Читать книгу Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло - - Страница 4

У меня есть четыре семейных фильма, которые я никогда не выброшу. Кассеты лежат в самом высоком и далеком углу моего шкафа. Посмотреть их я не могу – у кого сегодня есть видеомагнитофон? И все же я храню их, как последние реликвии собственного детства. Так что цель у них все же есть.

Я всегда знала, что несу свое прошлое с собой, но кроется оно в настроениях и вспышках воспоминаний. Занесенная рука, прикушенный язык, момент ужаса. Узнав свой диагноз, я поняла, что мне нужна конкретика. Поэтому взяла напрокат видеомагнитофон, разобралась со множеством таинственных штекеров и проводов и вставила первую кассету.

Она начиналась с Рождества. Я увидела четырехлетнюю девочку в бархатном платьице. Тоненькую шейку охватывает огромный белый кружевной воротник. У девочки густая прямая челка и тоненькие косички. Это же я, но я себя почти не узнавала. Нос у девочки гораздо шире моего, а лицо круглее. И она кажется счастливой – это же невозможно! Но я помнила все игрушки, которые она доставала из коробок, все до единой. Как я любила эту синюю лупу, эту книжку «Волшебный школьный автобус», эту бирюзовую сумочку в форме раковины. Что я сделала со всем этим? Куда все делось?

Лента крутится дальше. Вот девочка стоит на коленях на полу гостиной с пакетом, полным фотографий овощей. Она готовит детсадовский проект «пищевая пирамида». Я с удивлением заметила, что когда‑то у меня был британский акцент.

– В апельсинах есть ВИТТамин С, – с улыбкой объявляет малышка, демонстрируя две симпатичные ямочки. У меня их больше нет.

А вот уже Пасха, и девочка разыскивает пластиковые яйца. Она ползает вокруг дивана, наполняя свою маленькую корзиночку. Дом, где я выросла, кажется мне незнакомым – все очень скромно, на стенах никаких украшений, мебель в гостиной кажется удивительно маленькой. Я возвращаюсь в прошлое и понимаю, что в тот момент мы прожили в США меньше двух лет. И еще не заполнили наши комнаты расписными китайскими ширмами, разнообразными «штучками» и батиками в рамках. У нас еще не появилось пианино. В тот момент у нас была только ротанговая мебель, привезенная из Малайзии, и подушки с цветочным узором, слишком тонкие, чтобы прятать под ними яйца.

Сцена меняется в последний раз, и камера показывает девочку с матерью. Они расположились на газоне рядом с кустами роз в полном цвету. Я вижу роскошные розовые и желтые цветы. Мама очень красивая. На ней просторная рубашка и джинсы. На газон она вышла босиком. Мама абсолютно спокойна и уверена в себе. Она выдувает мыльные пузыри, а девочка гоняется за ними, хохочет во все горло и наворачивает круги на траве.

– Я хочу попробовать! – кричит она. – Хочу попробовать сама!

Мама не обращает на нее внимания.

Мое взрослое «я» абсолютно готово осудить мать на этом видео. Возненавидеть ее. Она мне не позволяет. Ей кажется, что я не смогу. Но потом мама подносит палочку с мыльной пеной к моим губам. Я дую слишком сильно, и раствор летит во все стороны. Мама снова окунает палочку в раствор и направляет меня, пока я не сделаю все правильно – мне еще не дается красивый мыльный пузырь, который улетает к небесам. От этой сцены у меня возникает странное ощущение: слишком много – и в то же время недостаточно. Подождите – кто эта женщина? Что за беззаботная жизнь на экране? Все было не так. Это не вся история. Покажите мне больше. Но запись заканчивается. Все слишком статично.

Наша семья не сбегала в Америку. Мы приехали, чтобы добиться успеха.

Мне было два с половиной года, когда мы уехали из Малайзии и поселились в Калифорнии. Отец работал в технологической компании, и ему в рамках пакета релокации предоставили дом с выгодной арендной платой. Для моего папы это было возвращение.

