Читать книгу Егерь-3: Назад в СССР - - Страница 1

Из-под земли, из тёмной глубины лисьей норы доносились яростный лай и рычание.

– Георгий Петрович, отнорок держите! – крикнул я генералу. – Встаньте так, чтобы удобно было стрелять!

Генерал без споров занял удобную позицию.

В моих руках рвался с поводка Серко. Он хрипел, захлёбывался сиплым лаем и норовил просунуть в нору лобастую голову. Целиком пёс в лаз не пролезал – лиса выкопала его под свои скромные габариты.

Владимир Вениаминович, стоя возле главного лаза с ружьём в руках, прислушивался к звукам, которые глухо доносились из-под земли.

Там шла битва не на жизнь, а на смерть!

Фокстерьер Беглова сцепился с лисой где-то в самой глубине тёмного лаза, и мы ничем не могли ему помочь.

Лиса была опытной, ушлой. Она, видно, сразу поняла, что уйти запасным ходом не удастся, и решила драться под землёй. Хитрый зверь понимал, что люди с ружьями туда не пролезут, а с собакой можно потягаться. Когти против когтей, зубы против зубов!

Лицо Беглова побелело от волнения. Пальцы крепко сжимали шейку приклада.

Мы не знали ширину норы. Если в пылу драки пёс и лиса развернутся – лисица может броситься наружу и через главный ход.

Звонкий лай фокстерьера перекрывал высокое тявканье разозлённой лисы.

– Какого чёрта я только Жеку взял? – корил себя Владимир Вениаминович. – Два пса мигом бы с ней управились!

Он был не прав. Две собаки могли только помешать друг другу в тесной норе. Да и главной задачей собаки было выгнать лисицу наружу, под выстрелы. Кто же знал, что лиса предпочтёт отбиваться под землёй?

Серко, изнывая от нетерпения, снова принялся копать лаз, расширяя его. Он тянул и дёргал поводок, я еле удерживал пса. По лицу из-под шапки текли струйки пота, спина взмокла.

Собака и лиса дрались под землёй уже больше получаса, и никто не мог сказать – когда это кончится. А шутка ли – полчаса удерживать на поводке здоровенного рвущегося пса?

Сухие ломкие листья громко хрустели под сапогами. Октябрь выдался сухой, без дождей. А сегодня утром, как специально, ударил первый лёгкий морозец.

В такую тихую погоду лиса лежит чутко. Малейший шорох, хруст ветки или мёрзлых листьев может её спугнуть. Поэтому мы понадеялись на быстроту. Зашли к норе с двух сторон и сразу спустили фокса. Он залился радостным лаем, исчез в тёмной глубине лаза, и почти сразу мы услышали тявканье лисы и рычание драки.

– Похоже, пёс зажал лису в угол! – крикнул я Владимиру Вениаминовичу. – Справится?

– Должен! – ответил психотерапевт, но уверенности в его голосе не было.

Ладно, поглядим! Охота – на то и охота, что полной уверенности здесь быть не может. Или ты обхитришь зверя, или он тебя.

Холодный ветерок пощипывал щёки и кисти рук. Но мы в азарте не замечали его. Только приплясывали от нетерпения, переминаясь с ноги на ногу.

Нора была та самая, которую при нашей первой встрече мне показал Жмыхин. Лисята давно выросли и разошлись по участку, а мать осталась в этом овраге, который густо зарос березняком и ольхой. Нору она, как видно, выкопала сама – об этом говорил всего один запасной отнорок. У барсучьих нор отнорков и выходов куда больше. Иногда такие норы представляют собой целые лабиринты в несколько этажей, вырытые в песчаной почве.

Оно и понятно. Барсук зимой не выходит из норы – там у него обязательно должно быть тёплое гнездо и кладовая с запасами еды на долгую холодную зиму.

