Читать книгу КГБ. Мифы и реальность. Воспоминания советского разведчика и его жены - - Страница 5

После моего возвращения из Ирана я на следующий же день позвонил в отдел кадров КГБ Николаю Васильевичу Сакалину, и мы условились встретиться, как обычно, на улице Кузнецкий Мост, дом 27. В мое отсутствие, сказал он, КГБ проверило меня и мою семью «до седьмого колена». Ничего отрицательного не обнаружено. Поэтому сейчас нельзя терять время и нужно быстро пройти медицинскую комиссию, начиная со следующего дня.

Здание медицинской комиссии КГБ расположено недалеко от Лубянки, в Кисельном переулке. Это старый серый дом, типичный для центра Москвы. Вход со двора, так что проходящие по улице Дзержинского не могут видеть, кто входит в это здание. Идя на медкомиссию, я довольно сильно волновался, так как не знал, что там меня ожидает. Много историй приходилось слышать мне от «знающих людей» о специальных трюках на медкомиссии КГБ. Говорили, например, что могут предложить идти по пустому коридору, вдруг гаснет свет, полная темнота, пол проваливается, и человек летит вниз, падает на что-то мягкое, включается свет, и врачи измеряют ему кровяное давление. Или еще: из-под тебя неожиданно выдергивают стул и стреляют над ухом из пистолета, после чего опять же измеряют кровяное давление. И другие истории в том же духе.

В действительности ничего подобного не происходит и, как выяснилось позже, никогда не происходило. Медицинское обследование самое обычное. Кандидат проходит врачей-специалистов: терапевта, лора, хирурга, окулиста, невропатолога и т. д. На втором этапе устраиваются тесты на проверку сосредоточенности, слуховой и зрительной памяти. Никаких шпионских трюков, все довольно пристойно. На заключительном этапе – беседа с психологом. Необходимо отметить, что КГБ почти совсем не применяет полиграф. Существует мнение, что живое общение с кандидатом гораздо надежнее машины. Мой психолог оказался молодым парнем моего возраста, что меня совсем не удивило. Дело в том, что факультет психологии в Московском государственном университете был открыт только в конце 60-х годов. До этого психология в СССР не изучалась и считалась несерьезным «порождением буржуазного общества». Первый выпуск психологов состоялся в 1973 году, вот поэтому-то большинство из них были молодыми людьми без особого практического опыта. Большой процент первого выпуска психологов был принят в КГБ. А куда еще им было идти? Ведь нужды в психологах в народном хозяйстве не было. Об этой профессии в то время и не слышал никто. А в КГБ широкое поле деятельности: кандидаты, сотрудники, диссиденты и т. д. Да и зарплата гораздо выше, чем в любом другом учреждении. Так вот, мой молодой психолог мне особой проверки не устраивал. Перебрал бумаги в моем деле, поговорил со мной о МГУ и отпустил, сообщив при этом, как однокашнику, что у меня все нормально.

Нужно заметить, что, несмотря на простоту формы, медкомиссия КГБ является делом очень серьезным, особенно ее чисто медицинская часть. Малейшее отклонение от установленной нормы в здоровье – и кандидат объявляется негодным для службы в КГБ. К примеру, зрение должно быть 100 %, включая и цветоощущение. Очкариков не принимают. Если раньше кандидат имел переломы костей, операции, серьезные заболевания – негоден. Для кандидата, поступающего в разведку КГБ, положение усугубляется еще и тем, что медкомиссию должна проходить и его жена, к здоровью которой предъявляются такие же требования, как к самому кандидату. Врачи в КГБ настолько всемогущи, что повлиять на их решение не может никто. Но, как говорится в народе, законы для того и существуют, чтобы их обходить. И если создается ситуация, когда КГБ хочет принять кандидата, а врачи его не пропускают, то в ход пускаются дружеские отношения, подарки и пр., которые в Советском Союзе гораздо сильнее законов.

Заключение медицинской комиссии КГБ о годности кандидата может быть также использовано для разрешения щекотливых ситуаций. Если, например, в результате кадровой проверки установлено, что кандидат или его жена не подходят для КГБ по анкетным данным (политические взгляды, моральное состояние и т. п.), то им об этом прямо объявлено не будет. Кадровик скажет кандидату, что он или его жена не прошли по здоровью.

