Читать книгу Окоянов. Сага «Ось земли». Книга 1 - - Страница 2

2

Оглавление

В небе над Окояновом висит мягкая майская синева. Разбросанный по зеленым холмам городок привычно дремлет в тени своих храмов. Их купола возвышаются над деревянными, заросшими зеленью улочками, вкривь и вкось сползающими к реке. Теплый ветер шевелит занавески в окнах домов, гоняет пыль меж лабазами торговой улицы да рябит гладь неширокой Теши. Тишина, покой. Даже галдеж грачей в старом парке не нарушает ленивого однообразия дня. Кажется, что вся эта картина создана Волей Божьей с изначала времен и ничто не может ее изменить.

Лишь иногда ударят церковные колокола, отмечая движение времени, или пробегающий мимо поезд тревожно свистнет на всю округу. Но тут же вязкая глухомань садов задушит его голос в своих объятьях.

Трудно предположить, что этот отдаленный угол нижегородчины знает и о сотрясениях мира, и о затмении человечьего разума, и о приближении новой, непонятной и страшной жизни. Даже кумачовый плакат над входом в уездный исполком будто попал сюда из другой, непредвиденно заспешившей эпохи.

Тишина, покой.

Над окнами исполкома уютно воркуют голуби, а из кабинета его председателя, Алексея Булая, раздается жизнерадостный мужской гогот. Это заведующий политическим бюро при уездной милиции Антон Седов рассказывает своему товарищу о результатах операции по поимке местных контрреволюционеров.

На днях секретный осведомитель Антона сообщил ему, что в синематографе «Арс» по пятницам после сеанса собираются какие-то люди не местной наружности. Что они там делают, осведомителю выяснить не удалось, но тот факт, что они запираются на ключ, наводил на мысль о заговорщиках.

С владельцем иллюзиона чекисты решили на всякий случай не объясняться, а провести следствие своими силами. В ближайшую же пятницу Антон с двумя сотрудниками заблаговременно проникли в «Арс», спрятались за кулисами маленького зальчика синематографа и стали ждать начала подозрительного сборища.

Собравшиеся под покровом сумерек личности, действительно, были не местными жителями, а являли собой группу нижегородских специалистов, приехавших ремонтировать железнодорожное депо. Помимо них, Антон обнаружил среди присутствующих бывшую исполнительницу романсов в трактире Балуева Эльвиолу Шанц, известную в городе своими легендарными объемами. В настоящее время Эльвиола заведовала только что образованным клубом Пролеткульта и прибыла в сопровождении нескольких активисток этого заведения.

Седову стало ясно, что можно было не утруждать себя томительным ожиданием в засаде. Со всей очевидностью, в синематографе назревал поэтический вечер, который Эльвиола решила провести в виде собрания избранных ценителей прекрасного. Ее потуги воздвигнуть в Окоянове башню из слоновой кости были давно известны. А почему на вечере оказались нижегородцы, и к гадалке ходить не надо. Губернские инженеры и техники не чета местным пентюхам.

Вечер начался с чтения Эльвиолой стихов Бальмонта в полумраке. При этом она потребовала запереть дверь. Присмотревшись к сцене, Антон увидел, что продвигаясь по строфам своего кумира, декламаторша начала входить в раж и стаскивать с себя тряпки. Присутствующие воспринимали это с восторгом, хотя завывания толстухи могли поднять из гроба покойника.

Седов еще не успел сообразить, что все это означает с точки зрения пролетарской морали, как распоясавшаяся во всех смыслах декламаторша объявила танцы при погашенной лампе. В помещении установилась тьма. Засипел граммофон, и под звуки тустепа задергались едва уловимые очертания поклонников высокой поэзии, сопровождая конвульсивные движения повизгиванием и даже, как показалось Антону, похрюкиванием.

Теперь до заведующего политбюро окончательно дошло, что вместо поэтического вечера он попал в самый что ни на есть обычный вертеп.

Седов принял решение раздавить наследие прошлого в зародыше, и когда дребезжание граммофона достигло высшей точки, появился со своими сотрудниками из-за кулис.

Один из чекистов зажег «летучую мышь». Ее печальный свет высветил нескольких господ инженеров, уже освободившихся от пут одежды вплоть до кальсон, и Эльвиолу с подружками, обнаженных с беспощадной окончательностью. Лица конспираторов искажал такой ужас, какой бывает, наверное, только у грешников, поставленных голыми перед Страшным Судилищем.

Антон не стал читать перепуганной компании никаких моральных сентенций. Он поправил пенсне на носу и спокойным голосом сказал, что революция не считает скачки в голом виде проявлением новой жизни, а по сему посему присутствующим предлагается вернуться в изначальное состояние, то есть, одеться, а затем очистить помещение. Эльвиоле же, как основному рассаднику культуры в Окоянове, было сказано, чтобы она подыскивала себе другое место приложения творческих усилий…

Отсмеявшись, Булай слегка пожалел дуреху Эльвиолу, которая славилась добрым и безотказным характером и, в общем-то, не заслуживала сурового обхождения. Хотя, конечно, в Пролеткульте ее оставлять было нельзя…

 * * *


Два революционера представляли собой необычную пару. Они были ровесниками, едва перевалили за тридцать лет, но успели повидать всякого.

Алексей происходил из зажиточного купеческого рода и, казалось бы, в звездах ему было написано унаследовать линию своих предков.

Но то ли согрешила его матушка с залетным молодцом, то ли по какой другой причине, никаких наследственных склонностей к торговому ремеслу мальчик не проявлял. За родительским прилавком он тосковал, обсчитывался и частенько удирал гулять на улицу. Под его предводительством местные мальчишки обчищали сады, ходили в ночное и устраивали побоища с ребятней из прилежащих к Окоянову сел. Леша обладал отчаянным характером. В драках он ощущал радостный подъем, но при этом никогда не терял самообладания, действовал так умело и находчиво, будто его этому учили с пеленок. Авторитет его был велик не только среди ровесников. Даже местные парнишки постарше предпочитали с ним не шутить.

Отец его, Гаврила Яковлевич, из кожи вон лез, чтобы приучить единственного отпрыска к коммерции, но толку не было ровным счетом никакого. Ни уговоры, ни тумаки не помогали. Алеша тянулся к уличной вольнице. Родился он явно не купцом, а атаманом. К тому же, богобоязненные родители заметили за сыночком и еще один грех. У него материнское молоко на губах не обсохло, а он уже начал любопытствовать у кухонных девок за пазухой.

