезни похожи на помешательство, при котором психические депрессии сменялись приступами буйного гнева, опасными для окружающих.

Все это навело профессора на мысль, что ртуть играла немалую роль в поведении Ивана Грозного и он решил посетить Кремль в период, когда заболевание царя стало очевидным, то есть, после 1570 года.

К решению этому его подтолкнули сведения об иностранном лекаре, врачевавшем государя. Не значит ли все это, что припадки Ивана Васильевич носили искусственное происхождение? Не было ли за всем этим тайного плана? Профессор перестал спать ночами, любопытство извело его окончательно и однажды утром настал момент активных действий.

Завершив ознакомление со всеми материалами, Александр Александрович задвинул шторы на окне, откинулся в кресле и закрыл глаза. Вспомнить все, что знаешь, оживить картины прошлого… Вот Кремль, стены уже сложены из красного кирпича, На Ивановскую площадь бросает гигантскую тень недостроенная колокольня, стоят Архангельский и Успенский соборы, площадь вымощена грязным деревянным торцом, В небе светит солнышко, сентябрьский день дарит миру последнее тепло. Меж соборами кучками торчат остатки пожелтевшего разнолесья, слышался стрекот сорок. Площадь безлюдна – лишь пробежит фигура в темной рясе да на крыльце царских хором две молодые девки выбивают пуховые перины. С заднего двора за хоромами несет дымком. Зенон огляделся, потопал ногами по земле – все в порядке, ноги стоят на Ивановской площади. Он набрал в легкие свежего сентябрьского воздуха и начал движение по давно ушедшей эпохе. Для начала подошел к углу, глянул на задний двор и увидел вертел, на котором висело уже обуглившееся тело какого-то человека. Под вертелом опричник в черной епанче ворошил угли. Неподалеку сидели на бревнах еще несколько опричников, пили вино из дубового бочонка и закусывали мочеными яблоками. Один из них, приземистый и густо заросший волосом, увидел его и призывно махнул рукой:

– Поди сюда, подьячий, отпей вина.

По маленькому росту и звероватому, поросшему густым волосом лицу, Зенон догадался, что это Малюта Скуратов. Стало страшно, но осознавая нереальность происходящего, он подошел и присел на бревнышко. Взял протянутый ему оловянный кубок и подставил под струю вина. Глотнул большим глотком, утерся рукавом и спросил, указывая на вертел:

– Это кто такой будет?

Малюта уставился на него:

– Ты что, раб божий, белены объелся? Не ты ли дознание записывал?

Зенон не нашелся что ответить, но тут вмешался сидевший рядом с ним опричник, сверливший профессора острыми карими глазками. Это был грузный мужчина с сизым носом, опухшим ноздреватым лицом, клочкастой бородой и длинными, до плеч волосами. Он засмеялся и сказал испитым басом:

– А он, поди, бегучего серебра лизнул, которое у лекаря нашли. Вот у него голова-то и треснула.

Остальные опричники тоже хохотнули, а остроглазый продолжал:

– Я, чай, и сам вечор его попробовал – вот мне тошно-то было! Когда лекаря вязали, штоф-то с серебром опрокинули и оно по столу разбеглось. Мы с Антипкой его перстами в штоф обратно сгоняли. Видать, оно к перстам прилипло, потому как после трапезы нам тошно стало. Ох, отрава, прости Господи!

Малюта вскочил на ноги:

– Чисто ли серебро прибрали? Не осталось ли чего?

– Чисто, как есть, чисто. Все до пылинки собрали, право дело.

Малюта успокоился и приказал снимать тело с вертела. Два опричника подняли вертел за концы, положили на плечи и ушли.

– Ну, все. Сегодня работы больше нет. Расходись до всенощной, соколы.

Опричники разбрелась по двору, а Зенон пошел со своим спасителем. Он уже понял, что этот человек не прост и не стал ходить вокруг да около.

– Как Вы догадались, господин, кто я такой?

– Должен сказать, что я не догадался кто Вы такой, сударь. Просто мне ясно, что Вы такой же скиталец по времени, как и я. И судя по Вашей физиономии, тех же российских кровей, что и Ваш покорный слуга. Хорошо, что хоть борода у Вас имеется, а то бы схватили без промедления. Теперь, может, с моей помощью спасетесь.

– От кого?

– От Малюты, от кого же еще. Неужели Вы думаете, что он Вас не заподозрил? Дьявол, а не человек. Он зрительно в Вас подьячего увидел, только Ваш нелепый вопрос в его мозгу тысячу искр высек. Но следуйте за мной. Смотришь, все устроится.

Они вышли из Кремля через Тайницкую башню и тут незнакомец проявил удивительную прыть. Он схватил Зенона за руку, метнулся в переулок между лачугами, густо облепившими спуск к реке, и заставил присесть за кусты бузины. Профессор увидел, что следом за ними выскочил парнишка в одеянии опричника и тут же спрятался за грудой кирпичей. Потом осторожно выглянул и стал искать взглядом пропавших. Не нашел, перебежал к лачугам и принялся внимательно оглядываться. Тут взгляд его наткнулся на незнакомца, который уже поднялся и стоял совсем рядом. Опричник от неожиданности дернулся, а незнакомец сграбастал его в охапку, подтащил к берегу и столкнул в реку. Парень явно не умел плавать и стал тонуть, а незнакомец спокойно наблюдал, как тот хлебает воду. Наконец, опричник исчез в глубине, не оставив никаких следов и незнакомец, повернувшись к Зенону сказал:

– Теперь самое время давать стрекача. Держитесь за мной.

И потрусил мелкой рысью, легко неся свое грузное тело. Догоняя его, профессор, задыхаясь спросил:

– Как Вы могли человека утопить? Юношу в цвете лет…

Незнакомец глянул на него искоса, смачно плюнул и продолжал бег.

Через полчаса они сидели на пожелтевшей травке в березовой рощице и отдыхали. Незнакомец, отдуваясь сказал:

– Вы, милейший, так сказать, реалии эпохи должны осознавать. Юношу в цвете лет! Этот юноша князю Бутурлину язык отрезал и собакам скормил. Тут крутиться надо, а не то, быстро секир башка сделают. Но это к слову.

Да, странника по времени я в Вас признал, а вот кто Вы- не знаю-с. Однако, будучи человеком не самого дурного воспитания, позволю себе представиться: Порфирий Петрович Поцелуев, в свое время известнейший литературный критик. Почил в бозе в 1937 году от переизбытка хереса в организме. А Вы, почтеннейший, позволительно спросить, чьих будете?

– Александр Зенон, профессор славистики Дрезденского университета.

– Здесь какое-то недоразумение. В моих заклятых врагах числился Александр Зенон, профессор славистики Петербургского университета. Но тот имел совсем другую внешность. Правда я его еще молодым знал. И должен сказать, горько печалился над его ехидными отзывами о моих статьях.

– Думаю, что речь идет о моем родителе, только не понимаю, причем здесь ехидные отзывы.

– Что же тут непонятного? Папаша Ваш выдавал себя за ревнителя чистоты русского языка. Теперь вспомните, какое время было тогда в Петербурге, какие нравы! Декаданс! Свобода любви, свобода слова, свобода кисти и мазка. Поэты упивались этим дивным состоянием творчества: ничевоки, имажинисты и другие прочие. Конечно, и Ваш покорный слуга позволял в своих статьях некоторые вольности с родным языком, ведь надо было искать новые формы выражения смысла. И я находил их! Но меня буквально преследовал Ваш батюшка. Он просто не оставлял меня в покое. Никогда не забуду, как едко он издевался надо мной за следующий пассаж. Я отрецензировал тогда «Балаганчик» Саши Блока, который прямо скажем, был вещью мрачной и сомнительной. Сашу тогда безумно мучила его жена своими изменами, хотя, следует сказать, что ничего необычного для людей сцены она не делала. Богема, знаете ли. Саша должен был знать, куда отпускает Любовь Дмитриевну, но он был поэт с большой буквы. Тем не менее, я очень снисходительно, даже щедро отозвался о его бледно-синем «Балаганчике» и написал следующее. Процитирую на память:

«Поэт вновь продемонстрировал интуитивно-ассоциативный механизм своего могучего творческого либидо в сочленении с духовидческим апофеозом». Согласен, я несколько вольно обращаюсь с терминами, но, бесспорно, суть блоковской поэзии схвачена как железной петлей. Согласитесь!