О том, что после окончания университета Володя собирается работать в КГБ, я узнала уже после возвращения из Ирана. Сказал он мне об этом без всякого пафоса, никаких разговоров о том, что «я буду разведчиком, мы будем жить за границей», не было. Он сказал, что ему предложили несколько вариантов, но он сделал свой выбор в пользу КГБ. Мне предстояли те же испытания, только несколько облегченные, в виде анкет, собеседований, медицинская комиссия.

Первый раз я иду на Кузнецкий Мост в дом № 27. Действительно, кадровик Николай Васильевич очень приятный и обходительный молодой мужчина.

– Знаете ли вы, что ваш муж дал согласие на работу в КГБ?

– Да, конечно, он мне рассказал, – ответила я, подумав про себя, что незачем спрашивать об этом, не просто же так я пришла, мимо проходила.

– Мы знаем, что некоторые ваши родственники были репрессированы. Нет ли поэтому у вас и ваших близких негативного отношения к нашей организации?

Хороший вопрос. «Мы знаем». А где еще могут об этом знать всё? И какая нежная формулировка – «некоторые родственники». ВСЕ родственники и со стороны папы, и со стороны мамы. Мой дедушка Голованов Константин Григорьевич был расстрелян на полигоне Коммунарка. Он был начальником инспекции, помощником министра в Наркомземе, то есть в Министерстве сельского хозяйства. Его жена, моя любимая бабушка Анна Кирилловна, получила 8 лет, которые отсидела от звонка до звонка. Сначала Бутырская тюрьма, потом АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины). В 18 лет моя мама, девочка из благополучной семьи, осталась без родителей, без квартиры (дали комнату в родительской квартире) с сестрой, младше ее на 3 года, и 14-летним братом. Без каких-либо средств к существованию. Сестра в 41-м ушла на фронт добровольцем, «чтобы доказать всем, что мама и папа не виноваты ни в чем». Гвардии старший сержант Голованова Галина Константиновна погибла под Смоленском. Брат мамы прошел всю войну. Был трижды ранен, награжден орденами и медалями. Папин папа был репрессирован, отсидел, вышел на свободу, но прожил после этого недолго. Мой папа прошел всю войну, он окончил Институт связи еще до войны, поэтому его призвали сразу. Его фронтовой друг дядя Володя Луннов признавался ему после одной-двух фронтовых «рюмок», что его обязали следить за ним и докладывать куда надо: «Левка, я ведь стучу на тебя, вызывают, спрашивают, говорят, что надо за тобой присматривать». Они дошли вместе до Германии и продолжали дружить после войны.

И вот, имея такую семейную историю, я абсолютно честно сказала кадровику, что никакого отрицательного чувства КГБ у меня не вызывает. Это было тогда, это не изменилось и по сей день. Никогда в моем детстве и позже никто не обсуждал те времена, не сетовал на испорченную жизнь, на упущенные возможности. Был единственный момент, когда родители не смогли сдержать волнение. Мама плакала, печатала на машинке какие-то бумаги, папа исправлял что-то, и снова перепечатывали. Они подавали документы на реабилитацию своих родителей. На реабилитацию собственной жизни! Лучшие годы они были людьми десятого сорта, хуже уголовников, ведь те не были поражены в правах. Проведя 8 лет в заключении, бабушка просто выбросила эти годы из своей памяти и никогда не вспоминала лагерь. Я не имела представления о том, что я правнучка царского генерала, что все мужчины в папином роду священники. Все научились молчать. Думаю, что этот урок оттуда, из тех страшных лет. Как это мудро! Бесполезные стенания и обвинения всех и вся ничего бы не изменили, а отравляли бы атмосферу в семье. Поэтому, когда пришло понимание происходившего в нашей стране в годы репрессий, у меня не было накопленного багажа ненависти и злобы. А то, что я была женой офицера Службы внешней разведки, и сейчас вызывает во мне чувство гордости.

С медицинской комиссией было все сложно, я так нервничала, когда шла в Кисельный переулок, что мне стало плохо на улице Дзержинского в двух шагах от нужного мне дома, и «скорая» увезла меня в больницу. Комиссию пришлось отложить, потом с помощью кадровика, уговорившего врачей, я получила нужное одобрение, хотя не подходила по многим статьям. Да, думаю, Володе тоже пришлось попереживать не только из-за меня. Он уже знал, что страдает дальтонизмом, то есть у него нарушено цветовое зрение. Еще до поступления в ИСАА он получил профессиональное водительское удостоверение и даже успел поработать персональным водителем, а позднее, на летних каникулах, работал в такси в 11-м таксомоторном парке Москвы. Ради того, чтобы сесть за руль, Володя раздобыл книгу проверочных таблиц на дальтонизм, выучил их и прошел медкомиссию. Он сам рассказал мне эту историю. И книжка эта сохранилась до сих пор. Но в КГБ его обман был обнаружен, там были другие способы выявления этого врожденного дефекта зрения. Не знаю, каким образом, но все обошлось, и он благополучно прошел осмотр у окулиста и остался с правами.