Булаи ума не могли приложить, что им делать с этим постреленком. Но точку в их сомнениях, как это часто бывает в жизни, поставил случай.

Леша давно искал возможности свести счеты с приказчиком Оськой, шпионившим и доносившем на него батюшке. Наконец, желание его сбылось. Он застал своего врага беспробудно спящим в сеннике после ночной попойки. Мальчик вывел из стойла во двор годовалого жеребчика Грома, привязал конец пеньковой веревки ему за шею, а другой конец просунул в сенник и, сделав петлей, накинул на босую ногу приказчика. Затем пошел в людскую, добыл обрывок старой газеты, поджег его от лампады, вернулся во двор, поднял хвост жеребчику и поднес факел к репице. Через секунду двор наполнился пронзительным ржанием молодого коня, который рванул с такой силой, что Оська вышиб своим телом жерди, ограждавшие сено, и пустился бороздить грязь двора вслед за Громом. Тишину окружающих улиц оглашали реготание подпаленного жеребца и безумный вой ошалевшего приказчика, который, видимо, решил, что летит в преисподнюю. Гром носился по кругу, Оська становился все чернее от грязи, а Леша умирал со смеху. Сцену остановил Гаврило Яковлевич, который, очнувшись от предобеденного сна, выскочил во двор и, в один момент схватив коня за шею, поставил его на колени.

Дознание было простым и безошибочным. Лешу нещадно выпороли и как окончательно непригодного к торговому делу сослали учиться в арзамасскую мужскую гимназию, куда состоятельные окояновцы отправляли своих недорослей.

Здесь его приняла в свои объятия компания гимназистов из числа деток вольной арзамасской интеллигенции, и, сам того не подозревая, он стал постепенно превращаться в закваску, которая повзрослев, заварит в родной стране котел одуряющей браги. В этой компании Леша получил азы модных политических воззрений, столь подходивших его вольной натуре. К моменту выпуска из гимназии он твердо знал, что Бога нет, царь – дурак, а по Европе бродит призрак коммунизма.

Батюшка его не подозревал, каков он гимназист, и был рад тому, что сынок запросился учиться дальше в Нижнем Новгороде на путейского инженера.

– Не век Булаям в купцах бедовать, – сказал он своей жене, – башка у Лексея вострая, глядишь, в министры выбьется.

Леша поступил в инженерно-техническое училище в 1905 году, однако в министры не выбился, а совсем наоборот, на четвертом курсе с треском вылетел из него как политически неблагонадежный. К тому времени он уже состоял в подпольной студенческой организации. Основанием для отчисления стал каприз начальника жандармского управления, которого Булай оскорбил лично. Расклеивая листовки в годовщину начала всеобщей стачки Пятого года, парень прикрепил на дверях особняка его превосходительства наряду с политической прокламацией срамную картинку с надписью «Имал шалаву да проморгал державу. Привет генералу от купеческих сисек». До того, как позорный листок содрали, его прочитало немало горожан из тех, кто рано поднимается к труду.

Охранка имела среди студентов достаточно осведомителей, чтобы быстро установить автора этого глумления. И хотя о романе главного губернского жандарма с купеческой дочкой Серафимой Филимоновой сплетничали даже волжские пескари, такого позора генерал снести не захотел. Он припомнил и другие пакости Алексея и велел задержать его для дознания, несмотря на отсутствие прямых улик.

С доказательствами, действительно, дело было плохо, и следователю пришлось ловить студента на мякине. Но тот ломал дурака, ни в чем не признавался, а в глазах его прыгал насмешливый чертик. Глядя в эти серые, холодные, как льдинки, глаза, страж закона понял, что парня на мякине не возьмешь. От чувств-с он не рассуропится, добровольного признания не сделает. Этот еще много чего натворит.

Действительно, добровольного признания Алексей не сделал. Пришлось ограничиться его простым отчислением.

Настала пора думать об отъезде из Нижнего. Здесь жандармы ему житья не дали бы. Натура Алексея сильно противилась этому. Он любил свой край, чувствовал себя на родине превосходно. Все здесь для него было своим, все было доступно. И такая важная для каждого молодого парня статья, как любовь, получалась у него здесь лучше некуда.

Леша не баловался отношениями с курсистками. Со свойственной ему прямотой он отвечал товарищам на вопросы, касательно этих дамочек: «У них меха длинные. Не дождешься, пока размотают. А мой левольверт каждый день палить приспособлен».

Тут он, конечно, малость бахвалился, но что правда, то правда, слободские девушки Сормова и Кунавина млели по этому статному и лихому парню. Он так танцевал кадриль, что ноги сами просились в пляс, сочным молодым баритоном пел волжские песни и источал такую разудалую, такую русскую силу, что влюблялись в него молодые мещаночки безмерно.

И была у него в Сормове любовь, о которой он не забудет всю свою жизнь.

Встретил он Настю, когда его только что изгнали из училища.

Беспокойный характер Алексея не нравился хозяевам домов, где он квартировал. Его возвращения под утро, буйные и шумные компании, да и блудливые девки, что задерживались до зорьки, быстро вынуждали «углодателей» просить студента «очистить помещение». Больше трех месяцев он ни на одной квартире не задерживался и чем дальше, тем больше склонялся жить не в городском центре, а у людей попроще, в слободах.

Вот и в тот раз он шел по тенистой сормовской улице, наугад стуча в ворота и спрашивая, не сдается ли, случаем, угол. Булай решил пробыть в городе до осени, а с первыми журавлями сняться с места.

У одного из домов Леша увидел трех девушек, сидевших на скамье и лузгавших семечки. Та, что была посередине, поразила его с первого взгляда. На него глянули два изумрудных глаза необычного, приподнятого к вискам разреза. Над ними дымилось облако медного цвета кудрей. Лицо ее было вылеплено из белого воска, тонкий нос и разлетающиеся стрелы бровей выдавали какое-то нерусское происхождение. Под просторным платьем угадывались формы тоненького, легкого тела.

– Как змейка, – подумал Алексей. Обнаженные руки были мраморно белы. Необычного рисунка рот затаил в себе смешинку и испуг.