А лиса – это зверь-бродяга. Не в том смысле, что любит путешествовать. Но почти каждую ночь, если позволяет погода, лиса выходит на охоту. А днём отлёживается под ёлкой в корнях, или в утоптанном сугробе. Норой же пользуется от случая к случаю.

Только ближе к весне, когда лисы готовятся принести щенков, они снова активно ищут и занимают норы. Тогда и до драк доходит за удобное место для выведения потомства!

Но время от времени лиса, всё-таки отдыхает в норе, и мы застали её именно в этот момент.

Я убедился, что генерал и Владимир Вениаминович стоят наготове с ружьями. Отвёл Серко подальше и привязал его к дереву, чтобы не мешал. А сам взобрался на холм, под которым располагалась нора, лёг на землю и прислушался к лаю и рычанию, которые доносились снизу.

Я пытался определить – перемещаются звери, или нет. Сделать это было трудно из-за толщи земли. Минут через пять я убедился, что звуки доносятся из одного места.

Плохо дело!

Лисица окончательно решила не выходить наружу, и теперь вся надежда только на собаку. Фокстерьер упорен – он ни за что не бросит добычу. Отзывать его бесполезно. Остаётся только ждать, не ослабляя бдительности.

В октябре день не настолько короток, как зимой. Но всё же была опасность провозиться до темноты. Если в сумерках лиса всё же решится на бегство – стрелять по ней будет трудно. Скажутся усталость и плохая видимость.

Показалось или нет?!

Звуки немного сдвинулись, стали ближе к главному выходу из норы.

Я сделал знак Владимиру Вениаминовичу.

– Внимание! Вроде, на нас идёт!

Ещё через пять минут я убедился, что звук медленно движется. Похоже, собака тащила лису из норы наружу, а та упиралась изо всех сил. У фокстерьера мёртвая хватка челюстей. Жека способен часами висеть, вцепившись зубами в поднятую палку. В этом я убедился лично – Владимир Вениаминович вчера вечером хвастал, ради забавы.

Если пёс вцепился в лису – он её не выпустит. И похоже, собака, всё-таки, оказалась сильнее.

Ещё через несколько минут рычание слышалось у самого выхода. А затем из норы показался обрубленный курчавый собачий хвост. Хвост вытянулся и подрагивал от напряжения. Жека, изо всех сил упираясь крепкими лапами в землю, пятился и тащил лисицу наружу.

Я приготовил ружьё и крикнул Владимиру Вениаминовичу:

– Тащи пса!

Психотерапевт забросил своё ружьё за спину, ухватил Жеку за задние лапы и потащил из норы. Жека рычал, не разжимая челюстей.

Ничего себе! Так это мы не лису взяли, а матёрого лисовина, самца! И как только Жека умудрился с ним справиться? Понятно, почему лис не хотел выходить наружу – надеялся совладать с собакой и не подставиться под выстрелы.

Но Жека молодец – перебирая челюстями по густой лисьей шерсти, добрался-таки до горла и намертво вцепился в него.

Придушенная лиса слабо перебирала лапами. Плотно сжав губы, Владимир Вениаминович умело добил её палкой и принялся разжимать собачьи челюсти.

– Пусти, Жека, пусти! – приговаривал он, опустившись на колени. – Пусти, всё!

Пёс рычал, курчавая шерсть дыбилась на загривке.

Я почувствовал, как меня постепенно отпускает азарт охоты. Это всегда так. Пока зверь не загнан – не чувствуешь ни голода, ни жажды, ни холодного ветра. Только неистовое желание выследить, догнать и добыть.

Но едва охота закончена – все ощущения возвращаются с новой силой. И сразу чувствуешь, как бежит по вспотевшей спине холодок, как тоскливо урчит желудок, в котором с раннего утра побывала только чашка чая с бутербродом, как гудят натруженные за день ноги.

– Смотрите – какой красавец!

Владимир Вениаминович, наконец, выпрямился, держа в руках добытого лиса. Длинный рыжий мех с серебристой опушкой переливался при дневном свете. Широкая белая грудь и тёмные, почти чёрные передние лапы.