В Институте стран Азии и Африки все шло своим чередом. Моя группа оканчивала уже первую половину пятого курса и уходила на преддипломную практику. Мне же предстояло начать занятия со второго семестра четвертого курса, то есть с момента, когда я уехал в Тегеран. Я терял целый год. Но ничего не поделаешь, таковы правила. Доложив в деканат о возвращении, я встретился с заведующим кафедрой истории Ирана профессором Михаилом Сергеевичем Ивановым, который был моим научным руководителем. Он спросил, готова ли дипломная работа. Я ответил, что в черновом варианте диплом закончен и осталось его только перепечатать. Михаил Сергеевич попросил показать ему черновик, прежде чем я начну его перепечатывать. Через несколько дней профессор Иванов вызвал меня на кафедру и сказал, что он ознакомился с моей дипломной работой и остался доволен ее содержанием.

– Вам, наверное, будет интересно узнать, что я не внес ни одной поправки в вашу работу, что случается крайне редко, – сказал он. – Я считаю, что у вас есть академическое будущее и намерен рекомендовать вас в аспирантуру. И еще, поскольку дипломная работа закончена, я не вижу смысла для вас терять целый год и буду ходатайствовать перед деканатом, чтобы они дали вам возможность сдать оставшиеся экзамены экстерном. Если, конечно, вы не возражаете, – добавил он.

За упомянутые шесть месяцев начало разворачиваться еще одно непредвиденное событие. На меня начала наседать военная кафедра университета. Мой преподаватель военного перевода персидского языка предложил мне после окончания учебы пойти в армию. У меня с ним были хорошие отношения, и я прямо ему ответил, что, прослужив три года срочной службы, я любовью к армии не воспылал, даже совсем наоборот. Но майор Панчехин продолжал:

– Да мы тебя сразу же в Афганистан пошлем. Тебе, может быть, и форму-то носить не придется, – говорил он, намекая на то, что он предлагает мне службу в ГРУ. Я отказывался, но он все настаивал и даже всучил мне анкеты для заполнения.

Анкеты для ГРУ я заполнил и отдал Панчехину. А когда они узнали, что меня забирает к себе КГБ, то жизнь они мне все-таки попортили. По правилам военной кафедры университета каждый студент перед выпуском должен пройти сборы в военных лагерях под городом Ковровом. Студенты, отслужившие ранее в армии, могут быть освобождены от лагерей. До университета я отслужил три года, но они даже и слушать не захотели о моем освобождении от военных сборов. И вместо отдыха после окончания университета мне пришлось провести два месяца в военном лагере. Вот так отомстило мне ГРУ за игру с ними в кошки-мышки. Николай, как ни старался, ничего поделать не смог. «А где же хваленое всесилие КГБ?» – думалось мне.

Позвонил Володя и сказал, что он в госпитале недалеко от Владимира, в Коврове. Я быстро собралась и помчалась на автовокзал у станции метро «Щелковская». В Ковров приехала ночью, переночевала в какой-то гостинице и утром уже была на КПП военного госпиталя. Когда я увидела мужа, его вид меня просто потряс, за такой короткий срок он похудел, осунулся, цвет лица был землистый. Портрет дополнял халат до колен и торчавшие из-под него солдатские кальсоны с завязками, которые при Володином росте выглядели как детские штанишки. Володя рассказал, что плохо чувствовал себя несколько дней и сообщал об этом начальству, но никакие меры не предпринимались до тех пор, пока он не потерял сознание, – воспаление легких, в госпиталь попал не только он, в военном лагере заболели несколько человек. Ему уже стало лучше, проснулся аппетит, и он с удовольствием съел все, что я привезла из дома. Потом приехали его мама, Елизавета Андреевна, и моя мама. Его еще раз накормили, взбодрили, и он быстро пошел на поправку.

Это был единственный, случай, когда я навещала заболевшего мужа, все последующие годы в больницы попадала я и он приходил ко мне.