В Алексее зарокотал вулкан, который во все главные моменты жизни вместо разума определял направление движения. Сердце его загорелось радостным азартом. На налившихся пружинистой сталью ногах он приблизился к девушке, чувствуя, что сейчас решается что-то очень важное:

– Меня Алексеем дразнят. Я скубентом притворяюсь. Вот угол для проживания искал, да Вас нашел. Нельзя ли познакомиться?

Настю сковал страх. Этот красивый, могучий парень не просто так упал с неба. Что-то в ее жизни произошло. Она почувствовала дрожь во всем своем теле, но в тоже время, сладкая истома ответа уже исходила из нее:

– Ах, что Вы, стоит ли утруждаться. Вы по всему городу углы ищете и, поди, везде такие плезиры говорите.

Голова Алексея закружилась от хмельного веселья. Игра пошла под его сурдинку.

– И вправду. По всему городу ищу. Только такой красоты нигде не находил. Боюсь обидеть Вас чем-нибудь, не так сказанным. Прощайте пока, может, завтра свидимся. – Он знал, что на сегодня все слова произнесены и надо уходить. Если завтра об эту же пору она будет здесь, то дело его верное.

Конечно, Леша, которому исполнился только двадцать один год, не понимал истинных причин своей привлекательности. Не из-за атлетического сложения, серых глаз или льняных кудрей тянулись к нему женщины. Наверное, из своего провинциального захолустья привез он в себе такое самостояние, которое отличало его от многих сверстников. Было в нем что-то сильное, уверенное и надежное, что женщины ценят больше всего на свете. «К такому прилипнуть – счастье навеки. С ним – хоть куда», – мелькала в женской голове шальная мысль, и сердце, екнув, плюхалось в омут его не по возрасту умелых ухаживаний.

Когда на следующий день, пыля по знакомой улочке шевровыми сапожками, Алексей издалека увидел Настю, он не удивился. Только вместо привычного упоения собственной неотразимостью, в душе его выросла нежная осторожность.

– Только бы не испортить дела, – думал он.

Алексей провел бессонную ночь. Красавица с огненными волосами и зеленым взглядом не шла из головы, жгла сердце, заставляла трепетать душу.

– Влюбился, люблю, помираю, как люблю, жить не могу ни минуты без нее, – твердил он сам себе. Алексей уже мысленно целовал ее, носил на руках, одевал ее в наряды и баловал шампанским. Он давал ей бесчисленные нежные прозвища, шутил с ней и сам того не заметил, как на занавески упал луч утренней зари. Утро Булай встретил в решительной жажде действий.

«Сначала привести себя в порядок. Одеться по-человечески. Затем отправиться в Сормово. По дороге продумать план разговора. Дело серьезное. Верно, жизнь решается», – лихорадочно думал он, второй раз проходя бритвой свои розовые щеки.

Знакомые девушки говорили Алексею, что ему будет к лицу русская одежда. Ранее не очень заботившийся о таких вещах, на этот раз парень готовился к встрече всерьез. Он вспомнил эти советы.

К открытию салона готовой одежды Галактионова Леша уже торчал под его витринами и первым влетел в помещение. Через час на улицу вышел неузнаваемо преобразившийся Алексей Булай.

Вместо кургузой студенческой куртки, фигуру его облекала тонко сшитая синяя поддевка дорогого сукна, под ней поблескивала серебром поплиновая рубаха, ловкие брюки уходили в шевровые сапожки на каблучке. Слегка надвинутый на глаза картуз с бархатным околышем придавал владельцу вид лихой и слегка задиристый.

Боковым зрением он отметил, что две молодые барышни, о чем-то лепетавшие неподалеку от салона, при его появлении остолбенело затихли. Довольно хмыкнув, Алексей взял пролетку до Сормова. Пригодились денежки, которые матушка тишком подсовывала Лешеньке на конфекты отдельно от отцовского содержания.

Настя сидела на скамейке одна. Ни одна из ее подруг не пошла с ней, несмотря на уговоры. У всех оказались свои дела. И тогда ноги привели девушку на это место вопреки внутренней смуте, развернувшейся в ее душе. Она влюбилась в этого парня и не могла ни на минуту забыть о нем, хотя повадка его говорила и об исходящей от него лихой опасности.

– Будь что будет, – повторяла она сама себе, – если лихо выйдет, значит, такая моя судьба. Люблю его. Люблю, на минуту не могу о нем забыть.

О том, что за ней давно ухаживает бригадир путейских ремонтников Матвей Чалый, она старалась не думать. Надежд ему она никаких не подавала, обязательств перед ним не имеет. Хотя, знала, что обманывает себя. По давним слободским правилам, если девка позволяет парню себя провожать, то считается его, пусть даже между ними дело не дошло и до поцелуя. И в случае чего, парень может спросить ответ.

Чем ближе Алексей подходил к Насте, тем проще и ясней становилось в его голове. Конечно, нельзя тянуть. Он свободен, исключен из училища, может ехать на все четыре стороны. Надо брать девушку, рубить концы и начинать вместе с ней новую жизнь. Таких не теряют. Таких находят на счастье.

Настя сидела на скамье, как бы не замечая приближения Алексея. Все ее тело сжало спазмом напряжения. И в тоже время, где-то внутри, в самой ее женской сути она чувствовала непомерную слабость. Этот парень мог бы взять ее на руки и унести, куда ему заблагорассудится, и она не сделала бы ни одного движения. Только закрыла бы глаза, чтобы ничего не видеть, и приникла бы к его груди.

– Здравствуйте, – хриплым от волнения голосом сказал Алексей. – Я знаю, Вас Настей кличут, слышал, как вчера Вас подруги называли. А я Алексей, Алексей Булай, бывший студент. Сейчас вольный человек. Можно ли присесть рядом с Вами?

– От чего ж, садитесь, – ответила она, не глядя на него. Алексей присел и хотел было, соблюдая правила поведения слободы, завести разговор о том, о сем и ни о чем, чтобы немножко сгладить первые моменты напряженности, найти нужную струну. Но, видно, не для слободских правил появился он на белый свет. Помолчав немного, он сказал тихим голосом:

– Настенька, посмотри мне в глаза.

Настя испуганно и резко повернулась к нему, и, схватив своими глазами ее зеленый взгляд, он уже не отпускал его. Слова его полились тихой и жгучей лавой. Слова, каких она не слышала никогда и которые закружили ее разум, лишили ее последней осторожности. Она смотрела в него, принимала его голос – и, казалось, уже ничто не сможет вернуть ее жизнь на два дня назад, когда его еще не существовало.