Он был самым умным ребенком в маленьком шахтерском городке Ипох, где добывали олово. Рос в бедной семье, где все скромные средства мой дед часто просто проигрывал. Отец не пошел по его стопам. У него были мозги и воля. С проблемами ему помогали справляться задачи по математике и английский язык, потом он шел в библиотеку, брал там другие учебники и решал примеры из них. При этом он вовсе не был ботаником – вместе с другими загорелыми как шоколад мальчишками он часами гонял в регби. Его все любили, он добился больших успехов в учебе – весьма многообещающее начало.

Но когда он обратился в американские колледжи с вопросом о стипендиях, ему ответили: не стоит тратить свое время, стипендии для иностранных абитуриентов не предусмотрены.

Отец набрал 1600 баллов на экзаменах – потрясающий результат, который говорит о блестящих способностях к науке. Эти баллы стали его билетом из мира бедности – и из Малайзии. Старшая сестра, которая удачно вышла замуж, одолжила ему денег на поступление. Он снова обратился в американские колледжи, и все были готовы принять его.

Отец, который всю жизнь провел в тропической жаре, с испугом смотрел на присланные из колледжей Лиги плюща буклеты: фотографии студентов в теплых пальто и шарфах на фоне заиндевелых старинных зданий или осенних пейзажей его пугали. А в проспекте престижного калифорнийского университета фотографии были совсем другими: студенты в шортах и майках играли во фрисби на зеленых газонах. Неудивительно, что отец выбрал именно этот колледж.

– Ты могла бы быть девушкой Восточного побережья и жить в другом мире, – часто говорил отец. – А в Калифорнии ты оказалась только из-за этого чертова фрисби.

После окончания учебы отец несколько лет работал в разных странах, а потом вернулся в Малайзию, чтобы остепениться. С мамой он познакомился в банке – она была операционисткой. Мама была молода, красива, обаятельна, а отцу было уже двадцать шесть лет – настоящий старикан. Мать постоянно твердила, что ему пора кого‑то найти. Мои родители встречались два месяца, а потом поженились.

А вскоре родилась я. В том году король Малайзии до смерти забил парня-кэдди клюшкой для гольфа за то, что тот посмеялся над его неудачным ударом, и это событие не имело никаких последствий. Насилие и коррупция пугали моего отца. Мы – этнические китайцы, то есть представители этнического и религиозного меньшинства, которое в Малайзии подвергалось дискриминации. Когда отец был еще ребенком, его дядя, мать и старшая сестра жили в Куала-Лумпуре, когда там начались этнические чистки. Сотни китайцев были убиты. Сестра моего отца чудом сумела покинуть свой офис и найти безопасное жилье в китайском квартале, где вся семья пряталась несколько дней, – друг, у которого были связи в полиции, приносил им еду, чтобы они не голодали. А на улицах убивали всех – даже детей, которые в школьных автобусах ехали на учебу.

Отцу были хорошо знакомы свободы и привилегии США. Он знал, что в Малайзии его возможности ограниченны. Если бы мы остались, я бы никогда не получила хорошего образования и не нашла бы работу – мне наверняка пришлось бы ехать за границу, чтобы последовать его примеру. Так чего же мы ждем?

И мы переехали в красивый дом в Сан-Хосе с большой верандой и бассейном. Рядом находились хорошие школы (хотя, чтобы поступить в лучшую, пришлось соврать о своем адресе). Отец купил Ford, мама – всем нам подходящую одежду. Родители обставили дом нашей старой малайзийской мебелью, но мне купили американскую кованую кровать. Специально для девочки по имени Стефани. Родители выбрали мне лучшее имя – оно означало «та, что носит корону».

По субботам родители пользовались всем, что давала им жизнь в комфортном загородном районе. Они водили меня в Технический музей инноваций, Детский музей открытий или в парк аттракционов. Мама много времени проводила вместе с другими матерями, интересуясь лучшими образовательными возможностями нашего района. Когда культурная программа надоедала, мы устраивали барбекю у бассейна для других малайзийских экспатов с семьями. Мама жарила на гриле цыплят в медовой глазури и всегда оставляла мне ножки.

Субботы у нас были для развлечения. Воскресенья – для покаяния.

По воскресеньям мы ходили в церковь. Отец надевал галстук, а мы с мамой – платья в цветочек с огромными рукавами-фонариками. Вместе с белыми прихожанами мы пели гимны, а потом отправлялись в местный китайско-вьетнамский ресторан, и я всегда заказывала первое блюдо из меню: рисовый суп с лапшой. Когда возвращались домой, мама усаживала меня за стол, где лежал желтый блокнот на пружинке. На первой странице я давно написала «ДНЕВНИК». Однажды в воскресенье мама написала мне такое задание:

«Пожалуйста, напиши о том, как ты провела время в парке аттракционов Санта-Крус. Чем ты занималась? Что видела? Постарайся как можно интереснее описать свой день с утра и до вечера. Пиши аккуратно!»

Я корпела над дневником больше часа, хотя написать мне нужно было всего страницу. Мне было шесть лет, и я постоянно на что‑то отвлекалась – играла с бисерными ковриками, прикрепляла маленьких фетровых лам и помидорки на перуанскую ткань, висевшую на стене, рисовала какие‑то картинки на другой странице. Но все же я сумела собраться и переключиться на задание.

«Привет, ребята!» – написала я. Это было необычно: как правило, я начинала каждую запись со слов «Дорогой Дневник!», но в тот день мне захотелось разнообразия.

«В субботу мы ездили в парк аттракционов Санта-Крус. Сначала нам пришлось постоять в очереди, чтобы купить билеты. Сначала мы отправились на «Пещерный поезд». Там было не очень страшно. Мы прошли через машину времени и увидели, как пещерные люди танцуют, ловят рыбу, стирают и сражаются с медведями. А потом я прокатилась на Колесе обозрения. Оно было таким огромным, что маме пришлось прокатиться вместе со мной».

«Как‑то не очень увлекательно», – подумала я. Нужно добавить что‑то поинтереснее. Нужно показать маме, как мне все понравилось, ведь ей пришлось сильно постараться, чтобы отвезти меня туда.

«А потом я играла в «лягушек». После первой игры я получила приз! Потом я отправилась на такую штуковину, которую называют «батут». И я сделала сальто! А потом еще раз! Тетенька сказала, что у меня отлично получилось. Я отлично провела время и чудесно повеселилась!»

Чтобы подвести итог, я решила привлечь внимание к своему необычному обращению. И написала: «Эй! Ты заметила, что у меня другое начало? Я так сделала, чтобы было веселее. Люблю тебя, Стефани».

Я перечитала все написанное и осталась довольна. Вроде бы все хорошо. Я позвала маму. Мама села в кресло, положила на колени блокнот и взяла красный карандаш. Я заняла обычное место – встала слева от нее, сложив руки перед собой, – и стала смотреть, как мама исправляет. Она испещрила мой текст красными Х, кружочками и подчеркиваниями. Каждая красная отметка была словно удар под дых. В конце концов, я почти не могла дышать. О, нет! Я такая глупая! О, нет!

Закончив читать, мама тяжело вздохнула и написала внизу оценку моей работы:

«В тексте может быть лишь одно «сначала». Ты слишком часто пользуешься словом «потом». Потом я прокатилась на колесе обозрения. Потом я играла в «лягушек». Старайся пользоваться другими словами. И «отлично» ты тоже повторила два раза. Нехорошо!»

Внизу страницы мама поставила большую оценку С-минус (тройка с минусом), а потом повернулась ко мне:

– Я уже дважды говорила, чтобы ты реже пользовалась словом «потом». Я велела тебе написать поинтереснее. Ты меня не поняла? А что это ты написала в конце? Что значит «чтобы было веселее»? Я не понимаю.

– Прости меня, – сказала я, но мама уже полезла в свой ящик, и я протянула руку. Мама занесла над головой пластиковую линейку и опустила ее на мою ладонь: хлоп. Я не заплакала. Если она увидит, что я плачу, то назовет меня жалкой и повторит наказание. Мама закрыла блокнот и сурово сказала:

– Завтра все перепишешь еще раз.

Она заставляла меня вести дневник, чтобы научить лучше выражать свои мысли – а еще чтобы сохранить мое драгоценное детство. Мама надеялась, что, став взрослой, я буду с любовью перелистывать этот блокнот, который станет будить во мне светлые воспоминания. Но, листая его сегодня, я понимаю, что мама не справилась. Я не вспоминаю поездку в Санта-Крус, танец львов или отдых на пляже в Мендосино. У меня проигрывается лишь одно яркое воспоминание – удар прозрачной пластиковой линейкой по ладошке.

Темой похода было «Взросление», что, как мы вскоре узнали, означало «Половая зрелость».

Наш клуб девочек-скаутов никогда не делал этого прежде – матери раньше не ходили с нами в походы. Но на сей раз все было иначе – настало время первого опыта. Нам было по одиннадцать лет, и в нашей жизни многое менялось.

В лагерь мы приехали в субботу ближе к вечеру. После ужина настало время игр. Мы рисовали и громко хохотали над дурацкими картинками родителей. А потом девочки отправились играть в подвижные игры, а наши матери остались сидеть на диванах и болтать о женских делах. Моя мама по сравнению с остальными выглядела прекрасно. Многие женщины располнели и одевались в мешковатую одежду. Две азиатки неважно говорили по-английски, поэтому забились в уголок, словно не желая, чтобы их кто‑нибудь видел. Моя же мама сидела с абсолютно прямой спиной и была в зале главной. В футболке и джинсах с высокой посадкой она выглядела прекрасно. Каждое утро мама часами играла в теннис – и благодаря этому у нее были очень красивые плечи и руки. Идеально уложенные волосы украшали ее голову, как нимб. А вот голос у нее был странный – высокий, подрагивающий, с сильным малайзийско-британским акцентом. Я слышала, как он разносится по всему дому. Но никто, казалось, этого не замечал, потому что после ее слов то и дело раздавались взрывы хохота. Мужчины считали ее остроумной и невероятно привлекательной, женщины – щедрой и обаятельной, той, что всегда берет под свое крыло новых иммигрантов, знакомит их с местными обычаями, угощает «Маргаритой» и приглашает на обед в честь Дня благодарения (хотя мама всегда покупала индейку и утку по-пекински, чтобы как‑то дополнить сухое мясо).

А тем временем девочки стали разговаривать про группу ‘N Sync.

– А мне больше нравится BSB, – сказала я.

Дочь руководительницы нашего отряда фыркнула:

– BSB для мелкоты!

Другие девочки с ней согласились и отвернулись от меня. Я потащила мою единственную подружку спать пораньше, чтобы поболтать о привидениях и всем таком. Но, прежде чем выйти, я обернулась и увидела, как моя мама обменивается телефонами с другими женщинами, и все они чуть ли ни в очередь выстраиваются, чтобы записать свои телефоны в ее блокноте.

На следующий день у нас были дополнительные занятия, посвященные половой зрелости. Нам принесли прокладки и тампоны и долго объясняли и показывали, как вести себя во время месячных. А потом началось групповое занятие – нас усадили в кружок, чтобы мы разговаривали о своих чувствах, связанных с половой зрелостью… Наверное, было и еще что‑то, но оно меня так смущало, что я почти все забыла. Сохранилось лишь одно неприятное воспоминание. Нам принесли большие рулоны бумаги, мы расстелили ее на полу. Девочки ложились на бумагу, и матери обводили контуры их тел маркером. А потом мать и дочь вместе должны были нарисовать те изменения, которые произойдут с телом со временем. Нарисовать грудь. Волосы под мышками и на лобке. Я пыталась свести все к шутке и нарисовала вонючие зеленые волны, исходящие из моих подмышек, и кулон в форме гениталий на шее, но все упражнение показалось мне просто отвратительным. На моих будущих грудях не было сосков. Ни я, ни мама не осмелились нарисовать соски. Лишь большие, круглые буквы U, нарисованные фиолетовым маркером на груди.

Я думала, мама будет высмеивать эту чушь белых людей, но она увлеченно играла, улыбалась, смеялась и поддразнивала меня, словно все это ей нравится.

А потом нас выстроили в кружок и велели взяться за руки. Наша руководительница взяла гитару, и мы принялись, раскачиваясь, петь «Восход, закат» из «Скрипача на крыше». Слова этой песни были пронизаны ностальгией – дочь превращается в женщину, а ведь еще вчера она была девочкой.

Мы пели, а у матерей туманились глаза, они гладили девочек по головам, целовали их в макушку. Другие девочки кидались в объятия матерей. Моя не обнимала меня. Она стояла в стороне и громко рыдала. Она и дома постоянно рыдала – некрасиво, согнувшись пополам. Но никогда прежде она не позволяла себе такого на людях, и это меня встревожило.

Если ей так больно, оттого что я взрослею, я не должна этого делать. Тот момент определил мою жизнь на несколько лет вперед: я не говорила ей про свои месячные и просто набивала трусы туалетной бумагой, а запачканную одежду прятала на чердаке. Бинтовала грудь, носила мешковатые футболки и горбилась, чтобы не показывать увеличившуюся грудь – даже когда мама била меня по спине и твердила, что я похожа на Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Я была готова сделать что угодно, лишь бы она была счастлива. Я хотела показать, что всегда буду ее девочкой. Только это было важно.

После песни мы обняли наших мам, они утерли слезы и прижали нас к груди. А потом мы пошли к нашим двухъярусным кроватям забрать вещи и отправились домой. Глаза мамы были красные от слез, но я надеялась, что она не слишком расстроилась. Мне хотелось, чтобы странные ритуалы каким‑то образом сблизили нас.

К сожалению, в машине мы обе молчали. Я хмурилась и кусала губы, пока мы не приехали домой и не разгрузили багажник. И вот тогда мама взорвалась:

– Утром за завтраком ты указала Линдси, что она неправильно держит нож. Помнишь? Ты велела ей резать ветчину по-другому. Прямо перед ее матерью! Почему ты это сделала?! – рявкнула мама. – Ты не имеешь права учить других людей! Ты просто засранка!

Ничего не понимая, я пробормотала:

– Не знаю… Она держала нож неправильно – так вообще ничего не отрежешь… Я подумала, что могу ей помочь…

– Помочь?! – перебила она. – Ха! Хороша же из тебя помощница! Я всю дорогу тебя стыдилась. Это было просто невыносимо. Ты не понимаешь, что во время игры все время старалась выделиться? Когда другие не понимали, что ты рисовала, ты начинала злиться. Рядом с тобой всем было неловко. Все смотрели на тебя. Мне хотелось умереть от стыда, глядя на тебя. Мне хотелось закричать: «Это не моя дочь!»

Мне показалось, что я резко села на верхней полке и ударилась головой о потолок. Это происходит сейчас? Правда? Именно после похода, направленного на сближение матери и дочери?

– Прости, мама, – пробормотала я. – Я просто не понимала…

– Конечно, ты не понимала! Потому что ты вообще не думала, верно? Ты всегда поступаешь, не думая, хотя я вечно твержу тебе: «Подумай!» Неудивительно, что все одноклассники тебя ненавидят!

– Прости, что я так повела себя… А нож… Я просто… просто хотела помочь. Ее мама вроде бы не расстроилась… Я не заметила этого, но…

– Ооооо! – Мама поджала губы и прищурилась. – Ты думаешь, что знаешь лучше меня? Как ты смеешь огрызаться?!

– Я лишь пытаюсь извиниться! Пожалуйста! Мне очень жаль… Я просто подумала… может быть, после этого похода… Я думала, что теперь все будет хорошо…

– Как все может быть хорошо, когда ты выставила меня в плохом свете?! – завизжала она.

Я знала, что в эту самую минуту никто не кричит ни на одну девочку из нашего отряда. Перед глазами были картинки, как они прижимались к своим матерям во время той песни, как ждали ответных объятий. Они хотели уверенности и безопасности. Но в то же время мама была права – другим детям я не нравилась. Они говорили, что я странная и слишком впечатлительная. Может быть, я и правда слишком уж пыталась победить в игре? Неужели на меня действительно все смотрели? Как я могла этого не заметить? Как мне понять, что я веду себя неправильно? Может быть, все мои действия – это ошибка? Глаза наполнились слезами.

– Не плачь! – закричала мама. – Ты жутко выглядишь, когда плачешь! Ты похожа на своего отца с его плоским, жирным носом. Не плачь, я сказала!

И она ударила меня. Я закрыла лицо руками, но она оторвала мои ладони от лица и принялась хлестать меня по щекам. А потом села и заплакала.

– Ты разрушила мою жизнь! Лучше бы ты никогда не рождалась! Ты только и делаешь, что выставляешь меня в дурном свете! Ты вечно меня унижаешь!

– Прости, мамочка, прости, пожалуйста! – взмолилась я.

Думаю, мама моя не смогла реализоваться. Она убиралась тщательно, но неохотно. Готовить она не любила, предпочитая занимать свободное время волонтерской работой в школе – она вела подсчеты и заполняла многочисленные документы. Иногда она спрашивала у отца, нельзя ли ей найти работу в банке, а он вечно отмахивался:

– Ты еле школу окончила! Кто тебя возьмет?

Но это я поняла, лишь став взрослой. Теория сложилась, когда я посмотрела массу телевизионных передач о скучающих домохозяйках и перенесла увиденное на брак своих родителей. В детстве же я точно знала, почему моя мама вечно расстроена. Она очень точно указывала на причину своих несчастий – во всем была виновата я.

Если я что‑то и запомнила из своего детства, так это избиения. Мама часто меня била. За то, что я не смотрела в глаза, разговаривая с ней. А если же смотрела, но недостаточно почтительно, мне тоже доставалось. Она могла побить меня, заметив, что я сижу в кресле, поджав одну ногу, «как рикша», или за сленговую фразочку из какого‑нибудь мультфильма с телеканала 2×2. Однажды она полчаса избивала меня теннисной ракеткой за то, что я вскрыла полиэтиленовую упаковку ее журнала People, который достала из почтового ящика. Иногда она била меня не сильно – ладонью, игрушками, газетой. Но порой мне прилично доставалось – мама так сильно била меня пластиковой линейкой или бамбуковой палкой, что те могли ломаться, и я же оказывалась в этом виновата. «Это ты заставила меня так поступить, потому что ты ужасно глупая!» – орала она. А потом возводила глаза к небу и ругала Бога: «Чем я заслужила этого неблагодарного, бесполезного ребенка?! Она разрушила мою жизнь! Забери ее! Я не хочу больше видеть ее безобразное лицо!»

Несколько раз в год мама так уставала от меня, что пыталась заставить Бога забрать меня навсегда. Хватала меня за волосы на верхнем этаже нашего дома и тащила вниз по лестнице. Она заносила большой кухонный нож над моим запястьем или закидывала мою голову и подносила лезвие к шее – холодный металл впивался в мою кожу. Изо всех сил я просила прощения, но мама визжала, что я притворяюсь, что мне следует заткнуться, иначе она перережет мне горло. Тогда я замолкала, но она твердила, что я не раскаиваюсь в своих проступках. Я снова начинала извиняться, но она настаивала, что мои слова ничего не значат, а от слез я становлюсь такой уродливой, что точно должна умереть. Я молчала, пока она криками не заставляла меня снова что‑то говорить. Такие бессмысленные ситуации могли длиться часами.

Мамин голос не всегда был таким певучим. Он стал писклявым и визгливым из-за постоянных криков и скандалов. Врач сказал, что у нее повреждены связки, и, если не проявить осторожности, она может полностью потерять голос. Но это ее не смутило.

Меня часто спрашивают, каково это – расти в атмосфере такого насилия. Психотерапевты, посторонние люди, партнеры. Редакторы. «Вы описываете детали того, что происходило с вами, – пишут они на полях. – Но как вы это чувствовали и переживали?»

Такие вопросы всегда кажутся мне абсурдными. Откуда мне знать, что я чувствовала? Это же происходило много лет назад. Я была совсем маленькой. Но, если подумать, то я бы сказала, что, вероятно, чертовски плохо.

Я ненавидела маму, потому что ей было невозможно угодить. Но в то же время я любила ее, поэтому, наверное, постоянно терзалась чувством вины и страха. Помню, что горько плакала, когда она избивала меня. Но плакала я не от боли – к этому я привыкла. Я плакала из-за ее слов. Закусывала губу и впивалась ногтями в ладони, но никогда не могла сдержать слез, когда она называла меня глупой, безобразной, нежеланной. Я шмыгала носом, это злило ее еще больше, и она избивала меня с новой силой.

Когда избиение заканчивалось и поток оскорблений останавливался, все становилось легко и просто. Слезы высыхали, и я просто сидела и смотрела в окно. Или читала любимые книжки. Собирала все в кучу и уносила с собой. Однажды после особенно сильного избиения у меня началось что‑то вроде частой икоты. Я никак не могла замедлить икание, чтобы набрать достаточно воздуха в легкие. Теперь я понимаю, что это, скорее всего, были панические атаки. Помню, что в тот момент с изумлением наблюдала за собой словно со стороны. «Это так странно, – думала я. – Что происходит? Как это смешно!»

Но что мне было делать с этими чувствами? Каталогизировать их? Сидеть и целый день их обдумывать? Рассказать о них мамочке и ждать сочувствия? Умоляю вас. Мои чувства не имели никакого значения. Они были бессмысленны. Если бы я испытывала все эти чувства слабости и вялости, если бы действительно думала, как ужасно, что мама постоянно грозится убить меня, то вряд ли мне удавалось бы каждое утро просыпаться и завтракать вместе с ней. И я вряд ли смогла бы всю ночь сидеть на диване и обнимать ее, чтобы ей было тепло. Не смогла бы.

Если бы я заполнила все пространство души моими чувствами, то разве в ней осталось бы место для маминых? Ее чувства были важнее. Потому что у нее на кону стояло гораздо больше.

На тумбочке возле маминой кровати всегда стоял большой зеленый флакон с «Экседрином». Она принимала эти таблетки от мигрени. Кроме того, они были для нее способом ухода от реальности.

После самых сильных панических атак и сильнейших избиений мама сворачивалась в клубок на полу и начинала раскачиваться взад и вперед. Потом в сухой, жесткой тишине она шептала, что я разрушила ее жизнь, что настало время со всем покончить и выпить все таблетки разом.

– Пожалуйста, не надо, мамочка, – умоляла я.

Я пыталась объяснить ей, что нужно жить дальше, что все мы ее любим и ценим все, чем она ради нас жертвует, что она хороший человек, который так нужен этому миру. Иногда это срабатывало. А иногда она не обращала на меня никакого внимания и запиралась в своей спальне. Мне она говорила, что, если я позвоню 911 и она выживет, то перережет мне горло. Я сидела снаружи, прижав ухо к двери, пытаясь услышать ее дыхание и понять, когда нужно рискнуть – в какой момент нужно отдать собственную жизнь за жизнь мамы.

Я стала следить за ней каждый раз, когда она засыпала днем. Прокрадывалась в ее комнату и стояла над ней, чтобы убедиться, что ее глаза движутся под веками, а дыхание достаточно ровное.

Но однажды я пропустила важные симптомы. Я совершила ошибку. Мама все же решилась и выпила все таблетки, что у нее были.

Не знаю, когда точно мама совершила эту попытку, потому что мелких инцидентов было предостаточно. Думаю, это произошло, когда она на пару дней исчезла и отец сказал, что она уехала в Holiday Inn, чтобы немного отдохнуть от нас. Позже мамина подруга рассказала мне, что она провела ночь в психиатрическом отделении. А может быть, мама пыталась покончить с собой в ту ночь, когда приняла таблетки, запила их пивом и проспала восемнадцать часов. На следующий день мы с отцом стояли у ее постели.

– Она проспится. Это называется похмельем. Иди, посмотри телевизор или займись чем‑нибудь, – сказал отец и ушел.

Но я еще долго наблюдала за мамой, прежде чем решилась на цыпочках выйти из спальни.

Но все это имело свой эффект. «Экседрин» в таких количествах вызвал у мамы язву желудка, которая так никогда и не залечилась. И каждый раз, когда у нее случались приступы боли, она твердила, что это моя вина.

Что я могла чувствовать, если собственная мать винила в своих попытках самоубийства меня? Я не могу вам рассказать. Это были слишком серьезные чувства для очень маленькой девочки. Но я точно знаю одно: каждый вечер перед сном я становилась на колени и, словно мантру, повторяла одну и ту же молитву: «Пожалуйста, Боженька, сделай так, чтобы я не была такой плохой девочкой. Позволь мне сделать мамочку и папочку счастливыми. Пожалуйста, сделай меня хорошей девочкой».