Но это случилось немного позже. А пока проходило распределение. Распределение – это церемония официального сообщения выпускнику, куда он направляется на работу. В сущности, в моем институте распределение является чистой проформой, так как каждый выпускник заранее знает, где он будет работать. Заранее – это за год до распределения или более того. Большинство студентов ИСАА являются детьми номенклатурных работников, которые подготавливают все для своих детей загодя, используя свое служебное положение, влияние и связи.

Перед распределением меня вызвал декан и сказал, что против моей фамилии будет карандашом написано «Министерство обороны». Я не должен удивляться, таким образом прикрывается распределение в КГБ.

Церемония распределения происходит в ИСАА в кабинете ректора. Возбужденные выпускники толпятся в коридоре. Вызывают по одному. Моя очередь подходила, когда меня кто-то потянул за рукав. Я оглянулся и увидел профессора Иванова.

– Куда вас распределяют? – спросил он.

– В Министерство обороны, – ответил я после некоторого колебания.

– Как в Министерство обороны?! – выкрикнул Иванов. – Для вас же место в аспирантуре готово. Я же сказал декану, чтобы вас распределили в аспирантуру! – и заспешил по коридору.

Жаль было старика. Больше мне не довелось с ним встретиться. Но до сих пор я задаю себе вопрос, а как бы сложилась моя судьба, останься я в аспирантуре?

Настала моя очередь. В кабинете ректора сидели почти все профессора и преподаватели нашего института. Мне было приятно видеть их улыбающиеся и ставшие близкими за эти пять лет лица. Председателем комиссии по распределению был профессор Юрьев. И вспомнилось мне, как пять лет назад я стоял в том же кабинете перед профессором Юрьевым, председателем тогда мандатной комиссии.

– Этого выпускника особо представлять не нужно, мы его все хорошо знаем. Староста курса, член партбюро института, хороший студент, побывал на преддипломной практике в Иране, рекомендован кафедрой истории Ирана в аспирантуру, но предпочел выбрать другой путь. Владимир Андреевич Кузичкин распределяется в Министерство обороны, – закончил профессор Юрьев с грустной ноткой в голосе.

В документе напротив моей фамилии была карандашом сделана надпись: «Министерство обороны». Я расписался и вышел. Этот этап моей биографии был окончен.

* * *

Это был конец мая. Позвонил Николай и сказал, что со мной хотят переговорить. Кто – не сказал. Мы встретились в обычном месте, прошли вверх по Кузнецкому Мосту, в Фуркасовский переулок, и вошли в помещение бюро пропусков КГБ. Через маленькое окошко я подал свой паспорт прапорщику КГБ в военной форме, и тот, внимательно сверив мою внешность с фотографией в паспорте, выдал мне разовый пропуск для посещения главного здания КГБ – Лубянки – по-простому.

Николай молчал.

– Кто хочет меня видеть? – спросил я.

Николай ничего не ответил, только многозначительно поднял глаза к небу. Это означало, что меня хочет видеть кто-то высокопоставленный. Мы пересекли Фуркасовский переулок и подошли к главному зданию КГБ, расположенному на улице Дзержинского, дом 2, к подъезду № 5.