– И что же написал по этому поводу мой родитель?

– Он позволил себе пересмешничать, что не очень красит профессора университета! Единственное, что его извиняет, так это его молодой возраст. Он был самым молодым профессором Петербурга. Так вот, ваш папаша написал следующее. Никогда не забуду:

«Поцелуев вновь продемонстрировал свой могучий ассоциативно—писсуативный механизм в сочленении с литературным анурезом»

Согласитесь, грубо и недостойно. И что это за фамилия такая поганая: Зенон! Будто футбольный клуб, я извиняюсь?

Александр Александрович вспылил:

– Как видно, для того чтобы стать литературным критиком, ничего кроме слов анурез и апофеоз знать не надо. Прав был мой родитель, что так Вас под орех отделал. А фамилию Зенон добровольно взял мой прадедушка, когда его Александр Первый в Париж помощником военного агента посылал. С русской фамилией разведкой не так сподручно было заниматься, нежели чем с такой эллинской. Взял он ее не случайно, потому что широко образованным человеком был. Так вот, существовал в Элладе философ Зенон Элейский, основавший субъективную диалектику, которая кажется парадоксальной, но до сих пор не опровергнута. Долго я вас утомлять не буду, но главное в этой диалектике то, что он доказал единство и недвижимость сущего бытия. Время по Зенону не существует, множественности нет, а движение – плод человеческого воображения. Вы, конечно, можете спорить, но то, что происходит с нами, говорит больше в его пользу.

– Да-с, согласен. С марксистской диалектикой мы бы тут с Вами с ума рехнулись. Шастаем, понимаешь, по времени туда-сюда.

– А как же Вы в странники времени попали?

– Уникальным образом, к сожалению. Но уже в другую эпоху, будучи человеком советской формации.

– Вот это необыкновенно интересно!

– Да, я искренне принял социалистическую революцию и пошел ей честно служить. Вместе с Маяковским, с Пешковым, с Леоновым. Мы были не разлей вода. В ту пору я сошелся с театральным критиком Васькой Тарарашкиным. Тот щелкал перышком вокруг Мельпомены и жил превосходно. Вы, наверное, знаете, в тридцатые годы наша Мельпомена просто фонтанировала талантливыми вещами. Правда экспериментальный театр уже уходил в тень, но классика возвращалась. Премьера за премьерой, сенсация за сенсацией. И при этом в театрах просто предавались чревоугодию и винопитию. Спросите меня: почему? Не отвечу. Возможно, традиции. А может потому, что НЭП приказал долго жить, времена настали голодноватые и у людей в такие периоды открывается тяга к пресыщению. У тех, кто может себе позволить, конечно. А в театральных буфетах водилось все, что душе захочется. В недоступных для публики, разумеется. Туда ведь руководители партии и правительства заглядывали. А быть вхожим в Мельпомену было делом обязательным. Тем более мне, чей голос звучал на литературной ниве в полную силу. Я буквально не вылезал из-за кулис от Мейерхольда и частенько принимал участие в их попойках. И вот однажды, после банкета по случаю новой постановки «Турандотки» мы с Тарарашкиным, сели на спор пить херес в буфете. Тарарашкин был питок достославный и брюхо его прозывали пожарной бочкой. Я тоже был не из слабых, как никак, в молодые годы большую школу прошел, но тут просчитался. Дело кончилось тем, что после четвертой бутылки упал я под стол. Меня отнесли в номер и, как полагается, бросили одного, а сами продолжили бражничать. Когда же Тарарашкин, добрая душа, догадался меня наведать, сердце мое уже не прослушивалось, хотя, как потом оказалось, все же потихоньку стукало. Вызвали карету скорой помощи, помчалась она с гудками в Хамовники, но на Бережковской набережной ее занесло на сырой дороге и слетела она в Москву- реку. Слетела и была такова. Розыски ни к чему не привели. Как говорится, ищут пожарные, ищет милиция…. По тем временам народ еще темный был, про дыры времени ничего не знал, а карета как раз в такую дыру и угодила. И вот, вместо того, чтобы попасть, как полагается на Страшный Суд, помчались мы всей компанией: водитель, врач и два санитара по спирали времени. Попутчиков моих быстро разбросало по сторонам и где они, я не знаю. А я сначала в царстве Елисавет Петровны плюхнулся, но потом смекнул, как с этим временем управляться и перебрался к Ивану Васильевичу. Вот и все. Уже седьмой десяток скитаюсь в этих пампасах без руля и ветрил. Ни родных, ни знакомых. Так, эпизоды истории. Да вот иногда такой гость как Вы заглянет.

