Читать книгу «Пиджак» в кителе. «Все выше и выше, и выше…» - - Страница 5

В Эмбу нужно было ехать на поезде до Оренбурга, потом опять на поезде до воинской части, потом от вокзала как-то попасть в военный городок. Я решил ни о чём подобном не думать. Глядя в окно, тоскуя об утраченной возможности служить в Уфе и покинутой любимой женщине, я как-то незаметно, от станции к станции, пересёк границу Казахской ССР, о чём сообщили только надписи под портретом Ленина на нерусском языке и неожиданно появившиеся вдоль дороги верблюды. Я задумчиво наблюдал, как на очередной станции, где остановился наш поезд, вдоль перрона идёт человек в лётной военной форме в звании полковника и за ним с сумкой – молодой человек средних лет в очках. «Чего это тут полковники ходят», – подумал я. Млять! Надпись на станции на абсолютно русском языке гласила: ЭМБА! Я судорожно начал хватать вещи и ломиться по плацкартному вагону. Спрыгнул уже тогда, когда паровоз угрожающе шипел, готовясь к отправлению. Я поскакал через рельсы вслед за военным и гражданским.

– Здравствуйте! – закричал я издалека, когда увидел, что они приближаются к стоящему на привокзальной площади армейскому уазику. – Здравствуйте, – отдуваясь сказал я, – вы случайно не в воинскую часть?

Полковник смотрел на меня спокойно, но не строго. Очкарик же еле заметно улыбался.

– С какой целью интересуешься? – спросил внимательный полковник.

– Служить отправили, техником самолёта…

– А, ну садись, отвезу. Я начальник штаба авиационного полка.

Полковник уселся на переднее сидение, мой новый попутчик, сильно напоминавший студента-физика из шестидесятых, только пересидевшего в институте, поставил сумки, одна из которых оказалась полковничьей (умеют же некоторые правильно службу начинать), и мы сели на заднее сидение.

– Тебя как зовут? – спросил я неожиданного попутчика.

– Н-николай, – он немного заикался.

– Меня Михаил. Служить?

– Д-да, двухгодичник.

– О! Я тоже! Ты откуда?

– Из Уфы.

«Охренительно!» – подумал я.

– Я тоже из Уфы.

Очкарик мне понравился. Умные глаза смотрели на меня через очки совершенно дружелюбно и, что совершенно подкупало, с его губ никогда не сходила слегка покровительственная улыбка старшего товарища. Как оказалось потом, Коля Ткаченко работал на УМПО испытателем ракетных двигателей. Ему было уже 28 лет и его загребли чуть не в последнюю минуту перед истечением возрастного ценза. Мы ему потом говорили: «Коля! Смотри, тебе 28 лет, а ты уже лейтенант!» Он был с Украины, из города Луцка. Окончил так же УАИ и мирно трудился на заводе. И вот, хренак – и в Эмбе! Полковник довёз нас через все КПП, где мы предъявляли свои предписания, высадил возле офицерской гостиницы, сказал напоследок:

– Сейчас отдыхать, завтра в девять ноль-ноль в штабе.

– А как мы доберёмся?

– Разберётесь. Вы в армии уже, – и уехал.

В гостинице нас поселили в трёхместный номер, где уже был один жилец. Капитан ПВО. Как его звали, я, конечно, не помню, но крайне признателен, что он быстро нас ввёл в курс дела. Он был кадровый офицер, похоже, настоящий. Любил свою работу. Дело в том, что в Эмбе-5, так назывался военный городок, в котором нам предстояло жить, находился полигон для учений войск ПВО, где они тренировались сбивать «лажки», ложные цели. Нынче это называется беспилотниками. По иронии военного устройства, там располагались непосредственно ракетчики, воинские части которых относились к Среднеазиатскому военному округу, и «лётчики», относившиеся к Приволжскому военному округу. Соответственно, у первых лычки были красные, а у вторых голубые. Но это было не единственное различие. При переходе на летнюю форму одежды, к примеру, «ракетчики» носили пилотки и рубашки с короткими рукавами, а «лётчики» – фуражки, длинные рукава и галстук, невзирая на жару. Это было внешним различием, а сущностным было то, что огромная концентрация молодых мужиков в одном месте при дефиците женщин обязательно приводит к необъяснимым с точки зрения здравого смысла конфликтам. Но всё это я узнал позже, а пока внимательно слушал байки капитана, как они стреляют на учениях, как их проверяют и что может происходить в процессе этого.