Передо мной была огромная дубовая дверь метра три с половиной – четыре высотой и довольно тяжелая. За этой дверью оказались небольшой застекленный тамбур и еще одна дверь. За второй дверью – довольно просторное внутреннее помещение подъезда. Невысокие ступени вели к барьеру, преграждавшему вход. По обеим сторонам барьера два узких прохода, охраняемые прапорщиками КГБ в военной форме, которые проверяли пропуска. Движение входивших и выходивших было довольно оживленным. Охранник внимательно осмотрел меня, неторопливо перевел глаза на фотографию в паспорте, сверил все данные в пропуске с паспортом, еще раз посмотрел мне в лицо и только после этого пропустил за барьер. Николай прошел за мной, предъявив свое удостоверение КГБ. И в его случае процедура тщательного осмотра документа повторилась. Сразу за барьером широкая парадная лестница, доходящая до половины первого этажа. Налево от барьера коридор, по которому мы с Николаем и пошли. Паркетный пол, покрытый ковровым линолеумом коричневого цвета, светло-бежевые стены до половины и затем белые в цвет потолка, крепкие двери кабинетов, покрашенные под дуб, спускавшиеся с потолка простые белые шары светильников. И люди, идущие по коридору. Лица хмурые, смотрят в пол, разговоров не слышно, все куда-то спешат. Неприветливая, давящая атмосфера. Или мне это только казалось? В конце концов, с этим зданием было связано столько ужасов из истории нашей страны. И в этот момент никак не мог я отвязаться от одной мысли: «Ведь по этим коридорам водили не так давно арестованных. Что же я здесь делаю?» Мы подошли к лифту. Дверь лифта была железной с маленьким зарешеченным окошком посередине. Точно как дверь тюремной камеры. И когда она с грохотом захлопнулась за нами, то я почувствовал себя не будущим сотрудником этой организации, а заключенным. Лифт маленький, нас было в нем человек шесть, все хмурые. И лицо моего кадровика Николая, обычно веселое, приняло это стандартное выражение. В лифте высокий брюнет средних лет в добротном темно-коричневом костюме рассматривал меня в упор, что, как я уже усвоил, было не характерно для этой организации. Я опустил глаза. Мы вышли на шестом этаже. Сзади грохнула железная дверь, и вновь мурашки побежали по спине. Коридор шестого этажа ничем не отличался от того, что я видел внизу. Мы дошли до середины коридора, и высокий брюнет, который оказался сзади нас, постучал в одну из покрашенных под дуб дверей. Дверь открылась, я и высокий брюнет вошли внутрь, Николай остался за дверью. Кабинет небольшой, с высоким потолком, одним окном с простыми белыми занавесками. В кабинете было три человека. Один сидел за письменным столом спиной к окну, два других – за столом, покрытым зеленым сукном, для посетителей. При нашем появлении они встали. Высокий брюнет представил меня, мы обменялись рукопожатиями, но своих имен они не назвали. Предложили сесть. Они молча смотрели на меня, я смотрел на них. Двое были точно кавказцами. Один с седыми волосами, другой с черными курчавыми, оба примерно за пятьдесят. Сидевшему за письменным столом хозяину кабинета было где-то в районе шестидесяти. Интеллигентное лицо, умные глаза. Его лицо показалось мне очень знакомым, но я не мог вспомнить, где я его видел. Молчание, как мне показалось, длилось вечность, хотя, наверное, прошло всего несколько секунд.

– Мы понимаем, что вы только что вернулись из Ирана. Как вам понравилась эта страна? – спросил хозяин кабинета.

Я ответил, что страна и люди мне понравились, и мы начали говорить о шахе, политике и экономике Ирана. Кавказцы молча кивали. Вдруг черноволосый на чистейшем персидском языке сказал: «Вы не возражаете, если мы поговорим на персидском языке?» Какие тут могут быть возражения, подумалось мне. Мы поговорили о моей работе в Иране, и я был поражен, насколько чисто владел этот человек тегеранским диалектом. Уж не иранец ли он, мелькнула мысль. Закончив разговор, «иранец» посмотрел на хозяина кабинета и одобрительно кивнул.

– Приятно было с вами познакомиться, – хозяин кабинета поднялся из-за стола, давая понять, что беседа окончена. – Надеюсь, мы снова скоро встретимся с вами в этом здании.

«Где же я его видел?» – крутилось у меня в голове.

Мы вышли из кабинета с высоким брюнетом и начали спускаться вниз по широкой лестнице.

– Кто был этот человек, который так хорошо говорит по-персидски? – спросил я.

– Обычный переводчик, – ответил брюнет холодно.

Я понял, что мой вопрос оказался неуместным.

Внизу перед барьером брюнет подписал мой разовый пропуск. Охранник вновь неторопливо проверил мой паспорт и отобрал пропуск. Уже за барьером меня ожидал Николай. Он обменялся многозначительным взглядом с брюнетом, и мы вышли из здания. На улице я почти физически ощутил, как эта неприветливая, холодная и давящая атмосфера Лубянки свалилась у меня с плеч.

– Что, впечатляет? – спросил Николай.

– Очень даже, – ответил я.

– Ну рассказывай, о чем с тобой говорил Корзников? – спросил Николай.

«Корзников!» – молнией ударило у меня в голове, и лицо хозяина кабинета обрело фамилию. И я вспомнил, как в Тегеране в книжном магазине я просматривал книгу Джона Баррона «КГБ» и мое внимание привлекло умное лицо на одной из фотографий. Под фотографией стояла подпись: «Николай Алексеевич Корзников, заместитель начальника Управления нелегальной разведки КГБ».