И правда – красавец!

Неутомимый Жека подпрыгивал и волчком крутился у ног хозяина, стараясь снова добраться до лисы.

– Отличный воротник получится, Володя! – одобрил, подходя, Георгий Петрович. – Подаришь своей Марине, чтобы почаще отпускала на охоту.

– Марина меня понимает, – протянул, почти пропел басом Владимир Вениаминович. – А вот дела, служба…

Он пошарил в кармане, вытащил кусок сахара и протянул его Жеке.

– Держи, неугомонный!

Жека, радостно крутя коротким хвостом, схрумкал сахар.

Георгий Петрович устало присел на поваленное бревно. Вытащил из кармана папиросы и закурил.

– Как ваша нога? – спросил я его.

– Да что ей сделается, – отмахнулся генерал. – Болит.

– Сейчас костёр разведём, чаю попьём, – сказал я. – Да и к дому.

Я принялся собирать дрова. Владимир Вениаминович подвесил лису на дерево – повыше, чтобы не дотянулись собаки – и тоже стал мне помогать.

Мы развели небольшой костёр, подвесили над огнём закопчённый котелок. За водой я не поленился сходить к озеру – в бочажинах на дне оврага вода была только стоялая, подёрнутая радужной плёнкой затхлого налёта.

Очень скоро в котелке забулькала вода. Я всыпал в кипяток горсть заварки, кинул для запаха несколько малиновых прутьев, которые сломал тут же, в овраге.

Дождался, пока чаинки осели на дно, и разлил по кружкам тёмно-коричневый горячий чай.

Владимир Вениаминович развернул промасленный свёрток с бутербродами.

– Жена собрала в дорогу, – улыбаясь, пророкотал он.

Шумно, обжигаясь, отхлебнул из чашки.

– Хорошо!

И впрямь, в лесу было хорошо. Наполовину сбросившие листву деревья стояли неподвижно. Каждая тонкая веточка отчётливо прорисовывалась в прозрачном воздухе. Только сосны упрямо зеленели, да по краю оврага стояли редкие тёмные ели.

Перекусив, мы залили костёр остатками чая и тщательно затоптали огонь сапогами.

– Пора идти, – сказал Георгий Петрович и со вздохом поднялся на ноги. Мы выбрались из оврага наверх и пошли берегом озера к базе.

Озеро казалось совершенно пустынным. Утки уже улетели. Ещё недавно на воде ночевали стаи запоздалых гусей, но и они ушли к югу. Я пригляделся и увидел, что ночью между стеблями тростника намёрзли первые тонкие ледяные забереги.

Наступило то самое межсезонье, когда охота по птице почти закончилась, а охота по первому снегу ещё не началась.

Охотники на базу наведывались редко – сейчас разве что зайца с гончими гонять. Но мало кто держал гончих собак в городе – эти псы не для тесной городской квартиры. А у сельских охотников были свои излюбленные места недалеко от дома.

По выходным заезжали рыбаки – выходили на лодках побросать блесну, половить тёмную озёрную щуку, у которой шёл осенний жор. Кроме щуки часто попадались увесистые горбатые окуни – почти чёрные от торфяной воды.

Поэтому в воскресенье вечером я с чистым сердцем закрывал базу на замок, садился в машину и уезжал в Черёмуховку, где и проводил всю неделю. С Тимофеевым мы договорились, что в случае чего-то неожиданного он предупредит меня по телефону.

Вот и база. Пока прогревался мотор «ЛуАЗа», я проверил – всё ли в порядке. Подёргал замки на дверях, по привычке покосился в сторону погреба.

Тогда, летом, во время обыска, даже бывалые милиционеры давались диву – сколько оружия припрятал Жмыхин под большим деревянным ящиком, в котором хранилась прошлогодняя картошка. А я даже не удивлялся, глядя, как в машину грузят автоматы и ящики с гранатами. Устал, не до удивления было.