Запомнилась одна история:

– Отстрелялись мы, – рассказал капитан, – зачехлили технику и заслуженно выпили. Утром нас по тревоге поднимают и на плацу строят. Стоит наш командир, а рядом с ним дед-казах, лошадь недалеко пасётся. «Значит так, – говорит командир голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Товарищ приехал к нам из Мугоджар. Это сорок километров отсюда. Приехал он по той причине, что вчера вечером ему во двор упала ракета. К вашему счастью, не разорвалась! Он сейчас поедет с вами и покажет. Выделить по одному человеку из подразделений, чтобы определить, какой мудак стрелял не по целям, а по Мугоджарам. Разойтись!»

Скажу честно, раньше мне эта история казалась смешной, а сейчас не очень. Даже, вернее, очень печальной. Сегодня этих мудаков сотни, стреляют они не по Мугоджарам, а по Украине, откуда приехал в Уфу, чтобы эти самые ракеты испытывать, мой новый друг Николай, сидевший тогда рядом, и это разрывает мне сердце. На следующий день мы ходили в штаб, оформляли документы, и к вечеру нам выдали часть формы, что символично, фуражки, портупеи и плащ-накидки. Нас почему-то это очень веселило. Путь в нашу гостиницу проходил мимо офицерского общежития. На скамейке перед входом сидел мой сокурсник с другого факультета, Константин Борисоглебский. Спортсмен-штангист, красавец, острослов и весельчак. Константин был абсолютно пьян, глазами, видимо, он шевелить не мог, поэтому опознал нас боковым зрением. Его лицо, направленное куда-то на ствол побелённого тонюсенького карагача, не исказила ни одна эмоция.

– А, «пиджаки», привет! Служить приехали?

Интонация была такая, будто мы с ним спустились с военной кафедры институтского корпуса на один этаж в столовую и оказались за соседними столиками. Рядом с ним сидела совершенно рыжая девица лет под тридцать с пышной гривой, за что её, несомненно, и прозвали Пугачёвой. Надо понимать, что при общем дефиците женского пола иметь симпатии от одной из них, да ещё если она работает официанткой в офицерской столовой, – это был высший пилотаж. Но нам, только окунавшимися в войсковые будни, сразу этого было не понять.

– Выпить хотите? – спросил Константин.

– Ну, хотим, – ответили мы.

– Пошли…

Мы зашли в фойе общежития. Прямо напротив входа стояли, облокотившись друг на друга, два совершенно нетрезвых джентльмена. На руках у них были надеты боксёрские перчатки.

– В клинч вошли, – резюмировал Константин.

Лица у джентльменов явно носили следы ударов, но держались они достойно. Друг за друга. Один из них, как потом выяснилось, был тоже выпускником нашего института. Олег Абдразяков.

– Куда пошли? – откуда ни возьмись нарисовалась маленькая вахтёрша. – Без прописки нельзя!

– Тёть Зоя! Это же наши уфимские «пиджаки»!

– Нельзя, сказала же!

– Ладно, с ней бесполезно… – он обречённо махнул огромной рукой со странно маленькой кистью. – Вы где поселились, в гостинице?

– Да, – становилось интересно.

– Идите туда, я сейчас приду.

Константин повернулся и развалистой походкой тяжелоатлета зашагал по лестнице внутрь. В нашем номере он оказался, наверное, через полчаса. В одной руке у него была трёхлитровая банка с прозрачной жидкостью, заполненная наполовину, в другой газетный кулёк.

– Спиритэ́, – сказал Костя, аккуратно опуская банку на стол.

В газетном кульке оказалась одна котлета, которая лежала поверх семечек.

– Я чего задержался-то: пацаны увидели, что я с банкой иду, пришлось с ними угоститься. Зато закусь у них взял, – он торжественно развернул кулёк на столе и разложил угощение. – Короче, так. Семечки можно есть, котлету только нюхать! Давайте стаканы…

Стаканов оказалось два, капитан пить отказался. Костя налил по полстакана спирта, долил почти до краев водой, пододвинул один мне:

– Давай! За встречу! – он увидел, наверное, моё лицо. – Да не бойся! Смотри…

Он открыл рот так, что туда поместилась бы вся банка, и ловко вылил содержимое гранёного стакана внутрь, проглотил одним глотком и уверенно занюхал котлетой.

– А-а-ах! – громко выдохнул он. – Крепка советская власть!

Я разлил свою порцию на две, себе и Коле. Коля, к моему удивлению, замахнул – конечно, не так, как Константин, но со знанием дела. Я даже и не пытался повторить их подвиг и начал тянуть тёплую вонючую спиртягу, не задерживая её во рту. Константин смотрел на меня с искренним сочувствием.

– Ничего, научишься, – сказал он, закрывая банку. – Ладно, я пошёл.

Он с сомнением посмотрел на лежащую на столе котлету, типа, забрать, что ли, но оставил и так же вразвалку ушёл.

Распределили нас с Колей в пятую эскадрилью техниками транспортной авиации, что считалось блатным местом. На аэродром мы ездили на бортовой машине вместе с другими офицерами технической службы. В авиации очень строгая градация между лётчиками и техническим персоналом. И те, и другие друг друга презирают. Технари лётчиков – за то, что должны обслуживать этих тупых и здоровых мужиков, которые кроме того, как ручку на себя тянуть, ничего не могут. Лётчики технарей – за то, что им вообще положено всех презирать, они элита. Так и жили. В нашей машине ездили только технари.

Главный инженер эскадрильи, к которому мы прибыли, осмотрел нас критически и сообщил:

– Поскольку у вас пока допуска нет, будете выполнять задание, связанное с бомбометанием, – сделал паузу и испытующе посмотрел на нас.

Мы уже были слегка пропитаны военным духом, рефлекторно стояли молча и смотрели на руководителя.

– Значит, так… Берёте ящики от бомботары за штабом и строите туалет. Инструменты у меня в кабинете. Вопросы есть? Вопросов нет, – сам себе ответил инженер. – Вперёд!

Поспорить было трудно. Задание, несомненно, имело отношение к бомбометанию во всех смыслах этого слова. Следующие три дня мы доблестно под руководством Николая строили туалет. Тон его становился всё более покровительственным. Руководить процессом ему не мешал даже рёв, происходивший от непрерывно взлетающих и садящихся истребителей.

– В д-деревне т-ты не жил, Миша! Пилу толком держать не умеешь.

Я действительно не очень рукастый, поэтому без сожаления уступил пальму первенства в строительстве сего символа атаки с кабрирования опытному другу с Украины. К сожалению, результатов труда я так и не увидел. Когда орлиный насест для воздушных асов был почти готов, подошёл инженер и сказал:

– Саталкин? Тебя в финчасть вызывают, – в глазах его сквозило некоторое недоумение. Действительно, как человека строящего туалет из бомботары и не имеющего допуска к самолёту, можно вызывать в финчасть? – Сейчас машина в ОБАТО пойдёт, с ними поедешь.