«Так вот, значит, где мне предстоит работать», – подумал я, и мое сердце забилось чаще. В тот момент я знал о нелегальной разведке только по книгам и фильмам, рассказывающим о героях-нелегалах, работавших под боком у Гитлера во время войны и других западных лидеров после нее. Слышал я и о полковнике Абеле, арестованном американцами, но «не раскрывшем свою сеть из сотен агентов», и о Гюнтере Гийоме, нашем нелегале, который смог занять место ближайшего друга канцлера ФРГ Вилли Брандта. И вот мне предстояло работать ТАМ и с ЭТИМИ ЛЮДЬМИ! Было от чего прийти в волнение.

* * *

31 августа 1975 года мне было приказано явиться в 7 часов утра к бассейну стадиона «Динамо». Николай объяснил, что это место сбора слушателей перед отправкой их в Краснознаменный институт ПГУ, или, как его коротко называют, «Школа 101». Само место сбора меня довольно удивило. Дело в том, что все мое детство прошло в этом районе. С семи лет я начал заниматься плаванием в бассейне «Динамо», затем позднее я занимался боксом и греблей на стадионе «Динамо», ходил с друзьями в кинотеатр «Динамо». Но никогда не слышал, что КГБ имел какое-либо отношение к этому спортивному клубу. Конечно, я знал, что болельщики называют футболистов команды «Динамо» «мусорами», точно так же как и работников московской милиции, но никогда параллели для себя не проводил. Однако многим было известно, что спортивное объединение «Динамо» принадлежит Министерству внутренних дел (МВД). Но вот то, что сотрудники КГБ пользуются услугами «Динамо», и не только в спортивных целях, неизвестно широким слоям советской общественности. Такая информация в СССР не афишируется.

Итак, в 7 часов утра я вышел со станции метро «Динамо». Бассейн находился прямо передо мной. За решетчатой оградой бассейна я увидел несколько автобусов и довольно большую группу людей, человек пятьдесят. 31 августа было воскресенье, и в столь ранний час улицы были совершенно пусты, поэтому наше сборище внимания не привлекало. А если какой-нибудь случайный прохожий и увидит группу людей и автобусы на территории бассейна, то подумает, что это спортсмены куда-то едут. Все продумано.

Недалеко от входа стоял человек и регистрировал прибывающих. Я подошел к нему, назвал себя, и он черкнул что-то на своем листе. Оглядевшись вокруг, я увидел своего сокурсника, подошел к нему, и мы начали вполголоса разговаривать. Оказалось, что группа, пришедшая к семи, была не первой. Первая группа была отправлена автобусами куда-то в 6 часов утра. Вскоре наш разговор был прерван командой (которая более была похожа на вежливое предложение) занять свои места в автобусах, и мы поехали. Поскольку этот район Москвы мне был хорошо знаком, было легко понять, куда мы едем. Автобусы пошли по Ленинградскому проспекту в сторону Кольцевой дороги, миновали станции метро «Аэропорт», «Сокол», затем вышли на Волоколамское шоссе, прошли через Тушино, пересекли Кольцевую дорогу и сразу же за ней повернули направо, на Пятницкое шоссе, по которому и пошли в северо-западном направлении. В автобусе стояла полная тишина, никто не разговаривал, все сидели с очень серьезными лицами, хотя (я совершенно в этом уверен) каждому хотелось знать, куда же это нас везут. Проехав примерно километров 15, за деревней Юрлово автобусы свернули направо и проехали под дорожный знак «въезд запрещен». Дорога повела нас вглубь довольно густого леса. Примерно через километр автобусы остановились перед высокими воротами, за которыми ничего нельзя было разглядеть. Ворота открылись, и нас пропустили внутрь. Мы вышли из автобусов. Перед нами оказалось четырехэтажное здание из светло-желтого кирпича. Направо от него было второе похожее здание, соединенное с первым воздушным коридором на уровне второго этажа. Стоянка для машин, несколько теннисных кортов, цветы кругом – ну точно как в типичном подмосковном доме отдыха. Через застекленные двери центрального входа нас провели в просторный вестибюль, прямо по коридору и остановили перед дверью. Сопровождавший нас человек объявил, что начальник школы Волосов будет беседовать с каждым из нас в отдельности. Каждого будут вызывать по имени и отчеству, а пока мы должны спокойно ждать своей очереди. О спокойствии он мог и не предупреждать, так как атмосфера неизвестности отбила у большинства из нас охоту шутить.