– Что, и такие случаются?

– Случаются, однако, не все они приятны.

– Позволю себе вернуться месту нашего знакомства. Что там, собственно происходило?

– История достославная. Государь заподозрил, что немочь его происходит от стараний лекаря Елисея Бомелии. Мы —то давно знали, что голландец этот – волхвует над царской фамилией, да государь все не верил. Ну, наконец, поручил он Малюте за лекарем глаз держать. Тот выследил, что Елисей государю ртутный настой в яства подливал. А Елисей —то, хоть и голландец, в настоящем услужении у англичан состоял. Это мы выявили. Англичане ух как не любят нашего государя. Он ихних купцов пошлиной с ног до головы обложил и торговать с Индией не дает. Сначала волю торговать дал, а как они сюда понаехали – обложил. И поделом, кстати. Сущие псы.

Дальше все по закону. Лекаря схватили, пытали, выкрутили признание и казнили.

– Не слышал, чтобы так на Руси казнили. Вертел…

– Опричники много нового в эту науку внесли, собачьи головы. Они прежде, чем на вертел его насадить, еще и кровь из него пустили.

– Господи, страсти какие!

– Бросьте Вы, господин Зенон. Чай у нас на дворе шестнадцатый век. Польская шляхта вон малороссами дороги украшает. Знаете как?

– Как же?

– А вот нападут на взбунтовавшееся село и вдоль дороги всех бунтарей на кол сажают. Едешь и любуешься, как они там сутками умирают.

– Ужасно. Знаете, это мне напоминает Палестину конца тридцатых годов, когда англичане с еврейским терроризмом пытались бороться.

– И как же?

– Там у еврейских поселенцев специальные группы были, которые английских чиновников крали и на крестах распинали. Бывало, вдоль дороги тоже представители Империи на крестах рядком висели и в страшных муках умирали.

– А как же Его Британское Величество?

– Его Величество мог, конечно, в один момент навести порядок, только в чьих руках находятся мировые деньги? Поэтому он таких вещей не замечал, а мечтал побыстрее от мандата на Палестину отделаться.

– Да, дела. И зачем же Вы к нам прибыли?

– Да вот как раз с ядами хотел разобраться. Значит, говорите, ртуть у Елисея нашли? И зачем он это делал?

– Сам-то он ничего не придумывал. Колдун, он и есть колдун. У него заказчик должен быть. Да. И заказчиком таким был Ричард Ченселор, посланник английского короля. Вот вражина, так вражина! Этот все про русское государство понял. У них-то, у англичан уже во всю протестантизм развивался, а мы в Третий Рим стали превращаться. Вот тебе и историческая сшибка. Потому как Третий Рим для протестантов хуже отравы, хуже католиков. Третий Рим как стена на пути у лихоимства стоял, больше преград не было. Католики уже сдались, разрешили деньги в рост давать. А православный государь – ни в какую. Лихоимцы же всегда с врагами коварно поступали и резать их из-за угла не боялись. Змеиное племя. Поэтому план был простой – подсечь голову русскому православному государству, привести его к падению и поставить своего человечка. От ртути бывает бред, буйные припадки, галлюцинации. Царь становится словно буйнопомешанный и рожает слабоумное наследство. Это все призвано было подорвать народную любовь к царю, внушить народу, что царская власть отвратительна. Дальше пойдут волнения в государстве, а, там глядишь и его развал. Вот и получилось, что сам Иван Васильевич и все здоровые члены его семьи были отравлены ртутью. А в результате Смута, подставные правители. Русь едва устояла.

– И сколько лет действовал этот Елисей?

– Четверть века.

