Читать книгу Тройной фронт - - Страница 11

Я с детства очень любил животных, ну, и родился в сельской местности к тому же. У нас свое хозяйство было, корова, овцы, куры, собаки, кошки уж не считаю. Коза. Свиньи. Поросята. Все как положено. Я с животными возился, мечтал ветеринаром стать, и папа с мамой мой выбор одобряли. На селе ветеринар да агроном – первые люди.

Закончил семилетку, закончил ветеринарный техникум. Даже год поработал в колхозе. Потому, что года мои не выходили еще на фронт идти. А потом, конечно, пошел. Попал в конную артиллерию. Даже очень хорошо – ветеринаром, по специальности. Но у нас по штату, госпиталей, как в кавалерии, не было. Поэтому дело мое было лечить лошадей, а если что – выбраковывать. Конечно, нужно было пристреливать, но мы этого не делали. Мы раненых и больных лошадей оставляли населению. Если, конечно, животные не заразные. Наступать же уже начали. У меня, знаете ли, никогда ни на корову, ни на лошадь рука не подымется. Я же – лекарь, а не мясник.

А в деревнях то, как лошадям радовались! Вся техника на фронте, на себе пашут. Бабы по три, по пять человек в плуг впрягаются и пашут. Мы, конечно, если где хоть дня на два останавливались – всех ездовых лошадей в запряжку. И кто мог за плугом ходить – на пахоту или нам на косьбу, плуги да косилки в селах оставались… Хотя немцы все вывозили. Все буквально. Они народ экономный.

А лошадь оставляешь в деревне, хоть больную хоть раненную, ее только что не целуют. И вылечат обязательно. Я однажды, смотрю лошадь в плуге как – то странно идет. Присмотрелся, а у нее вместо путового сустава протез деревянный. Ну, как в деревнях мужики одноногие себе колоду вместо ноги делают. Вон ведь даже как! И ничего, потихоньку, а пашет. И жеребенок тут же под боком. Ноги то у нее нет, а жеребиться то она может! Стригунок – то хороший. Здоровенький.

И даже, если, скажем, совсем животное безнадежное – все равно оставляли. Пусть деревенские прирежут, да хоть мяса поедят. Тут такой голод – уж не выбирали, какое мясо. Прежде то русский человек ни за что бы конину есть не стал, а тут – выбирать не приходится. У нас вон мусульмане тушенку американскую ели – это же свинина. А что поделаешь – война. Ничего Бог простит.

Командир дивизиона был очень хороший. Пожилой. Все понимал. И держал меня при штабе. И все писари у него – бывшие агрономы. Сберегал сельскохозяйственных специалистов.

– У меня, говорит, Леша, две задачи. Гитлера победить и тебя к родителям живым и невредимым доставить… Моих – то уже не вернешь. (У него в Смоленске погибли все.)

Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы – порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.

Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все…

Заходим во двор – мотоцикл и немец убитый валяется. Мы – в дом. А в Белоруссии – знаете, главное в избе – печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он – пожилой и у него нога раненная – хромал – идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается – а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб – бах… Он и грохнулся.

Командир выскочил. Присел над немцем.

– А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, – за ним писаря толпою, – Будет тебе медаль.

Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.

Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь – от дыхания пар идет. А ребята храпят – хоть бы что.

Я к печке сунулся – трубу закрыть. Ну, это так – рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо – печку растапливать. А у заслонки – с той стороны, где я шел – сапоги стоят.

Ну, того немца. Меня как ошпарило. – Вон, думаю, почему он не убежал – без сапог был. Босой.

Вышел во двор. А темно еще, еле – еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается – дернул сильнее, а это нога – босая. Наши дураки – немца на поленицу закинули. Хотя не дураки – правильно. Хозяева вернуться, когда – никогда, – закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.

Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит – глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей – сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень – наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как – то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…

А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…

Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.

– Что ты, говорит, ревешь, сынок…

– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.

Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.

– Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…

Наложил мне дров охапку.

– Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело – людей убивать. На взгляд то просто – чик – и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, – убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.

А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит

– Ты Леша – счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.

А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя – мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…