Читать книгу Блэкаут - - Страница 3

– Выручай, дружище, – говорит в трубку Славнов. – У кого концерты, у кого кошка рожает. Никто не доступен, мать их всех.

– Что стряслось-то? – спрашиваю я, не понимая, почему он мне звонит и при чем тут вообще кошка и концерты.

– Ракета, наш гитарист, ну, помнишь его, встал в позу, а у нас два концерта в Сочи и Адлере, – Славнов тяжело вздыхает. – Кому-то нужно отыграть эти два концерта. Ты сможешь?

Погодите, погодите. Что? Неужели в Москве нет ни одного гитариста, который бы смог с ними отыграть вместо Ракеты?

– Все настолько плохо? – спрашиваю я.

– Все просто зашибись! – орет Славнов. – Но гитариста нет! И времени на поиски нет! У нас концерты плотнячком. В Москве с нами сыграет Гена Поздняков, но в Сочи он не поедет, у него тоже график. А времени – только на поезд прыгнуть, выйти в Сочи и забраться на сцену. Мы даже на репетицию не рассчитывали. На тебя одна надежда, братишка. Размещение и гонорар – как полагается. Тебе только надо приехать в Сочи и отыграть. Можешь взять сопровождающего, с этим не будет проблем. Только выручи.

– Через минуту перезвони.

Я даю отбой и лихорадочно нашариваю пачку сигарет. Выхожу на балкон, закуриваю. Ну и дела…

Славнов перезвонил, едва досчитав до десяти, и я понял, что должен соглашаться. Я не представлял, как осуществить этот вояж технически, но, раз им было меня надо, я мог ставить свои условия.

– Рамиль? Ты подумал?

– Мне нужны даты концертов и ваши треки в хорошем качестве.

Славнов взверещал от радости. Пообещал, что треки пришлет, а прибыть в Сочи надо через десять дней. Заверил, что будет консультировать по всем вопросам.

Я закурил снова. Любой другой был бы рад такому предложению: выступить на одной сцене с москвичами, сгонять на море, в Сочи-Адлер, тусануться, навести мосты, заявить о себе в конце концов. Любой другой.

Мне, естественно, льстил вызов Славнова, но я понимал, что, возможно, это все мне не по плечу. Не потому что вдруг не смогу достойно сыграть, а потому что я ни разу не ездил один так далеко после того как, и ни разу мне не приходилось жить несколько дней с полузнакомыми людьми. На сцене мы уже были знакомы, за кулисами – тоже, в жизни – нет.

Когда сигарета дотлела, я твердо решил, что этот внезапный сигнал SOS от Славнова будет мне хорошей встряской. Побросав все свои дела, я начал искать, кто побудет со мной в поездке поводырем.

Сопровождающего мне оплачивали, но никто не хотел ехать со мной в Сочи даже на халяву. Родители работали, а Алинка ломалась. Я вызвонил Саню Митрофанова, который тоже, как назло, не мог ехать, мы с ним уселись на скамейке во дворе и стали кумекать в две головы.

Саня быстро сообразил, что, раз я не хочу ехать с другими пацанами из нашей группы, надо ломать сестру.

– Набери-ка Алину, я с ней поговорю.

Я набрал. Саня включил свой драматический тембр (он его использовал для любовных баллад в ми миноре) и впихал Алинке, что выручить меня сейчас – это ее долг. Он вспомнил все красивые слова, которые знал (меня-то она не слушала), и вскоре, довольный, повесил трубку. Алинка сдалась перед душещипательными эпитетами о любви и поддержке и пообещала, что что-нибудь придумает.

Треки группы S-14, с которой мне предстояло сыграть, пришли мне на электронку в разном качестве. В том числе фонящие и бубнящие репетиционные записи нового материала, никогда ранее не исполнявшегося на публике. Но недели мне вполне хватило на то, чтобы разобраться с ритмами и выучить программу выступления на слух. У Славнова был такой пожар, что он даже не проверил, выучил ли я ее на самом деле. Хотя тогда мне хотелось думать, что он просто в меня верил.

И вот треки выучены, адрес назначения известен, Алинка с собранными сумками уже в дверях. Мама складывает последние пирожки в дорогу, целует нас обоих и суетится. Говорит мне всякое про стойкость духа и удачу так, как будто отправляет меня на фронт.

Сидим на дорожку. Я это называю минутой молчания: мои родители почему-то считают, что сидеть надо молча, и мы с Алинкой в такт помалкиваем. Папа хлопает по плечу, что значит «пора», хотя я и сам прекрасно слышу, что все встают. Едем на автовокзал, и мне кажется, что весь мир замер в каком-то ожидании. Тихо, как перед ядерным ударом. Даже рукопожатие Сани Митрофанова на вокзале перед самым нашим отправлением было каким-то особенным в тот день. И чем чаще я потом вспоминал это рукопожатие, тем больше убеждался, что странное предчувствие было у нас обоих.

Почти сутки мы с Алинкой тряслись в автобусе – билетов на поезд нам не досталось, потому что шел август, а собрались мы всего за пару дней до отправления. В этой дороге мы на своей шкуре узнали, что такое пытка бессонницей. Колени упирались в переднее сиденье, спина затекала от шеи до задницы, а о кондиционерах на этом рейсе не слышали. Остановок раз в три часа мы ждали, как алкаш пятницу, но под конец пути и они перестали радовать – чем ближе мы подъезжали к Кавказу, тем на улице становилось жарче, а о том, чтобы принять горизонтальное положение, по-прежнему приходилось только мечтать.

Мы с Алинкой развлекались болтовней. Я старался не думать, что меня ждет на этих сочинских концертах, но когда сестра уставала лепетать, я оставался один на один со стаканчиком остывшего кофе, затекшей задницей и мыслями о превратностях бытия.

Я тогда не задавался вопросом, почему Славнов позвал именно меня. Это был один из тех моментов, когда совершенно не задумываешься, правильно ли поступаешь. Просто знаешь, что должен это сделать, и все. Фаза разговоров пройдена, теперь я ехал на реальном автобусе, по купленному за реальные деньги моих московских друзей билету выступать на двух реальных концертах. Это значило как минимум то, что, по мнению Славнова, я играю лучше всех тех, до кого он смог дозвониться. Либо S-14 разосрались со всей музыкальной Москвой, и никто больше не захотел с ними сотрудничать. Либо Славнову лень набирать табы, а на слух песни могу выучить только я.

На этом я, кажется, и заснул, и это было уже под утро.

– Кавказ, – промурлыкала Алинка сквозь улыбку, я понял, что она смотрит в окно на горы, а эта штука, которая жжет мне щеку, – высокое солнце субтропиков. Я улыбнулся в ответ. – Кофе? – спросила она.

– Спрашиваешь, – хмыкнул я.

Она зашуршала пакетом, доставая термос, и я заметил, что весь автобус уже вовсю копошится перед прибытием.

Через час мы были на сочинском вокзале. Нас окатил тяжелый мокрый воздух, как в бане. Пока водитель доставал из багажного отделения сумки, я прислушался, вспоминая, каким был этот вокзал раньше. В детстве я раз сто пятьдесят был в Сочи и хорошо помнил белые арки в стиле сталинской неоклассики и зеленые пальмы.

– Да, тут ничего не изменилось, – отметила Алинка, которая вместе со мной была в Сочи все те сто пятьдесят раз – родители нас всегда отправляли в лагерь вместе.

Я закинул на плечи кофр с гитарой, водрузил на себя наш багаж и как вьючный осел поплелся за Алинкой к маршруткам: нам надо было ехать в Адлер. Адрес дома, где нас как бы ждали, был записан у Алинки на бумажке, она обмахивалась этой бумажкой, как веером, но делала только хуже, разгоняя вокруг горячий липкий воздух.

Я чувствовал: море где-то поблизости. Когда Алинка тихонько ахнула и народ в маршрутке странно притих, я понял, что мы выехали на трассу, которая идет вдоль берега, и справа по курсу у нас оно, море.

«Какая же вредина, – подумал я. – Не хотела ехать. А сейчас только и говорит что о море да о пляже, о фруктах и вине. Будь мы в маршрутке одни, она бы заверещала от восторга во весь свой звонкий голос, велела бы водителю остановиться и, сиганув на берег, с визгами забежала бы в воду. Она так раньше всегда хотела сделать – все те сто пятьдесят раз, когда приезжала сюда».

Дом, в котором нас как бы ждали, мы нашли с большим трудом. По моим прикидкам, мы раза четыре прошлись туда-сюда по улице Цветочной и потом еще несколько раз по улице Тюльпанов, прежде чем попали на нужный нам Цветочный тупик (или Тюльпановый тупик, я уже сейчас не помню). Я тогда думал, что иметь поводыря с топографическим кретинизмом еще хуже, чем не иметь его вовсе, но потом оказалось, что дело не в Алине, а в на самом деле очень дебильном расположении улиц с почти одинаковыми названиями.

С горем пополам дом нашли. Никто не выходил нас встречать, и мы прошли во двор по узенькой бетонной тропинке между чем-то и чем-то. Только мы оказались на широком плацу из дешевой плитки, навстречу вырулила хозяйка.

– Здравствуйте, здравствуйте, добрались, ждала вас! – провозгласила она звонко, но с равнодушием уставшего артиста.

Поздоровались, познакомились, и хозяйка принялась показывать нам свои владения. Я шел с полной поклажей, и Алина вела меня за локоть. Жилье было таким, каких на нашем Черноморье сотни тысяч. Частичный недострой, нагромождение жилищ два на два метра, отсутствие штукатурки загримировано виноградом. В общем, все в нем было сделано для того, чтобы, не особо парясь о качестве, сдать туристам побольше койко-мест. Это мне Алинка потом рассказала, но я мог бы и сам догадаться: наш двухместный «номер» стоил каких-то пятьсот рублей в сутки, а в нормальных гостиницах обстановочка немного иная.

Тамара Лаврентьевна (мы с Алинкой стали называть ее Бериевной) выдала нам комнату с двумя кроватями и отдельным входом, дверь из которой выходила сразу на улицу. Душ и туалет были снаружи, через дорогу от раздевалки. Это было, конечно, весело, но чего еще стоило ждать за пятьсот рублей в сутки.

Потом Бериевна громко позвала какую-то Олю, чтобы та принесла из верхних комнат постельное белье, и ушла, всячески пожелав нам располагаться. Не успела Алинка описать мне комнату, как в дверях вместе с бельем появилась Оля.

– Привет, – сказала она чуть устало, и стопка белья упала на кровать. – Вот я тут оставлю. Ну, хорошего вам отдыха, у меня еще много дел.

Олины шаги исчезли за домиком. Потом Алинка сказала, что Оля – это внучка Бериевны, что она смуглая, как мулатка, а глаза у нее голубые, как небо, и огромные, как у Бемби. Сказала, что Оля рисует, учится в Харькове и каждое лето помогает бабке в ее «отеле». Потом они с этой Олей даже вместе ходили в поход в горы, к какому-то Прометею, кажется, но это было позже.

Нам повезло, мы приехали, когда все постояльцы Бериевны грели кости на пляже, поэтому душ удалось принять без очереди. Не успели мы вернуться в комнату, как Алинка затараторила, что надо идти на море. Я рассчитывал отмазаться.

– Я что, одна пойду, как дура? – спрашивала она.

– А что я там, как дурак, буду делать? – спрашивал я в ответ, разваливаясь поудобнее на скрипучей кровати.

Она прекрасно знала, что меня не получится соблазнить ни купанием, ни солнцем, ни чем бы то ни было еще. Тогда она пошла ва-банк.

– Знаешь что? Я тебя выручаю, потащилась с тобой. И ты меня выручи. Я хочу на море. Точка.

– Позови соседей.

– Ты видел тут соседей? Они все уже на море, потому что мы, блин, в Адлере. Переодевайся, я выйду. Надеюсь, ты взял плавки.

Так я впервые за много лет вновь оказался на море. Всю дорогу до пляжа Алинка трещала про то, какое море великое и чудесное. Говорила, что я ничего в этой жизни не понимаю, потому что море надо просто чувствовать. И я чувствовал. Я точно знал, где оно находится. Но раньше, когда я был маленьким, я воспринимал море как аттракцион: подурачиться, понырять с волнореза, сплавать до буйков. А теперь я не мог ни нырнуть, ни далеко уплыть, потому что для этого надо видеть, а я не видел. А зайти по пояс и помочить тело в соленой водичке мне казалось развлечением разве что для пенсионеров.

– Не бузи, – отвечала Алинка. – Хочешь, я сплаваю с тобой до буйков?

– Хочу. Но ты не доплывешь.

– Полегче на поворотах! Сейчас я уже точно лучше тебя плаваю, я хожу в бассейн.

Когда мы из Уфы переехали в Самару, мне было десять, ей шел двенадцатый. Все ребята во дворе с мая по сентябрь проводили время на Волге, я быстро привык к воде и стал хорошо плавать. Алинка всегда отставала, они с девочками гадали на картах и листали журналы со звездами на берегу, пока мы с пацанами на спор плавали до противоположного берега.

Когда мы вышли на гальку, мне вдруг совершенно расхотелось плыть до буйков. Я почувствовал под ногами знакомое клацанье камней, услышал гул воды и вдруг понял, за что люди любят море. Это наркотик. Рядом с морем хорошо. Ему все равно, бомж ты или известный художник, худой ты или жирный, слепой или зрячий. Оно все смывает, перед ним все равны. Оно способно дать тебе нечто, что согласует тебя с самим собой хотя бы на время. И ради этих морских минут люди на всей планете готовы тратить деньги и время – ради дозы принятия самих себя.

Вечером мы с соседями сидели на веранде у Бериевны. Были мы с Алинкой, Оля, пара из Екатеринбурга и еще две тетки из Ростова. Каждый поставил на стол что-то свое: кто-то помидоры, кто-то сыр, кто-то виноград с арбузом. Пили вино – каждый принес примерно по полторашке всякого красного.

Посиделки пришлись кстати, потому что до завтрашнего утра я не хотел думать о Славнове и Ко и о том, почему они позвали именно меня. Но у меня все никак не получалось гнать от себя эти мысли и втянуться в беседы о рафтах, дольменах и тридцати трех водопадах, пока в руке один за другим пустел стакан вина.

Мы с Saturday-14 познакомились на Samara Summer Fest в прошлом году. Там выступала куча всяких групп, и квинтет Славнова был спецгостем из Москвы. Атмосфера была очень дружеской как на танцполе, так и на сцене, и под конец феерии дошло до того, что ребята из одних групп выходили сбацать пару песен с ребятами из других групп, и как-то я очутился на сцене с S-14. А потом в гримерке мы придумали, как нам всем показалось, крутую тему и снова вышли ее сыграть. Дэн на ходу придумывал слова, но публика от нашей импровизации верещала. Мне было комфортно с ними и играть, и пить коньяк. Им, судя по всему, тоже. В ту ночь мы сказали друг другу много добрых слов, но кто бы мог подумать, что, когда Майк Ракета от них уйдет, они все-таки вспомнят про меня.

Я гитарист самарской группы Mirror Play, в которую попал так же случайно и необратимо, как вообще занялся музыкой. Как-то летом я с пацанами сидел на веранде в садике во дворе нашего дома, это было сразу после аварии. Я тогда боялся выходить на улицу, да и пацаны не особо звали, но в тот вечер позвали. Помню, мне давила на мозг темнота, тело казалось чужим, думал я только о том, как сильно стал отличаться от своих друзей, и в тот момент я не знал, что должно было произойти, чтобы это мерзкое чувство в моей голове выключили.

Вдруг на нашу веранду пришел знакомый одного из пацанов, чувак по имени Саня Митрофанов. Он был с гитарой. Я попросил у него инструмент и сыграл «Кукушку» Цоя, а Саня попросил сыграть еще, и я играл, пока не кончился мой репертуар из всего лишь трех песен и парочки вариаций на них (когда-то я выучил четыре блатных аккорда ради посиделок у костра и девчачьих восторгов, но не собирался сильно совершенствоваться). Саня отвел меня в другой угол веранды, поставил мои пальцы на новый аккорд, потом еще на один и еще на один и сказал, что, если я хочу, он будет учить меня играть.

Через три года он провожал меня на сцену фестиваля «Ильмены», где я взял приз за лучшего исполнителя. У нас уже была своя группа, и в гитаре я находил смысл своего оборванного, одинокого существования. Гитара не требовала от меня быть как все, ей было плевать на мое зрение, она была удобной и понятной. И мне казалось, что, когда я выражаю себя через музыку, мои возможности вновь становятся неограниченными.

Саня крестил наш с гитарой союз святой водой и каждый раз находил такие слова, без которых у меня могло бы не хватить терпения заниматься дальше. Теперь я знаю язык гитары так же хорошо, как свой собственный язык, а может быть, даже лучше. Я научился понимать каждый звук гитары и знаю, что она поможет, если будет нужно. Она помогает мне, а я благодарю и прославляю ее – и теперь так будет до самого конца. У нас друг перед другом обязательства, друг к другу – нежная любовь, подчеркнутая, как краешек века тонким карандашом, вполне переносимым осознанием того, что мы не смогли дать друг другу лучшей жизни.

Интервью с группой Mirror Play

Состав:

Саша – вокал, ритм-гитара

Рамиль – соло-гитара

Егор – бас-гитара

Руслан – барабаны

П: Как давно существует ваша группа?

Егор: Уже около двух лет.

П: Как вы можете охарактеризовать свой стиль?

Егор: Поп-рок.

Саша: Это слишком общий термин, вообще-то наше творчество можно назвать этно-роком.

П: Есть ли у вас записи или треки, выходившие на сборниках?

Саша: Да, есть. Записаны два диска, сейчас работаем над третьим альбомом.

П: Что с концертной деятельностью?

Саша: Выступаем на больших площадках и по клубам, скоро ожидается крупный региональный фестиваль, где мы заявлены в рок-программе.

П: У вас в группе равноправие или есть яркий лидер?

Егор: Вообще-то равноправие, но почти все песни пишут Саша и Рамиль.

П: Что вы думаете о развитии рок-музыки в Самаре?

Егор: Мне кажется, что слабо прогрессирует. Есть несколько сильных команд, например «Форсаж» или Dimension Door, но на этом, пожалуй, и все.

Саша: Сейчас у публики просыпается интерес к группам, играющим тяжелую музыку – те же Dimension или «Старый замок». Они наиболее востребованы. Что ж, это понятно, люди грубеют (ироничный смех).

В доме все спали, снаружи стрекотали сверчки. В голове стали проноситься спонтанные мелодии. Сначала они были абстрактными и неопознанными, без инструментов, просто мелодии, потом они стали обрастать объемом. Вначале аккомпанемент из клавишных, ласковый и вкрадчивый, потом вступила гитара. Одной струной она тянула звук, готовя внимание к основному ритму баса. И вот он, вот, перебор басовых струн, ритмичный, пульсирующий, немного скучающий без речитатива. Наконец, голос. И снова клавиши, выжидающие, и вновь гитара тянет одну ноту, и снова бас. Я стал продумывать до конца каждый звук, каждый полутон. Здесь квинтами, а тут рассыпать арпеджио… готово.

Я снова и снова прокручивал в голове родившуюся вещь. Замедлял мелодию, ускорял, добавлял ударные, разводил звуки гитары по панораме так, чтобы они появлялись то слева, то справа, накладывал бессловесный пока, воображаемый вокал. Песня должна была быть про гостей, про людей не от мира сего, которые, как дети, приспосабливаются и живут, и иногда им бывают непонятны поступки других людей. Человек, который должен был читать текст как смесь рэпа и регги представлялся мне невысокого роста, коренастым, с юным лицом и звонким голосом. Круглая голова была коротко острижена, и он носил цветные растаманские шапочки. «Твою мать!» – осенило вдруг меня. Человек, вокал которого я представлял, это Денис Бояршин, а песня – будущая песня группы Saturday-14.

О группе Saturday-14

Группа образовалась в Минске в 2003 году. В первоначальный состав входили Вячеслав Славнов (клавиши, программирование), Михаил Ракета (гитара) и Денис Бояршин (вокал). В 2004 году группа дала свой первый концерт в Минске, после чего провела длительный тур по Белоруссии. В том же году группа выступила на международном фестивале Sunflower. В 2005 году Saturday-14 признали открытием года на фестивале KaZantip.

В 2007 году музыканты переехали в Москву. После очередного выступления на KaZantip к коллективу присоединился ударник Владимир «Долгий» Беляев. Коллектив выступил на фестивале Street Beat Parade в Казани и был назван открытием года на фестивале «Учитесь плавать». Выступления Saturday-14 были признаны лучшими во многих городах России: Самаре, Казани, Уфе, Тюмени, Красноярске – а также в Минске.

В 2008 группа выступила на церемонии вручения музыкальной премии «Золотой Птюч», на театральном фестивале Ship of Fools, на фестивале экстремальных видов спорта Stimorol, на фестивале электронной музыки Subtropic в Батуми, на фестивале живой электронной музыки «Кислород» и на фестивале Snickers Urbania.

Рано утром меня разбудил телефонный звонок.

– Алло, это Рамиль? – спросил меня женский голос. – Здравствуйте, я директор группы S-14, меня зовут Катя.

– Здравствуйте, Катя, – ответил я рассеянно, садясь на кровати.

– Рамиль, мы приехали в Сочи. Куда за вами заехать, чтобы забрать?

Я назвал адрес, и она сказала, что в течение часа за мной приедет машина. «Вот и начался этот день», – подумал я.

Натянул шорты и вышел на крыльцо покурить. Солнце уже начинало поджигать. Высунулась сонная Алинка.

– Ребята звонили? – хриплым спросонья голосом спросила она.

– Да, директор Катя сказала, что заедут в течение часа, собирайся.

– Катя, – повторила Алинка, запоминая имя. Потянулась и пошлепала в душ. И уже за углом домика зачем-то еще раз повторила: – Катя.

Я сполз на корточки, прислонился спиной к стене и, задрав физиономию кверху, закурил. Курил я долго, глядя в невидимое небо, до тех самых пор, пока Алинка не вернулась из душа.

– Иди, там пока никого нет, – сказала она, пахнущая шампунем.

Я уже было пошел, но понял, что хочу ей что-то сказать и вернулся.

– Алин, – начал я, подбирая каждое слово. – Ты ведь и так не хотела ехать. Я хочу попробовать без ведущего.

Я нехило волновался, говоря это. Помню, сердце билось сильно. Дома я все это проходил. Но в незнакомом городе это было бы впервые. Алинка притихла.

– Ммм, а ты уверен? – спросила она после паузы.

– Не знаю, – честно ответил я. – Но дома я ведь справляюсь, а тут с новыми людьми попробую.

– А им это надо? – спросила она уже без всяких пауз и политкорректности.

– Вот и узнаю, – ответил я и пошагал в душ.

Когда вернулся, слышал, как Алинка напряженно думает. И думала она о том, что я буду для Славнова обузой. Но она забыла, что он чуть ли не на коленях просил меня об услуге, а значит, и я мог кое-что у него попросить. И раз уж мне выпал такой шанс, я должен был попробовать обходиться без Сани Митрофанова, без мамы с папой и без Алинки, которые точно знали, как ходить со мной по улицам и как описать мне помещение. Я должен был расширить свои возможности и стать более самостоятельным, иначе на фиг я вообще сюда поехал: концертов и народной любви мне хватало и в Самаре.

Я ждал на пороге, когда по гальке возле дома притормозила машина. Вышел Славнов, а перед ним шла ударная волна его позитивного настроя.

– Привет, братишка! – он обнял меня, дыхнув перегаром и закурив. – Вот и свиделись!

– Со вчерашнего дня бухаете, – лукаво отметил я, хотя сам вчера выпил не меньше литра полусладкого.

– Поезд, Рамиль! Сутки! Что в нем еще делать? – он посмеялся, поспрашивал, как мы добрались, как разместились.

– Как так с Ракетой произошло? – спросил я его.

Он вздохнул:

– С Долгим расцапались окончательно. Видеть друг друга не могут. Оба всех бесили, но Долгий упертый, а Ракета взрывной. Вот он две недели назад и заявил, что сваливает. Так что мы совсем без гитариста пока.

– На примете-то уже кто-то есть?

– Ищем.

Докурив, он включил деловитого Славнова:

– Ладно, собирайтесь. Катя в машине ждет. Поехали в гостиницу.

Пока я собирал вещи, Славнов болтал с Алиной.

– Она не хочет ехать с нами, – бросил я Славнову, как бы между делом протискиваясь возле него с сумкой. – Говорит, у нее тут какие-то важные дела в Адлере.

Славнов замолк, видимо, с вопросом на губах, а Алинка подыграла:

– По правде говоря, да, – протянула она так, словно ей было ну очень стыдно за эти ее «дела».

Я стоял с улыбкой Чеширского кота, чтобы, когда на меня посмотрит Славнов, а он это сделает, он понял, что теперь моим сопровождающим будет он и в вопросе стоит точка.

Он немного помялся и попытался уговорить Алину все-таки поехать с нами, аргументируя это тем, что в отеле комфортнее, чем в халупе у Бериевны, но Алинка вежливо и очень технично отказалась. Так что я даже мысленно ей поаплодировал. Славнову осталось только развести руками и позвать садиться в машину.

– Расскажи хоть, что с тобой теперь делать, – сказал он, помогая нести мне одну сумку.

– Обязательно, но все по порядку, – ответил я. – Сейчас просто скажи, где машина.

Он сказал, мы погрузили мои вещи в багажник и сели сами.

– Знакомьтесь, это Катя, наш директор. Катя, это Рамиль.

Директор сидела на заднем сидении. Кажется, я покраснел и пожал ей левую руку. Мы перекинулись парой вежливых фраз, и всю дорогу до гостиницы она больше не проронила ни слова. Славнов меня расспрашивал о моей группе, о ребятах, о стилях, о достижениях и планах, я отвечал.

Потом мы выгрузились из машины и пошли в гостиницу. Это была «Москва» в самом центре Сочи, как мне сказал Славнов. Несколько минут на стойке регистрации и манипуляциями с моим паспортом; Катя исчезла. Славнов проводил меня в номер и рассказал, что там и где, а я попутно объяснял ему, какая информация о помещениях мне нужна. Потом он ушел собираться, а я остался ждать дальнейших указаний. Концерт был уже вечером.

Нашел стакан, чтобы сделать из него пепельницу и покурить на балконе, и тут зашел Дэн. Как всегда веселый, болтливый Дэн, вокалист московской компашки. Его вторым вопросом после «как дела?» было «дунем?»

– Неа, – ответил я. – Ты дуй, а я – «Кент».

– Рад тебя видеть, чувак, – сказал он и затянулся.

– И я тебя, – ответил я и тоже затянулся. – А Катя с вами давно работает? Ее же не было в прошлом году.

– Вот как раз после Самары она к нам и пришла. Она так-то модель. Бывшая, конечно, но каблуки носить умеет. – Он хихикнул. – Она работала админом в модельном агентстве, где я немножко рожей торговал. Ну и как-то слово за слово, я познакомил их со Славновым, и она свалила из агентства и пришла к нам.

– Подожди, ты рожей торговал? Типа, модель?

– Ну да, снялся даже в двух рекламах: в соке и в «Билайне». Но я завязал. И она решила завязать. Там все не по-настоящему, в этом модельном бизнесе, – он клацнул языком. – Ее-то в нас и привлекло, что у нас все, по крайней мере, честно. Что думаем, то и поем.

Нашу беседу прервала оставшаяся троица Славнова. Со словами «Рамиль, ты выучил программу?» они шумно завалились в номер. Ударник Володя Долгий, басист Фил Романенко и сам Славнов. Объятия, рукопожатия, приятные слова. Они принесли какое-то бухло, стаканы, и мы выпили по паре стопариков, а потом пошли прогуляться по Сочи и пообедать.

Мне было непривычно в той обстановке: вокруг меня были люди знакомые, но все же очень поверхностно. Ну и как перед любым важным мероприятием, я не был особо раскован, я все-таки копил энергию для этого мероприятия и старался ею не расплескиваться. Я был как натянутая струна. Я так волновался перед концертом, что мало что запомнил из того, что было перед ним. А потом мы пришли в «Ривьеру» на площадку, где я поймал себя уже на привычном ощущении предвкушения сцены.

Катя летала по гримерке туда-сюда. Постоянно с кем-то разговаривала по телефону. Дэн травил анекдоты про наркоманов, пока мы с Филом настраивали гитары, а Долгий стучал барабанными палочками по ножке стула или чему-то подобному. У Дэна был ритуал: вести себя как можно хуже и шумнее перед выходом на сцену, а еще лучше – что-нибудь украсть или испортить. Он считал, что энергию нельзя копить, но необходимо тратить – так она воспроизводит сама себя, и чем хуже все будет за кулисами, тем лучше станет на сцене. Долгий о законе сохранения энергии был с ним согласен, но по устройству темперамента не мог даже быстро сесть и снова встать, не то что выплясывать электровеником. Рвется вторая струна, и Дэн вопит, что это чертовски хороший знак. Выступление начинается на полчаса позже.

Импровизировать пришлось много. Записанные Славновым треки, по которым я учил песни, мало походили на то, что мы играли на сцене. Семь лет я не выпускал гитару из рук именно для такого случая – чтобы даже в такой свистопляске оказаться на высоте. Славнов любил менять вступления и перекидывать сэмплы с места на место, поэтому Фил, устроившись ко мне поближе, вовремя все подсказывал и очень этим помогал. Пока я думал, как бы не скончаться от обезвоживания и доиграть все до конца без сильных лаж, бешеный Дэн вертелся и прыгал, приводя публику в экстаз, а Славнов колдовал с эффектами так, что народу было наплевать на то, какое я играю соло.

Трынн! Счастливый финал, зал визжит. Славнов уводит меня со сцены и хлопает по плечу. Такой же, как я, мокрый Дэн подлетает обниматься и орет в ухо, что все прошло супер. «Молодец», – сухо говорит Долгий и тоже хлопает по плечу. «Норм», – сдержанно резюмирует Фил.

Собрали инструменты, погрузили в машину. Катя все звонила. По пути в гостиницу обсуждали концерт, кто где облажался и как сочинская отпускная публика ничего не заметила. Я набрал Алинку и отчитался. Она собиралась на дискотеку с Олей и еще какими-то ребятами. Я пригрозил, что все расскажу ее Толику, а она ответила, что Толик – козел, потому что не захотел с ней ехать. Значит, она уже пригубила красного, и я мог быть спокоен, что она не скучает по моей вине.

Мы собрались в номере Славнова и Дэна. Дэн вручил мне стакан с виски, заставил со всеми чокнуться и что-то сказал про отлично отыгранную программу. Выпили, и, пока Славнов что-то шутил про армянский коньяк, вошла Катя. Ей сказали, что здесь выключают телефон при входе, но, проигнорировав это, она проплыла мимо, пробравшись вглубь комнаты, поближе к окошку. Пряно-грейпфрутовый шлейф ее духов, видимо, действовал не только на меня, потому что через секунду, словно пойманные на крючок, мы все потянулись к окошку поближе к Кате.

Бутылка разошлась со скоростью света. Вторую мы пили по пути в клуб, прямо на улице. В клубе пили текилу и чего еще только не пили. В общую болтовню, если тема была знакомой, я старался включаться, но в основном только слушал их треп про все на свете, дискретно скачущий с темы на тему без каких-либо, как мне казалось, логических мостиков. Время от времени Славнов объяснял мне на ухо, кто такой этот Синий, что за флешмоб был на Кутузовском или что «Джангл» – старое название их репбазы.

Не помню точно, в какой момент это произошло, но к концу вечера Катя перестала меня игнорировать. Она начала со мной разговаривать и даже вела по улице вместо Славнова. К тому времени название алкоголя, что мы в себя вливали, курсируя от одного заведения в другое, перестало иметь вообще какое-либо значение.

По пути нашли машину ООН и сфотографировались возле нее, Долгий сказал, что глобального потепления не будет, а Катя – что акклиматизацию ждать послезавтра. Домой тащились, обнявшись всей компанией и признаваясь друг другу в нечеловеческой любви, а синусоида траектории, которой мы шли, то и дело встречала на пути мусорки, фонари и ветки, которые могли бы и не мешаться так настойчиво.

Пока парни шумели в коридоре, шатались туда-сюда, хлопали дверьми, мы с Катей зашли в мой номер выкурить по сигарете перед сном. Она разбросала туфли, и мы уселись прямо на пол. Разговаривали пьяный разговор. Заплетающимся языком она сказала, что ей со мной интересно, а потом ушла спать, стукнувшись о дверной косяк.

Вдоль всего горизонта передо мной лежат голые сопки, еле прикрытые выжженной бурой травой. Гудит обжигающий ветер, перебирая под ногами песок. Над головой висит огромное горячее небо цвета индиго с ярко-оранжевыми перьями облаков. Ни души вокруг, одни только ящерицы снуют под камнями. На песке стоит одинокое сухое дерево, колючее, как наждак, обглоданное песчаными бурями. И над деревом из-за облаков вылезает маленькое ярко-красное солнце. Выпрыгнув из облака, его наливной круг спускается по небу все ниже и в конце концов застревает среди сухих веток этого дерева.

Солнце дергается несколько раз, как бабочка в паутине, пытаясь выбраться, но ветки скорее проткнут его, чем выпустят из своих корявых колючих лап. И я начинаю карабкаться по дереву, чтобы высвободить солнце из плена. Под ногой хрустит сухая ветка, я боюсь уколоться, но лезу вверх, не сводя глаз с алого шарика. Будто стоит мне отвернуться, и он исчезнет, стоит неосторожно качнуть ветки, и они его проткнут и из него выльется вся жизнь.

Я осторожно вынимаю солнце из веток и держу его в руках, а оно переливается в ладонях, как лужица горячей алой ртути, и во все стороны ярко светится. Я подбрасываю его, как божью коровку, и оно не спеша уплывает за горизонт. Тут ветка, на которой я стоял, с треском ломается, и я падаю вниз.

Все это длилось какое-то мгновение. Я открыл глаза и привстал. Было темно. Перед глазами все еще сиял красный солнечный шарик, я все еще ощущал в ладонях его тепло и его вес. Вдруг чья-то тяжелая рука упала на мое плечо. Я оглянулся, но никого не увидел. Грубый мужской голос сказал мне: «Сюда. Только не наступи, тут все спят», и я сразу услышал сап лежащих вповалку людей. Они все были укрыты одинаковыми защитными накидками, потому что мы были в какой-то казарме. Я знал, что среди них есть вся четверка S-14. Осторожно их перешагнул и оказался уже у самой двери, как кто-то снова положил мне руку на плечо и сказал: «Просыпайся».

Я продрал глаза, вспоминая, где должен находиться. Все верно, на казенной кровати гостиницы «Москва» в Сочи. Нашарил одежду, вышел на балкон, поковырял щетину, слушая город, покурил. Потом напился воды из-под крана, сходил в душ, побрился. Постучав в дверь, зашла Катя, и со словами, что завтрак мы проспали, принесла кофе в термокружке.

– У меня на море никогда не бывает похмелья, – сказала она. – А у тебя?

– Видимо, тоже, – ответил я, отхлебывая черный растворимый из ее термоса.

Я действительно чувствовал себя бодрым, как после никакой аналогичной пьянки в Самаре.

– Так что ты вчера говорила про Украину? – спросил я, сам удивляясь, откуда я помнил все то, что она пьяная говорила мне в ночи.

И она рассказала, что ее отец – понтийский грек, оттуда и фамилия – Харитиди. Что в Мариуполе живет ее родня по отцовской линии, и раньше она там проводила каждое лето.

Она достала сигареты, я протянул ей зажигалку, и мы вышли на балкон.

– Мама его прогнала, и он вернулся в Мариуполь, – сказала она. – Я была маленькая, ничего не понимала, а мама мне говорила, что он ублюдок, и заставляла взять ее фамилию. Сначала из-за школы, а потом из-за агентства, где я подписала контракт, фамилию менять было сложно, и слава богу, что не поменяла.

– Почему?

– Мы православные и должны носить фамилии отцов, какими бы они ни были.

– И за что твоя мать его так?

Катя отхлебнула кофе.

– Пил, изменял, – сказала она равнодушно. – Может, маму он и правда не любил, но точно помню, как любил меня.

Она сделала еще глоток кофе. Что-то вчера произошло, раз сегодня она так легко мне открывалась. А ведь вчера до позднего вечера она со мной вообще не разговаривала.

Она рассказала, что держала злость на мать и ушла моделить, чтобы заменить отца новыми людьми и новыми увлечениями. В силу детского возраста ей казалось невозможным навести мосты с отцом самой, и она только горевала, что и он не делал попыток с ней общаться.

– Сирота при живых родителях, – грустно хмыкнула она.

Тем не менее она продолжала жить с матерью, сохраняя с ней отношения невмешательства ни во что. Может, не съезжала, потому что копила на домик на море. А может, простила ее в глубине души и не хотела оставлять в полном одиночестве. Я заметил в ней это милосердие, православными ли молитвами переданное ей от своих греческих бабушек, или просто редкое человеческое милосердие, которое она проявляла не для кого-то, но для самой себя, потому что по-другому попросту не могла. Ведь и ко мне она пришла, жертвуя рабочим временем, для того, чтобы как-то занять мое безделье, которое зрячие проводят, глазея по сторонам или на людей в окно.

За это Катю надо было отблагодарить, поэтому, когда она спросила о моем детстве, я, глотнув побольше кофе, пустился в рассказ.

Ортодоксальные мусульмане, чей язык я немного понимал, остались в Янауле, откуда была родом моя мама. Она приехала учиться в Уфу, познакомилась с папой, дала двум детям татарские имена, но на том сохранение традиций закончилось. Если в Уфе или в гостях у бабушек мы с Алинкой еще вяло изъяснялись на башкирском, то после переезда в Самару, когда мне было десять, ни одного слова на языке предков в нашем доме произнесено не было. Деды корили нерадивых моих родителей, что те не поддерживают в нас башкирское, сетовали, что русские под Оренбургом больше знают нашу культуру, чем мы сами, и ставили в пример почему-то татар, от которых я тоже порядком наслушался, насколько мы, башкиры, «младшие их братья», растеряли свою национальную гордость и подло прогибаемся под русских.

Протест родителей вылился в то, что они решили считать себя атеистами. Может, начитались в институте Маркса, а может, полагали, что атеизм даст им большую материальную базу для постройки крепкой советской семьи. Меня даже не обрезали, а это показатель. И когда страна стала восстанавливать право граждан на религию, ислам не нашел места на семейных книжных полках.

Когда уже мне в универе читали историю религии, мне хотелось почувствовать от ислама какое-нибудь генетическое покалывание в сердце, но все было выбито дворовым атеистским детством и одним несчастным случаем, который заставил меня смотреть на Аллаха по-своему.

Несчастный случай произошел со мной именно тогда, когда хамливая субстанция без царя в голове должна была вскоре начать взрослую жизнь. Вместо того чтобы расти, я постоянно скатывался куда-то вниз, впутывался в передряги и, не успевая выбраться из одной, попадал в другую. Я бы погиб, наверное, в какой-нибудь «героической» драке или свалившись с какой-нибудь крыши, но высшие силы, которым я оказался для чего-то нужен, пробили мне голову и оставили без зрения, вложив в освободившееся место способность критически мыслить и анализировать. Жестокий метод применила судьба, но он сработал. Мне неудобно жить, но, возможно, это было лучшее, что судьба смогла придумать для моего воспитания. Кстати, когда я это понял, мне стало гораздо легче.

Катя сказала, что свой бог есть внутри у каждого, но снаружи он у всех один, и не важно, как мы его назовем. Это я слышал от православной гречанки, а греки, как нам рассказывали в универе на истории религии, до сих пор верят в Зевса.

Катя предположила, что парни будут еще долго отсыпаться, и позвала меня сходить куда-нибудь поесть. Я был рад такому предложению – мне нравилась ее компания.

Пока мы ехали с ней в такси до ее излюбленного hidden place, она спросила, есть ли у меня девушка. Я ответил, что нет, и задумался, и ей, наверное, показалось, что она перегнула палку. На самом деле я просто вспомнил единственную девушку, которую любил. С ней мы так и не были близки, хотя дружили, а потом и встречались с седьмого класса и до самой аварии.

Ее звали Маша, мне до плеча, ладная, сексуальная. Смуглая, с огромными голубыми глазами и гладкой бархатной кожей. С Машей никогда не было скучно. Она хотела быть всем и всегда, успеть все и везде, в ней искрила любовь к жизни и новым приключениям, вокруг, где была она, всегда было много света и тепла. Мы были хорошей парой. Когда гуляли, она клала руку мне на попу и говорила, что обожает мой нос.

Но она не смогла справиться с собой, со мной и свыкнуться с мыслью, что ее Рамиль никогда больше не будет тем Рамилем, которого она знала. Я вмиг стал для нее совершенно чужим. Да я и сам не хотел никого брать с собой в долгое и неизвестное путешествие, уготованное мне судьбой, не хотел чужих подвигов. Мне предстояло жить слепым, и надо было самому как-то справиться с этой мыслью.

Я столько раз вспоминал наш с Машкой последний разговор, что выучил его наизусть. Забытые реплики я заменил на близкие по смыслу и прокручивал ту беседу десятки раз, как проигрывают интересное место на кассете.

Она зашла ко мне домой тем летом, перед одиннадцатым классом. Мы сидели на кухне, и все было невыносимо неловко.

– Не хочешь прогуляться? – спросила она.

– Хочу. Но, кажется, собирается гроза, – ответил я.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую. Воздух тяжелый, птицы низко летают.

– Да, ласточки поют о дожде. – Она помолчала. – Ну ладно.

Предложил ей чай, но она тут же сама набрала воды и включила чайник. Я чувствовал, что она не находила себе места. Мы еще помолчали. Я безумно хотел вспомнить, о чем мы болтали без умолку раньше, но ничего такого в голову не приходило.

– Нет, все-таки пойдем на улицу, – не выдержал я. – А то я здесь скоро сдохну.

– Но ведь дождь…

– А пофиг.

Ей, наверное, тоже было невыносимо подбирать слова. Наверное, она тоже лихорадочно придумывала, что бы у меня такое спросить или что бы такое рассказать, чтобы не задеть за живое. И не могла ничего придумать. Бедная Машка, попала она тогда в ситуевину.

Только мы вышли из подъезда, хлынуло как из ведра. Настоящий летний ливень. Мы прятались под козырьком подъезда. Она все молчала, и это было ужасно.

– Маш, ну мы оба понимаем, что к чему, – откуда у меня взялись тогда силы. – Зачем молчать? Если нечего сказать… Наверное, нам лучше здесь и сейчас…

– Это будет жестоко с моей стороны! – крикнула она. – Но я…

– Вот именно. Подумай о себе.

– А ты?

– Все будет хорошо. И не из таких передряг выбирались.

Она выскочила под дождь.

– Боже мой, Рамиль, я ничего не понимаю! Я вроде всегда была такая умная, такая молодец, а сейчас у меня нет для тебя подходящих слов. Прости.

Я ясно представил, как с ее загорелых, пухленьких рук стекают крупные капли дождя, и ее бровки домиком. И блеск для губ, светло-розовый, все еще тот, который она купила перед летом. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, четыре или пять. Тогда каждый шаг считался у меня за большой подвиг.

– Не ищи слов. Все и так ясно.

Длинный и бессмысленный разговор об одном и том же. Вдобавок под проливным дождем, по законам жанра. Когда она уходила, ее шагов почти не было слышно из-за миллионов капель, бьющихся о землю. А я все стоял на месте. Потом, промокнув насквозь, я подумал, что выгляжу глупо, и пошел домой. И тот путь до квартиры занял у меня, наверно, целые полчаса. Как же мне было паршиво.

Потом у меня были случайные связи с девчонками, каждая из которых думала, что лишает меня невинности, но более серьезных отношений я не искал.

Кате я рассказал только «скелет» этой истории на пару предложений. Ни к чему ей было знать всю анатомию, да и грустная она, не по теме.

Тем временем мы уже приехали в кафе «Самолет», которое Катя очень любила. Во всяком случае, она так сказала. «Наверху, на горе, с верандой с потрясным видом на город. Сидишь, тебя обдувает ветерок и видно море вдали. Правда, мебель пластиковая, ну и ладно».

Уже не помню, что мы заказали, наверно шашлык или плов. Что мы еще могли там заказать. Сидели, ели, и Катя рассказывала мне о своем модельном прошлом.

Она подавала большие надежды агентству и хорошо зарабатывала с шестнадцати, потому что врожденный талант держаться перед камерой подкреплялся мудрыми глазами на точеном южном лице, а еще потому, что она никогда не стеснялась и никогда не говорила нет. Не фотографы, которые снимали ее голой, и не стилисты, которые ее одевали перед дефиле, хотели ее трахнуть (те были геями) – трахнуть хотели все остальные. Ей нравилось общаться с людьми и узнавать новое о мире по ту сторону кулис: где находится Париж, что было на Красной площади в Новый год, как будет по-испански «я тебя люблю», и она общалась с мужчинами, которые говорили с ней по-испански и рассказывали про Париж для того, чтобы затащить в постель. Они почти нравились ей на самом деле, эти мужчины, красивые и богатые, но скоро стало ясно, что про Париж они знают меньше ее, вместо испанского говорили с ней на итальянском, были женаты по два раза и страдают фобиями и припадками, а некоторые импотенцией, амнезией и облысением.

Катин красивый мир существовал как одномерная картинка, выполненная в макияже, одежде и аксессуарах. Она знала, что внутренняя красота не продается даже в самом дорогом магазине. Сексу без любви было сказано решительное «нет», и лучшими собеседниками стали книги. Фил считал, что она спит со Славновым, и из-за этого они много ссорились. Ни с кем из группы Катя, по ее словам, не спала и призналась, что уже даже не мечтает полюбить.

Я думал о том, что мир полон добрых людей, но нам вечно некогда замечать их вокруг себя. Время уходит на постройку замков из песка, проект которых предложило ТВ. Нас учат быть успешными и не учат просить о помощи. Мы придумываем себе несуществующую внешнюю оболочку и досадуем, что никто не может прочитать наши мысли, потому что мы их усердно прячем.

Передо мной сидела малознакомая женщина. Даже зная, что я ее не вижу, она не старалась казаться лучше. Она не рассказала ни об одном своем достижении, как это любят делать. Не дала ни одного совета, как это любят делать. Не попыталась намекнуть о своей сексуальности, «нечаянно» задев меня коленкой под столом (знавали и таких). Она смеялась там, где было смешно ей, а если не знала, что сказать, то так прямо и говорила.

Я встречал много фальши. Многие, с кем мне приходилось общаться, недооценивали силу слов и были уверены, что своими россказнями создают правильное о себе представление. Я не видел их причесок и их обуви и мог судить только по тому, что они говорили и как поступали. И я слышал искусственных людей. Не мог успешный человек не помнить своих провалов, настоящий друг не знал ценности дружбы, если не предавал сам, а у кого все было в порядке с сексом, тот об этом всегда молчал. Фальшь, фальшь, фальшь. Сильный человек не боялся своих слабостей. Женщина, сидящая передо мной, с которой я познакомился двадцать четыре часа назад, была сильной. Она была первой женщиной, говорившей со мной искренне.

– Воровского? – спросила Катя в трубку, когда зазвонил ее мобильник. – И что ты предлагаешь?

Она сказала, что парни повылезали из номеров и шатаются по городу, требуют нас для полного комплекта. Второй концерт завтра, так что сегодня – день похмельно-разгрузочный. Едем к ним? Едем.

Зажигалка. Дым. Такси. Куда ехать? На Воровского к памятнику.

– У розового дома? – спрашивает Катя в трубку, вертя головой по сторонам. – А мы у «Адидаса»! Дуйте сами сюда, я на каблуках.

Я думал о форме ее лодыжек. Пока мы ждали пацанов, она рассказывала все, что видит вокруг, а потом какую-то историю про подружку Ленку.

Славнов, Дэн и Фил пришли без Долгого, недовольные Катиными каблуками, из-за которых им только что пришлось нарезать кругаля по жаре.

– В зоомагазине застрял, пойдем, выловим его и выпьем уже что-нибудь, – буркнул Славнов.

Невообразимые экзотические деревья вокруг Фил называл «гребаными пальмами», Долгий восторгался их причудливой формой, как он это умел: так нудно, что на каждом слове его хотелось прервать. Обсуждали местную архитектуру, от которой Дэн был уныл. Слава молча шел впереди и искал хороший по его меркам бар. Катя все докладывала: «Тут есть кино, здесь хорошая спортивная одежда, а здесь мы как-то снимались для Cosmo». Баров должно было быть много, но Славнову ничего не нравилось. Мы все шли, шли и шли.

– На Кавказе мало йода, – говорил Дэн. – Поэтому у них дети тупые, а когда вырастают, покупают йод в аптеках, но все равно этого не хватает. – И ржал.

– Самые ужасные москвичи – приезжие, типа вас, – замечал Фил, и все смеялись. Он единственный из всей группы был москвичом. Долгий был откуда-то неподалеку, но это не считается: замкад – он и есть замкад.

Наконец мы приземлились в турецком кафе «Бибигон». По телевизору показывали матч наших баскетболисток, но заинтересоваться им ни у кого не получилось, хотя поначалу каждый выдал псевдоэкспертную фразу в духе «с нынешним составом китаянки нам по зубам, да». Пиво под болтовню шло хорошо, Катя сидела рядом и оттаскивала Долгого от моего уха.

– Вова, прояви понимание, – говорила ему она. – Не всем интересно, кем в прошлой жизни была соль.

Мне было интересно, не чем была соль, но почему Долгий вообще интересовался историей ее инкарнаций. И вообще было интересно, как он из родного Подмосковья добрался до буддизма. Но в тот день ответов я не нашел. Не нашел их, впрочем, и потом.

Долгий первым ушел из кафе, убедив всех, что у него есть сто рублей на такси. Когда остальные, расплатившись, вышли на крыльцо, Дэн засобирался покурить ганжубаса, и с ним исчезли Фил и Славнов. Мы с Катей остались вдвоем.

Шли под ручку, и я плел про гармонию духовного и физического, чтобы связать слова. Катя жаловалась на тяжелую женскую долю, и тогда я плел ей про нормальность разных путей развития личности, не веря ни в одно сказанное собой слово.

Мы долго прощались в коридоре гостиницы. Если бы она хотя бы отпустила мою руку! Но она держала ее, смеялась и прижималась невзначай (а может, ее просто шатало). В тот момент я начинал верить в себя и даже радоваться быть другим, потому что девушка, которая мне нравилась, не хотела идти спать, хотела стоять со мной в коридоре гостиницы и держаться за руки.

Утро началось с пива, которое принесли в мою комнату Славнов и Фил. Фил упал на свободную кровать и под пивом, улегшимся на вчерашний алкоголь, стал шутить. Подтянулись остальные. Дэн скрутил ракетку и покурил на балконе. Долгий сказал, что хочет посмотреть кино и ушел. Кати не было: звонила адлерцам. Мне казалось странным так долго пить и нелепым – играть уже через несколько часов. Да, нынешние зожники сейчас переворачиваются на своих эллипсоидах от того, сколько мы тогда бухали.

– Все пройдет круто, – уверял Фил. – Вставим Дэну в жопу электровеник, и дело в кармане.

Катя пришла рассерженной и погнала всех собираться. Дэн, считавший, что перед сценой все должно быть плохо, ни на градус не поник, а остальные, как виноватые дети, молча разошлись по комнатам, собрали свои инструменты и погрузились в автобус. До самого концерта Катя не подходила ко мне и не говорила ни слова. Злилась за утреннее пиво в моем номере? А может, ей было стыдно за вчерашнее стояние в коридоре? Хотя, может, у нее всего лишь случилось первое похмелье на море.

Мы отлично отыграли на маленькой адлерской сцене, вошли в такой кураж, что не хотелось останавливаться. Когда закончили, пацаны поблагодарили меня за помощь, и Катя, уже выдохнувшая, сказала, что теперь я могу расслабиться.

На сабантуй в честь успешно отработанных гастролей собрались в ресторанчике Dolce Vita, прямо возле нашей гостиницы. Заказали еды и выпивки, посидели, потрещали о концертах и планах на будущее. Потом Славнов спросил, вставая:

– У всех налито?

Послышался шорох, и кто-то долил себе алкоголя в рюмку.

– Братишка, – обратился ко мне Славнов. – Как тебе отыгралось с нами?

– Нормально, – ответил я, чувствуя в его голосе странные, незнакомые до этого нотки.

– Нормально, потому что тебе было скучно играть регги или потому что ты никогда не говоришь, чего от тебя ждут?

Я ответил, что оба варианта, но только для того, чтобы разбавить пафос, с которого Славнов начал: мне от него сделалось неловко. Он подождал, пока все досмеются, взял театральную паузу и сказал то, чего я одновременно хотел и очень боялся услышать. Он предложил мне стать постоянным членом Saturday-14.

– Москва дает много возможностей, – сказал он. – Ты сможешь раскрыть свой потенциал, поможешь нам, а мы в свою очередь поможем тебе.

Я внезапно понял, что жутко устал. Этой усталостью лег на меня груз ответственности за решение, которое я должен был сейчас принять. Недоумевая, почему они обратились именно ко мне, я слушал доводы про Mirror Play, где буду играть до гроба жизни и не выращу себя как музыканта, и про приличное резюме, которое появится у меня в Москве и даст путевку в большую музыкальную жизнь. Катя убеждала, что поможет уладить все вопросы по переезду в Москву, а Дэн поддакивал, что если я откажусь, то буду полным идиотом. Наконец, Долгий сказал, что ему было бы приятно со мной играть. Молчал только Фил, и я понимал, что почти единогласное решение пригласить меня в коллектив (именно так выразился Славнов), было почти единогласным именно из-за него. Впрочем, 4:1, могло быть и хуже.

Они меня убеждали, мотивировали, а я думал о московском метро, и меня накрывал ужас. Слова о перспективах звучали убедительно, но ни одному из парней было не понять, что означало для меня переехать в другой город, без родных, их ежедневной поддержки и знакомых маршрутов по улицам. Я слишком хорошо знал беспомощность, с которой сталкивался в незнакомых местах. Хотя бы метр видеть перед собой, хотя бы реагировать на свет, и было бы уже проще ориентироваться. Страх перед гигантской и незнакомой Москвой меня просто сковал.

Я выпил до дна все, что было налито в рюмке. Немного оттаяло.

Мне дали спокойно подумать до завтра, но решение уже созрело и играло со мной в прятки: еще собираясь сюда, в Сочи, помочь Славнову с концертами, я был готов, что он меня позовет. На то не было никаких объективных предпосылок, но у меня было странное предчувствие. Маленькая настырная часть внутри меня искала своего шанса победить страх и сделать то, что другие посчитали бы невозможным.

Я согласился.

И почти всю ночь не спал. Голова шла кругом. Я понимал, что меня ждет нечто качественно новое, но смогу ли я все это? Три дня в Сочи без близких я вывез. Но в Москве придется жить постоянно, а я совсем ничего полезного не знал про этот город, кроме того, что там есть много крутых площадок для выступлений. С другой стороны, таких шансов может никогда больше не быть и надо точно пробовать. Вернуться всегда успею. Но все равно очень страшно.

Утром мы со Славновым и Катей спустились в бар выпить кофе перед отъездом и все обсудить. Заказали три кофе, закурили, и понеслось. Меня просили формулировать условия, необходимые для моего переезда в Москву, и я придумывал их на ходу, потому что понятия не имел, что мне действительно будет для этого нужно. Катя записывала мои паспортные данные, черкала что-то у себя в блокнотике. Славнов повторял, что нужно готовить материал к новому сезону, поэтому приехать в Москву мне надо как можно раньше, в идеале – вот прямо на днях. Решали вопрос с транспортом, с жильем.

– Хор-р-роший рекламный ход, – выдохнул Славнов, и под ним скрипнул пластиковый стул. – Наш фанк и незрячий гитарный гений а-ля Конрад Оберг. Да, братишка, ты сделаешь нам хорошую рекламу.

Так вот как он все придумал. Он нашел новое шоу, необходимое группе, чтобы выйти из кризиса. Пасьянс складывался, и стало ясно, почему ему понадобился именно я, а не кто-то другой. У меня оставался последний вопрос, который я хотел задать Славнову перед тем, как мы разъедемся, чтобы встретиться уже в Москве.

– Так кто был против? – спросил я его.

– Та, кому ты доставишь больше всех головной боли, – был его ответ.

Поняв, в какую неловкую ситуацию он меня, да и Катю, только что поставил, он поправился:

– Но она передумала.

– Это правда, – подтвердила Катя.

Только когда автобус выехал на трассу, я рассказал Алинке о приглашении в S-14. Она уставилась на меня с непонятными мне чувствами. Я попросил ее отреагировать как-нибудь вслух.

– Ну и что ты ответил? – спросила она.

– Согласился.

Она спросила, хорошо ли я подумал. Я сказал, что да.

– Ты хоть представляешь, – недоумевала она, – что такое Москва? Ты же плохо знаешь этих людей! А если что-то пойдет не так, и они тебя подведут? И кому ты будешь звонить в Москве, чтобы попросить помощи? Мы будем уже далеко, и там не окажется никого, кому будет до тебя дело.

– Скажи мне то, чего я еще не знаю, – отрезал я, отворачиваясь.

Она притихла. Она представляла себе большие трудности, к которым я не готов, но не думала, что мне необходимы эти трудности, чтобы проверить себя. Сколько раз я слышал: у тебя не будет, у тебя не получится, ты не сможешь. А я хотел, чтобы все они ошиблись, когда списывали меня со счетов. Хотел знать, смогу ли, как все, баловать себя ошибками, уметь подниматься после неудач и снова идти вперед, или первая группа отняла у меня даже право пробовать?

– Я просто подумал, что, если откажусь, буду жалеть всю жизнь, – сказал я Алинке. – Как думаешь, много ли у меня будет еще таких шансов?

Она положила голову мне на плечо и потеребила фенечку, которую подарила на прошлый день рождения. На ее металлической пластинке брайлем было написано «СИЛА». Алинка дарила ее со словами, что наша главная сила – это сила быть самими собой.

– А ведь это не только принимать себя, – сказал я ей, поцеловав ее в голову. – Это еще и уважать свои желания и свои мечты. Это идти своей дорогой. Не осуждай меня и не пытайся понять, почему я так поступаю. Пути-то у нас разные.

Она вздохнула и устроилась поудобнее, чтобы заснуть. Ко мне подкатили воспоминания, вкрадчиво постучались в окошко, смешиваясь с гулом автобусного мотора. Поездка в Сочи все переполошила в моей голове и вытряхнула на поверхность вещи, которые уже, было, осели на дне сознания и проросли там новыми формами, отчего это самое дно сознания только затвердело, как корни куста, который давно не пересаживали.

Я вспомнил ночь аварии. Не то чтобы я ее когда-то забывал, просто со временем я перестал думать о ней постоянно. Вспомнил лица друзей – последние лица, которые я видел. Вспомнил то, что было сразу после. Вспомнил, как думал, что жизнь моя закончилась и что я больше никогда не смогу сделать то, что захочу.

– Никогда ты не изменишься, – прошептала Алинка, укрываясь кофтой. – Я тебя всю жизнь знаю. Ты проблемный, но я тебя все равно безумно люблю.

Ее слова заставили меня улыбнуться. Не так уж это и плохо – создавать проблемы. Пожалуй, я не зря выдал жизни кредит доверия, не зря выбрал веру в людей вместо злобы на весь мир. Не зря ждал и верил, что есть что-то кроме мрака и одиночества. Теперь это что-то тепло обступало меня со всех сторон, и я засыпал с дурацкой улыбкой на лице.

Дома на вокзале нас встречал Саня Митрофанов. Покидали сумки в багажник, Алинка сразу набрала Толика и пошла с ним разговаривать, а мы с Саней сели в его тачку и закурили с распахнутыми дверьми. Стояла жара. Саня не заводил мотор, велел доложить, как прошла командировка.

Он был моим очень близким другом. Знал про меня все, застал в таких передрягах, в таких неудобных ситуациях, после которых люди становятся братьями. Он меня растил и воспитывал, помогал снова стать сносным и интересным, научил музыке. Как любой фанат своего дела, он хотел вовлечь меня в свой музыкальный мир, и вряд ли ему это дорого стоило. А мне он подарил целую новую личность и целую новую жизнь.

Он ни на секунду не дал понять, что расстроен моим решением уехать в Москву, но я слишком хорошо знал интонации его голоса. Бодрясь, он повторял мне про талант, и про силу, и про наглость, которой мне пока недостает, чтобы покорить столицу, и про цену, которую я не должен стесняться повыше задирать. Он ни слова не сказал про нашу Mirror Play и что с ней будет после моего ухода. Я хотел было, но Саня переводил тему на Москву и на то, как мне следует там себя вести.

Когда мы подъехали к дому, Саня поблагодарил Алинку за то, что она все-таки согласилась со мной поехать, и она поднялась наверх, давая нам договорить без лишних свидетелей.

– Будет трудно, – сказал Саня, – звони. Во дворике мы уже не выпьем по пивку, но я помогу тебе советом. Чтобы ты со мной поспорил и все сделал по-своему. А вообще, – он положил руку мне на плечо, – самый трудный шаг ты уже сделал, теперь просто бери от жизни все, что сможешь унести. И не думай, что Москва большая или чем-то сильно отличается от Самары. Там просто больше остановок.

Он хлопнул меня по плечу, пожал руку и долго не отпускал. Не отпускал и я. Потом мы крепко обнялись. Потом он снова хлопнул по плечу, мол, иди уже, а я все не шел. Но он настаивал: «Иди». Набрав код домофона, он чуть ли не впихнул меня в подъезд и пошел к машине. За мной захлопнулась дверь, я дождался, когда Саня уедет, и снова вышел на улицу.

Положил гитару и наши с Алинкой сумки на скамейку возле подъезда, сел на нее и закурил. Был уже поздний вечер, во дворе было тихо, только дорога шумела вдалеке, и от Волги шла легкая прохлада.

Я курил, глядя на невидимую Волгу и думал, что значат слова благодарности, когда дарят целый мир? Слова благодарности приятно скрасят вечер или украсят могильную плиту, но ради ли «спасибо» человек делает то, чего не делать не может? Что значит слово «спасибо», когда и не вспомнить случаев, за которые ты благодарен? Что значит одно «спасибо», если тебе не хватит и тысячи слов объясниться?

Докурив, я вдохнул поглубже, взял шмотки и поднялся домой.

Папино плечо. Мамина мягкая щека. Начиналось все самое интересное.

Мама накрыла на стол, и родители выслушали мой короткий рассказ о поездке и приглашении в московскую группу. Впрочем, этот рассказ нашел родителей такими, какими я и ожидал. Мама не оставила сомнений, что идея с Москвой – плохая идея. Папа разлил водку и выпил, не дожидаясь остальных.

Началась дискуссия, во время которой еда в рот не лезла. Алинка, как и я, сидела молча, не шевелясь, пока папа припоминал маме ее слезы, когда она позвонила ему из больницы и рыдала, припомнил ее ночные вопли под одеялом, что сыну никогда не стать самостоятельным, никогда не стать настоящим мужчиной, и все такое прочее припомнил.

– Не тебе ли, – спросил он, – больше всех радоваться, что твои опасения были напрасны, и он настолько полноценен, насколько может? Нам бы с тобой, – твердил он, – такую удачу. Пускай едет, – настаивал он, – и пробует себя. Если не получится, – убеждал он, – он вернется домой и будет снова с нами.

– Я боюсь за него, – прошептала мама, глотая слезы.

– Раньше надо было бояться, – отрезал папа. – Теперь, разве ты не видишь, он уже способен принимать самостоятельные решения. У него есть ремесло, которым он зарабатывает, он отвоевал себе место в жизни. Разве не об этом мы с тобой мечтали?

Пустая мамина рюмка опустилась на стол. Мы с Алинкой молча чокнулись и опрокинули свои.

Было время, когда мама горевала о моей судьбе и подбирала политкорректные слова, чтобы никак не обидеть и не задеть, но делала только хуже. Папа же действовал наоборот: он нарочито не обращал внимания на мою слепоту, мы с ним как бы условились, что не видеть – это так же нормально, как, скажем, быть родом из Ростова. Терпеливо он давал мне время освоиться в мире ощущений, ведь у меня все получалось плохо и медленно. Пока я проклинал свои бесполезные глаза и свои корявые руки, папа таскал меня с собой всюду, от рыбалок до техосмотров, нагружал несложными домашними делами, помогал исподтишка, как будто я все делаю сам. Когда учил меня бриться, придерживал обе мои руки, как учат детей писать.

– Ну а ты что скажешь? – спросила мама, заметив мою легкую улыбку.

Сказал «спасибо за воспитание и любовь». Повторил, что поездка в Москву мне нужна. Объяснил, что у каждого своя дорога, и никто лучше меня не знает, что мне самому нужно.

– У меня только один сын, – произнес довольный папа, снова разлив по рюмкам. – И я хочу, чтобы он кусал жизнь, как сочный апельсин, а брызги летели во все стороны!

Окно на Волгу, как обычно летом, было распахнуто. Сколько таких ночей я провел здесь, задавая себе вопросы, на которые нет ответов. Святым местом была эта ночная кухня: черный растворимый и гитара – все, что принадлежало мне всецело, и огромная ночь длиною в жизнь. Так я привыкал к слепоте, сидя на кухне по ночам, чашка за чашкой, аккорд за аккордом. Как будто ночь означала, что скоро наступит утро, и я увижу солнце. Как будто ночью было не так тяжело не видеть ничего вокруг. Год за годом. А утро все не наступало.

Провод питания оторвался, и я уношусь к Альфа Центавра. Черт его знает, где находится Альфа Центавра. Черт его знает, где находится эта Москва.

История группы «Saturday-14»

Весной 2009 года в группу пришел бас-гитарист Филипп Романенко (Creed and Moscow Cry, Yello Off), а чуть позднее – незрячий гитарист Рамиль Курамшин (Mirror Play). Все это положило начало новой эпохе в истории группы, ставшей одной из лучших клубных команд своего направления. У группы еще не выпущено ни одного полноценного альбома, но их уже приглашают выступать на крупнейшие российские и зарубежные фестивали. Денис Бояршин считается одним из лучших МС в стране, и все вместе Saturday-14 зажигают лучшие залы и растапливают самые холодные сердца.

Москва встречала сырым ветром. Зябко – после южных-то городов. Славнов, стоявший рядом с Катей, сказал из-под капюшона, что такая погода ненадолго, скоро обещают бабье лето. Шум. Шаурма. Машины. Суета. Железо. Мясо. Выхлопные газы. Дышащее скопище людей. Катя тараторила: нашла квартиру на серой ветке внизу, на Малой Каховке, там тихо, чисто и дорого, но сдает знакомая бабулька, и они договорились по цене, правда, до середины месяца, как и уславливались, придется пожить у Дэна.

Славнов тащил одну мою сумку впереди и подгонял нас с Катей. Я сжимал ее руку, теряя ориентацию в пространстве, и как молитву повторял про себя слова Сани Митрофанова о том, что в Москве «просто больше остановок». На самом же деле Москва оказывалась намного жестче, напористее и быстрее, чем я ее себе представлял.

Звонком в дверь мы разбудили Дэна. Он извинялся за бардак, оправдывался, что до четырех утра устраивал МС-битву на хате у друзей и поздно вспомнил, что утром надо быть дома.

Славнов с минуту поговорил с ним о чем-то, и вместе с Катей они уехали.

Дэн тараторил и ходил туда-сюда, рассказывал про вчерашнюю МС-битву. Предложил траву, я отказался. Предложил кофе и усадил на табуретку у окна. Потом стукнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот я осел! Пойдем все покажу. Не проснулся еще, извини.

Он признался, что не очень представляет, каким образом показать мне свою хату, но я объяснил, как это делается, и, надо отдать ему должное, он постарался. Его очень забавляло водить меня по своей квартиренке, отпинывать разбросанные вещи, о которые я запинался, поднимать с пола всякие коробочки и журналы, ставить книги на место. Он виновато хихикал: беспорядок был его образом жизни.

– Ох и хреново тебе придется, – улыбнулся он, когда мы вернулись на кухню допить остывающий кофе.

– И не напоминай, – подтвердил я.

Он вспомнил, что мы забыли про сортир, где уже три года лежат «Мертвые души», открытые все на одной и той же странице, оставшиеся еще от прошлых жильцов, и схватил меня за руку, потащив туда.

Хохотали над упавшим рулоном бумаги, над четырьмя зубными щетками, над душем, который надо держать «вот так», потому что иначе вода разбрызгивается вокруг, хохотали над трофейным парео, в которое он кончает, когда притаскивает домой женщин. Хохотали неуклюже, спасаясь от неловкости. Потом он сбегал за хлебом, я вытащил из сумки остатки еды, и мы сварганили завтрак. Тоже довольно неуклюже и все время смеясь, он – надо мной, я – над ним. Я признался, что если так пойдет и дальше, то за две недели высмею все легкие, и нечем будет курить. Он сделался серьезным по-гамлетовски и спросил многозначительно:

– А чем тогда курю я?

Хихикнул и сказал, что только улыбки и доброта спасут людей. От чего? От всего.

До вечера мы маялись ерундой, болтали, слушали музыку, импровизировали, курили и пили кофе. Вечером приехал Славнов с лекцией про то, как у них обычно происходит работа. Особое внимание он уделил тому, о чем можно говорить Кате и о чем ей знать не стоит.

Катя – директор группы, и когда она станет лучшей подружкой, чего ни с кем еще не произошло, может быть, и можно будет делиться с ней своими переживаниями. Но пока она только директор, ее интересует, репетируется ли материал (в музыке она ни бельмеса не понимает) и готовы ли мы выступать. А если она спрашивает сама что-то еще? Она лишь директор, и лучше ей знать только то, что ей положено знать, остальное уладим сами.

Я послушно выслушал.

– Мы сегодня выпьем или нет? – спросил Дэн. Он изрядно утомился бродить из комнаты в комнату, пока Славнов читал мне лекцию о субординации.

– Я думал, ты уже разлил все с подачей, как положено, – ответил Слава.

«С подачей» – потому что когда-то Дэн был поваром, это ресторанный сленг. До S-14 он танцевал брейк-данс, а еще раньше работал в цирке, куда пришел из циркового училища, а еще до этого учился на повара, но выгнали. Повар-танцор. И клоун. Он рассказал мне о себе на фесте в Самаре, когда мы познакомились и впервые вместе курили на ступеньках за сценой, помню, всем очень мешались – биография заняла у Дэна полторы минуты, но в ней была гора фактов и ни одного проходного слова или белого пятна.

Он убежал на кухню готовить нам выпивку. Потом мы выдули бутылку вискаря на троих. С этой бутылки начиналась моя Москва.

Разговоры, разговоры, постоянные репетиции, между ними алкоголь и какие-то внезапные и неотложные дела. Ни секунды один, поехали сюда, пошли туда, даже бояться было некогда. Я напрягал уши, выхватывая нужную информацию, и впитывал все, что говорили, веря на слово.

Что бы я знал о Москве из этих обрывков? Я не видел всех объявлений, заклеивших дома, о липовой регистрации и санитарных книжках, не видел карнавальных персонажей, тыкающих листовками с халявой, не видел стеклянные глаза пассажиров метро, устающих от толчеи больше, чем от работы, не видел бомжей, калек и собачьи говешки. Не видел жилых пятидесятиэтажек, мигалок и Bentley, не видел сталинского величия громадных зданий, похожих на горы, и не чувствовал себя рядом с ними маленьким. Моя Москва состояла из езды, ходьбы и стояния, из неудобной толпы и из шума, который не прекращался никогда. Только когда появлялась Катя, она описывала мне город таким, каким видела его сама и каким она его любила.

Москва, липкая и грязная, огромная, прожорливая, сама съела свой хвост и сама внутри себя запуталась, подменив ценности деньгами. Гонка за шиком отодвинула здравый смысл, она высасывала регионы, задыхалась и захлебывалась, выплевывая прошедшие через жернова души, но, вечно голодная, просила все больше и больше.

А иногда она выглядывала украдкой напевами старых мелодий, сложенных в тоске по старым дворикам и навсегда ушедшему времени. Арбат и Покровка все еще были милы чуткому поэзии сердцу, а старики выгуливали собак позади бизнес-центров и помнили лица кремлевских детей. Москва пахла временем, и его слои тут и там торчали из переулков, свисали с крыш, выглядывали из окон, позволяя каждому выбрать ту эпоху, которая больше по душе.

У Кати был талант описывать. Все, что она описывала, переплетая со своими воспоминаниями, забавными эпизодами или сводками новостей, я представлял очень живо и зачастую перенимал ее оценки, которые казались мне окончательными суждениями, необходимыми к принятию, как аксиомы. Я полюбил старый центр, Маросейку, Китай-город и Чистые пруды, горки, переулки и винтажные лавочки, семечки под ногами и трамвайный звон, потому что ощущал уют и тонкую московскую лирику, о которых говорила мне Катя, когда мы там бывали.

Две недели у Дэна пронеслись незаметно, я даже не успел привыкнуть к его захламленной квартирке. Бешеная скорость, с которой в Москве шло время, тогда еще казалась мне чем-то аморальным, убивающим в людях индивидуальность и мечты. И сразу же стало ясно: ничего в этом ритме не остановится, будет идти дальше, с тобой или без тебя, и ты либо подхватишь высокие обороты, влившись в поток, либо окажешься выброшенным на обочину.

– Встретимся со Славкой у Киевского вокзала, – сказала Катя в трубку, – потом заедем к вам и заберем вещи. Успеем до пробок.

Если бы Дэн не съезжал сам, я бы остался жить у него. Нам с ним было весело и даже вполне комфортно. Один я никогда до этого не жил, и странные чувства испытывал перед переездом в собственную квартиру. «Просто Катя старалась, искала», – думал я. «Просто Дэн переезжает к черту на рога к своему минскому корешу. Просто карты так легли. Не оценивай раньше времени», – говорил я себе и собирал вещи.

– В этом доме, – сообщала Катя, – его полвека не могут сдать, живут китайцы, по пятеро на метр. Спят вповалку на матрасах, банчат клеем, носками, посудой, вонища страшная. А в школе через дорогу учился Юра Белоусов. За твоим домом, – говорила она, – заминированный собаками парк; по утрам там бегают мужчины в трико и девочки в плеерах.

Славнов припарковался у подъезда.

– Девятиэтажка, – продолжала Катя, – всего один подъезд, это, по-моему, здорово. Долгий вон там, через три дома живет. Сможете вместе ездить на репы.

Славнов добавил риторически:

– Все думаю, почему ты такой гребаный счастливчик.

– Учитесь, – хмыкнул я, и мы вошли в подъезд.

Тихий лифт. Шестой этаж. Катя дала мне ключи и объяснила, как открывать дверь.

Дунуло спертым воздухом давно не проветриваемого жилища. Кинули сумки в прихожей.

– Хор-р-роший ремонт, – Славнов несколько раз громко щелкнул выключателем в коридоре. – Старая моль, поди, под Рублевкой тусуется. Блин, да наверное, пол-Москвы этим промышляет.

– Не твое дело, чем она промышляет, – буркнула Катя, напомнив, что хозяйка – ее какая-то родственница.

– Просто больно дешево для таких хором.

Я водил рукой по холодным обоям:

– Ну показывайте.

Славнов уже умел, поэтому роль экскурсовода взял на себя. Комната: шкаф, диван, стол, стул, кресло, там-то и там-то. Балкон. Кухня: стол, стулья, холодос, плита, мойка, посуда. Толчок и ванная.

– Ну как, нравится? – спросила Катя.

– Хоромы, – пожал плечами я.

– Ну че, курнем да поедем? – спросил Славнов Катю, брякнув ключами от машины. – Запомнил, где балкон? Я тебя не веду.

Пока мы дошли до балкона, Катя успела сходить на кухню и взять пепельницу.

– Охеренный вид, – констатировал Славнов на балконе, закурив. – Блин, я бы только за вид накинул еще десятку.

– А вечером, прикинь, как тут клево, – согласилась с ним Катя. И мне: – Там, короче, до самого горизонта дома, а вечером все будет в огнях. Обожаю такие виды.

– То есть у меня вид круче, чем у вас обоих?

– Это так, братишка, – усмехнулся Славнов. Катя тоже усмехнулась.

Они еще немного позалипали на моем балконе и засобирались уезжать. Катя заботливо спросила, есть ли у меня еда. Я ответил, что что-то забрал от Дэна, на что она предложила остаться и показать мне ближайший магазин. Славнов попытался было ей возразить, мол, они куда-то потом вместе собирались ехать. Но, видимо, дело было не слишком срочным, поэтому он не стал настаивать и уехал один. А мы с Катей пошли на поиски магазина.

Через дом нашлась лавка азиатов, где я купил хлеб, колбасу, пельмени и черный растворимый. Вернулись домой и сделали себе кофе. Я как раз привыкал к новой квартире, что там и где. Снова покурили на балконе. Катя рассказала про книгу, которую недавно прочитала, а потом зазвонил ее телефон.

Она быстро надела пальто, размахав по всей прихожей аромат пряного грейпфрута, и убежала, стуча каблуками по подъезду, уже от лифта напомнив, что мы на созвоне. Оставила меня с двумя кружками недопитого кофе, пепельницей и «Обратной стороной ветра», где двое жили в разные эпохи, один родился мужчиной в начале второго тысячелетия, другая – женщиной на пороге двадцать первого века, оба знали детали своей смерти, но умерли смертями друг друга.

Ее телефон зазвонил, и она умчалась. Такой была ее настоящая жизнь. Она моталась, как листик на ветру, в безнадежных попытках привязаться обратно к своему дереву. Она кружилась, кружилась, все искала подходящее место для приземления и, не находя его, улетала дальше.

Я разобрал свои немногочисленные вещи, поудобнее разложил свой электронный стафф и достал из чехла гитару. Моя любимая, верная, неревнивая партнерша. Идеальная спутница, которой я избегал давать имя собственное. Сегодня она молчала, а может, я и сам не предлагал ей подходящий диалог. Сегодня не было места нотам, его занимала девушка по имени Катя. Своими мечтами о море, необъяснимыми стремлениями человека к простому, любовью к горам бывшей Югославии, которых нет на самом деле, потому что нет и самой Югославии, любовью к редким именам и странным предчувствием того, что она знает, куда катится мир.

Я слонялся от стены к стене, валялся на диване так и этак, курил и курил. Чем мне еще было заняться в пустой, безжизненной квартире, если музыка ко мне не шла?

У меня был знакомый – один слабовидящий парень из Подмосковья. Он чем-то болел и готовился к полной потере зрения и оборудовал компьютер всякими примочками. Потом он пошел дальше и стал распространять в Интернете новости о тулзах, ресурсах и библиотеках для незрячих. Кажется, он вообще был одним из первых в стране, кто этим всерьез занялся, еще до появления всяких пабликов и телеграм-каналов. Мы с ним познакомились в Интернете на почве всей этой ботвы, и я несколько раз звонил ему посоветоваться по новым программам.

Накануне Дэн кинул мне новый секвенсор, с которым нужно было разобраться, и я набрал этого чувака. Как всегда, очень уставшим, почти умирающим голосом он дал инструкции, кропотливо проверяя, все ли я усек и все ли работает как надо. Он проделывал колоссальный труд, помогая таким олухам, как я, но его умирающий голос действовал мне на нервы.

Он пообещал дослать мне на почту еще несколько актуальных полезностей, по обыкновению, наговорил много слов на матерно-компьютерном и вяло поздравил с переездом в Москву. Я позвал его на наш концерт, но он ответил, что уже совсем ничего не видит и все время проводит за компом.

Тут-то что-то и перевернулось у меня внутри. Компьютерный гений вдруг вызвал у меня такую отвратительную жалость, что я чуть не поперхнулся. Внутри что-то злобно захохотало. Я представил, как трудно ему было вставать из-за своего компьютера, выходить на улицу, чтобы делать какие-то дела. Он продолжал сидеть за клавиатурой, создавая себе иллюзию богатых информационных событий, тем самым лишь больше отдаляясь от людей, которых заменили ему голоса компьютерных преобразователей. Мне, в отличие от него, удавалось жить среди людей. Совершив это маленькое открытие, показавшееся тогда большой победой, я дал отбой.

Вечером заехал Славнов, и мы поехали ужинать в какую-то армянскую дыру. С нами был его друг Паша-программист, голова которого, помимо десяти языков программирования и двух тысяч алгоритмов, была плотно напичкана айтишным юмором, а айтишный юмор я любил. Мы ели армянские специи с едой (никак не наоборот, очень уж этих специй было много) и запивали их пивом. Но Паша не юморил, а делился своей теорией строения Вселенной, мол, все люди – результат древней и очень крутой компьютерной игры, и все в красках и очень подробно нам описывал.

Мне эта теория не понравилась. Слишком остро я ощущал нашу сложную биологическую реальность, чтобы отдавать каким-то компьютерам роль ее первотворца. Я не хотел соглашаться с тем, что древние персонажи той игры со временем так круто эволюционировали, что смогли материализоваться, научились подчинять себе климат и изобрели языки.

– Ну, мы же не знаем, насколько мы материальны на самом деле, – мечтательно отвечал Паша. – Может, в нас заложена программа считать себя материальными, и только.

В тот момент я подумал, что, наверное, верю в бога, раз так не люблю эту псевдонаучную ересь, хотя доказать у меня ничего не вышло. Я лишь определил для себя, как мир точно не устроен, и ждал, когда Славнов отвезет меня домой, чтобы залипнуть в bash.org и закрыть сегодняшний гештальт айтишного юмора.

Но в итоге дома я успел залипнуть только в непривычное расположение всего и вся и уснул совершенно без сил под жужжание радио.

С утра я привел себя в порядок и прибрал вещи, раскиданные вчера по пути к дивану. Выпил две или три чашки кофе и уселся за ноут разбираться с имейл-посылкой моего знакомого. Он прислал мне несколько программок, ссылки на электронные библиотеки (он каждый раз их присылал) и на десерт, чего я совсем не ожидал и поэтому был особенно рад, – путеводитель по московскому метро для незрячих! «Вот это пацанский подгон, спасибо, Тём», – подумал я про себя.

Простенькая статья на десять минут чтения поясняла географию станций и их размеры, как понять по голосу, который объявляет остановки, в какую сторону едет поезд и все такое прочее. Запомнить этот гид было все равно, что выучить таблицу Менделеева до последней циферки, но химики, давно занятые химией, ее знают, и она не кажется им бессмысленным кроссвордом из букв и цифр разного размера. Они знают, что буквы означают названия элементов, а цифры – огромное количество их свойств.

Я увлекся изучением путеводителя, и тут раздался звонок в дверь.

Катя роптала, что у нее много дел, но она уделит мне целый час: нужно было разобраться с домашней техникой и выяснить, как я буду платить за квартиру, и другие мелочи, о которых мы вчера забыли.

Она сказала, что хозяйка будет заходить за деньгами сама, каждый месяц первого числа. Если меня не будет дома в это время, просто оставить деньги на кухонном столе. Кстати, за все время, что я жил в той квартире, я так ни разу с хозяйской и не встретился.

Катя показала, как включать плиту, стиральную машинку и микроволновку (там была сенсорная панель). Пока я под ее присмотром повторял комбинации «вкл/выкл» и смены режимов, она вскипятила чайник, сделала две чашки черного растворимого и попросила сыграть ей что-нибудь на гитаре.

– Славка говорит, что я не разбираюсь в музыке, – сказал она. – Может, и не разбираюсь. Но красивое отличить от некрасивого могу.

Катя и сама была красивой музыкой. Настолько красивой, что ее не получалось повторить, когда я пытался воссоздать ее тонкий, трепещущий образ на своей гитаре, думая о ней вдруг такими наполненными смыслом вечерами. Музыка, которой была Катя, шла из самых глубин творения и была настолько совершенной, что делала бессмысленными все попытки хоть как-то ее увековечить.

Катя молча прослушала свой плохо удавшийся музыкальный портрет, который я сочинил на днях, и спросила, откуда ко мне приходит музыка. Я ответил, что не отсюда, но слукавил. То, что я ей сейчас играл, имело начало вполне здешнее: тембр женского голоса, пряный аромат ее духов и теплое тело, недоступное, как запретный плод.

Песенка о сексуальном вожделении не подходила репертуару S-14, и, не зная, что с ней делать, я решил отдать ее Сане Митрофанову. Он удивился, что я отдаю ему музыку, работая в другой группе, но сказал, что как только дорожка приземлится на его электронке, он сделает ей достойную аранжировку.

Несколько дней я бродил вокруг ноута, все никак не начиная работу над записью песни, но Саня знал секретную кнопочку, которая выключала мою лень. Он позвонил в восемь утра и проорал в трубку:

– Где трек, мой компьютерный гений?!

Как ужаленный, я спрыгнул с дивана и ткнул включаться ноутбук.

Погода наладилась, но листья стремительно падали, укрывая асфальт скользкими кусочками своих умирающих тел. Только эти листья и сырость оставались в Москве от того, что называлось природой: крыша смога прикрывала город от ветров и солнца, а люди, машины и электроприборы создавали свой микроклимат, пахнущий конными скачками.

Мы с S-14 репетировали почти каждый день. Работы было много, особенно у меня. Я учил репертуар по студийным mp3-шкам и записям с репетиций на диктофон, которые не соответствовали действительности, и не мог усидеть на месте, чтобы ничего не переделать. Повторять чужую музыку нота в ноту было для меня хуже, чем носить чужую обувь, поэтому я напрочь менял гитарную партию, а в стилях, которыми увлекались ребята, находил новые возможности выражать свои фантазии.

Саму же группу все глубже и тоньше я узнавал на репетициях. Около двух недель оставалось до первого запланированного концерта новым составом, а дальше выступления шли подряд. Мы должны были сыграться так, чтобы на сцене звучать качественно. Музыка не была сложной, но ребята – каждый со своими прибамбасами. Мне было сложно, а им обычно, и поэтому они веселились, а я пыхтел и злился на них за раздолбайство.

Дэн и Долгий отвлекались чаще, чем мне хотелось курить. Дэн много болтал, и когда открывал рот, начинало двигаться все его тело (рассказывали, что он припрыгивал и размахивал руками). Порой он не приходил на репетиции, но все знали: на концерте исправится. Как любой холерик, он включался за секунду, скидывал лягушачью кожу и становился на сцене маленькой, лысой, но очень яркой звездой.

Долгий отвлекался, потому что любил советовать. Чертова работа учителем! Он не обижался, если его не слушали. Он считал себя выше всего этого. И он никогда не обсуждал свою игру, будучи крайне брезглив к любой критике.

Эти двое трепались, а Фил, наоборот, молчал, когда мне нужны были его советы. Я так привык. Мы с Егором в Mirror Play становились едва ли не плечом к плечу, чтобы лучше друг друга слышать, потому что гитара и бас должны заниматься сексом во время игры! От них должны исходить энергии, потому что гитары поют голосом, и это голос человека, если уметь его услышать. Да, большинство работ S-14 не требовали таких усилий от струнных. И это было непривычно, и это было чужое. Мы не попадали друг в друга.

Перекур. Я нервничал.

– Расслабься, – сказал Славнов в курилке. – Играй, как чувствуешь. Дай себе волю, нам это нужно.

А я продолжал слышать три трека одновременно, и голова моя пухла: старые записи с mp3 выталкивали только что сыгранные свежие композиции, а сверху лежал рисунок, который вместо всего этого хотел бы играть я, гори все синим пламенем. И, слава богу, я умел обращаться со звуками. Моя гитара выправилась, и тут же с ней в унисон заиграли Славины эффекты, как будто тут и были. В тот же день я нашел общий язык с Филом, а правильное взаимодействие гитары и баса – это как раз тот тандем, что превращает бренчание на инструментах в гармоничную музыку.

– Ты тут не живешь, что ли? – хихикнул с порога Славнов, когда мы с ним и Дэном приехали ко мне после одной из репетиций выпить пива. – Почему тут все точно так, как когда я у тебя был в последний раз?

– И я хочу, чтобы на тех же местах оно все и оставалось.

Меньше всего мне хотелось потом ползать по всей хате и искать вещи, которые они передвинули или разбросали. Это долго и невесело, особенно если живешь один. Я так уже потерял блюдце и ложку для обуви: без понятия, где они теперь валяются. Может, лежат себе на видных местах, пылятся.

Дэн прыгнул было за мой ноут, но, чертыхнувшись, что экран не работает, сразу выскочил. Он попросил меня поставить Jah Division и стал уговаривать всех пошмалять. Славнов утверждал, что бросил, а я не хотел совершенно. Я врубил музыку и мы уселись на кухне с пивом и вяленой рыбой.

Славнову было тридцать. В детстве он вместо «Мурзилки» читал утренние газеты, вино ему наливали по вечерам, как колу, а в четырнадцать отец отвез его в сауну, где познакомил с первой женщиной. Он был взрослым с того дня, когда ему дали первые карманные деньги, а было это в год, поэтому сейчас он уже знал, где заработать, не отказывая себе в удовольствии быть дорогим сотрудником, но увольнялся, потому что переплевывал в эрудиции свое начальство. Он не брался за дела, которые не приносили денег, а деньги ему приносило все, за что он брался. Музыка – его единственная детская мечта, потому что все остальное, о чем мечтают дети, у Славнова было и так. Он завел мечту, которой не бывает у детей, он захотел стать музыкантом, и его пытливый ум выбрал инструментом музыкальное программирование, а целью – зарабатывание больших денег.

Когда они с Ракетой и Дэном переезжали из Минска в Москву, Дэн ехал за новыми приключениями, Ракета – за опытом выступлений, а Славнов знал, что в Москве можно заработать и программисту, и клавишнику, и менеджеру. Он убивал трех зайцев: устраивался на хорошую работу, становился москвичом и начинал крутиться в музыкальном мире. Теперь его знакомства стоили половину его капитала, и это то, чего ни Дэн ввиду ветрености, ни Ракета ввиду неизвестных мне причин так и не смогли сделать. Все, что нажил Дэн Бояршин, – это уйма веселых рассказов внукам, потому что он любил передряги, и это было взаимно, а человеку, который всегда улыбается и не чувствует порезов на коже, удается оставаться невредимым и сохранить свою точку зрения.

Дэн был нужен Славнову, потому что Дэнова монотеистическая религия Джа обещала неиссякаемое море вдохновения и новый эмоциональный опыт. Ракета был нужен Славнову как покладистый и усердный гитарист, но гитариста испортила Москва. Тогда Славнов не опустил рук. Он нашел девочку Катю, которая обладала даром убеждения и была красива (только красивых женщин, по его же собственным словам, он подпускал к себе), нашел Володю Долгого, который играл на барабанах так же легко, как расчесывался, нашел талантливого басиста Фила Романенко, который был нарасхват в нескольких группах сразу, и из-под земли достал меня. Все изменится сто раз, а мечта Славнова будет жить, потому что это была мечта ребенка, который никогда ребенком не был, и мечты у него все равно что бизнес-планы и выполняются при любой экономической ситуации. С корректировками, но выполняются.

Провинциальная девочка Наташа, жена Фила, мечтала стать актрисой и три раза не поступила. Дэн считал, что она не поступила бы никогда, и то, что ей подвернулся москвич Романенко, актер, музыкант, Дэн считал ее удачей и Филовой головной болью. Фил всю сознательную жизнь актерствовал в никому не известном Экспериментальном театре «Однажды», который Дэн называл не иначе, как сборищем фриков.

Наташе повезло сцапать московского театрала, но его экспериментальные постановки оказались ей не по плечу, и теперь она сидела секретаршей в гиблом офисе, постоянно бесилась от неудавшейся жизни, и яд ее пора было сдавать в аптеку. Такие сплетни были в нашей группе.

Зато в группе любили Любу, жену Долгого. Они жили в браке уже больше восьми лет, оба работали школьными учителями, а детей и на работе хватало, поэтому вместо детей они завели себе собаку. Люба ходила почти на все концерты, ее советам ребята (ну кроме Славнова) внимали. Дэн говорил, что Люба напоминала ему опенок: такая же мелкая, тонкая и коричневая, а Долгий – волка. Такой же лохматый и серый.

Дважды мы набрали полную пепельницу, скопили мешок пивных бутылок, хоть сдавай. Заканчивали глубокими экзистенциальными выводами о многомерных матрицах внутри человека, о столбцах из запахов и привычек, и о строках из походки и энергетики. По данным этих матриц, Долгий оказался не только серым, но так же и липким, мягким снаружи, твердым внутри, холодным и манерой заправлять постель похожим на свою бабушку. А Люба оказалась узкой, тихой, конечной, проколотой в носу дважды (первый раз неудачно) и ассоциировалась у Дэна с грибным супом потому же, почему и напоминала ему опенок.

С Любой я познакомился лично, когда в очередной раз мы с Долгим возвращались домой после репетиции, и он позвал к себе. Я занудствовал: настроение было паршивое.

– Потерпи, – подбадривал он. – Я тоже, когда приехал сюда, ничего не знал и всего боялся.

За что мне нравился Долгий, так за то, что он никогда не проводил различия между мной и остальными, как бы намекая, что, если я сам не обозначу различия, другие про них скоро забудут. Но в тот слякотный вечер он не мог меня воодушевить. Я чувствовал себя чужим для всего света, и моя кислая рожа по этому поводу стала первым, что обо мне узнала Люба, когда открывала нам дверь.

Она налила нам борща и уселась напротив, воркуя о какой-то бытовой ерунде, и в ее компании мне вдруг стало очень спокойно и даже почти хорошо. Поэтому Долгий такой флегматик, подумал я, что рядом с Любой не хочется суетиться. Не думаю, что у нее за душой было больше мужа-ударника и работы в школе, и мечтать-то она, наверное, как следует не умела. Наверное, поэтому она радовалась всему простому и не хотела переделывать тот мир, что дарит ей спокойствие, и располагала к себе, как все открытые люди, не слишком занятые самими собой.

Оказалось, она преподавала историю, и мой истфак тем вечером оказался вполне подходящей темой для нашего первого разговора. Она даже предложила мне остаться переночевать, но я не мог согласиться. Я слишком хотел побыть в максимально привычной обстановке, а в Москве это было лишь в моей квартире, к которой я уже как-никак привык.

Сказать, что мне по-прежнему было не по себе в чужом городе, это не сказать ничего. Твердая почва под ногами так и не появлялась, я по-прежнему терялся, путался, на мою беспомощность никто не обращал внимания, а у меня не хватало духа говорить о ней вслух. Скрипя каждый раз, как несмазанная телега, я сжимал кулаки перед выходом на улицу, а вернувшись домой, пустой и выжатый, валился на диван без сил.

Ночью я сидел на кухне с гитарой в руках. Не спалось. У меня заканчивались силы, и нужно было что-то придумать, чтобы двигаться дальше.

Пачка сигарет. Дым.

Я крепился мыслями, что выбор сделал сам, и раз уж оказался таким идиотом в пятнадцать, то нужно стиснуть зубы и терпеть. Но было и еще кое-что. Один маячок в этом огромном городе излучал странное тепло, и я тянулся к нему, стараясь перешагивать препятствия, которые сам же себе и расставил. Я стремился к этому маячку, хотел до него дорасти, заслужить его и ощутить его теплый пульс в своих руках.

Сдавшись сейчас, я бы потерял все. Я знал, что этот маячок, милое и желанное сердце, встретившееся мне на пути, даже если никогда не станет моим, будет одной из самых веских причин идти вперед, как далекая звезда манит путешественника.

Долгий проявил странную проницательность, заговорив со мной на следующий день о женщинах. Узнав от меня про нечастый и беспорядочный секс, он пришел к выводу, что мне необходимо завести подругу. Причем, когда мы приехали на репетицию, он вывернул это Славнову так, будто я мастурбирую на Playboy и не умею сам стирать носки. Славнов хихикнул, будто ничему не удивился, а мне захотелось посильнее стукнуть Долгого за то, что он так подло все переврал.

– Какие ему больше нравятся? – спросил Славнов у Долгого, издеваясь то ли над ним, то ли надо мной. – Блондинки или брюнетки?

– Гондоны, – выругался я, и уселся в угол настраивать гитару. Конечно же, по пути саданувшись о какой-то пюпитр.

В дверях появился Фил. Он был мрачен и даже не коверкал слова, меняя в них ударения, как обычно. Чертыхаясь и пыхтя, он добился того, чтобы у него, наконец спросили, в чем дело.

– Траблы с театром, – выдавил он.

В его голосе я услышал, что он бы с удовольствием излил душу подробнее. Не желая возвращаться к теме женщин, мастурбации и Playboy, я пристал к Филу с расспросами, что там в театре да как.

Оказалось, пропал их штатный музыкант, к спектаклю не написано ни ноты, и теперь Фил зашивался, работая и за себя и за того парня. Он простонал и засобирался в курилку. Решив, что знаю, чего он дожидается, я предложил ему помочь написать эту многострадальную музыку.

Фил сделал вид, что удивился предложению, после чего голосом заметно бодрее, сказал, что заплатят мало, но помощь будет кстати. Ему не пришло в голову, что мне будет неудобно ехать, как он велел, завтра в его театр забирать сценарий для знакомства с сюжетом. Не пришло и мне. Пришло Славнову.

– С кем ты поедешь? – спросил он.

Повисла пауза. Мои передвижения в S-14, для S-14 и ради S-14 планировались заранее, одного меня не оставляли. Славнов отвозил меня на машине, с Долгим мы ездили на метро. Но все остальные передвижения, никак не связанные с S-14, мы никогда не обсуждали. Да их попросту и не было, не считая моих походов в магазин у дома, но там я справлялся сам. Понятно, что ехать со мной к черту на рога в Филов театр никому никуда не уперлось.

– Я ненавижу это заведение, и потом, я днем работаю, – сказал Долгий. – Может, Люба сможет.

Должно быть, Фил уже привык, что его детище, его театр, где он провел десять лет жизни и дослужился до человека-оркестра, где он режиссирует, звукарит, пишет музыку и играет на сцене, называют сборищем фриков, и устало повторил, что авангард никому не понятен. Долгий рявкнул, что такое даже по накурке не придумаешь, и их бесконечный спор продолжался бы вечно, если бы после репетиции не появилась Катя с более насущной повесткой, чем рассуждение о том, считать ли актеров «Однажды» театральной труппой.

– «Запасник» переносится на неделю, – отрапортовала она с порога.

Парни загудели: следующая пятница у кого-то занята, да и вообще, какого черта эта сука из «Запасника» опять все меняет в последний момент.

– Извините, ребята, – сказала Катя. – По-другому никак не получилось, но можем отказаться.

Поразмыслив, Славнов пришел к выводу, что выступать все же надо. Фил пообещал перенести свой спектакль на другой день: он любил выступать в «Запаснике» больше всех.

На том мы дружно повалили на улицу. Фил слинял сразу, успев повторить, чтобы завтра я не забыл приехать к нему в театр. Я собирался залезать в машину к Славнову, где уже сидел Долгий, но Катя меня оттянула, мол, поедем сами. Когда взвизгнул мотор, Славнов выкрикнул из окна какую-то гадость про мастурбацию, и я показал ему средний палец. Катя громко смеялась.

Мы шли под ручку, она говорила, что концерт перенесли из-за междоусобных войн хозяина «Запасника» с хозяйкой другого клуба, потому что они не поделили между собой время выступления одной очень крутой группы.

– Да она сучка просто, эта вторая директриса! – злилась Катя.

Предложила поехать в центр, пока еще не так холодно гулять.

Мы спустились в метро и поехали на Чистые пруды. Обе эти станции – нашей базы и Чистые – я учил по своему путеводителю, и теперь к формулам подставлял числовые значения. Я старался, чтобы не Катя вела меня, но чтобы я сам ее вел, и мне нравилось то спортивное волнение, которое я испытывал, ориентируясь с новыми вводными. Она не поняла, но мы зашли в тот вагон и в ту дверь, которые выбрал я, и какой же был у меня восторг, когда эскалатор начался именно там, где я высчитал! Первое уравнение сошлось, и пока мы поднимались по эскалатору, можно было перевести дух и приготовится ко второму – к выходу из Чистых, а он там хитрый. Я напутал пару метров не в ту сторону из-за невнимательности, ведь параллельно Катю слушал, но в целом был собой очень доволен.

А Катя все болтала, далекая от моей маленькой радости, делилась, как прошел ее день, как красиво на улице, как волшебно отражаются вечерние огни в мокрой дымке и какие чудесные желтые листья лежат под ногами. Дул промозглый ветер, навстречу шли люди не очень торопливым шагом, Катя говорила про Экспериментальный театр, про отношения Долгого и Фила, про отношения Фила к ней, про отношения Фила к Наташе. Потом сказала, что хочет есть.

– Пойдем, – засияла она, – тут рядом знаю одно место!

Она, как обычно, называла все улицы, которые мы переходили, говорила про чай и грог и про куриц-гриль, от которых вкусно пахло на перекрестке, рассказала про владельцев сети «Новые люди» и про ресторанчик, куда мы шли.

– Надеюсь, вы тут скоро выступите, – сказала она на пороге.

На входе доложили, что свободные места есть, и мы вошли. Внутри было шумно и дымно. Официантка проводила нас к тесному столику посередине зала и положила на стол два меню.

Я повертел свое в руках и с важным видом заявил, что буду устрицы в кленовом сиропе. Катя прыснула и сказала, что я листаю винную карту, к тому же вверх ногами. Заказала какую-то пасту, а я – какой-то сэндвич.

– Пить что будете? – спросила официантка.

– Два по пятьдесят рома, – секунду подумав, ответила Катя.

– Два по сто, – поправил я.

Девушка переспросила, так по пятьдесят или по сто?

– По сто, – повторил я, и Катя меня не поправила, только загадочно усмехнулась.

У нее был конфликт с Филом, потому что он считал ее шлюхой, а она его – тряпкой. Я и раньше замечал, что они не разговаривают, но полных масштабов войны не знал. У Фила были те комплексы, от которых Катю воротило. Она терпела его выходки, потому что он действительно был хорошим исполнителем и дружил со Славновым, но раз за разом было все сложнее оставаться к ним равнодушной. Кроме того, Фил имел удивительную склонность к сплетням, что не добавляло ему очков, а Наташу Катя считала той единственной спутницей, которую он только и мог нажить со своим ужасным характером.

– Наши с ним терки – это только наши с ним терки, – убеждала Катя меня. – Вы, кажется, ладите, а мы разберемся сами.

Она не искала в людях чистоты и терпеливо общалась с теми, кто был ей противен, зная, что в таком контрасте и познается настоящее человеческое добро. Я слушал ее жадно, хватая в тембре ее голоса все то, что, наверное, должен был запомнить и взять на вооружение, ведь она знакомила меня со своим миром и влияла на его восприятие. Она не собиралась ограждать меня от неприветливой столичной действительности. Но ей было интересно, какой Москву нахожу я, и в тот вечер она много спрашивала меня о том, как проходит адаптации и как мне в столице.

Я врал ей, что все идет хорошо и больших проблем, чем дома, я не встречаю. Она с восхищением слушала мой бред про фатальную удачливость. Страна продавала нефть, а двадцать миллионов инвалидов не могли выйти из дома, потому что у страны не было денег оборудовать их жизнь, и они медленно умирали в одиночестве. Как смог я так многого добиться, для меня самого оставалось большей загадкой, чем для Кати. Ведь она не знала, скольких друзей я потерял, ослепнув, и как нелегко было делать первые самостоятельные шаги по улицам.

Выбор быть таким как все (желание не ограждаться, но идти в ногу с людьми) казался Кате невероятным, а мне единственно возможным: я слишком много не дожил и не попробовал, чтобы отказываться. Юношеская тяга к приключениям пересиливала ежедневную боль, заплаченная цена могла никогда не окупиться, но отданные силы назад мне были не нужны.

Мы заказали еще по сто рома, и Катя притихла. Зачем я обо всем этом ей рассказал, загрузил? Подумал, что она станет моей подругой? Дурак, лучше бы и дальше слушал ее ласковую болтовню, и все было бы хорошо.

– Знаешь, я ведь была против тебя, – сказала она так, что мне захотелось исчезнуть вон. Но тут же добавила, что давно уже изменила свое мнение и теперь рада, что я в S-14.

Черт меня дернул спросить, что для нее значила наша группа. Она сухо ответила, что группа для нее – это работа. Ну а что еще я хотел услышать? Я сморщился, противный сам себе, и нервно застучал по столу зажигалкой, как вдруг Катина прохладная ладошка накрыла мою и остановила, оставшись лежать сверху. Зажигалка шлепнулась на стол. Я раскрыл кисть, пуская тонкие Катины пальцы между своих. Застряв на этой безмолвной паузе, мы так и не находили слов для продолжения беседы.

Принесли ром, мы одновременно одернули руки и взялись за стаканы.

– Вот ты, – начала она, придумав, в какое русло развернуть разговор, – живешь со вполне определенными целями. У тебя всегда будет куда стремиться, – и добавила грустно: – А куда стремиться мне? Вот у тебя есть огромный стимул что-то делать, а что делать мне?

– Долгий считает, что тебе нужен мужчина, – ответил я, отпив рома.

– Он озабочен всех пристроить, но все, что я смогу, лишь украсить жизнь мужчины. Согласись, этого недостаточно.

Она размышляла как-то неправильно, как мне тогда показалось. Я хотел догнать ее заплутавшую мысль, вернуть ей верное направление, может быть, даже притянуть ее поближе к себе, чтобы впредь она так не плутала. О какой, к черту, красоте она говорила? Она так чудовищно ошибалась в отношении самой себя, что показалась мне вдруг очень далекой и непонятной. И у меня не нашлось слов ее переубедить в тот вечер. Я заметил только, что, раз она говорила, что у нее «не получается» с мужчинами, выходило, что она все-таки пыталась.

Людей нельзя разложить на ноты, как музыку, чтобы понять. Они поворачиваются разной стороной, чтобы запутать мнение о себе. Людей не понять целиком, но можно внимательно их послушать, заметить, какие слова они роняют невзначай, какие оговорки делают, и в этих оговорках найдется ключ. Горстка слов, произнесенных безо всякой задней мысли, и их интонации скажут то, что порой тщетно ищут в мимике и жестах.

Возвращаясь домой на такси, я чувствовал липкий осадок после вечера с Катей. Хотелось быть с ней ближе, но как прорвать стену из наших предрассудков, я не знал. Жаль, что людей нельзя разложить на ноты, чтобы понять. Жаль, что музыка никогда не заменит человеческое тепло.

Дверь. Дом. Постель. Гитара.

Люба позвонила после уроков, и мы встретились на углу дома.

– Не замерзнешь? – спросила она. – Холод собачий.

Я достал сигареты и одну протянул ей. Пришлось извиниться за отнятое у нее время, на что она только добродушно хмыкнула.

Из троллейбуса мы спустились в метро, долго ехали на неизвестную станцию, потом пересели на маршрутку, где водитель объявлял жуткие остановки вроде «Четвертой колонны» или «Семнадцатого подъезда». Мне даже казалось, что мы давно выехали из Москвы и добрались уже до какой-нибудь Воркуты, недаром Фил так отвертывался от вопроса, где находится театр.

Однако размеры столицы я недооценивал. После часа езды мы все еще могли зайти в цивилизованный киоск за бутылкой воды, «Сникерсом» и пачкой «Кента», а девочки на улицах поизносили название Gauloises. Мимо проезжали машины, брызгая осенней жижей, изредка прохожие шли навстречу, шаркая подошвами по идеально ровному, как каток, асфальту. Наверное, тут и газоны были идеально ровной прямоугольной формы, с побеленными бортиками, чтобы солдаты не скучали, выходя в наряд. Нет, я не спрашивал у Любы, где мы находимся. Я воображал кругом заборы с колючей проволокой и мечтал поскорее отсюда убраться.

Обсуждали Долгого. Он считал себя дзен-буддистом, и мы выясняли, так ли это на самом деле, вспоминая все, что оба знаем про дзен. Дзен ведь даже не учение, а только метод познания, в котором ничего не отрицается и не утверждается. В дзене нет ни бога, ни человека, и чтобы пройти свою дорогу, надо сначала себя потерять, а потом найти, причем важен не результат, а сам процесс. Еще, чтобы понять дзен, надо отказаться от дзен. Я вот понимал, какой из Долгого буддист. Но дзен-буддист? Люба допускала, что Долгий может быть дзен-буддистом, потому что поди пойми этот дзен, а вдруг и вправду. Но я настаивал, что Долгий подкупился на парадоксы, чтобы всегда иметь возможность поспорить и не проиграть, вот и навесил на лоб табличку дзен-буддиста, где первое слово никому, даже ему самому, не было полностью понятным.

Наконец мы поднялись на бетонное крыльцо неопознанного здания и вошли в тяжелую деревянную дверь.

– Никого нет, – сказала Люба.

Стоял затхлый запах пыли и старой мебели. Скрипнув гнилыми ступеньками лестницы, тяжелой походкой к нам спустился старичок.

– Репетиция идет, молодые люди, – хрипло, чересчур учтиво объяснил он и велел ждать.

– Но нам и надо на репетицию, – возразил я, и в этот момент голос Фила появился в коридоре и позвал нас в зал.

Под старичком скрипнули ножки стула, громче запела в приемнике Долина, а мы с Любой вошли в зал через тяжелую дверь, пахнущую старым лаком и забвением.

Решительно не поняв происходящего на сцене авангарда, мы с Любой затеяли разговор о самокрутках, которые курил кто-то поблизости. Под женские вопли, несущиеся в зал то слева, то справа, мы перешептывались о том, что неплохо было бы купить табак, бумагу и фильтры да побаловать себя вечерком хорошими самокрутками.

На сцене замолкли и под музыку подняли топот.

– Танцуют, – шепнула Люба.

Я увлекся мыслью о самокрутках, вспоминал, какими кривыми они у меня раньше получались да как вкусно пах вишневый табак, который Саня Митрофанов привозил из Финляндии. Никак не получалось сконцентрироваться на сюжете Филового спектакля, где вой перемежался топотом, а крики – жалобными всхлипами, и вся эта какофония никак не выстраивалась в единый логический рисунок. А мне сюда музыку писать.

– Ну вот и весь наш спектакль, все в таком духе, – подошел Фил, когда на сцене стихли и зашуршали. – Чем больше времени проводишь, тем больше понимаешь, – он вздохнул. – Пока ерунда, но мы ударно репетируем, должно получиться хорошо.

Я рискнул спросить, какую именно музыку ему писать, и, почти обидевшись, он ответил, что музыка нужна свежая, живая и с надрывом, напомнив, что одной левой писать не нужно, чем задел уже меня.

– Постараюсь, – ответил я, застегивая куртку.

– Ненавижу тебя, – буркнул Фил. – Вечно ты говоришь «постараюсь». Думай потом, стараешься ты или балду пинаешь.

Зазвонил его мобильник, и он спешно сказал, что если я отказываюсь, то должен сообщить завтра же, и исчез в шорохе экспериментальной возни.

Мы с Любой вышли на крыльцо, и она спросила, доставая сигареты, стоило ли связываться: и Фил не подарок, и деньги не пойми какие, и спектакль – откровенное говно.

Если бы я знал, к чему приведет новое дело (не только Филов театр, но и переезд в Москву или то сочинское турне), если бы я знал наперед результаты, а вдруг все они оказались бы провальными, да разве взялся бы я хоть за что-нибудь? Без точного знания будущего я, по крайней мере, всегда оставался с надеждой.

– Стоило, – ответил я Любе. – Пока не знаю зачем, но стоило.

«Старый Новый рок» о Saturday-14

Группа образовалась в октябре 2003 года в Минске, когда дружеские посиделки с инструментами ребята решили назвать в честь дня, следующего за «несчастливой» пятницей, 13. Музыку S-14 нельзя отнести к какому-то определенному стилю; это альтернативный саунд с элементами фанка, ска, хип-хопа и порой даже рэгги. Что отличает группу от других коллективов, так это особо мощная экспрессивность, ничуть не вредящая на редкость ярким мелодиям, агрессивная подача и запоминающийся, экстравагантный и в то же время до мозга костей «русский» имидж. Каждое выступление группы – впечатляющее шоу.

Shaper: С чего все начиналось и чья была идея создать группу?

Фил: Чья была идея создать группу, не знаю, я появился в группе одним из последних. Когда пришел на первую репетицию, у парней уже были и материал, и конкретные идеи, как его воплотить.

Слава: До теперешней S-14 мы с Дэном творили в группе с тем же названием, но мы и название – это единственное, что от нее осталось. Нынешняя S-14 началась с новой ритм-секции и новых инструменталистов.

Shaper: Первое ощущение, когда вышли на сцену, и как прошло первое выступление?

Слава: Помню, просто хотелось надрать всем задницу… Имея за спиной три или четыре года концертных выступлений, чувствовал себя достаточно комфортно.

Дэн: Я был пьян, и мне было вполне комфортно, да.

Shaper: Как обстоят дела в группе на данный момент?

Дэн: Сейчас мы готовим материал для записи альбома. Вообще наш подход к сочинению и исполнению музыки стал гораздо серьезнее.

Shaper: Какие у вас музыкальные предпочтения?

Фил: У всех, насколько мне известно, абсолютно разные… Сам я сейчас предпочитаю pure energy конца 60-х – начала 70-х, очень импонируют группы, которые продолжают работать в этом стиле.

Слава: Мы недаром являемся участниками движения «Кислород». Мне все до единой их группы нравятся.

Shaper: Какие собственные песни у вас любимые?

Слава: Это каждый раз песня, над которой ведется работа в данный конкретный момент. Исполнять нелюбимые песни не вижу смысла: если они не нравятся тебе как композитору и исполнителю, почему они должны понравиться слушателю?

Shaper: Как вы относитесь к современной альтернативной сцене?

Слава: Непосредственно.

Shaper: Что для вас музыка – хобби или работа?

Фил: Хобби ее назвать уже сложно… А вот работой вполне.

Слава: Для меня музыка – это моя жизнь. Все свое время я посвящаю музыке, постоянно либо играю, либо слушаю. Мало на что, кроме музыки, хватает времени. К счастью для меня, я получаю за это деньги, на которые живу, покупаю инструменты, но это не главная цель – играть музыку за бабло. Я хочу быть музыкантом, заниматься только этим и не отвлекаться ни на что другое. Последнее время у меня это получается, и я очень этим доволен.

Дэн: Музыка – это состояние души.

Shaper: Что толкает вас на написание подобной музыки и текстов?

Слава: На написание подобной музыки меня толкает невозможность ненаписания подобной музыки.

Дэн: Все само получается. Для меня написать текст – это как блевануть, когда слишком много выпил, просто уже невозможно держать в себе.

Shaper: Занимаетесь ли вы какими-нибудь группами (проектами) помимо S-14?

Слава: «Человек-мегапроект» по количеству банд, в которых пашет, – это Рамиль. Он может одновременно играть в нескольких группах, потому как очень любит свое дело, и при этом узкоспециализирован. Я лично раскручиваю одну перспективную украинскую команду.

Shaper: Ваши пожелания слушателям.

Слава: Создавайте группу только в том случае, если вам действительно есть что сказать. Поберегите свои и чужие нервы. Увидимся на концертах!

Несмотря на ворчание Фила, Катя оставалась нашим директором, и благодаря ей мы обзавелись базой получше, ближе к центру. Саундом занимался в основном сам Славнов, но время от времени появлялся звукорежиссер по имени Борис. У него был скрипучий голос и, как рассказывали, жутко густая борода. Славнов говорил что-то хорошее про его уши, но мне было наплевать и на его уши, и на его якобы стильную бороду – я не переваривал его высокомерие и то, как он умел, не сказав ни слова, одними охами испортить настроение.

На концертах все начинало взрываться, крутиться и вертеться, народ верещал от наших феерий. Я учился работать с публикой, тут же вовлекаемый в неожиданные номера и эксперименты, начинал прощупывать модель поведения так, чтобы мне было удобно играть, не сбиваясь, и не мешать Дэну скакать волчком по сцене. Славнов был охоч до нововведений и перед каждым выступлением переделывал лупы и риффы, да так кардинально, что все едва успевали подстроиться. Мы с Филом сыгрались. По словам знатоков, наш струнный тандем сильно обогатил общее звучание группы. Фаны всех нас знали по именам, а Дэн заливал свежую инфу на нашу страничку и рассказывал приколы из гостевой книги.

С концертами потянулись тусовки и новые знакомства. Тут и там квартирники, концерты друзей и друзей друзей, вечеринки, и любимые бары произносили новые имена, и моя Москва пополнялась новыми адресами и контактами. К Славиной харизме слетались, как мухи на варенье, талантливые музыканты, Дэн лип к растаманам, Фил не часто, но приводил с собой интересных персонажей. С Долгим тоже приходили друзья, но чересчур странные, и на второй раз, как правило, уже не появлялись.

Комплексовать я уже не успевал. Только уход домой доставлял трудности, потому что я был заложником компании, с которой мог бы уехать. В Самаре я ориентировался и валил, когда хотел, а тут, в Москве, первое время Долгий, Славнов или Катя отвечали за мою отправку домой, но знакомых становилось все больше, и вскоре я сам стал заботиться, как найти попутчиков. Конечно, народ реагировал на меня по-разному, не всегда с адекватностью, которой бы я хотел, но я старался отражать и запоминать только тех, кто мной интересовался первым. Другие исчезали сразу.

Раз в неделю мы ходили с Любой Беляевой за продуктами. Предсказуемо: яйца, макароны, пельмени, кофе. Шоколадная паста, может быть. Все прочее успеет заплесневеть и прокиснуть, пока я соберусь сварганить человеческую