– Что ж, похоже на англичан. Теперь многое становится понятным. А Вас что здесь, с позволения сказать, держит?

– Как что? Свобода!

– Я не ослышался?

– Свобода, свобода! Что Вы на меня так уставились? Опричники – это свободные люди! Мы как птицы небесные сами себе работу ищем, сами службу сочиняем, сами Господу поклоняемся.

– А как же царь?

– А царь у нас главный монах. Не знаете, что ли как он себя кличет? Игумен земли русской!

– Неужели и вправду хорошо?

– Ну, уж если совсем в открытую говорить, то служу я из идейных соображений.

– ???

– Что Вы так на меня уставились, господин историк? Скажите мне, чем была опричнина при Иване Васильевиче?

– Это общеизвестно. Средством борьбы с боярской оппозицией. Орудием установления единовластия.

– Все точно сказано, да главного не слышно, господин хороший. Поди, боярская-то оппозиция ничем от других стран не отличалась. Хотела власти и богатства. Возьмите хоть шляхту, хоть какого-нибудь, прости Господи, герцога Оранского. Все бояре, если им волю дать, за власть борются и тем самым образуют в стране разброд и шатание. Ну, к примеру, установят они в Речи Посполитой свою шляхетскую республику и что в результате? В результате полное полоумство и перекобыльство. Значит, чуть погодя растащат эту шляхетскую республику на части более сильные соседи. А соседи какие? Империи! Габсбурги, Романовы, да и Фридрих Второй тоже успеет Силезию оттяпать. Поэтому я сегодня помогаю боярскую республику к чертовой бабушке предотвратить, а единовластие установить. Потому как на такой огромной земле, как Россия о республиканской федерации может говорить только последняя свинья. Единовластие! Вот единственно возможная форма благополучного существования нашей Отчизны!

– Это все и школьнику понятно. Только среди наших современников вопросец один имеется, о цене этого единовластия. Как свидетельствуют хроники, Иван Васильевич вельми жесток был с боярской оппозицией. Ни самих бояр, ни их семя не жалел. Море кровушки лилось. А Вы тоже, что ли кровь пускали?

– Сударь, меня кровушкой не усовестить! Кто ее на Руси не лил? Хотите поведаю, как я к крови в первый раз отношение поимел?

– Любопытно!

– Уж не знаю, что Вы сейчас скажете. Так вот, юность свою я сутенером начинал в северной столице. Да-с, сутенером. Время было бурное, конец девятнадцатого века, Россия бурлила. Промышленность дымила, деревня в город лезла, купечество богатело и так далее. Короче говоря, батюшка мой, из самых ничтожных обывателей, никаких денег на учебу дать не мог, а на бесплатный билет я своими доблестями не вытянул. Малый я был с ленцой. И прибило меня к развлекательному заведению господина Мосина, которое торчало посреди грязной Чухонской улицы, что за Финляндским вокзалом. Заведение состояло из трактира на первом этаже и нумеров на втором. Сначала меня наняли половым, а через год я уже посетителей встречал и куда надо распределял, о качествах барышень рассказывал, да и сам их добротой порою пользовался, чего уж скрывать. А потом стал девушек к постоянным клиентам на дом водить. Так вот, в номерах тоже живые люди работали. Там всякие были, но в основном из наших, из городских мещанок. Девки, конечно, конченные, пьющие, больные, а то и заразные. Эти желтые билеты – все ерунда. И вот однажды произошел такой случай.