ОБАТО – это не сокращённое ругательство, это Отдельный батальон аэродромно-технического обслуживания. Военная авиация устроена так: есть, к примеру, аэродром, взлётная полоса и при ней постройки и службы, которые необходимы для осуществления полётов. А есть лётчики, которые на этот аэродром прилетают и на этом их дела заканчиваются, при них техники, которые самолёт должны обслуживать, заправлять, ремонтировать и т. д. И если все самолёты со всеми лётчиками улетают, то с ними улетают и все техники, и инженеры, и штурманы. Кто остаётся при аэродроме? Правильно! Те, кто должны кормить, поить, поставлять бензин, выдавать деньги, подметать ВПП. Короче, хозяева! Квартиранты улетели – прилетели, а хозяева остались.

Приехал я туда, захожу в здание, вижу табличку с надписью «Финчасть», ну и открываю дверь. В достаточно большой комнате находились три человека: женщина, судя по всему, бухгалтер, достаточно высокий прапорщик и небольшой, пухленький, лысый невысокого роста капитан, сильно похожий на Весельчака У из «Планеты двух капитанов», который сидел за столом посреди комнаты и с подозрением смотрел на меня. Он явно был не очень рад любому посетителю, не только мне.

– Чего хотел? – с некоторой паузой спросил он у меня.

– Сказали зайти…

– Как фамилия?

– Саталкин…

Капитан поморгал маленькими глазками в задумчивости, явно выражавшей желание сразу послать меня куда подальше. Потом неожиданно его лицо расплылось в улыбке, превратив его в доброго крестьянина, продающего сметану на рынке.

– А, понял… Насчёт тебя из Штаба округа звонили.

Прапорщик и бухгалтерша чуть шеи не повыворачивали, повернувши головы в мою сторону. Из Штаба округа! Ни хрена себе! Чуть ли не из небесной канцелярии!

– Будешь прикомандирован к финчасти, на аэродром ездить не будешь.

Действительно, послание с неба. Мой невидимый покровитель, полковник из Штаба, который хотел отправить меня в Уфу, не забыл про меня! Я на тот момент даже не представлял, как мне повезло! Даже не представлял!

– Сейчас отправляйся в общагу. Ты же в общежитии живёшь?

– Нет, пока в гостинице.

– Ладно, я позвоню, решим. Только в форме приходи, а не в «техничке», здесь тебе не аэродром, – тон голоса переключился на регистр снисходительности.

Назавтра Коля с плохо скрываемым недовольством отправился на аэродром достраивать туалет, сердясь на явную несправедливость, ибо он потопал в семь утра на завтрак и потом на бортовую машину, чтобы трястись по пыльной степной дороге туда, где рёв самолётов заглушал звук собственного голоса. А я – к девяти утра через дорогу, к штабу ОБАТО. Ну, явная несправедливость! Хорошо, что он не знал тогда о моих еврейских корнях, да я и сам толком не знал… Но это отдельная тема. Истинно, знание множит печали… Погром откладывался.

Буквально на следующий день меня переселили в общежитие. Магическая власть денег, в данной ситуации в лице главного их шамана – маленького лысого толстячка, не отменится никакой социально-экономической формацией. Меня нашли в гостинице и велели переселиться в общежитие. В двухместную комнату, заметим! Николай ещё сильнее ничего не понял…

Общежитие было устроено по классическому принципу: несколько комнат в блоке, плюс ду́ши и туалеты. В принципе, такие же, как институтские, только душ работал. Кухни не было, так как офицерская столовая была практически напротив общежития. Ключ от комнаты с двумя бородками был у меня в руке. В другой руке – сумка; портупею я ради прикола надел на спортивный костюм, фуражку на голову. Идти было недалеко, в соседний дом. Однако у сидевших на лавочке обитателей общежития это явление вызвало сильный хохот. Спас опять же Константин, пользовавшийся среди офицеров общежития (других там не жило, только инженерно-технический состав; лётчики жили в квартирах, женатые тоже) непререкаемым авторитетом, который зычным голосом заорал:

– Тихо вы, мудаки! Это наш, «пиджак», из авиационного института! Привет, Мишель! – почему-то он назвал меня на французский манер. – Переселяешься? Правильно! В какую комнату? – я назвал номер, предварительно посмотрев его на кусочке дерматина, прикреплённой к ключу. – А! Прикольно… С Колей-Мексиканцем будешь жить, – радостно улыбаясь заявил Константин.