– Настенька, ты все знаешь, все понимаешь. Не случаем, а судьбой нас вчера свело. Мы оба в один момент это поняли, мы оба сегодня не спали и были вместе. Всю ночь я жаром горел, об одном просил судьбу – не спугнуть счастье, не обмануть меня в этом чуде. Я полюбил тебя безмерно, полюбил мгновенно, навсегда. Готов все что угодно для тебя сделать. На все готов, Настенька, упоение мое, сладость моя, надежда моя… Я знаю, это на тебя обрушилось как обвал. Тебе ко мне привыкнуть надо. Я ничего плохого не причиню, пальцем не пошевелю, только любоваться на тебя буду. Об одном только прошу тебя – согласись выходить ко мне на свидания, гулять со мной по бережку. Ничего больше не надо. Потом все сама поймешь, сама оценишь, как я тебя люблю…

Алексей думал, что Настя будет вести себя так, как ведут все слободские девушки – немножко жеманиться, играть свою женскую роль – уклончивую, до поры неопределенную, выигрывая время, чтобы понять, насколько серьезны чувства молодого человека. Он не знал, что Настя – осколок древнего ассирийского племени, имевшего совсем другую кровь. Предки ее триста лет назад пришли по Волге купцами из Багдада и растворились в русском народе, оставив о себе память лишь в появлении через многие колена необычных детей, красивых нерусской красотой и пламенных характером.

– Я пойду с тобой, Алексей, Алеша, голубь мой, – прервала она его тихим и страстным голосом, – мне не надо привыкать к тебе. Я ждала тебя с тех пор, когда поняла себя женщиной. Ты шел ко мне и ты пришел. Здравствуй, сердце мое.

Алексей сидел, счастливый и оглушенный ответом. Он не знал, что такое может быть.

– Я вижу, ты не из бедных, а мы небогатые, но мне это пустое. Ты ведь заберешь меня отсюда, я знаю. Я уже все про нас с тобой знаю. Я всю ночь с тобой провела, всего тебя обсмотрела и облюбила. Обо всем с тобой поговорила. Ты не думай, что я опытная. Нет. Я себя для тебя сберегла. Только всему в своем сердце научилась.

Голубь мой, вот как нам поступать надо. Сейчас ты уходи. Здесь нельзя долго сидеть. А завтра на вечерней заре жди меня на кремлевском откосе. Мы ночку погуляем, обо всем сговоримся и уж будем знать, как дальше поступить. Только знай, что мне в слободе долго нельзя. Если узнают, что я с тобой… Есть здесь такой… Матвей Чалый. Он никого ко мне не подпускает, может изувечить. Сильный очень. А я его к себе не подпускаю. Меня-то он не трогает, потому что поводу нет. А повод будет – он не остановится. Зверь… Уходи, Лешенька, уходи. Завтра на откосе…

Уходя, Леша догадался шепнуть ей свой адрес:

– Если что не сладится, знай, я живу на Калашной двадцать два. Запомни, Калашная двадцать два, Алексей Булай.

Он поднялся, и счастливое чувство любви понесло его по воздуху в ожидании первого настоящего свидания.

Следующий вечер был продолжением сказки, которую Господь дарит человеку только однажды. Алексей ждал Настю на кремлевском откосе – самом высоком месте Нижнего Новгорода. Внизу в свете заката катила свои воды бескрайняя Волга. На дальнем берегу Заволжья темнела полоска леса, дымили трубы новых заводов. Слева, в сумерках стояли древними стражами башни Кремля. Не для красоты, для обороны, простые и надежные. Казалось, вот-вот появятся на них силуэты ночных дозорных в кованых шлемах.

Настя пришла, когда солнце уже садилось за окаем Заволжья. Алексей подивился ее легкой походке и удивительному блеску улыбки, которой она одарила его, приближаясь.

Они взялись за руки, спустились к Волге и пошли вдоль воды.

Оказалось, что любовь не знает условностей. Оказалось, что ничего не надо объяснять. Они говорили так, как будто знали друг друга с детства и им предстояло только уточнить несколько деталей. Леша диву давался тому такту и уму, который Настя проявляла в разговоре. Она могла мягко и убедительно настаивать на своем, а потом вдруг менять линию, во всем соглашаться с Алексеем, и это у нее получалось так славно, так гармонично, что его невольно обуревало ощущение счастливой удачи.

Те бытовые вопросы, которые еще вчера были для него скучны, противны, нежелательны, вдруг обрели новое счастливое и интересное содержание.

Во-первых, куда ехать, во-вторых, как зарабатывать на жизнь?

Ведь теперь на нем забота о нежной и красивой женщине, которой надо создать достойные условия. А что у него есть?

Есть у него последний денежный перевод в сто рублей от отца Гаврилы Яковлевича, который еще не знает об исключении из училища. Перевод, воистину, последний. Больше на родителя полагаться не стоит.

Есть еще справка об обучении в нижегородском инженерно-техническом училище по ведомству железных дорог в течение трех с половиной лет. Путейским инженером с такой бумажкой можно устроиться только где-нибудь в Туркестане. А в местах поближе к родине – разве что путейским техником. Но и это было бы неплохо. Семью можно прокормить. Вот и все. Остальное – как жизнь обернется. Настя работала швеей-надомницей у себя в Сормове, делала всякое по заказу мастерских, обслуживавших Макарьевскую ярмарку. Но Алексей сразу ее трудовую деятельность исключил. И она с радостью согласилась, что самая сладкая женская работа – рожать и растить детей.

Они всю эту теплую ночь гуляли вдоль Волги, постепенно приближаясь к Сормову, жарко целовались, и у Алексея никакой мысли не было о близости с Настей – так нежно, так трепетно он любил ее.

Они договорились уехать в Лиски, где у Алексея работали приятели, члены организации, выпустившиеся годом раньше. Эта узловая станция была одна из крупнейших, и работу там, наверняка, можно было найти. На сборы они себе отвели всего лишь один день.

Когда они сидели на Лешиной поддевке, смотрели, как на востоке начинают мерцать первые полоски утренней зари, Настя сказала ему:

– Лешенька, сердце мое. У меня тревога на душе. Я так ждала тебя, что боюсь поверить… Я не жадная, но сейчас мне хочется схватить свое счастье крепко-крепко и не отпускать, не отпускать. Мне так дорога каждая минута с тобой, я так боюсь, что это вдруг исчезнет… Я сейчас хочу соединиться, не ждать будущего. Ведь будущее всегда неизвестно.