Появилась у нас девчушка одна из деревни. Как ее занесло – не знаю. Только свежа была, словно малина и слух о ней тут же в округе прокатился. Так вот, хаживал к нам один парень молодой, путиловский рабочий. Собою видный, при копеечке. Путиловские тогда хорошо получали. Он в девушку эту влюбился и взял ее к себе на содержание. Уголок какой-то снял, то да се. А господин Мосин не хотел эту работницу терять – больно прибыльная. И подсылал меня к Манечке с мелкими подарками, а заодно справиться: что да как, не бросил ли ее жених, не пора ли назад возвращаться. Вот от этого и стал я невольным свидетелем народной трагедии. Как потом оказалось, сделалась Манечка от этого парня тяжелой и просила его о женитьбе. А что ей делать, куда с ребенком? Как по Вашему, хорош у парня выбор? Взял на содержание проститутку, влюбился в нее, а потом пришла пора жениться. На ком? На проститутке! В слободе засмеют. Прохода не дадут. Люди-то у нас добрые! Парень, видно стал сильно колебаться, но в конечном итоге решил ей отказать. А в это время дружок его, к их брачному ложу совсем непричастный, но видно душой милосердный, решил божескую милость сделать и Манечку взять. Такое на Руси бывает. Ей куда деваться? Любит она дружка или не любит, уже не главное. В общем, прибежал я с очередным подарочком от Мосина к ней на квартирку, а там только что все свершилось. Женишок с топориком встретил Манечку и дружком на выходе из квартирки, съезжали они уже, и всех порешил. Остался ли дружок в живых – не знаю. Тот ему плечо разрубил, рана большая, кровь так и хлыстала. А Маненчку обушком в висок, она сразу и готова. Лежит как живая, только в виске дыра да крови лужа возле головки. Глаза огромные, синие и улыбка ангельская на губах. Видно, хотела убийце доброе слово сказать.

– А сам с собой ничего не уделал?

– Нет-с. Ничего. Как бы ножичком перочинным себя в сердце пырнул, да что-то промахнулся. Я одним из первых свидетелей был. Ох, тошнехонько мне тогда было. Рвало-крутило, навыворот выворотило от этой картины. Едва разум не потерял. Потом народ сбежался.

– И что Вы этой сценой хотели рассказать?

– А то, сударь, что было мне всего восемнадцать лет и глянул я на жизнь и смерть в обнаженном их виде и понял, что жизнь могуча, а смерть еще могучее. Она тенью за жизнью ходит и в любой момент, легким движением может ее остановить. Поэтому ничего диковинного при дворе Ивана Васильевича я не обнаружил. Зря ему особую жестокость приписывают.

Время тогда такое было. Когда его отец умер, Иванушке всего-то три года было и насмотрелся он, как вокруг бояре друг друга душили. Любовник его матери, Елены Глинской, поганый Ванька Овчина-Телепнев-Оболенский начал с того, что сразу после смерти отца его дядьев удушил и голодом извел, да так и покатилось. Цена жизни была копеечная, а цена государству – историческая. Поэтому сильно убиваться по поводу кровопролития я давно не могу. Хотя сам ни разу себя кровью не запачкал. Я все же гость из будущего.

– Вы нигилист!

– Хотите со мною размолвиться? Не советую. Присмотритесь по началу ко всему. Может и Вы на мою точку зрения встанете.

– Нет, не встану. Я тоже кое что за свою жизнь видел и ни за что происки смерти спокойно воспринимать не стану.

– Ваше дело, господин Зенон. Только ругаться нам не с руки. Мы теперь нужны друг дружке.

– Но я сейчас вернусь в двадцать первый век, а Вы останетесь здесь.

– Это верно. Только Вы ведь теперь вечный ходок по прошлому. Поверьте мне. И никуда Вам от меня не деться, потому что я, Порфирий Поцелуев, Вас по любой жердочке проведу между Сциллой и Харибдой и все, что Вам надо, Вы с моей помощью узнаете. А без меня Вас любой Малюта прищучит. Я Вам, лучше одно дельце предложу – пальчики оближете. Если согласитесь – все про Россию и ее душу поймете.

– Это что же за дельце такое?

– А такое – пеньком притвориться, этаким непрошенным зрителем. Присутствовать время от времени незаметным образом при одной дамочке. А дамочка эта такой путь прошла, о котором и сам Достоевский не писал. Она душу чертям продала и за это власть получила. И такую картину падения собой продемонстрировала, что Фауст прямо ребенок по сравнению с ней. А ведь Родина наша – тоже женского полу. Ее тоже бывало, из крайности в крайность заносило. Или нет? Вот тут Вы для себя все главные аналогии и сыщете. Как выдающийся литературный критик вам говорю.

– И что же это за дамочка?

– А вот летите прямо в 1922 год в нижегородское управление ГПУ. Там отыщите сотрудницу Ольгу Хлунову и бывайте при ней регулярно невидимым образом аж до 1937 года. Тогда все поймете.