Читать книгу Ось земли. Сага «Ось земли». Книга 4 - - Страница 3

Часть первая
1922 год. Окояновский поселок

Оглавление

По всем расчетам потребно было поднять не менее сорока десятин пашни под зерновые и еще почти столько же под картошку и коноплю. Восемьдесят десятин при царе могли иметь два-три кулака с конными дворами. Теперь целый ТОЗ, состоявший из двенадцати подворий, думал, как вспахать этот надел плодородного чернозема, редкого в окояновском районе.

С восьмидесяти десятин товарищество могло обеспечить себя прокормом на следующий год и выплатить продналог. А при хорошем урожае – приобрести кое-что из самого необходимого товара. Но как поднимать землю? На все хозяйство сегодня имелось всего семь немощных лошаденок, на которых надежда совсем плохая. Справный конь поднимает за пахоту пять десятин, а если его стегать, еще две —три и потом его можно вести на скотобойню. Тозовских же лошадок язык не поворачивается назвать справными. Они не поднимут и половины угодий, и все остальное придется пахать собственной тягой. Только вот народ оголодал, устал. Зима была трудной.

Дмитрий Булай черпал деревянной ложкой толокно из глиняной миски и смотрел через окно на ветки терновника, на которых оживленно щебетали воробьи. Солнышко пригрело, на дворе стояло начало мая, надвигалась посевная. Два его сына- семилетний Толик и двухлетний Севка уже умяли свои порции толокна и их веселые голоса раздавались с улицы. Жена Аннушка тоже успела позавтракать, пока он задавал корма скотине и молча сидела напротив. Глаза ее были тревожны. На муже лежал груз ответственности за судьбу ТОЗа и нести этот груз было ох как нелегко. Созданное два года назад товарищество изначально было малосильным. Переехавшие из города люди не имели нужного инвентаря и привычки к крестьянскому труду. Хуже всего обстояло с лошадьми. Не каждое городское подворье могло привезти в деревню тягловую силу и на все товарищество поначалу насчитали девять лошадей, три из которых пали наступившей зимой от бескормицы. Первый год жизни на селе был очень тяжелым. Поставленные наспех дома были щелясты, новые, не прокаленные печи из переложенного кирпича дымили и плохо грели. На беду зима выдалась лютой и люди боролись с морозами из последних сил. Каждый подъем утром в промерзшем за ночь доме становился мучением. Но больше всего изводил голод. Питались в обрез, экономили на всем. К весне ослабли. На посевную, которая должна была открыть дорогу к новой жизни вышли, едва держась на ногах. Сколько мужу понадобилось тогда силы убеждения и воли, чтобы вдохнуть в земляков надежду, добиться от них приложения истощенных сил! К счастью весна в том году порадовала хорошей погодой, ни дождей, ни ранней засухи. Те клочки земли, которые вспахали с горем пополам и засеяли казенными семенами, дали дружные всходы. Всем селом каждый день молились о том, чтобы урожай выжил. Хлеба собрали немного, но он давал возможность уверенно дотянуть до следующего года и выйти к посевной с собственными семенами. Государство уже не грозило поборами и продовольственный налог установили более- менее щадящий. Урожай-то собрали, но когда сели считать, чего и сколько нужно купить, то схватились за голову. Потребностей накопилось много, а возможностей мало. В первую очередь нужно было приобретать лошадок и инвентарь, но на вырученные деньги ни того, ни другого не купишь. Мозговали, мозговали и решили, что лучше на себе не экономить, больше на голодный паек не садиться, иначе к следующей весне пахать некому будет. Ограничились покупкой одной лошадки и одного плуга. Остальные деньги разделили. Кто сумел на них завести корову, кто скотинку помельче, но вроде бы вздохнули с облегчением. А зима снова оказалась трудной. Зерна и муки в обрез, все на укороченном питании: и люди и скотина. Да тут еще осенью ящур по соседним районам пошел, который коров как косой выкашивал. Булай запретил товарищам выезд в город и наложил самый строгий карантин на поселок. Ящур – это полная гибель всему делу. Вроде бы, беда прошла стороной и теперь можно снова подниматься к полевому труду. А труд будет едва ли легче, чем прошлой весной.