А Алексею казалось, что будущее его известно, определено, счастливо. Кто посмеет нарушить это волшебное состояние? Имея довольно приземленный опыт с женщинами, он не хотел, чтобы Настя хоть в чем-то напоминала ему прошлую жизнь.

– Миленькая, знаешь, как я хочу, чтобы у нас все по-настоящему было – с колоколами, с подвенечным платьем, с первой брачной ночью… Это же такая музыка.

Настя улыбнулась и вздохнула.

– Хорошо, хорошо, прости меня, Лешенька. Я горячая очень, люблю тебя без ума, прости меня, мы подождем, – и положила голову ему на плечо.

На этом закончилась счастливая ночь и наступило неожиданное трагическое утро.

Когда Алексей довел Настю до ее дома, из утренней мглы выступили три мужские фигуры. Две держались чуть позади, а впереди выступал коренастый, квадратный парень лет двадцати пяти. От всей фигуры его веяло необыкновенной силой.

Настя схватила Алексея за локоть:

– Лешенька, это Чалый.

Он почувствовал, что ее сковало страхом.

«Прозвонил-таки бабий телеграф, – подумал Алексей, – ну ладно, будем разбираться».

Чалый шел на Настю, не замечая Алексея. Ему ни к чему было замечать всякий мусор. Не в мусоре дело. Дело в девке, которая плюнула в его трудовое лицо.

Матвей Чалый был очень сильным человеком. Природа одарила его уникальным организмом. Он в двенадцать лет мог играть двухпудовой гирей. В шестнадцать лет пошел работать в путевую бригаду именно потому, что там требовались сильные люди и им была особая цена. Никто, кроме него, на всю железнодорожную магистраль до Казани, не мог взять под каждую руку по две дубовых шпалы и нести их сколько нужно и куда нужно. При этом каждая шпала меньше двух пудов никак не весила.

Он мог так сжать в своей лапе ладонь человека, что с хрустом ломались все пальцы.

В двадцать лет Матвей стал бригадиром большой бригады ремонтников, и жизнь в ней стала определяться простым и всем понятным нравом Чалого. Здесь только он был хозяином. И все здесь происходило по его желанию. А если кто пытался восстать – то хрустели косточки.

Чалого стали бояться, но он только радовался этому. Упоение силой постепенно перешло в упоение насилием.

Матвей шагнул мимо Алексея, не взглянув на него. Не размахиваясь, вроде бы легонько, он походя ткнул Булая под ложечку. Будто бревно въехало Алексею под ребра, достало до позвоночника и бросило его на землю. Парализующая боль сковала тело, дыхание остановилось. Он пытался схватить воздух спазматически открывающимся ртом, но воздух не входил в легкие.

– Глянь, какого карася ты себе высмотрела, – медленным скрипучим голосом произнес Матвей, с ухмылкой кивая на Алексея. – Небось, сейчас хвостом по земле бить будет.

Настя размахнулась для пощечины, но Чалый спокойно перехватил ее руку.

– Я, вон, свидетелей двоих привел, чтобы знали, что позор отмываю. Отмываю позор свой, сука.

И он ударил Настю чугунной ладонью по лицу так, что страдальческий стон принявшей удар нежной плоти прокатился по улице. Ноги девушки подкосились, и она без сознания упала наземь.

Видя это, Алексей в первый раз сумел глотнуть воздуха. Несмотря на острую боль под ребрами, он с трудом поднялся и просипел сжатыми спазмом легкими:

– Ну ты, упырь, посмотри на меня.

– Да ты не сдох еще? – голосом несмазанной дверной петли удивился Чалый, поворачивая к Алексею огромную, похожую на голову сома, башку.

Булай собрал всю свою силу в животе, с горловым выдохом перегнал ее в плечевой пояс, и будто выстрелив из револьвера, хлопнул Чалого плоскими ладонями по ушам.

Этому удару его научил бывалый подпольщик из каторжан. От него лопаются барабанные перепонки.

Лицо Чалого перекосило болью. Он осел на землю, схватился руками за голову и заскрежетал зубами.

Алексей метнулся в направлении «свидетелей», но тех как ветром сдуло. Он вернулся к Насте. Девушка очнулась и открыла глаза.

– Сейчас с ватагой прибегут, уходи… – едва прошептала она.

Алексей поднял ее на руки, принес к дому и постучал в дверь. Открыл пожилой мужчина, чем-то похожий на Настю.

– Отец Настенькин будете?

Мужчина ошалело кивнул, еще не осознавая происходящего.

– Вон тот… жених… – Алексей кивком показал на корчившегося в пыли Чалого, – хотел ее жизни учить. Мы с ней уезжаем. Сегодня к вечеру я за ней приду. Пусть отлежится, даст Бог, все обойдется. Извините, коли можете. Меня Алексеем кличут.

Он передал Настю на руки отцу и, повернувшись, пошел к себе домой, собираться в дорогу.

Когда на сумерках он вернулся к Настиному дому, то увидел толпу женщин, собравшихся у входа. В дверях стояли священник и пристав, о чем-то тихо между собою говорившие.

Молнии прострелили разум Алексея. Он влетел в помещение, растолкав присутствующих.

Настя лежала на кровати, освещенная внутренним мертвым светом.

Две молчаливые женщины готовили тазы для ее омывания. Рядом притулился доктор, делавший на колене запись в своей книжке. Из-за перегородки были слышны чьи-то сдавленные рыдания.

– Что… что… почему? – бросился Алексей к врачу. – Не может быть…

– Молодой человек, этот нелюдь, которого сейчас в участок свезли, запросто быка уложит. А она слабенькая такая… что ей надо-то было. Вот, скончалась от сотрясения мозга…

Алексей, задыхаясь, глотнул воздуха и упал на колени перед Настиной постелью. Впервые в жизни ему было все равно, смотрят на него или нет. Он положил голову ей на живот, схватил зубами укрывавшую девушку простыню и стал перемалывать ее зубами…

Вот так настало время уезжать.

Узнав о Лешином исключении, его родитель, бывший главой окояновского отделения «Союза Михаила Архангела», отправил ему депешу следующего содержания: «домой не приезжай зпт оторву жопу тчк твой бывший отец гаврила булай тчк».