А потом была бесконечная череда допросов и протоколов.

Дверь в дом пришлось устанавливать заново – старая ремонту не подлежала. Надо было её покрасить, да руки пока не доходили – то одно, то другое. Так дверь и белела свежей, уже начинающей желтеть древесиной.

К чёрту! Будет время – со всем разберусь.

– Давайте грузиться! – сказал я охотникам.

Собаки первыми запрыгнули в машину, обнюхались и мирно улеглись на резиновом ковре, который закрывал холодный металл кузова. Когда и как они успели подружиться – непонятно. Наверное, у собак, как и у людей, всё происходит по принципу «свой – чужой». Если видишь своего, то короткого взгляда достаточно для того, чтобы появилось доверие. Ну, а с чужим человеком сколько времени ни проведи рядом – понимания не будет.

И Серко, и Жеке хватило короткого обнюхивания, чтобы признать друг в друге родственную охотничью душу. И теперь собаки мирно лежали рядом, поглядывая на нас блестящими глазами и вывалив длинные розовые языки.

– Развалились! – с показным недовольством сказал Владимир Вениаминович.

Сгорбившись в три погибели в тесном низком кузове «ЛуАЗа», он искал, куда поставить ногу в огромном сапоге.

– Оттопчу лапы – будете знать!

Наконец, психотерапевт сумел пробраться к заднему сиденью и плюхнулся на него огромным телом, облегчённо вздыхая.

Я подал Владимиру Вениаминовичу ружья в чехлах, и он аккуратно уложил их вдоль заднего борта. Лису убрали в рюкзак, и псы то и дело принюхивались к нему, ловя запахи, незаметные для человеческого носа.

– Андрей Иванович! – просительно сказал Беглов. – Поможете с лисы шкуру снять? Сам боюсь испортить.

Я улыбнулся.

– Разберёмся, Владимир Вениаминович!

И тронул машину с места, бросив последний взгляд на базу.

Вечером мы варили уху на костре, на самом берегу Песенки.

Конечно, можно было воспользоваться и газовой плитой, и даже растопить печь. Тем более что ночь обещала быть холодной.

Но настоящая уха варится именно на открытом огне, она должна пахнуть дымом и свежестью.

Спешить нам было некуда. В этом есть особенная прелесть длинных осенних вечеров – чего-чего, а времени в них хватает.

Поэтому я вручил Владимиру Вениаминовичу удочку и отправил его на мостки – наловить окуней, плотвичек и любой другой мелкой рыбы.

Рустам, ожидая нас с охоты, переколол и сложил все оставшиеся дрова. Я показал ему лежавшие за домом кирпичи, которые частично уже вросли в землю. Они остались ещё от старого егеря.

Из этих кирпичей Рустам сложил что-то, вроде открытого очага. Развёл в нём огонь и поставил на кирпичи большой котёл с речной водой.

Это ещё одно непременное условие хорошей ухи – вода, по возможности, должна быть из того же водоёма, что и рыба.

Пока грелась вода, я выпотрошил и почистил пойманную вчера щуку. Отрезал голову, хвост и плавники, а похожую на торпеду тушку разрезал на порционные куски.

Голову и хвост я положил в котёл. Когда они сварились, деревянной ложкой на длинной ручке выловил из котла и выбросил. Есть там нечего – вся польза только в наваре.

К тому времени Владимир Вениаминович надёргал с десяток окуней. Их я чистить не стал – вырезал желчные пузыри, чтобы уха не стала горькой, завернул рыбёшек целиком в марлю и опустил на десять минут в кипящий бульон.

К тому времени над всей округой разнёсся умопомрачительный запах варёной рыбы. Откуда-то прилетела чайка и стала выписывать над костром круги. Временами птица хрипло и сварливо вскрикивала, словно жаловалась на несправедливость судьбы.

Я вытащил из котла марлевый узелок с завёрнутой рыбой и положил на траву остудиться. Чайка кружила чуть ли не над самой головой, требовательно крича.

– Погоди ты, – сказал я чайке. – Пусть остынет.

Бульон к этому времени стал мутным, белесоватым. Но так оно и должно быть.

Я посолил бульон, бросил в котёл мелко покрошенную картошку и разрезанную на половинки крупную луковицу. Добавил два листа лаврушки и несколько горошин чёрного перца.

Никакой крупы! Рис или перловка, конечно делают еду сытнее, наваристее. Но они превращают уху в обыкновенный рыбный суп.

Когда картошка наполовину сварилась, опустил в бульон куски щуки. Плотное бледно-розовое мясо на глазах побелело. Я отодвинул котёл от огня, чтобы уха только чуть-чуть побулькивала, а не кипела ключом. Иначе нежное рыбье мясо отстанет от костей и развалится.

Чайка изнемогала, стремительно выписывая в воздухе круги.

Я развернул марлю, взял одну рыбёшку и высоко подбросил. Птица спикировала и на лету подхватила добычу, не давая ей упасть в воду. Жека с задорным лаем помчался вдоль берега вслед за птицей.

Через десять минут я подцепил палкой с сучком проволочную дужку котелка и совсем снял его с огня.

Открыл приготовленную заранее бутылку «Московской особой» и влил стопку водки в горячую уху. Бульон посветлел, рыбная муть и мякоть осела на дно. На поверхности заиграли круглые, едва заметные лепестки жира. Зачерпнув ложку бульона, я осторожно попробовал обжигающе-горячее варево.

У-м-м!

Сладковато-солоноватый наваристый бульон расплескался по нёбу, чуть обжёг кончик языка перечной остротой, обдал запахом лука и лаврового листа.

– Готово! – громко объявил я.

Ели тут же, на улице. Вместо стола положили несколько широких досок на спинки двух стульев, а сидели на принесённых от дровяного сарая чурбаках. Разложили на газете толсто нарезанные ломти ржаного круглого хлеба, солёные огурчики, домашнее сало. Горкой насыпали соль, а рядом, на тарелке – луковицу, нарезанную толстыми кольцами.

Уху неторопливо хлебали из котелка, по очереди зачёрпывая ложками.

Владимир Вениаминович разлил водку по стопкам.

– За удачную охоту! – сказал Георгий Петрович.

Мы чокнулись и выпили. Я обмакнул кольцо лука в соль, торопливо хрустнул и закусил кусочком хлеба ядрёную горечь. Затем проглотил ложку горячего бульона.

– Хорошо! – улыбнулся генерал.

Он сидел, вытянув больную ногу, и с удовольствием смотрел на неторопливо текущую речку. Вода в Песенке уже стала холодной и по-осеннему прозрачной. Торчащий возле берега тростник пожелтел, пожух. Растущие на берегу ивы то и дело роняли в воду узкие жёлто-коричневые листья. Течение подхватывало их, и они уплывали, словно детские кораблики.

В нашем неторопливом пиршестве было что-то древнее, магическое, неподвластное быстрому бегу времени. Так первобытные люди собирались вокруг костра и хлебали из грубо вылепленного глиняного горшка горячую похлёбку.

Так ужинали наши предки и сто, и двести, и тысячу лет тому назад. И пока у нас есть время и возможность хоть изредка собираться у настоящего огня за общим столом – жизнь, несмотря на перемены, останется прежней, настоящей.

Ведь у стола собираешься только с теми, кому по-настоящему доверяешь. Неважно, какая опасность подкарауливает тебя за пределами освещённого костром пространства – саблезубый тигр, или житейские неурядицы. Когда ты не одинок, когда тебе есть, на кого положиться – ты запросто справишься, с чем угодно.

Вот только…

Если ты сам не до конца честен с близкими людьми – как ты можешь надеяться на них?

Я зачерпнул ещё ложку ухи. Неторопливо обсосал крупную щучью кость, положил её на край газеты.

– Георгий Петрович, – сказал я генералу. – Нам нужно поговорить. И… этот разговор будет долгим и серьёзным.

Владимир Вениаминович внимательно взглянул на меня.

– Мы договорились ни о чём вас не спрашивать. И договорённость остаётся в силе.

– Я знаю, – кивнул я. – Спасибо. Но бесконечно так продолжаться не может.

– Хорошо, Андрей Иваныч.

Генерал повернулся к водителю.

– Рустам, мы останемся в Черёмуховке до завтра. А потом Андрей Иванович отвезёт нас на автобус. Ты можешь ехать сегодня, а завтра у тебя выходной.

– Есть, товарищ генерал-лейтенант!

Рустам немедленно поднялся с места, но Георгий Петрович взмахом руки усадил его обратно.

– Сначала поешь спокойно, потом поедешь.

Он повернулся к нам.

– Давайте поедим, а потом поговорим за чаем.

Мы выпили ещё по стопке. Я сходил в дом, принёс чайник и поставил его на угли. В такой вечер неохота тесниться в душной кухне.

Не спеша, переговариваясь о чём-то незначительном, мы доели уху. Владимир Вениаминович сходил к речке и сполоснул котёл. Я смотрел, как он, присев на корточки, оттирает посудину песком. Психотерапевт был похож на большой серый валун, который неизвестно откуда взялся на берегу Песенки.

Для чая я наломал тонких веточек с куста смородины, который рос в дальнем углу огорода. Когда я бросил их в чайник – запахло детством, осенью и почему-то – солёными грибами.

А, вот почему!

Мама, когда солила грибы, всегда добавляла в них сушёный смородиновый лист.

Я подумал, что ещё могу успеть набрать грибов. Надо непременно это сделать и насушить их на зиму. Зимой нет ничего вкуснее пряного грибного супа, или картошки с коричневой подливой из сушёных грибов. Ешь, и вспоминаешь лето.

Рустам, не говоря лишних слов, попрощался с нами, сверкнул напоследок белозубой улыбкой и сел в «уазик». Затарахтел мотор, машина бойко рванула с места. Лежавший у ног хозяина Жека поднял курчавую морду и заливисто тявкнул. Ему из вольера ответили Бойкий и Серко.

Я поднялся и разлил по кружкам крепкий чай, пахнущий дымом и смородиновым листом.

Георгий Петрович сделал глоток чая, блаженно зажмурился. А потом посмотрел на меня.

– Так о чём ты хочешь поговорить, Андрей Иванович?

Я помолчал, собираясь с мыслями.

– Скажите – вы пробовали как-то использовать те сведения, которые узнали от меня?

Теперь уже молчал Георгий Петрович, глядя мне в глаза и о чём-то раздумывая.

Мы с ним словно прощупывали друг друга, только генерал был куда опытнее меня.

Владимир Вениаминович молча наблюдал за нами обоими.

Даже фокстерьер Жека насторожился, переводя умный любопытный взгляд с меня на Георгия Петровича.

– Ладно, скажу честно, Андрей Иваныч, – ответил генерал. – Я попытался кое-кого прощупать. Даже не прощупать, просто приглядеться.

– И к каким выводам вы пришли?

Георгий Петрович сухо усмехнулся.

– Всё уже идёт под откос. И я не вижу возможностей глобально изменить ситуацию.

Он наклонился, вытянув вперёд больную ногу, подобрал ветку и пошевелил ею догорающие угли. Угли вспыхнули оранжевым пламенем, затрещали и выбросили небольшой сноп искр.

Я перевёл взгляд на психотерапевта.

– Владимир Вениаминович, вы согласны с Георгием Петровичем?

Тот незамедлительно кивнул.

– Да, – пророкотал он.

И сейчас же спросил:

– А вы можете что-то предложить, Андрей Иванович?