– Почему мексиканцем? – мне представился человек в сомбреро под самолётом.

– Увидишь. Давай, до встречи…

Комната оказалась удивительно чистой, со стенами неожиданно тончайше терракотового, с розовым отливом, цвета. Все помещения, которые я видел до этого, находясь в армии, даже пока ехал в поезде, были грязно-зелёно-болотного цвета. Мне даже представлялся завод по производству красок разных волшебных цветов, на самом конце конвейера которого стоял какой-то военпред и добавлял туда тёмно-серой и тёмно-зелёной. И потом красил ею всю страну. А чо? Вдруг война? Сглазил… Так вот, поражённый необычайным колоритом комнаты с казёнными занавесками, двухстворчатым шкафом, двумя кроватями, стоявшими у стен, и прикроватными тумбочками, я был поражён ещё одним предметом, лежащим на кровати. Это была гигантского размера подушка, занимавшая всю ширину кровати и добрую треть её длины. Но не только размеры впечатлили меня, вернее, не столько размеры, сколько цвет! Середина её была совершенно чёрной, и не просто чёрной, а чёрной с глянцем, как хорошо начищенный хромовый сапог, от неё отражалось солнце, настолько хорошо она была отполирована! От середины к краям она постепенно светлела, и края были ещё достаточно белыми, напоминая о моменте её рождения. Если бы создатели фильма «50 оттенков серого» увидели её, то, несомненно, выкупили бы и поставили на заставку кинокартины. Да что там говорить! Музей Гуггенхайма сделал бы её центром своей экспозиции в зале современного искусства!

Комната была пуста. На стене не висело сомбреро, на подоконнике не было ни кактуса, ни початой бутылки текилы. Даже гитары не было. Ничего, напоминавшего бы о Мексике, совершенно ничего.

Я постелил полученное у кастелянши, пахнущее хлоркой постельное бельё и вечером спокойно уснул, убаюканный одиночеством и персиковыми цветами. Проснулся я ночью от топота и гомона в коридоре. Дверь открылась, загорелся яркий свет, я спросонья посмотрел на вошедшего. Кактус был лишним. В дверях стоял настоящий мексиканец. По какому недоразумению его назвали Николаем, трудно было представить. Смуглый, с рубленым профилем, крючковатым носом, с чернющими, торчащими жёсткой щёткой усами под ним, большими белыми зубами и чёрными, как уголья глазами, он таращился на меня, как гаучо на степного волка.

– Ты откуда здесь взялся? – виртуальная рука незримо легла на рукоять пистолета. – Мне же обещали, что никого селить не будут! – как бы сам себе возмущённо воскликнул мой собеседник. Откуда он знал про таинственный ход мастей, управляющий миром?

– Я не знаю, мне ключ дали, сказали, тут живи.

Хосе, назову его пока так, с явным раздражением начал стаскивать с себя замызганную «техничку», по комнате распространился запах оружейного масла. Воняет примерно как от тракториста, только несколько утончённо, с ног не валит. Мой новый сосед (хотя, конечно, новым соседом был я, это я так, по праву того, кто раньше зашёл в комнату) запихнул верхнюю одежду в шкаф и остался в голубом облегающем нательном белье – кто видел, тот знает, как элегантно облегают ягодицы кальсоны и через ширинку, сконструированную умелым советским закройщиком, у миллионов пользователей в самый ненужный момент что-нибудь да выпадает. Завершал этот сверхинтимный костюм такой небольшой штрих, как высокие носки домашней вязки, и заправленные в них портки придавали всему этому очарованию потрясающий комизм. Мой южноамериканец уселся на кровати напротив меня и молча уставился прямо в глаза. Я тоже сел на край кровати и смотрел на него. Хз, что он выкинет.