О возвращении на родину не следовало и мыслить. Зная нрав папаши, Алексей воспринял его обещание всерьез и больше с ним в своей земной жизни не виделся.

К тому времени по России уже пролегли невидимые связи между подпольными организациями, и Алексей пошел от одной ячейки к другой незавидным путем профессионального революционера. Судьба забросила его в западную часть империи. Он конспирировал в Минске, Вильно и городах помельче.

РСДРП/б/ была загнана тогда в глубокое подполье, частично разбежалась и с населением по существу не работала. Вся деятельность немногих оставшихся в пределах империи партийцев сводилась к внутренним дискуссиям о путях революции. Призванный природой к реальной деятельности, Булай не любил бесконечную трескучую болтовню на сходках активистов и про себя называл их «синагогой». Ему было тошно от этой жизни. Настя оставила в его душе неизгладимый след. Но она ушла навсегда, а впереди была еще длинная дорога, и Булай мало-помалу вернулся к прежнему образу общения с женщинами. Большую помощь в этом ему оказали соратницы по партии, которые, так же как и он, в теорию не углублялись, зато не жалея себя проводили революционные эксперименты в половом вопросе. Алексей нежно называл их «подполками», с увлечением участвовал в опытах и прославился среди политдамочек редкой неутомимостью. Характеризуя для себя эти собрания, он любил повторять выученные наизусть строчки Саши Черного:

Проклятые вопросы,

Как дым от папиросы,

Растаяли во мгле.

Пришла проблема пола —

Грудастая фефела,

И ржет навеселе.


Товарищи Алексея, познавшие высокую теорию классовой борьбы, относились к нему любовно-снисходительно и называли между собою «наш лошак».

Природный нюх на беду и смекалка помогали ему вовремя выкручиваться из самых острых ситуаций. Он был, наверное, единственным из всей своей студенческой организации, кто не путешествовал за Урал в отдельном купе арестантского вагона. Но и в вожди среди большевиков Алексей тоже не рвался.

Февральская революция застала его в Орше, где он трудился путейским техником и заодно входил в руководство партячейки на станции.

Булай сразу же направился на родину и участвовал в подготовке захвата власти большевиками в Нижнем Новгороде, после чего был назначен на весьма хлопотный участок – уполномоченным по железнодорожным перевозкам губернии, которые находились в состоянии полного хаоса.

Однако всего через полгода Алексей всплыл в Окоянове с мандатом Нижегородского губкома на реорганизацию органов власти. Единственным человеком в уезде, знавшим о причине такого понижения, был Антон Седов.

Причина эта носила юбку и являлась женой известного в губернии адвоката. Юная красавица Эсфирь Дыбайло пылко полюбила мужественного революционера-руководителя. Как только Алексей получил жилье из двух комнат в особняке бывшего заводчика Прушинского, она бежала к нему от своего зануды-мужа.

Однако старый щелкопер, поднаторевший в крючкотворстве, засыпал жалобами новую власть, подключив к этому делу и общественное мнение. Из полетевших в губком петиций следовало, что прогрессивно мыслящая интеллигенция города, горячо приветствовавшая приход социалистической революции в России, глубоко потрясена разнузданным поведением некоторых недостойных представителей новой власти, которые опускаются даже до того, что конфискуют у населения законных жен. В особенности авторов поразил акт произвола, допущенный комиссаром Булаем в отношении достойнейшего адвоката господина Дыбайло, который… и т. д. и т. п.

Скандал разгорелся по губернским меркам немалый. К тому же, в губкоме трудилось много выходцев из пролетариата, всерьез полагавших, что большевистский вожак не должен отступать от классовой линии в постели.

После долгих прений начальство решило отослать Булая от греха подальше к себе на родину. Тем более, что случай представился подходящий.

Залетный отряд балтийских морячков в пьяном угаре пострелял в Окоянове сатрапов как царского, так и временного правительства в количестве двадцати человек. Местная, только что образованная парторганизация проявила в этом деле свою беспомощность, и Алексей был направлен туда на укрепление роли партии. Отца его хватил кондрашка на следующий день после свержения царя, матушка отдала Богу душу еще раньше, так что строить новую жизнь у себя на родине ему ничто не мешало.

Возлюбленная Булая, выбирая между ним и губернской столицей, остановилась на втором. Под покровом ночи Эсфирь дезертировала в объятия Дыбайло, забыв попрощаться с Алексеем, но прихватив в качестве трофея офицерское белье, полученное им по талону продкомитета.

С удивлением для себя, Алексей довольно легко пережил эту утрату и теперь уже второй год возглавлял окояновский уездный исполком. Он славился твердой рукой, а также неподдельным интересом к женскому полу.

Собственную семью Булай, по случаю надвигающейся мировой революции, заводить не собирался.

 * * *


Антон Седов учился вместе с Лешей в арзамасской гимназии, и многие проказы они совершали вместе. Бывало, бегали подслушивать сходки местных активистов в Выездной роще и добывали прокламации против самодержавия, привозимые обычно паровозными бригадами из Москвы.

Антон должен был стать хирургом в третьем колене. Это будущее не вызывало сомнения ни у его отца, хирурга окояновской больницы, ни у него самого до тех пор, пока не пришел срок выпуска из гимназии. Революция пятого года сотрясала страну, и Антон чувствовал потребность в общественных знаниях. Для него было ясно, что прежде чем стать доктором, необходимо свергнуть самодержавие. Поэтому неожиданно для родителей он объявил, что будет поступать на юридическое отделение Казанского университета. Их пути с Алексеем разошлись, а сошлись в декабре семнадцатого года в Нижнем Новгороде, где Антон вскоре стал членом президиума губчека.

Однако в губернской столице Седов, как и его товарищ, долго не задержался. В отличие от Алексея, Антон сам попросился перевести его из Нижнего в родной город. Работа в нижегородской губчека оказалась не по плечу молодому революционеру. Его мечты о будущем обществе никак не совпадали с безжалостным уничтожением классового врага, выливавшимся в бесконечную кровавую карусель. Выросший в семье верующего врача, Антон не мог понять необходимости этого безграничного насилия, будившего в его товарищах самые низкие качества. Только отступать было поздно. За спиной стояли десять лет подпольной работы и немалый вклад в местные революционные события.

Антона не знали в городской организации РСДРП (б) до октябрьского переворота. Он являлся глубоко законспирированным агентом ЦК в губернской судебной палате и проворачивал дела по подкупу судейских и прокурорских чиновников в интересах руководства партии. Чаще всего дело шло об облегчении участи попавшего в заключение функционера. Иногда – о создании условий для побега. Те судьи, которых подкупал Антон, не догадывались, что он действует по заданию большевиков. У Седова было несколько легенд, которые он использовал в таких делах, и образованная им сеть взяткоимцев полагала, что он просто талантливый молодой аферист, дерущий деньги с родни попавших в заключение политических.

Направленный после переворота в губчека по решению Центра, Седов оказался там человеком чужим и повел дело так, как сам считал нужным, а не так, как заправляли его коллеги. Когда в феврале восемнадцатого года ВЧК получила право применять высшую меру на месте без направления дела в трибунал, Антон активно протестовал против этого. Как юрист он понимал, что это открывает шлюзы для кровавой вакханалии. Через несколько месяцев в руководстве партии увидели, какие плоды пожинает революция. От неправедных расправ стоял стон по всей стране. В ту пору, выведенный из себя бесконечными жалобами, Николай Бухарин добился прав специального уполномоченного ЦК для выправления положения в Чрезвычайной Комиссии. Он остановил сотни скороспелых приговоров, но это не решало вопроса. Беззаконие продолжалось. Только в девятнадцатом году благодаря требованиям многих видных членов Совнаркома было принято постановление, запрещающее ВЧК применять расстрелы без проведения дел через трибунал. Это ввело работу в определенное русло. Но настолько сильно было столкновение двух стихий, что оно продолжало перехлестывать через рамки закона. Проливали кровь обе стороны.

А Антон… Антон наотрез отказывался подписывать кое-как проведенные или просто липовые дознания, что во время гражданской войны стало делом обычным. Он видел, что безграничная власть над людьми быстро превращает многих чекистов в преступников, которые даже не подозревают, что делами своими нарушают главные человеческие нормы. На глазах Антона многие его товарищи под влиянием этой атмосферы опускались, начинали пьянствовать, проявляли отклонения в психике. Это вызывало в Седове внутренний протест. Но, считая себя обязанным работать в этой организации, он решил бороться с произволом. Его требования к подчиненным собирать доказательства, проводить допросы, документировать свидетельские показания вызывали глухое раздражение. А то, что он был кооптирован в президиум губчека специально приезжавшим представителем ЦК, порождало самые нелепые слухи. Седов чувствовал, что враждебность и подозрительность со стороны других чекистов по отношению к нему быстро нарастают. Поэтому решил по собственной инициативе разрядить ситуацию – написал заявление о переводе в Окоянов и возглавил там уездную ЧК. Однако и здесь дела шли не лучше. В уездных городах, где все друг друга знали, политические отношения зачастую принимали личный характер, и провинциальные чекисты, как правило, не имевшие точного понимания своей роли, частенько использовали неограниченные полномочия для сведения счетов. Поток жалоб в столицу из глубинки был таким мощным, что в мае девятнадцатого года уездные ЧК были упразднены, а на их месте приказом Дзержинского основаны политические бюро при уездных начальниках милиции, которые продолжали заниматься своей работой как и прежде. Таким образом, чекисты вроде бы ставились под контроль милиции, но как вскоре показала практика, это мало что дало. Накал борьбы диктовался не приказами Москвы, а реальным положением на месте.

В настоящее время Антон выполнял роль заведующего политическим бюро при начальнике окояновской милиции. А в связи с тем, что начальник милиции был еще ранней весной убит при подавлении бунта в Маресеве, Седов исполнял и его должность.

Еще одной причиной, в которой он не хотел признаваться даже самому себе, был неудачный роман с Ксенией Бергер, дочкой арзамасского городского архитектора.

Их отношения начались в старших классах гимназии, продолжались всю университетскую пору, и Антон горячо мечтал жениться на Ксении после выпуска. Он каждый месяц наезжал к ней из Казани в Арзамас, и все их знакомые не сомневались в скорой помолвке. Для Антона Ксения была блоковской Прекрасной Дамой, которой он отдавал всю свою романтическую душу. Такая любовь не каждого посещает, и счастье этой любви казалось ему путеводной звездой. Ксюша отвечала ему взаимностью. Смешавшая в себе русскую и немецкую кровь, она была на редкость очаровательна. Стройная, сероглазая девушка с копной пепельных курчавых волос и радостным, щедрым отношением к миру, она нравилась всем. Ксюша была безоглядно предана Антону и пошла на то, что ее подруги сочли бы невозможным. В один из приездов Антона в Арзамас она пришла к нему в номер, и в последний год учебы Антона они стали жить полноценной взрослой жизнью любящих людей.

После выпуска Антона из университета Ксюша ждала его предложения. Это было между ними уже решено, и осталось только завершить дело формальностью.

А Седов после выпуска получил очень хорошее назначение в нижегородскую судебную палату. Это давало возможность безбедно содержать семью, и осталось только согласовать вопрос о женитьбе с партией, так как еще несколько лет назад, при вербовке в партийные агенты, он дал обязательство согласовывать с ЦК главные вопросы личной жизни.

Однако представитель ЦК, которого Антон знал только как товарища Арсена, поздравивший его с успешным продвижением в нужные органы власти, весьма хмуро отреагировал на вопрос о женитьбе.

– Все бы ничего, Антоша. Но девушка совсем не знает о твоей нелегальной работе. А сейчас ты будешь заниматься ею повседневно. У нас на тебя серьезные виды. Рискованные дела будем делать. Как это уместить в одной корзине? Не повременишь ли, дружок, немного, до более благоприятного момента? Уж очень время опасное.

Действительно, напуганное революцией пятого года, правительство Столыпина развязало свирепые репрессии против профессиональных революционеров. И хотя шел уже девятьсот десятый год, схватка достигла небывалой ожесточенности. Террористические акты гремели по российским губерниям, унося жизни царских слуг, но и они своим врагам спуску не давали. Подпольщику совсем немудрено было оказаться на виселице, в тюрьме или умереть от кровохаркания после встречи с темными личностями в темном переулке.

Получив отказ в том, что составляло светлый край его жизни, Антон надолго захандрил. В нем происходила борьба мотивов, которая, возможно, кончилась бы иначе, если бы Ксюша была рядом. Но он не считал нужным открываться перед нею и после выпуска на месяц засел у родителей в мучительных поисках правильного решения. Наконец, произошло то, что и должно было произойти с человеком его склада. Антон решил, что судьба специально испытывает его, молодого революционера, поставив перед выбором между счастьем общественным и счастьем личным.

– Революция не бывает без жертв, – сказал он сам себе, – моя первая жертва – отказ от Ксюши. Может быть, впереди ждут жертвы пострашней.

Накрутив себя соответствующим образом, он отправился в Арзамас.

Что Антон лепетал Ксюше, когда объяснял ей о невозможности создания семьи, он сам толком не понимал. Он только чувствовал, что ради Революции должен пожертвовать их общим счастьем.

Ксюша слушала его, окаменев. Счастливое ожидание брачного предложения обернулось невнятным, необъяснимым лепетанием ее любимого. Он хочет объяснить, что им надо расстаться, но слова его пусты, неубедительны. Что случилось? Внутри у нее образовалась тяжесть, которая мешала дышать и говорить. Девушка с трудом понимала происходящее. Почти пять лет она представляла себя женой Антона. Она уже дала имена их будущим детям. Их звали Алеша и Лиза. Она уже знала, какое подвенечное платье себе сошьет и как будет выглядеть их спальня. Она не понимала, что говорить своим родителям, которые так любят Антона. Она ничего не понимала кроме одного – та, прежняя, счастливая жизнь закончилась. Антон исчезает и впереди – ничто.

Ксюша слишком сильно любила его, чтобы расспрашивать о подробностях решения или, тем более, упрашивать передумать. Выслушав Антона до конца, девушка позвала родителей:

– Папа и мама, Антон пришел попрощаться с нами. Обстоятельства больше не позволяют ему продолжать наше знакомство. Прощай, Антон. Будь счастлив.

Родители ее стояли, онемев от неожиданности. Они полагали, что сегодня вечером состоится сговор.

Антон вышел из дому и, едва волоча ноги, побрел к вокзалу.

– Что я сделал, никак не пойму. Наваждение какое-то… Дело Революции, Ксюша, любовь… Боже мой, как все перепуталось… Зачем я отказался от нее?.. Почему товарищ Арсен?.. Господи, ничего не понимаю… Надо быть сильней.

Он выпил несколько рюмок зубровки в буфете вокзала, сел на курьерский из Саратова и отбыл в Нижний, увозя с собой бред по единственной любви, который будет теперь преследовать его многие годы.

Пока Седов в пьяном сне добирался до места назначения, родители пытались привести Ксюшу в себя. После его ухода она, как лунатик, не видя ничего вокруг, добралась до своей постели и легла лицом к стене. Семья почувствовала, что с девушкой творится что-то неладное. Она, не мигая, смотрела в одну точку и не отзывалась на их обращения. Лоб ее был холоден, дыхание едва угадывалось.

Вызванный доктор осмотрел Ксюшу и сказал, что у девушки глубокая шоковая депрессия, которая может плохо кончиться. Он не велел оставлять ее одну и рекомендовал постоянно пытаться привлечь ее внимание. Отец с матерью всю ночь просидели у Ксюшиной постели, по очереди ведя монологи о том, что жизнь еще впереди и все обязательно наладится. Первые признаки оживления Ксюша проявила поздно утром, когда к ней прибежала младшая сестра Натуська, безмятежно проспавшая всю драматическую ночь. Прямо в ночной рубашке она нырнула к Ксюше в постель, прижалась к ее спине своим горячим телом, стала целовать в шею и приговаривать:

– Вот какие мы бедные, вот какие мы несчастные. Нас бросают, а мы страдаем, слезы проливаем. Вот придет Антошка прощения просить, а я в него ночным горшком с лестницы брошу…

Будто потеплев от натуськиных жарких и ласковых слов, Ксюша пошевелилась и попросила пить.

Еще две недели девушка высвобождалась от сковавшего ее внутреннего паралича. Она редко поднималась из постели, а если поднималась, то передвигалась по дому как призрак, медленная и молчаливая, ко всему безразличная. По ночам Ксюша не спала и лежала, не двигаясь, глядя в потолок. Родители читали ей вслух книги, ее совсем не интересовавшие. Особенно старался Виктор Карлович, у которого было больше сил. Всю ночь напролет был слышен его голос, то бодрый, то монотонный, то совсем засыпающий и снова звучащий на высоких тонах. Так отец подстегивал себя, чтобы не уснуть.

В конце концов Ксюша пришла в себя, но поведение ее изменилось в корне. Исчезла жизнерадостная и щедрая добрыми чувствами девушка с пепельной гривой волос. Вместо нее в доме поселилась грустная и раздражительная молодая женщина с потухшим взором. Она не знала веселья и не понимала юмора.

Через несколько лет Антон узнал от общих знакомых, что Ксюша вышла замуж за офицера, уехала с ним в Варшаву и родила двоих детей. С тех пор никаких сведений о ней он не имел, но со временем понял, что совершил непоправимую, трагическую глупость.

Седов имел весь набор достоинств, чтобы нравиться женщинам. Казанские студенты даже считали его «белоподкладочником» за хорошие манеры, умение музицировать и петь романсы, а также знание наизусть стихов модных поэтов. К тому же Антон был не чужд романтического отношения к жизни, а это всегда делает людей притягательными. Высокого роста, стройный, с густой шапкой каштановых волос «под Блока» и в усиливающих серый цвет глаз пенсне, он привлекал внимание слабого пола. Но никто не смог заменить ему первую любовь, а Ксюша не уходила из памяти.

Его тянуло жить неподалеку от этого дорогого для него города. Видно, в глубине сознания жила надежда, что однажды она там объявится.

 * * *


Булаю и Седову легко работалось вместе. Оба они хорошо понимали, какой это плюс. Большинство бывших подпольщиков было приучено царской охранкой к предельной осмотрительности и недоверию.

Российские жандармы владели тонким искусством проникновения в революционные ячейки. Почти у каждого профессионального подпольщика имелся горький опыт общения с оборотнями, ради которых он порой рисковал жизнью и свободой. Алексей и Антон предельно доверяли друг другу и могли делиться такими интимными подробностями, какими делятся только с кровной родней, да и то не всегда.

Окоянов. Сага «Ось земли». Книга 1

Подняться наверх