Читать книгу Альбом для марок - - Страница 3

Жестяная коробочка от монпансье. Под уродливыми пограничниками на нижнем ребре – заманчивая недомолвка: МЫ ВСЁ СБЕРЕЖЕМ – МЫ ЗОРКО ГРАНИЦЫ. Очень не сразу приходит в голову, что это – начало слева, конец направо – скучный корявый стишок:

На всех границах враги:

БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ ФИНЛЯНДИЯ – с финнами повоевали.

ФАШИСТСКИЕ ЛАТВИЯ, ЭСТОНИЯ, ЛИТВА – не понять, воевали мы с ними или нет.

ПАНСКАЯ ПОЛЬША – эту разбили.

ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ. В школьной книге для чтения – рассказы о будущей войне Ефима Зозули.

Наступающие красноармейцы захватили польский танк. В нем часовня и химическая лаборатория. Ксендз-танкист должен отравить всю окрестность. Приходят крестьяне, видят, благодарят Красную армию.

Германские фашисты взяли в плен раненого красноармейца и привезли в Берлин. Берлинские рабочие немедля восстали и свергли фашистов.

Без Ефима Зозули известно, что фашистская Германия и фашистская Италия напали на хорошую республиканскую Испанию.

В Мурзилке из номера в номер приключения испанского мальчика.

Стихи:

В СССР привозят испанских детей. Их никто не видел, но все любят. Они знают:

Меня и сверстников наряжают в испанки – простая шапка карманом, спереди кисточка. У фашистов на карикатуре Бориса Ефимова – кисточка спереди-сзади.

БОЯРСКАЯ РУМЫНИЯ с нами не воевала – испугалась.

ТУРЦИЮ и ПЕРСИЮ настраивают против нас ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ АНГЛИЯ и МИЛИТАРИСТСКАЯ ФРАНЦИЯ.

Самая прославленная граница – Дальний Восток. Туда уезжают девушки-хетагуровки. Там три танкиста. Там пограничник Карацупа с собакой Индусом задержал сто нарушителей.

В детской книжке опасный шпион уходит, загораживаясь пионером: пограничники не могут стрелять. Уйдя, он сам стреляет в сердце пионеру. Больше и лучше всех про мальчиков и шпионов пишет Гайдар, талантливый.

Стихи:

Взрослые говорят, что стихи у Михалкова поэтичные:

ФАШИСТСКАЯ ЯПОНИЯ напала на хороший КИТАЙ. В Мурзилке рядом с батыром Ежовым – легендарный Чжу Дэ. Сын народа Ян бросает гранату в японцев. На глазах у японцев китайский мотоциклист переезжает по воздуху пропасть.

У озера Хасан японцы пробуют напасть на нас. Особая дальневосточная разбивает их.

Японцы захватывают советский пароход и пионера Мишу Королькова. Спрашивают, где Сталин. Миша не выдает. Японский майор – японцы всегда майоры – сердится:

Родина спасает Мишу Королькова.

На Халхин-Голе японцы нападают на Мэнэрэ́. Это единственная невражеская заграница. Как из Риги в сороковом, из Мэнэрэ давно везут хорошие заграничные вещи. В разговорах Мэнэрэ занимает места, как Англия или Польша. Мы выбиваем японцев из Мэнэрэ. Под Халхин-Голом папин знакомый чуть не попал в плен: посреди степи сломалась машина.

Папа и мама ведут меня в первый раз в кино. Кинотеатр Художественный на Арбатской площади. Новый звуковой художественный фильм Если завтра война. Рекомендовал сосед Борис Федорович, так и сказал:

– Рекомендую.

Сквозь ядовитый газ наступает пехота в противогазах, скачет конница, ползут тяжелые танки. В неравном бою погибает один наш летчик. Последние кадры – цветные. Победа. Сталин и Ворошилов на мавзолее. Песня:

Мы крепим оборону родины. Все подписаны на лотерею Осоавиахима. В небе летает дирижабль с большим портретом Карла Маркса. В газетах гордые орденоносцы – Ворошилов, герои-летчики, Гайдар, Михалков. На улицах гордые значкисты – ворошиловские стрелки. Значкисты попроще, орденопросцы, носят на пиджаках и теннисках по одному-два-три (треугольником) значка ПО, ГСО, ПВХО. Большой знак ПВХО вешают на дома. На Первой Мещанской, на Садовом кольце вырубили деревья – зелень мешает дегазации.

Противогазы продают в аптеках, как грелки. Противогазов и брошюр по ПВХО нет только на Большой Екатерининской. На Капельском я натягиваю на себя новую серую маску с резинками за ушами и длинной гофрированной трубкой. Болезненно поглощаю противохимические брошюры. Иприт пахнет горчицей, люизит – не понял чем, синильная кислота – миндалем. Химическая тревога – удары гонга или по рельсу.