– Меня Николай звать, – вспомнил о том, что не представился, теперь уже больше не Хосе, но руку не протянул. – Откуда прибыл?

– Из Уфы.

– «Пиджак», что ли?

«Пиджаками» называли «двухгодичников», тех, кто окончил институт, а потом был призван на два года на действительную военную службу по военно-учётной специальности. Кадровые офицеры относились к ним с презрением, ибо они «военную лямку» не тянули, училищ не оканчивали, но незаслуженно получали те же звания, что и они, отпахавшие пять лет обучения в сапогах и казармах. Мы же считали их «дубарями», добродушно усмехались их рассказам, как они бегали в увольнение, чтобы успеть за пару часов бухнуть, познакомиться с девкой и не попасться патрулю, чтобы потом заливисто врать, как чуть ли не каждый в парке познакомился с тако-о-о-ой тёлкой, что охренеешь, и что она сразу потащила его в кусты, где сорвала с него штаны, да так потом стонала на весь парк, что приходилось зажимать ей рот, и теперь ловит его у проходной, а он «шкерится», и т. д., и т. п., типа того… Когда мы говорили, что мы иногда ходили в институт на занятия, практически живя по несколько дней в женском общежитии и выбираясь только за пивом, они удивлённо слушали, предполагая, что это полное враньё и не стоит мужского внимания. Нужно сказать, что всё военное общежитие, в котором мне предстояло жить, было заполнено в основном кадровыми офицерами, от двадцати двух до двадцати семи примерно лет. Легко можно представить, какая атмосфера царила в этом отдельно сконструированном сообществе при полном отсутствии возможности реализовать свои сексуальные потребности, кроме как «передёрнуть» в ду́ше.

В то время за упоминание о гомосексуализме с ходу били в морду, да и никто из моих знакомых никогда и ни в чём не проявлял «гейских» наклонностей, никогда не обсуждал этого и не ассоциировал совместное мытьё в душе с какой-то эротикой. Все было просто: мужики – в брюках, женщины – с сиськами. Никаких вторых планов.

Хосе-Николай ещё несколько мгновений испытующе смотрел на меня, глубины мысли не проглядывалось, но определённая быковатость во взгляде явно присутствовала.

– Давай выпьем, – не предложил, а почти определённо указал на наши совместные действия Мексиканец.

Я выжидающе молчал. Он вытащил из сумки, с которой пришёл в комнату, почему-то термос, который был ровно такого же цвета, как и его кальсоны. Видимо, для маскировки. Открутил верхний стаканчик, налил в него содержимого и протянул мне.

– Давай! – произнёс он самый популярный в нашем народе тост.

Глубина этого слова в русском языке, я думаю, изучена далеко не до конца. Вроде бы происходит от глагола «давать», а в данной ситуации это явно означало «принять». Оставим это дело лингвистам.

Я заглянул в стакан. Он был наполовину полон грязно-бурой жидкости, пахнущей спиртом, и с тем же ароматом, что распространяла запиханная Николаем в шкаф одежда. Вид этого пойла был такой, будто она была зачерпнута из придорожной лужи, по которой только что проехал армейский грузовик.

– Это что?

Николай смотрел на меня с признаками явного нетерпения. Этот взгляд я понимал: я задерживал тару.

– Пей, не ссы. «Оружейка»…

Я тогда ещё не мог знать, что «оружейкой» называют спирт, который используется в самолёте для охлаждения автоматической пушки. Соответственно, охлаждая её во время стрельбы, он смешивается с тем прекрасным оружейным маслом, которым так благоухал мой сосед! А самих оружейников называют «щелчками». Это название пошло ещё с тех времён, когда пушка стреляла через винт самолёта, и для синхронизации их действий, чтобы не перебить лопасти, перед полётом оружейник должен был крутить винт и отсчитывать определённое количество щелчков. После полётов, независимо от того, стрелял ли пилот или просто летал, оружейник сливал спирт себе как законную добычу и тащил его в «нору». Вообще, доступ к спирту в том или ином виде в то время значил то же, что прикосновение к валютным резервам страны в нынешнее. За дармовой «а́лкоголь» можно было решить почти все вопросы. Спирт принимали все, а доступ к нему был у ограниченного контингента; самым элитным считался, конечно, медицинский, авиационный тоже котировался, но и «оружейку» пили. Каких только названий не придумывали: «шмандифюр» – спирт, разбавленный глицерином, «шпага» – заранее разведённый дистиллированной водой, ласково «спиртяжка», уже все и не помню. Спирт разливали подпольные бутлегеры, огребая колоссальные сроки, за спирт строили дома и покупали очередь в автосервис, добывали дефицитные билеты на самолёт и так далее. Знаю сам из личной практики и опыта общения с реальными персонажами.

В описываемый мною исторический момент я должен был непосредственно приобщиться к одной из самых жутких форм употребления сего «романтизированного» напитка в самом брутальном его проявлении.

– Ну! – Коля был серьёзен.

– Не… Извини, не буду, – я протянул стакан моему визави.

Он взял стакан с явными признаками презрения к своему новому соседу, выпил с удовольствием, взял подушку с кровати, положил её себе на колени, опёрся локтями на её глянцевую часть и опять уставился на меня. Я не часто видел, чтобы алкоголь так стремительно оказывал воздействие на людей. Явно многочасовое ожидание этого момента помножило эффект трёхкратно. Чёрные уголья глаз мутнели и расплывались в мягко-бурый. Когда спирто-масляная смесь, видимо, окончательно смазала все агрегаты моего нового другана, он неожиданно спросил:

– «Пиджак», значит? Умный тоже? Тогда скажи мне, в какой работе Ленин сказал: «Учиться, учиться и ещё раз учиться»?

Вопрос прозвучал достаточно неожиданно, чтобы я мог с ходу на него ответить. Конечно, эта мантра в то время была написана почти на всех стенах всех учебных заведений нашей страны, в том числе и на фасаде второго корпуса нашего института. Но ХЗ, откуда её выдернули, – никогда и не задумывался. Однако отступать было нельзя.

– «Материализм и эмпириокритицизм»3, – уверенно заявил я.

Ответ явно застал моего собеседника врасплох. Видимо, это был давно заготовленный «контрольный в голову». Сочетание таких двух сложных полузнакомых слов несколько смутило его, но не сильно.

– Ла-адно, – протянул он. – Нарисуй мне эпюру сил консольной балки!

Он взял лист бумаги и нарисовал две перпендикулярных линии со стрелочкой, указывающей на крайнюю точку одной из них. Сказать, что я был в полном ахуе от происходящего, значит ничего не сказать. Млять, ну на… Это было самое простое из курса сопромата, который, собственно, я таки ещё недавно сдал. Николай посмотрел на мой чертёж и радостно завопил:

– Неправильно! – и нарисовал всё ровно наоборот.

Я всё понял. Продолжать разговор с человеком, хлебнувшим «оружейки», имело такой же смысл, как её же и пить. Результат был налицо. Действие напитка продолжалось, Николай одновременно разговаривал со мной, с собой, с Лениным и учебником сопромата. Я из вежливости и осторожности сидел на кровати, предполагая различные варианты развития событий. К моему удивлению, Николай замолчал, решительно встал, взял голубой термос, слившийся с его «костюмом», и молча вышел в дверь. Ясно было, что он пошёл бухать с коллегами по «оружейному цеху». Я выключил свет, лёг, повернулся к стене и уснул.