Вскоре меня вызвали в кабинет, где за столом сидели два человека. При моем появлении они встали. Мы обменялись рукопожатиями.

– Начальник школы полковник Волосов, – представился высокий полноватый с приятным лицом человек. – А это полковник Стерликов, мой заместитель, – продолжил он.

Мы сели.

– Мне хотелось бы познакомить вас с некоторыми правилами нашей школы, – вновь заговорил полковник Волосов. – Вы, конечно, обратили внимание на то, что вас вызвали в кабинет только по имени и отчеству. Это не случайно. Для развития у наших слушателей чувства конспирации и по соображениям безопасности мы на срок обучения в школе меняем ваши фамилии. Если вы не возражаете, мы предлагаем вам принять на один год фамилию Корсаков, имя и отчество остаются ваши. Второе. Срок обучения в нашей школе один год. Вы будете жить в школе всю неделю. Уходить с территории школы разрешается только со второй половины дня субботы до семи часов утра понедельника. Вы будете жить в комнате с еще одним слушателем, надеюсь, вы подружитесь. Однако чем меньше он о вас знает, тем лучше. Вам все понятно? – спросил он, дружески улыбаясь.

– Так точно, товарищ полковник! – четко по-военному ответил я.

– А, вот еще одно. Хотя все мы здесь носим военные звания и дисциплина в школе военная, армейскую форму обращения друг к другу мы не поощряем. Мы готовим вас для работы за границей, и поэтому вести себя вы должны как обычные гражданские люди. И если вы не привыкли к военной форме обращения, то и не стоит. А тем, кто привык, придется отвыкать. Ну, устраивайтесь.

В одиннадцать часов утра нас всех собрали в общем лекционном зале на втором этаже. На сцене за столом сидели Волосов, Стерликов и еще примерно шесть незнакомых людей.

– Прежде чем мы приступим к нашей рутинной работе, нам необходимо провести один тест, – сказал Волосов.

«Тест?! Какой тест?!» – наверняка пронеслось у многих из нас в голове. Ведь большинство из нас ожидали столкнуться с чем-то необычным и опасным в этой школе, все-таки школа разведки КГБ. Каждому из нас раздали по листу бумаги и предложили написать в правом углу свою фамилию. К микрофону подошел человек и объяснил смысл теста: он будет читать группы цифр, которые мы должны записать как можно подробнее. Чтобы осложнить нашу задачу, во время его чтения будут включены помехи.

«И это все? – подумали мы с облегчением. – Это же точно как в армии, упражнение на прием радиопередачи с помехами. Наверняка они приберегают что-то «настоящее».

Тест был завершен в несколько минут, и мы сдали свои записи. Забегая вперед, скажу, что никогда мы не узнали о результатах этого теста и никогда никто нам о нем не напомнил. Если и был в этом какой-то смысл, то я его не вижу.

Нам сообщили, что нас на курсе 120 человек, которые делятся на четыре отделения по тридцать человек в каждом. Каждому отделению придавался руководитель. Ими оказались сидящие на сцене пожилые люди. Руководителем моего третьего отделения был назначен полковник Павел Кузьмич Ревизоров, пожилой лысеющий седой мужчина, с широким носом и каким-то подозрительно-злым прищуром в глазах. В каждом отделении был назначен старшина отделения из слушателей, которые до приема в «Школу 101» уже послужили в других управлениях КГБ или республиканских КГБ. Затем нас ознакомили с распорядком дня. Типичный армейский распорядок, никакого личного времени.

На следующий день, в понедельник, 1 сентября, начались учебные занятия. Первая лекция была посвящена структуре Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР (в то время еще «при Совете Министров», отделение КГБ произошло позднее). Лекция была прочитана нам одним из преподавателей школы. Никаких диаграмм о структуре КГБ нам показано не было. Содержание лекции было схематичным и довольно кратким.

Центральный аппарат КГБ состоит из девяти Главных управлений и управлений.

Первое Главное управление занимается внешней разведкой (ПГУ). В него входят четыре управления: Управление «С» (нелегальная разведка), Управление «К» (внешняя контрразведка) и Управление РТ (разведработа, проводимая среди иностранцев на территории СССР; две службы: Служба 1 (обработка полученной развединформации) и Служба «А» (активные мероприятия, или, попросту, – дезинформация) – и двенадцать географических отделов, занимающихся в основном сбором политической информации в своих регионах: