Читать книгу А и Б сидели на трубе - - Страница 2

Гришка из нашей средней группы принес в детский сад пластмассовую трубочку. Сначала он в неё свистел, а потом стал из неё плеваться пластилиновыми шариками. Он плевался исподтишка, и наша воспитательница Инна Константиновна ничего не видела.

Я в тот день был дежурным в столовой. Инна Константиновна говорит, что это самый ответственный пост. Ответственнее всего суп разносить, потому что тарелку за края брать нельзя—можно пальцы обмакнуть, а на ладошках нести горячо! Но я весь суп хорошо разнёс. Просто прекрасно! Даже на столы не пролил! Стал раскладывать хлеб на тарелки-хлебницы, тут все ребята пришли, и Гришка этот с трубочкой своей. Я понёс поднос на кухню, а горбушку одну в руке нёс—себе оставил, я горбушки очень люблю. Тут Гришка как дунет в меня! Пластилиновый шарик попал мне прямо в лоб и отскочил в мою тарелку с супом! Гришка как захохочет, и ребята тоже хихикать стали. Смеются надо мною, что мне шарик в лоб попал.

Мне так обидно стало: я старался, дежурил изо всех сил, а он мне в лоб, и все смеются. Я схватил свою горбушку да как запустил в Гришку. Я очень хорошо кидаюсь! Метко! Попал ему прямо по затылку. Он даже охнул— горбушка ого какая! Не какой-то там шарик пластилиновый. Горбушка от его стриженой головы отскочила и долго по полу через всю столовую катилась—вот как я сильно бросил!

Но в столовой сразу стало тихо, потому что Инна Константиновна покраснела и стала на меня смотреть! Она наклонилась, медленно подняла горбушку, сдула с неё пыль и положила на край стола.

– После тихого часа и полдника,—сказала она,—все пойдут гулять, а Серёжа останется в игровой комнате и хорошенько обдумает свой поступок. Серёжа ходит в детский сад один, но мне, я чувствую, нужно поговорить с его родителями. Серёжа! Пусть завтра придут твои папа или мама!

Когда я пришёл домой, папа уже вернулся с работы и читал газету, лёжа на диване. Он у себя на заводе устаёт очень, один раз даже за обедом уснул.

– Ну, как дела?—спросил он.

– Нормально,—ответил я и поспешил поскорее в свой уголок к моим игрушкам пройти. Я думал, папа опять свою газету читать будет, но он её свернул, с дивана поднялся и присел рядом со мной на корточки.

– Так ли уж всё нормально?

– Да хорошо! Хорошо всё! Замечательно…—и быстрее самосвал кубиками нагружаю, а они почему-то не нагружаются, так и прыгают из рук.

– Ну, если всё замечательно, то почему некоторые в шапке в комнату входят и, явившись с улицы, рук не моют?

И действительно, я в шапке и руки вымыть позабыл!

– В общем, так!—сказал папа, когда я вернулся из ванной.—Давай рассказывай, что у тебя стряслось?

– А потому что Инна Константиновна,—говорю,—несправедливый человек.! Не разберётся, а наказывает! Мне же Гришка первый в лоб шариком запустил, а я его горбушкой потом… Он же первый, а она меня наказала!

– Какой горбушкой?

– Обыкновенной! От круглого хлеба. Гришка первый начал, а меня наказали! Разве это по-честному?

Папа ничего не ответил, только сел на диван, ссутулился, руки между колен свесил. У него такие руки большие и жилы, как верёвки. Он очень расстроился.

– Как ты думаешь,—спросил папа,—за что тебя наказали?

– Чтобы не дрался! Но ведь Гришка первый начал!

– Так!—сказал папа.—Ну-ка, принеси мою папку. Она в столе лежит, в нижнем ящике.

Папа её очень редко достаёт. Это большая кожаная папка. Там папины почётные грамоты, фотографии, как он во флоте служил. (Я тоже моряком буду, когда вырасту). Папа достал не фотографии своих товарищей-моряков, а конверт из пожелтевшей бумаги.

– Ты никогда не задумывался, почему у тебя нет ни бабушки, ни дедушки?

– Задумывался,—сказал я.—Это очень плохо. У некоторых ребят по два дедушки и по две бабушки, а у меня никого…

– А почему их нет?—спросил папа.

– Они погибли на войне.

– Да,—сказал папа. Он достал узенькую полоску бумаги.—«Извещение»,—прочитал он, и я увидел, как у папы мелко и часто задрожал подбородок:—«Проявив мужество и героизм в составе морского десанта, пал смертью храбрых…»—это один твой дедушка. Мой отец. А вот это: «Скончался от ран и общего физического истощения…»—это второй твой дедушка, мамин папа.

– А бабушки!—закричал я, потому что мне их всех было очень жалко.

– Они умерли в блокаду. Ты же знаешь про блокаду. Фашисты окружили наш город, и Ленинград остался совсем без продовольствия.

– И без хлеба?—эти слова у меня получились шёпотом.

– В день выдавали по сто двадцать пять граммов… Один кусочек, такой, который ты за обедом съедаешь…

– И всё?

– И всё… Да и хлеб-то этот был с мякиной да с хвоей… Блокадный, в общем, хлеб.

Папа достал из конверта фотографию. Там были сняты школьники. Все наголо стриженные и ужасно худые.

– Ну,—сказал папа,—найди меня. Все ребята были похожи между собой, как братья. У них были усталые лица и печальные глаза.

– Вот,—папа показал на мальчика во втором ряду.– А вот твоя мама.

Я её вообще никогда бы не узнал. Я думал: это мальчик лет пяти.

– Это наш детский дом. Нас не успели вывезти, и мы всю блокаду были в Ленинграде. Иногда к нам приходили солдаты или моряки и приносили целый вещевой мешок хлеба. Мама наша была совсем маленькая и радовалась:

«Хлебушко! Хлебушко!», а мы, ребята постарше, уже понимали, что бойцы отдали нам свой дневной паёк и, значит, сидят там в окопах на морозе совсем голодные…

Я обхватил папу руками и закричал:

– Папочка! Накажи меня как хочешь!

– Что ты!—папа поднял меня на руки.—Ты только пойми, сынок, хлеб—не просто еда… А ты его на пол…

– Я больше никогда не буду!—прошептал я.

– Я знаю,—сказал папа.

Мы стояли у окна. Наш большой Ленинград, засыпанный снегом, светился огнями и был таким красивым, будто скоро Новый год!

– Папа, ты завтра, когда в садик придёшь, про хлеб расскажи. Всем ребятам расскажи, даже Гришке…

– Хорошо,—сказал папа,—приду и расскажу.