Булай покончил с толокном, выпил ковшик квасу и пошел на сбор. Мужики собирались смотреть угодья. Земля подсыхала и через пару-тройку дней нужно будет начинать пахоту. Подтягивались к большому амбару, присаживались на бревно, грелись на солнышке. Лица после зимы бледноватые и похудевшие. Одеты в овчину собственной выделки, на ногах лапти, опорки. Головы и бороды нестриженные. В голодное время люди ухаживают за собой неохотно, экономят силы.

Сворачивали самокрутки, откашливались, тягуче перебрасывались словами. Все Булаю известны много лет. Он знает, кто на что способен, от кого что можно ждать.

Собрались, пошли.

Первым делом направились к ближнему полю, что начиналось прямо за поселковой дорогой. Дома в поселке вытянулись в один ряд, а на другой стороне росли лишь ветлы да кустарник, за которыми начиналась пашня. Здесь земля была наилучшей – комья чернозема с супесью разваливались в руках в мелкое крошево. Этот участок отдавали самым слабым.

– Ну что, товарищи – обратился к землякам Булай – здесь пашня поспела. Опять бабам ее отдадим?

– А каким бабам? – отозвался Федор Юдичев.– Гляди, Дмитрий Степаныч, из прошлогодних наших пахарей моя жена на сносях и у Петруниной Лидии живот на нос полез. Считай, не работницы. Вот, двух уже не досчитываемся. А их на это поле три штуки надо. Кто тогда плуг потянет? Я что ли? Я на арский взгорок пойду с парнишками моими. Втроем будем плуг тягать, там сам знаешь, земля суглинистая. Две недели отдай, не греши.

– Ну, кроме твоих, у нас еще молодки есть. Я тут прикинул, вместе с девками пятнадцать бабочек могут выйти. Дадим им коровенок.

– Без этого не обойтись. Сейчас у нас их восемь штук более менее ходячих. У Коробкова корова не годится, на ногах едва стоит. У меня тоже не работница…

– А у тебя отчего, небось, кормил неплохо.

– Да не задалась она, малахольная какая-то…

– Ну, Федор, гляди, здесь все на виду…

– Гляжу, гляжу…

– Значит, бабочкам коров дадим, глядишь, поднимут землицу всем женским полом.


Потом перешли к полю, которое называли лесным, хотя на самом деле оно охватывалось осиновым подлеском лишь вполовину, а его открытая часть кончалась оврагами. Здесь были самые тяжелые участки, не паханные четыре года, почти целина. Часть площади проросла мелкими осиновыми кустиками.

Осмотрев угодье, Булай сказал:

– Тут много сил положим. Но деваться некуда, надо посевы расширять, инак будем нищенствовать. Сюда не меньше двух плугов ставить надо. Сам возьмусь. Кто еще со мной?

Мужики помолчали. Каждый из них знал, что такое пахать заброшенный пар. Потом Федор Юдичев сказал:

– Меня бери. Когда зачинать будем?

– Прикинуть надо – ответил Булай – Если, даст Бог, дождей не прольется, можно с понедельника выходить.

– А питание?

– Как всегда, общее. Ковылиху на казан поставим, пусть варит и с внуками по пахарям разносит. Да, надо впрок коз запасти на мясо. Возьмем у Коробкова, у него их пять штук. Потом зерном вернем. Без мяса мы не работники. Пока двух забьем, может хватит. Будем по- царски питаться, кулешом с картохой. С пахотой дней за десять управиться надо.

Булай оглядел собравшихся. Лица их прояснились, глаза заблестели. Предчувствие труда на земле радовало их. Тяжелый это труд, изматывающий, но и радостный, потому что земля – она матушка. Человек ее облагораживает, от нее питание получает и на нее уповает. И хорошо, что труд артельный. Первый, кто со своим наделом управится, переходит на помощь самым слабым. От этого чувство общества возникает. Очень нужное чувство.


В понедельник, до появления первых полос света над горизонтом, в поселке началось шевеление. Потянулись из дворов телеги с водруженными на них однолемеховыми плужками, замычали коровы, на которых приспособили лошадиную упряжь, заблеяли по стойлам растревоженные козы и овцы. Люди молча шли рядом с животными на свои участки. Каждый собирался с силами. Кончилась зимняя недвижная жизнь, начиналась страда.

Первыми поставили на запашную борозду коров и баб. Командовала ими тетка Левониха, жена Мишки Бусарова, которую он взял из поселения местных белорусов. Левониха была крепка в кости, неутомима телом и несгибаема духом. К тому же, любила петь песни. Она перекрестилась, положила на Восток земной поклон, кивнула своей свекрови, взявшей поводок, встала за плуг, нажала на ручки и крикнула: Ну, залетные!

Корова дернулась от неожиданности, уронила на землю лепешку и, пригнув голову к земле, с натугой сделала первые шаги. Мужики засмеялись. Страда началась.

Булай взял на себя дальний конец лесного поля, а Юдичев – ближний к дороге. Дмитрий работал вместе с семьей. Лошадь Буньку вели за узду поочередно Аннушка и Толик. С самого начала пар поддавался туго, Дмитрию приходилось постоянно ложиться на рукоять всем весом тела и упираться ногами в землю. Лошадь тянула так, что крупные вены на ее грудине и ногах вышли наружу и пульсировали спазматическими толчками. Уже после первых двух часов пахоты, он почувствовал, что силы кончились. Остановился, с трудом разогнул спину и вытер пот со лба. Все тело сковывала болезненная усталость. Рядом опустив голову, стояла Бунька и хрипло дышала, обмахивая хвостом вспотевший круп. Булай оглянулся на пройденный участок – всего лишь неширокая черная полоска образовалась на краю поля. А поле раскинулось от края до края сажен на двести и длиной было еще шире. На дальнем краю его было видно, как трудно продвигается упряжка Федора. Потребуется не менее десяти дней от рассвета до рассвета такого труда, не меньше.

«Ничего, ничего. Это только поначалу после зимы так трудно. Потом втянусь, пойдет дело. Выдержу. Вот выдержит ли Бунька?» – думал Булай, очищая лемех от налипшей земли.

– Бать, когда ждрать будем? -услышал он голос Толика. Толик – мальчишка шустрый, боевой, хватал всякие слова на лету. Вообще в поселке говорили на том языке, к которому приучили прежние поколения – на степенном, неторопливом, свободном от всяческой непотребщины. Бранных слов избегали сознательно, потому что вера запрещала этот грех. Но поселок был отдельным островком, а в городе, особенно в городских окраинах, где вповалку жил по баракам самый пропащий человек, бранная речь лилась рекой. Здесь пили, заражались дурными болезнями, матерились и дрались, а бывало и убивали. Толик наведывался в гости к своей старшей сестре в Окоянов, и быстро набрался от городских дружков сквернословия.

– Что мы будем? – спросил отец

– Ну, ждрать, ждрать – нетерпеливо повторил Толик.

– Мы будем не жрать, а обедать. А ты, коли такой шустрый и не брезгуешь ругательным словом, то посидишь на посту.

– Бать, ты что, я же есть хочу!

– Чего ты хочешь?

– Есть!

– А, есть. Ну, тогда подожди. Вот солнце над той вершинкой встанет, и будем есть.

Булай глотнул из крынки воды и снова взялся за плуг. Толик потянул за уздечку и пахота продолжилась.


Когда солнце встало над орешником, Булай остановился у своей телеги, распряг Буньку и задал ей сена. Другого корму не было, да и этот с гнильцой. Зимой сеновал подмело залетным снегом через щели в крыше и часть сена испортилась. Теперь докармливали его.

Махнул рукой Федору – полдничать. Тот пришел со своим сынишкой Генкой. Сели на дернине, поджидали Аннушку, которая несла с общинной кухни завернутый в полотенца обед. Ковылиха сварила обещанный кулеш с козьим мясом. Козы были тощими, кулеш получился ненаваристым, но после длиной мясопустной зимы и он казался объедением. Толик с Генкой первыми наелись из общей миски, запили обед водичкой и тут же заснули на подстилке под телегой. Дмитрий тоже прилег, положил голову на колени жене и смотрел в безоблачное майское небо. Федор сидел рядом, дымил самокруткой и покашливал. Говорить не хотелось. Странные мысли текли через разум Булая. Странные мысли для русского пахаря. Он вспоминал свои путешествия в Америку, Англию, где деревня живет совсем по-другому. Там тоже много неравенства и несправедливости, много людей ненужных, отвергнутых. Но наряду с этим существует какой-то невидимый глазу закон общества, который не позволяет уничтожать село, худо-бедно управляет обменом товаров, а главное, держит сельского жителя гражданином своей страны. Здесь же происходит противоположное. Каторжный труд его земляков даст трудные, плоды, но они не знают, что станет с этими плодами. Законы и постановления Совнаркома меняются с калейдоскопической быстротой. Никто не удивится, если снова объявят принудительное изъятие урожая, который назовут «излишками», и снова село будет голодать. Отчего такое наказание русскому пахарю, отчего в душе его должна жить постоянная тоскливая тревога за детей, за земляков, за всю свою землю?

Не было у Булая ответов на эти вопросы. Одно он понимал – не волею сталинистов или троцкистов страну бросает из стороны в сторону. Что-то куда более могучее распоряжалось ее судьбой. И не было конца проискам этой невидимой силы. Булаю уже в который раз приходила в голову мысль: может быть, бросить крестьянский труд? Использовать свою грамотность, устроиться где-нибудь на железной дороге учетчиком? Наверное, это не сытнее, так хоть такой каторги больше не будет?

Но что-то тяжелое и тягучее поднималось в душе в ответ на эти мысли. Нет, нельзя землю бросать. От нее вся сила, от нее ты на земле человек. Нельзя земляков бросать. Ты с ними – одно единое. Плоть от плоти. Все вместе: и беда и радость, и труд и праздник. С ними нельзя разлучаться. Вот и получается: под ногами земля, вокруг земляки – нерасторжимый мир, в котором надо жить любой ценой.


Чем дальше продолжалась пахота, тем невыносимее становилось напряжение. Пахари уже не ходили домой ночевать, хотя ходу всего ничего. Сил не хватало. Они падали в свои телеги обессиленные и проваливались в сон, прикрывшись овчинкой в обнимку с ребятишками. На заре едва вставали, заставляли себя размять непослушные руки и ноги, запрягали лошадей, пили холодную воду и снова вели борозду, не видя вокруг белого света. Часам к десяти уже лишались сил и валились спать хотя бы на пару часиков. Потом подкреплялись ковылихиным кулешом и снова пахали, забыв обо времени и о себе. В головах жила только одна мысль: быстрее закончить, успеть до дождей. А впереди еще ждал сев. Каждый вечер перед тем, как лечь спать, Булай находил в себе силы и шагами измерял оставшийся просвет между его и федькиной пахотой и этот просвет, казалось, уменьшался страшно медленно.

Вторую весну подряд погода улыбалась земледельцам. Они завершали пахоту, не попав ни под один проливной дождь, какие случаются в этих местах в мае довольно часто. Смывают зимнюю грязь, а заодно затопляют пашню. Нет, не затопил дождь на этот раз пашню. На день святого Епифана, который издавна в народе отмечают как «Рябиновку», поселок вышел из поля.

К вечеру последнего дня собрались все на бабьем участке завершать работу. Последний клочок земли поднимали уже не Левонихины коровы, а освободившиеся лошади. Мужики быстро прошли легкий чернозем и собрались на краю поля, у дороги. Стояли, негромко говорили о том, как далась земля. Голоса звучали утомленно, над всеми витала усталость. Потом грузили плужки на телеги, бросали в них утварь и подстилки, хлопали лошадок по потным шеям и ждали пахарей с дальних делянок. Наконец все съехались. Прибавилось разговору, шуму. Каждый едва стоял на ногах, лошади опустили головы, бабы лежали на телегах обессиленные, но воздухе ощущалась радость. Они радовались, потому что начало удачно положено. Дай Бог, чтобы так и дальше пошло. Когда все погрузились, Булай повернулся к темневшей в алом закате пашне, перекрестил ее широким крестом и перекрестился сам. С ним перекрестились и остальные товарищи.

– Ну, что ребятки, теперь и отдохнуть малость можно. Пошли по домам. Завтра на посевную только мужики выходят. Теперь уж, слава Богу, главное сделано.

Не спеша заскрипели колеса телег, звякнули пустые баклаги из под воды и раздался задорный голос неутомимой Левонихи:

По Дону гуляет, по Дону гуляет,

По Дону гуляет казак молодой…


Песня разлилась по округе и движущийся темный табор подхватил ее, запевая все громче и громче, расплескивая мелодию до леса.

Приготовившийся ко сну лес втягивал в себя песню и возвращал ее гулким, раскатистым эхом.

Жизнь продолжалась.

Ось земли. Сага «Ось земли». Книга 4

Подняться наверх