Когда на дворе общественница запретила ругаться фашистом, на свете уже шла большая война. С Капельского на нее смотрели, как с бельэтажа: интересно, но не более, чем кино, и нас не касается. Всей кухней смеялись, что Бек и Рыдз-Смиглы бежали в Румынию. Веселились, читая про первого пленного англичанина. Он заснул на передовой, проснулся и удивился. Удивились и немцы: англичан они еще не видели. Статья называлась: Где же вы, храбрые томми?

В Огоньке – разрушения Лондона, французские беженцы на дорогах, немецкий солдат в Париже у Триумфальной арки.

На карикатуре Бориса Ефимова французские, английские и американские капиталисты ловят цилиндрами деньги: Золото, золото падает с неба.

В карманном атласе к западу от СССР – светло-коричневая Область гос. интересов Германии.

В новом альбоме для марок по листу для каждой страны. Лист Уругвай, лист Парагвай, хотя марок оттуда – пустяк. Ни листа – Австрия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, хотя марок много. Вместо Чехословакии просто Словакия.

От дружбы с Германией – в магазинах алые бумажные цилиндры мемельского цикория.

Во дворе присказка:

– Внимание, говорит Германия.

Дружбу газеты подтверждали неоднократно. В полдень 22 июня Молотов сообщил, чем она кончилась. Папа, мама, соседи, дачники выбежали в переулок на громкое радио от Богословских.

Все обмерли от неожиданности, никто не сказал такого, чтобы запомнилось. Только Вадик:

– Пойду на фронт – и пускай убьют, как Гавроша.

Как нечто само собой разумеющееся – без обсуждений – воспринимали ежедневное от советского информбюро: наши войска оставили город такой-то, город такой-то, город такой-то. С некоторым ужасом, что Кишинев – весной папу звали туда работать, мог бы и согласиться: вместо наших тринадцати метров давали квартиру. С некоторой надеждой, что который день не сообщают про Минск и Смоленск.

Летом – не вовремя – объявили о сталинской премии изобретателю Костикову. Шушукались, что секретное оружие. По радио еще долго пели про самовары-самопалы.

Разговоры лета сорок первого были короткие:

– При современном развитии транспорта голода опасаться не приходится.

– Запасите соли, крупы и спичек, пока есть в кооперативе.

– Не знаю, куда эвакуироваться, на Украину, в Ташкент или в Кисловодск.

– В Быкове старик с козой оказался шпионом.

– На Вялковском кладбище из подбитой рамы спустились четыре летчицы.

– Леваневский не погиб на Северном полюсе, а перелетел к немцам и сейчас бомбит Москву.

– Это все из агентства ОГГ: одна гражданка говорила.

– Как сказать…

По предписанию поссовета халтурщики за пол-литра вырыли в Сосенках щель.

Ночью страшно выла сирена, страшнее сирены от Богословских загробно вещал Левитан:

– ГрАжданЕ, воздУшнаЯ тревОга!

Мама тащила меня сонного через весь участок. Шафранова Дуся одной рукой прижимала маленькую Люську, другой волокла Леньку – он спотыкался и припадал на колени.

В щели пахло свежей землей, но очень быстро делалось душно. Ленька громко чмокал во сне; когда громко били зенитки, просыпался и от страха икал.

Утром всей дачей сладострастно ходили в Малаховку посмотреть – случайная бомба разбила пристанционный домик, кого-то насмерть. Мы искали осколки – были только осколки стекла.

Днем я выискивал в Правде отчеты о зверствах:

– Правая грудь отрезана, левая выпечена, сердце высверлено, половой орган раздавлен.

Алексей Толстой в статье о бомбежке Москвы – как сейчас вижу и наверняка ошибаюсь:

– Раненая женщина восторженно онанировала.

Я не знал, что такое половой орган и онанировала, но запомнил.

Под вечер из гамака сквозь елочки: по переулку медленно, немолодые. Военный со шпалами запрокинул голову, высоким голосом, тоскливо, почти про себя:

– Когда я на почте служил ямщиком…

Вечером у Македонки дачница Тихоновых – маме:

– Счастливый Андрюша – уже все понимает и в армию не возьмут. Будет потом вспоминать…

Юрка Тихонов приходит прощаться: едет в Тюмень, к дяде. Я: – Окопался в тылу?

Юрка с кулаками. Мама меня отчитывает. Как объяснить, что это я из Хулио Хуренито, никого не хотел обидеть.

В тот самый день, когда мы с мамой приезжали на Капельский, явилась общественница – переписывала детей для эвакуации. Мама велела мне залезть под стол, а ей сказала:

– Уже увезли.

Папа роет в сарае убежище – чтобы не в Сосенках, а поближе и поосновательней: потолок в три наката и сверху груда земли почти до крыши. Замаскировано сараем, может, выдержит прямое попадание. Ну, и если придут и выселят. К счастью, не пригодилось.

Над Македонкой правее свалки стоит ольха, высокая, как сосна. Папа ее среди бела дня без помощников при мне ловко спилил пилой, распилил на бревна, у нас во дворе наколол, сложил в сарай: дрова на зиму. К счастью, тоже почти не пригодилось.

Соседки в ажитации прибежали за мамой:

– Евгения Ивановна, вам удастся…

Над дачей Богословских к макушке самой высокой сосны ремнем пристегнулся взрослый Павлик Хлебников. Разводит, как в воде, руками-ногами.

– Павлик, что вы там делаете? Слезайте!

– Сейчас. Я хочу испытать ощущения парашютиста…

Я люблю валяться на крыше сарая. На черном толе осеннее солнце заметней.

Над головой не спеша летит самолет с красными звездами. Он гудит не как наши – сплошным гудом, – а как немецкие: у́-у́-у́-у́-у́[1]. В стороне быковского аэродрома слышно шесть глухих взрывов. Самолет так же неторопливо летит назад. Минут через пятнадцать по небу снуют, стреляют трассирующими пулями тупоносые ястребки.

Иногда ко мне забирается Ленька – он боится гнилой приставной лестницы. Я говорю:

– Если придут немцы, скажи, что ты не Шафран, а Акимов. Все равно ты тут с матерью.

(Мама рассказывала – не мне:

– Дуся чуть не на пятом месяце была, решила избавиться. Пила какую-то хадось – этʼ как мертвому припарки. Уж я ей помогла. Дуся деревенская, здоровенная, хоть бы что. А ребеночка мы закопали в Сосенках.)

Неожиданно за Ленькой, Люськой, Дусей из госпиталя приезжает Шафран. Он так потрясен, что все время твердит одно и то же:

– Меня ранил немецкий летчик. Я его видел. Он летел совсем низко. Доктор сказал, еще бы полмилли́метра, полмилли́метра…

Из ополчения, из-под Смоленска, возвращается старик Богословский:

– Мы на руках по грязи тащили орудия – четырнадцатого года!

У меня копились трофеи – стабилизатор зажигалки, наши красные, немецкие желтые гильзы, наши острые, немецкие тупые пули, осколки.

Осколки – отечественные, от зенитных снарядов. Я просыпался ночью от бухания и слышал, как в спинке моего дивана возятся мыши. Неслышный осколок лег на подоконник рядом с моей головой. Под соснами Богословских, где мы с Борей когда-то собирали ландыши, осколки лежали поверх игольника, не зарываясь в землю.

Вдруг я вздрогнул: у Богословских я был не один. Я спрятался за сосну, он тоже. Он мог быть уличный, я – хозяйский, оказалось, оба посторонние.

Разложили друг перед другом добычу. Осколков у него было чуть больше. Его так же интересовали марки/ монеты.

Шурка Морозов жил на Кривоколенной напротив Тихоновых. Отец весь день в Люберцах на заводе, мать общественница. Дома – бабка, злыдня, дед был полицмейстер, фамилия Гарниш, считается, чехи, наверно, немцы – весь день заставляет пасти козу.

Я выбегал к нему за Сосенки, на свалку. Летом сорок первого года на ней валялись измазанные говном кра-сивые царские облигации. Мы колебались, брать – не брать.

Шурка гонял козу, матерился, пел:

Мальчишка с козой – хотя фамилия Гарниш, считается, чехи, наверно, немцы – все не старик с козой, поет Хайль Гитлер, а не шпион.

Мы ссыпаем в ключ серу от спичек, затыкаем гвоздем и на привязи жахаем о бревно. Раскурочиваем патроны на порох, устраиваем взрывы. Из никелированной трубки – для малокалиберных – устраиваем самодрачку. Взрослые вздрагивают от этого слова, еще не поняв, что оно из области: Руку оторвет!

Самодрачка стреляла с раскатом из любимого каталога Иве́ра:

– Солотурн!

Я нашел круглую – как колбасный круг – часть от зенитного снаряда, вставил в отверстие гвоздь и стукнул – стала греться в руках, я успел зашвырнуть в речку.

Мы бежим в поссовет на боевой киносборник Победа будет за нами. В зале одни мальчишки. В кино фашисты толстые, глупые, с повязкой на рукаве. Над ними легко потешается бравый солдат Швейк. В наш тыл с парашютом спускается бывший помещик. Заходит к своей крестьянке. Старушка незаметно посылает внучку куда надо.

Кажется, мы понимаем, немцы – не то, что в кино. Поражают воображение величественные слова:

мотопехота, Мессершмит, Юнкерс-88, Фокке-Вульф,

штурмбанфюрер,

дивизия Мертвая голова.

Про своих рассказывают анекдоты. Например:

Приходит генерал в окопы. Грузин докладывает: – Кацо – налицо, елташ – в блиндаж, Абрам – в кладовой, Иван – на передовой.

Анекдотов про немцев я никогда не слыхал.

Лето тянется так долго, что до поступления в школу на моем огородике успевает из зернышка вырасти и созреть большой кукурузный початок.

Беспалый Борис Иванович, директор, оглядел меня и сказал кому-то в окно:

– Не свисти, не в лесу!

Удельнинская школа располагалась в обширной дореволюционной даче со службами и достройками. За ними – плотницкое, на скорую руку, издавна – М и Ж. Устоявшийся запах за тридцать шагов, кучи на улице и внутри, между М и Ж просверлена дырка.

Девочки приседают, сикают у забора. Все видно. До того я считал, что у шафрановской Люськи еще не выросло.

Мама огорчилась, что учительница не старая, опытная, а молодая, но и молодой отнесла новенькие галоши.

В первый же день завуч Тукан вошел посредине урока:

– Учебная тревога!

Школа, киша, расселась в длинной – изгибами во весь двор – щели. Я оказался у выхода.

– Этʼ даже лучше, – решила мама. – Если что, скорей выбежишь.

В ней застряла идея бегства:

– Научись кататься на велосипеде. Стоит велосипед – ты взял и уехал…

– Научись управлять машиной. Стоит машина – ты взял и…

Сама, как огня, боялась велосипеда и машины. Да и ни о каком отъезде, бегстве, эвакуации в семье речь не шла: что будет, то будет.

Домашние задания я выполнял одним махом. И все же, видя меня за тетрадкой, мама не могла не запеть незабвенного Ива́нова Павла:

Незанятое унылое время я слонялся по снегу или читал.

Последние довоенные детские книжки не вяжутся с тем, что вокруг. Чудесное путешествие Нильса – так далеко, что впервые от чтения делается еще тоскливей.

Марка страны Гонделупы – жизнь совсем как в Удельной, но неправдоподобно легкая, нестрашная, благоустроенная. Захватывает – потому что про марки. Только я не поверю, что вся серия может быть на одном конверте. Папин сослуживец уходил на фронт и оставил мне на всю войну драгоценную редкость – каталог Ивера 1937 года. Я узнал, что в шведской серии не десять, а двенадцать марок, и они совсем не те, что на книжке. Ивер творил чудеса. Без словаря я понимал не только наглядные руж, блё, бистр, вермийон. Споткнулся на тембр в тембр-пост и на герр де л’индепенданс – из-за сходства с л’Инд.

Кавалер Мезон-Руж – мой первый взрослый роман, 365 страниц. Сладко тайно щемило, и я понимал, что рассказывать маме/папе про любовь Мориса и Женевьевы так же немыслимо, как про епание.

Еж конца двадцатых-начала тридцатых, комплектами – от выросших Игоря и Бориса – привозила добрая бабушка Ася. Все листали, читали, никому в голову не пришло, что мне лучше бы этого не давать – выключали же на Павлике Морозове! Еж утверждал, что жизнь везде отвратительна. Например, в Америке. Там есть один наш, хороший – пионер Гарри Айзман (его письмо и портрет), остальные – не наши, плохие. Агентство Пинкертона в Еже ничего общего не имело с прекрасным Нат-Пинкертоном папиных воспоминаний. Безработный с горя идет в шпики и из номера в номер – в картинках – пытает и убивает таких же рабочих. Было в Еже и смешное – ненужные изобретения: машина для сбивания яблок, машина для снимания сапог, машина для мытья спины. Но главное для Ежа – Лига наций, буржуи с сигарами, контрреволюционные переговоры о разоружении. Похожи на американцев – фашисты: в Италии они поят касторкой, в Германии – бьют.

В ожидании немцев Еж пошел в печку. Туда же случайно попала папина – сельскохозяйственная – Лошадь как лошадь Шершеневича. Печка стояла горячая от книг двое суток.

Ценности – кольца, часы, отрезы, мои марки – зарыли возле крыльца под фундаментом. Когда отрыли – марки заплесневели, сквозь рисунок проступили желтые прямоугольники самодельных наклеек.

Немцы должны были прийти – в Удельную и в Москву – шестнадцатого числа. Все – в Москве и в Удельной – почему-то сразу узнали, что из метро вышел поезд с правительством.

Нам с мамой было жутко в пустой даче, и мы пошли ночевать к соседям.

Голубоглазый седой Михей – у него были царский полтинник и крымские камешки – неистово бегал по комнате:

– Я увижу строй, я пройду сквозь строй, я скажу им: братья!

Михевна сидела у чайника:

– Ельня, Ельня, помешались они на своей Ельне. А про мое Ржищчево хоть раз написали? Где там моя мама? Михей, перестань бегать!

Михей не переставал:

– …и всюду жиды пархатые! Вот он здесь – не успел оглянуться, а он уже там. Пархачи!

На ночь я спросил маму про новое слово:

– Пархатые – это потому что порхают?

Я долго не мог заснуть, вспоминал:

– Ихь бин айн щюлер. Ихь хайсе Андрей. Майн фатер ист Сергеев. Майне муттер – Михайлова. Вир зинд руссиш.

Год назад на Большой Екатерининской бабушкин знакомый, учитель музыки, чех Александр Александрович Шварц узнал о моей любви к Франции и не одобрил:

– С немецким я прошел всю Европу. Учи немецкий – все тебя поймут.

Мама подучила меня немецкому, который вынесла из гимназии:

– Когда тогда немцев ждали, я, помню, все хожу, немецкие фразы вспоминаю, думаю, я сразу с ними по-немецки заговорю. А потом как подумала – да они меня живо в штаб заберут, переводчицей. А Андрюшку возьмут да на штык подденут. Нет, думаю, молчать надо.

Утром мы возвратились к себе и легли спать. За Македонкой вдруг началась канонада. Мама вскочила, упала и голенями со всего маху ударилась о спинку железной офицерской раскладушки. Охая, заперла еще на один оборот двери, поплотней занавесила окна. В убежище казалось еще страшнее. В Москве дед с бабушкой никогда не ходили: судьба.

К вечеру стало стихать. Мама выглянула сквозь стеклянную дверь на террасу: на деревянном топчане, прикрыв лицо, спал толстый чужой солдат.

Проснувшись, он оказался красноармейцем и объяснил, что на той стороне, в Новой Малаховке рвался артиллерийский склад.

Алексей Иванович повадился ходить к нам, то один, то с женщинами. Напевал:

Мы с Шуркой прозвали его кашалотом.

Кашалот пил, кричал неожиданно: что все военные – паразиты, – носил со склада консервы и сало в обмен на последние сливы/яблоки. Из Москвы приезжала его жена, плакала, привозила из магазина мануфактуру.

Все всё тащили. Кто-то сказал, и мы с мамой отправились за Чудаково в Кролиководство. Там нам за так – из старой дружбы к папе – дали с выставки два джемпера: загляденье – белый и белый с голубым в крупную матроску. Носить их было нельзя: пух лез в рот.

Сам папа вывез из Дома агронома отсыревшую пропыленную коллекцию минералов, учебную гранату Ф-1, перекошенный школьный микроскоп. Подобрал недостающие тома Малой советской энциклопедии.

После шестнадцатого октября папа заехал за нами. Электрички не ходили. От платформы до тамбура паровика зиял прогал. Мама его перепрыгнула, папа меня перенес на руках.

На Казанском вокзале у выхода в город сиротливый красноармеец с винтовкой проверяет паспорта. Вокруг вокзала – женщины на узлах.

По Первой Мещанской рядом с лошадьми тянутся беженцы. На подводе везут разбитый фанерчатый ястребок.

На трамвайной остановке в горчично-зеленых шинелях и квадратных конфедератках поляки не поляки, говорят между собой по-русски и немыслимо матерятся.

На Первой Мещанской у гимназии Самгиной выстроились американские штудебеккеры.

В марочном на Кузнецком офицер невоюющей Болгарии скупает неизвестно откуда взявшиеся раритеты.

Букинисты забиты роскошными старыми книгами. Ювелирные, даже галантерейные ломятся от самоцветов. Прекрасный камень с орех стоит как два-три кило картошки.

Тревога была два раза. В стороне ЦДКА стреляли зенитки. Театр Красной армии расписан пятнами, перед ним дощатая пристройка, чтобы сверху был не пятиугольник, а похоже на церковь. В сквере перед театром – зенитчики со слухачами.

В просторной Удельной зенитный огонь опьянял. Хотелось высунуться и посмотреть. На Капельском, в оторванном от земли замкнутом пространстве хотелось деться от окон подальше. Не из чувства опасности – его у меня не было.

Мама встала в очередь в булочной напротив 110 отделения, я остался на углу. Побыл минут десять, вдруг вижу, что на меня несется сорвавшийся с проводов троллейбус. Не испугался, не удивился, отошел. Троллейбус врезался, булочную тряхануло. Маму успокоили:

– Там мальчик стоял – он отбежал.

Я не отбежал, отошел.

На рынке кило картошки стоило 70–80, кило сахара 700–800, кило масла 1000–1200. У нас – вместе с дедушкой/бабушкой – по карточкам много хлеба. Вечером, тут же в булочной, папа загоняет буханку черного за 120.

Появляются невиданные продукты: в магазинах – кунжутное масло, на базаре – квашонка, в учрежденческих столовых – какавелла.

Новое выражение отовариться я долго производил от аварии.

К новому году выдали двести грамм карамели Сибирь с белочкой.

Новые военные вещи. От холода – химическая грелка. Толстый бумажный пакет нужно залить водой, тогда долго несильно греет.

От темноты – чтобы на улице не натыкались друг на друга – значок: светящаяся ромашка или просто бумажный кружок в жестяной оправе.

Зимой не топили, часто сидели без света. В кухонной темноте Бернарова Тонька слила мне за шиворот большую кастрюлю драгоценной картошки. Я заорал. Потом, помню, я на моем топчане, в комнате, вся квартира с бутылками. На спину мне прикладывают компрессы из постного масла. Не пожалел никто. Скорая помощь говорит: ожог второй степени; помочь ничем не можем, все уже сделано.

Изумленно и без разумения я обнаруживаю и выучиваю наизусть папины Облако в штанах и Хулио Хуренито. Из них явствует, что были, есть и не иначе будут другие, яркие страны, другая, яркая жизнь. В первую военную зиму я запомнил и полюбил бодрое слово футуризм.

(Гитлер)

Не верится, что Эренбург – тот же самый, что сочиняет в газетах, как маленький Гитлер подкладывал няне на стул кнопки.

В продовольственных пусто, витрины кормят окнами ТАСС:

В отрывном календаре загадка: Что самое гадкое на букву Г?

В газете: Хорти, Рюти, Антонеску,

Недич, Квислинг и Лаваль.

В газете из небытия на видное место выполз некогда всемогущий лизоблюд Демьян Бедный, Ефим Придворов, то ли сын великого князя, то ли еврей. Когда-то из Комсомольской пасхи я вынес:

За Комсомольскую пасху бабушка/мама меня осудили. Теперь я читал в Правде такое же хлесткое:

Современное развитие транспорта не спасало. Папа и бабушка ездили за пятьдесят-сто километров менять вещи, чаще всего на картошку. Примороженная, слащавая шла на оладьи; немороженая, почти не чищенная варилась или жарилась на воде.

В Талдоме баба наобещала папе, взяла отрез и смоталась. Папа не огорчился, он считал, что все равно доверять выгоднее. Мама позанудствовала:

– Ты всегда так…

Бабушка при обмене не верила никому, тем более что жулья развелось… Умела видеть, где в бутылке постное масло и где наполовину – внизу – моча.

Мы с мамой выбрались в город. Трамвай медленно ползет от Трубной к Петровским воротам. Вдруг у выхода, через стекло от водителя закричала женщина: ей влезли в сумочку, и она держала вора за руку. Давка была обычная, военная. Стоявшим рядом деваться было некуда, и они – мужчины и женщины – свели вора, молодого, дикого, на асфальт.

– Не выкручивайте! Больно! Я сам пойду! – кричал вор откуда-то взявшимся милиционерам. Пассажиры шли сзади толпой. Медленно их обогнул черный начальственный зис. Бросок – и вор уже висел на его задней решетке. Дальше как в замедленном кино: зис дергает, решетка медленно отгибается, и вор с размаху ударяется об асфальт и еще метров десять-двадцать едет на коленях, оставляя темные полосы.

Голод: в Сосенках собака понюхала только что произведенное собственное говно и принялась аккуратно есть.

К первой военной зиме никто не готовился. Ко второй бестолково готовились с ранней весны. По совету газет/радио среза́ли верхушки клубней, проращивали семена. Перекопали большую часть участка, пустили далеких знакомых: близких никогда не было.

Дядя Иван по ночам ходил с берданкой по своей половине участка.

Забылись мамины распри с Авдотьей, часто на даче оставался за сторожа я один. Авдотья, злыдня, мегера, живорычка, мамина притча во языцех давала мне почитать библиотечных Лескова, Тютчева, Станюковича, Александра Грина, Спутников Пушкина.

Мир с ней продолжался всю войну.

Всю войну и позже я вел дневник. Сделал блокнот из бланков:

МОСКОВСКИЙ Областной ДОМ АГРОНОМА

п/о Долгопрудная, Краснополянского р-на, Московск. обл.

“…”…………194… г.

9 июня 1944 г.

Живу на даче.

Сегодня мама привезла дневник, и я могу записывать, что произошло с 21 мая, когда мы приехали в Удельную. Огород у меня маленький – я посадил всего: картофель 9 шт., помидоры 10 шт., горох 25 шт., бобы 8 шт., кукуруза 15 шт., фасоль 3 шт. Все, кроме бобов, взошло…

19 июля 1945 г.

…Только я открыл дверь на террасу, как увидел, что человек 10 ребят обрываются по направлению к калитке из клубники. У калитки был сломан замок. Я конечно испугался.

Жутко, когда непонятные многие спины ускользают к калитке. Жутко одному в даче. Хорошо, что папа забил толстой фанерой стеклянные двери на террасу. Плохо, что окна такие большие и низкие, что кто-то с улицы может смотреть в дом. Стекло не защита.

Шурка Морозов – садолаз – меня не забывал, и не потому, что мог у нас есть все, что росло. Причина – марки, монеты, солдатики, игры.

Сидя на чердаке, мы сочиняли приказы, рисовали планы, придумывали ордена. Я вырезал их секатором из консервных банок и раскрашивал масляной краской.

В саду за столом играли в подкидного, в акульку, в три листика, чаще всего – искозлялись – вдвоем, со слепыми. Важное дело в козле – чья хвалёнка. Главная карта – шоха́, шамайка. Валета склоняли вальтом, в именительном падеже – пант. Десятка в инфляцию стала тыщей.

Переговаривались на тайном языке школьно-подзаборного происхождения. Вместо: Я хочу курить:

– Я́-хонци хо́-хонци ку́-хонци.

Курили зверский вишневый лист, солому, изредка – филичевый табак и лакшовые папиросы: Норд, Путину, Прибей. До войны я таскал у деда – на пробу – копеечную Ракету.

Шурка ослепительно матерился. В ответ на просьбу: – Оставь:

– Хуй тебе от дохлого татарина! – или:

– Хуй те в сумку, чтоб не терлись сухари! – или:

– Кури, скорее сдохнешь, мне наследство останется.

Вместо здравствуй: – Как делишки насчет задвижки? – или якобы для взрослых: – Как делишки насчет запора к калитке?

Покупка: – Махнемся?

– ?

– Я те хуй в рот, а ты мне язык в жопу!

Шурка спрыгивал от кондюков на полном ходу, набравшись электричечной цивилизации:

Целое лето я валялся на крыше – дачников не было, верх не занят – и горланил песни и арии. По переулку проносились садолазы, вопили:

– Андрей, спой серенаду!

Я дожидался Шуркина условного тройного посвиста – боялся пойти к нему сам, неуютно выходить за забор, страшно, что покусает Шуркина Мухтарка – однажды кусала.

Являлся Шурка:

Вдвоем не страшно – ходили купаться. Он ловко плавал, я еле держался на воде. Пузырь воздуха в больших мокрых черных сатиновых трусах поддерживает.

Однажды попробовали повесить котенка, помня, что шаловлив был юный Фриц, вешал кошек… Приготовили шнурок, облюбовали сук – не выдержали, отпустили.

В другой раз – плывем на плоту по узенькой Македонке, баламутим воду у мостков. Баба полощет белье, ругается. Шурка:

– Молчи, старая!

– Как те не совестно, я те в матери гожусь!

– Ты мне в подметки не годишься!

Благонамеренные соседки шептали маме:

– Что общего у Андрюши с этим шпаненком?

Сказать то же про Юрку Тихонова не пришло бы в голову: сын хороших родителей.

Тихоновы происходили с Капельского. Когда Юрка родился, мой папа обменял свой просторный полуподвал на Покровке на маленькую барскую комнату на Капельском.

За зыркающую повадку Юрку прозвали Шпиком – смертельное оскорбление. Со мной он держался превосходительно – четыре года разницы, московский уличный опыт. Звал меня одиночником.

Рассуждал: – Потому что потому

Окончается на У.

Соглашался веско: – Факт. игриво: – Вы правы ́, за вами рубль, жовиально: – Прав, Аркашка, твоя жопа шире, пёрнув: – Жопа подтверждает.

Вразумлял: – А ты говоришь, купаться…

В сердцах: – Ёп-понский городовой!

Закругляя: – Хорошенького понемножку, – сказала старушка, вылезая из-под автобуса.

Отказывал: – На вота тебе! – и показывал на ширинку.

Осуждая Шурку, соседки не замечали, что при – допустим – равном безобразии Шуркин фольклор был мальчишеский, бодрый, а Юркин – взрослый, усталый:

Если у Юрки появлялось новенькое, то это бывало не дай Бог:

Юрка прельщал засаленным гроссбухом с марками: Стрейтс-Сетльмент, Лабуан, Абиссиния, синяя американская:

– Линко́льн, освободитель негров.

В круглой картонной коробке из-под мармелада у него были монеты.

– Платина – самый легкий металл, – Юрка показывал алюминиевый жетон Лиги наций.

На очень тяжелой монетке – как сейчас помню – и ошибаюсь:

3 РУБЛИ НА СЕРЕБРО 1840 ГОДА —

и по окружности: ИЗЪ ЧИСТАГО УРАЛЬСКАГО ПЛАТИНЫ.

(По Краузе, платиновая трешка 1840 года существует в единственном экземпляре, и надпись правильная.)

Ни с легкой, ни с тяжелой Юрка не расставался. Однажды промурлыкал:

– Мои финансы поют романсы. Бери рупь Катерины Второй. Семь червей.

Цена дикая, быть в дураках унизительно. Я вертел екатерининские рубли, пока на лучшем не прочитал:

ПЕТРЪ III Б. М. IМП. I САМОД. ВСЕРОС.

Забрал. Деньги со своего огорода, цена кило помидор. Сам выращивал, сам продавал соседним дачникам.

Чем дальше, тем больше излишки сада/огорода шли на базар. Авдотья торговала сама. Мама – никогда: или бабушка, или Анна Александровна, тихоновская монашка:

После базара считали выручку – я смотрел, как неизвестно откуда выплывают непривычные, наверняка изъятые купюры тридцатых годов. Удивительным образом, люди брали эти сомнительные бумажки так же охотно, как рупь с шахтером, трешку с красноармейцем, пятерку с летчиком, червонец с Лениным, ди́кан.

У Анны Александровны был серебряный рубль Николая Второго. Она считала, что он стоит столько, сколько тогда можно было на него купить. Оставалось махнуть рукой.

Анна Александровна (мама за глаза говорила только: Святая) происходила из бывших, сидела на Беломоре, ходила под номером. Тихоновы пустили ее сторожить на зиму – она осталась у них насовсем и из таких, как сама, устроила маленький монастырь. С утра до ночи шли старушки от станции и удельнинской церкви к Тихоновым и обратно. То ли никто не донес, то ли время военное – их не трогали. Соседи звали Анну Александровну Ханжой и были бы рады сказать про нее что-нибудь скверное. Нас всех подряд она почитала красными. Что бы ни делала или говорила, во всем был вызов и настороженность.

– Здравствуйте вам. Нельзя ли мокруши?

– Пожалуйста, – всегда говорил папа.

Перед террасой под яблонями она выщипывала мокрицу для кур. Я вертелся поблизости, она со мной заговаривала – всегда о своем. От нее у меня был на лето старый – с ятями – перевод с французского.

Дневник:

19 июня 1945 г.

…Анна Александровна дала мне почитать “Проповеди для детей” Де Коппета. Замечательная книга.

Над этими простенькими историями я лил слезы, молчал о слезах и о впечатлении. На всю жизнь запомнил и распевал на самодельную мелодию:

К Тебе, Господи, прибегаю, потому что Ты – заступник мой, и буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, потому что Ты был мне защитою и убежищем в день бедствия моего.

Лет через тридцать с лишним узнал, что это из 58 псалма.

Второй класс я начал снова в Удельной.

Появились беженцы. Ленинградцев расселили в пустовавшем с довоенных лет поселке бывших красных каторжан. Один эвакуированный поразил меня несообразной фамилией Курочкис.

Ручку ленинградцы называли вставочкой. О блокаде – им в голову не приходило рассказывать, нам – спрашивать.

Беженцы из Подмосковья жили кто где. У одного из них была дикая опасная кличка Гитлеровский пастух. Наверно, пас при немцах.

Прозвища были в ходу вовсю – в Удельной, в Москве – равно:

Седой – блондин (с уважением),

Мышка – блондин (маленький),

Шалфей – смуглый (обычно татарин),

Мо́ра – цыганистый (Я цыган Мора из хора),

Хине́за – монголоватый (в школах обычно проходили немецкий),

Глиста – длинный,

Карапет – короткий,

Рупь-сорок – хромой (Ру́пь-сорок, два́-с-полтиной, три́-рубля),

Фунтик – эфемерный,

Фа́тя – жирный (от комика Фатти),

Котовский – лысый, стриженный под ноль,

от имен: Вовочкин – подхалимская форма,

Коля ́ – залихватская,

от сокращенных фамилий: Ждан, Панфил, Баклан, Сот,

Фадей,

необъяснимые: Притык,

Мирзак,

Патэка.

Изумительная для русского уха идиш-немецкая фамилия Визельтир исключала возможность переделки (дезертир) или замены прозвищем, ибо сама воспринималась как царское прозвище: – Эй, Визельтир!

Тукан было тоже прозвище: нос у завуча был как клюв тропической птицы. Одноклассники рассказывали, что Тукан вошел в женскую уборную за Лидией Степановной и нассал ей в жопу. От этого у нее родились две девочки, а в школе – неприличный глагол втукнуть.

Мне в Удельнинской школе было спокойно: уроки знаю, держусь в сторонке. Шурке Морозову хуже – удельнинский, известный, да еще меченый: над его головой поработал стригущий лишай из пристанционной парикмахерской – Плешь, какой падеж?

По фамилии его дразнили Маруськой.

Когда на него наседали толпой, он всегда был готов задрать ногу – и громом на весь школьный двор:

– Лучше геройски пернуть, чем трусливо бзднуть! – и с присказкой: – Нюхай, друг, хлебный дух!

Кроме нас с Шуркой, марками/монетами, в общем, никто не интересовался. Из-под спуда возникли и бесплатно переходили из рук в руки марки – синие царские по семь копеек и голубые французские по пятнадцать сантимов – стопочками по сто штук, перевязаны пожелтевшей от времени ниткой.

Во втором классе я узнал муки совести. Интеллигентный и милый москвич Игорь показал мне свои монеты. На большой переменке, когда в классе никого не было – все гоняли по двору, – я сел за его парту, поднял крышку и достал коллекцию – хотел взглянуть еще раз. Неожиданно решил разыграть и сунул монеты в карман – пусть хватится, испугается, я посмеюсь и отдам. Я даже рассказал об этом соседке по парте, но она не обратила внимания.

Я судил по себе – пропади у меня что, я тотчас пожалуюсь хорошему товарищу. Но Игорь был выдержанный, воспитанный, он промолчал, сделал вид, что ничего не случилось, и я потерял повод вернуть.

Так я стал и сознал себя вором. Как меня бередили эти монеты – австрийский крейцер, американский никель с бизоном, двухзлотовик с паненкой, еще с десяток ничтожных русских, латвийских, эстонских, литовских медяков. Выбросить их – от растравы не спасло бы. Вернуть – с каждым днем все позорнее поздно. И я сидел на краденом – тогда цена ему грош, на 1977 – максимум трешка.

Перед седьмым ноября – двадцатипятилетие ВОСРа – наш класс стали готовить к вечеру.

Так – между собой – мы пели одни переделки:

Теперь пионервожатая вдалбливала официальные тексты:

В сорок втором это петь было невозможно, и я про себя бубнил: