Читать книгу Cовсем немного дождя - - Страница 8

Она придет не через день, не через два – спустя долгую и пустую неделю, мелькая в положенные часы в окнах Герхардовой аудитории. Оживленная и энергичная, она ни разу не обернется к окну посмотреть, смотрит ли он на нее. И только в день своего визита, по окончании пар, Стефания окинет взглядом опустевшую аудиторию, переведет взгляд вверх, к нему, уверенная в его присутствии, покажет жестами: я иду. Сердце Кристиана сразу подпрыгнет и кувыркнется, как скакун, не взявший препятствие. И он замечется, сгребая в мойку кофейные чашки, взбивая диванные подушки, на которых провел дни, полные неназванного ожидания.

Она не успеет поднести руку к звонку, как он распахнет перед ней дверь, делая шаг в глубь прихожей, отступая всё дальше, уступая инерции ее движения, заданной стремительным преодолением нескольких лестничных пролетов. И где-то на подступах к гостиной, в узком коридоре, под галереей семейных снимков, она влепит ему звонкую пощечину. Долгим взглядом посмотрит в глаза. Готовая к агрессии, злости, возмущению, она встретит лишь недоумение, которое легкой рябью исказит его лицо. Вскинет голову, отвернется, войдет в яркий дневной свет комнаты, осмотрится и присядет на диван, аристократично скрестив щиколотки и запястья, держа королевскую осанку. Кивнет головой – что же ты? Он пройдет следом, присядет напротив в маленькое неудобное кресло с гнутыми ножками, такой же прямой и очень спокойный. Казалось, смолкли последние такты танго и танцоры замерли в ожидании следующего вступления. Вальс или фокстрот – что предусмотрено для них европейской программой далее? Пока этим дуэтом управляет чопорная сдержанность – ритмы латины звучат в другом зале.

Семь дней назад, опираясь на плечо присланного Мартой водителя, Стефания покинула эту квартиру настолько стремительно, насколько позволяло болезненное состояние. По дороге к приютившему ее с дочерью дому она обсудила сложившуюся ситуацию с теткой. Две рационально организованные женщины решили сделать вид, что ровным счетом ничего не произошло: для домашних она переждала недомогание в деканате, для институтской среды был выбран режим любезного игнорирования. Еще ни одной женщине не удалось выйти из уединения с мужчиной, не запятнав своей репутации в глазах охочего до сенсации общества. Так стоит ли утруждать себя объяснениями?

Дом встретил детским плачем, перегретым воздухом, запахами травяных настоев и уксуса. Лариса бросила встревоженно-укоризненный взгляд: ты как? почему не звонила? – и умчалась наверх со стаканами морса в руках. Прокопий с глазами больной собаки качал на коленях хнычущую, извивающуюся Ханну. Макар, лежа на ковре перед камином, пытался перекатами размять прихватившую спину. Повернул к ней голову: ну, мать, выручай, старая гвардия сдулась.

Стефания сняла обувь, повесила пальто, вымыла руки и забрала свою капризную девочку у измочаленных дедов. Ханна продолжила извиваться и у нее на руках, требуя опустить на пол и водить туда и сюда от рассвета до заката. Ребенка невозможно было отвлечь ни игрушками, ни вкусностями. Даже добившись желаемого, она всё равно продолжала ныть. Недомогание, пусть и в легкой форме, мучило малышку, как и прочих в доме, получивших вакцину.

В то время как весь мир напряженно ожидал завершения испытаний вакцины от «вируса сна», Марте каким-то немыслимым образом удалось раздобыть ампулу антивирусного препарата. Стефания была уверена, что это «передача» от отца. Марта, многозначительно помалкивая, не разрушала красивой иллюзии племянницы. Одна ампула содержала пять доз. Почти без споров было принято решение: если Марта хорошо перенесет препарат, следом будут привиты дети и их мамы. После вакцинации все чувствовали себя хорошо, и утро следующего дня началось в штатном режиме. Стефания уехала на занятия в институт, где ее и настигла острая температурная реакция. Маша с Яном точно так же слегли с жаром, но они были дома, в окружении любящих заботливых людей. Лариса не отходила от них на протяжении всего дня. Ханна, оказавшись самой стойкой, весь свой внутренний дискомфорт в полной мере вылила на Макара с Прокопием. Упитанная маленькая девочка, которой пришел срок научиться ходить, оказалась не по зубам дедам – ни дряхлеющему, ни цветущему, – в один день обеспечив им приступы давления и радикулита, которые они разделили поровну, по справедливости.

Так где же ты так долго была? – хотелось им узнать у Стефании. На работе, ответила она, и – слабая, аккуратно, вдоль стеночки, с ребенком на руках – поднялась к себе в комнату.

Ближе к ночи Мария почувствовала в себе достаточно сил и зашла к ним рассказать, как тяжко пришлось ей, сколько страха пережили они за Яна, у которого так и не сбивается температура, как безобразно вела себя Ханна и что Стефания уж в такой-то день точно могла остаться дома. Стефания выслушала ее с ангельским терпением и преувеличенным сочувствием, безропотно предоставив дочери возможность накручивать на липкие пальчики пряди своих распущенных волос.

– Маша! Маша, ты где? – позвала Лариса.

Оставшись одна, Стефания позвонит Марте. Той, которой научена была пренебрегать и ближе которой у нее никого не оказалось.

– Марта, давай будем жить отдельно, вместе, – без предварительного вступления предложит она тетке.

Тетка опешит, разволнуется, сошлется на плохое самочувствие и прочие непреодолимые препятствия неясной этимологии. От такой невнятности и неготовности Марты сиюминутно служить интересам племянницы та потеряет последнюю опору под ногами и проведет остаток вечера в рыданиях.

Этот день, всем давшийся нелегко, перешел в непростую ночь.

Марта, надломленная своим вынужденным отказом, трое суток проведет в температурном бреду, обложившись пластиковыми бутылками с горячей водой в холодном крыле для прислуги. Ян не уступит ей пальму первенства в мощи ответа на прививку: доведя всех до полного отчаяния, на четвертые сутки проснется бледным, но абсолютно здоровым мальчиком. Стефания отменит пары и все эти дни проведет с Ханной, стараясь никому не доставлять дополнительных хлопот своим существованием. Она подумает о многом, многому в жизни даст названия, уверится в собственном исключительном одиночестве и, полная чувства ответственности за свою судьбу и будущее дочери, нарастившая еще один слой стали на внутренний стержень, оденется в отчуждение. Только когда сойдет общее напряжение и Лариса с недоумением спросит: «Стефания, почему ты не ходишь на работу? Ты что, уволилась?», она вырвется из душного дома.

В институте ей будут несказанно рады, деканат подкинет еще пару академических часов, студенты заразят беззаботной жаждой жизни. Влажный свежий воздух улиц омоет осунувшееся лицо, быстрая ходьба разгонит печальную скованность тела. Каждый день, вырываясь на работу, она станет всё острее и острее осознавать, как обыденные свидетельства собственной значимости и причастности способны изменить самоощущение человека.

И только Агния, полноватая студентка профессорского курса, своей неприкрытой неприязнью и комментариями сомнительного толка будет напоминать Стефании о случившемся конфузе, если позволительно так назвать произошедший инцидент. Внимательно отследив настойчивые взгляды неприятельницы, Стефания обнаружит знакомый профиль в окне напротив.

Этажом выше, сидя на широком подоконнике, Кристиан склоняется над книгой или экраном ноутбука. Вот он поворачивает голову и безо всякого труда заглядывает в аудиторию. Стефания резко отворачивается, отходит в глубь помещения и впредь стремится не подходить близко к окну. Как она до сих пор не сложила два и два, ведь даже если она не помнит, как очутилась в квартире Кристиана, покидала она ее в ясном сознании? Наконец ей становится невыносима мысль о постоянном соглядатае; она дожидается окончания пар и подает Кристиану знак. И вот она здесь. Больше всего ей хочется посмотреть в окно, но она сдерживает себя, изображая моральное превосходство.

– Что ты можешь мне сказать? – спрашивает она высокомерно.

– О чем? О пощечине? Наверное, я ее заслужил.

Кристиан изучает Стефанию. Пощечина, будто случившийся первый физический контакт, избавила его от неловкости перед преподавательницей. Стефания же, наоборот, ощущала всё большую нервозность.

– Ты поставил меня в неоднозначное положение. Ты, в конце концов, видел меня раздетой!

– Я не смотрел, лишь подал одежду. Сожалею, что стал причиной вашей неловкости, но иного решения мне в голову не пришло.

– В голову ему не пришло… – Стефания поднимается с дивана, подходит к окну и любуется строгим порядком недавно покинутой аудитории. – Значит, это твой наблюдательный пункт?

– Вы сейчас стоите как в витрине. Давайте ее погасим, – произносит Кристиан, выключает свет и становится у нее за спиной. – Это любимая обзорная точка моей бабушки – квартира ведь ее. Вот, смотрите. – Кристиан берет с этажерки театральный бинокль и протягивает Стефании. – Лучшие места на балконе театра.

Она пробегает глазами по окнам института; в подсвеченных рамах двигаются и замирают маленькие фигурки – кукольный домик.

– Это не странно – такое времяпрепровождение? – Стефания возвращает бинокль, но не торопится переменить положение тела. Дыхание Кристиана касается ее волос, и она вспоминает, что очень, до головокружения, молода. – Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– И мне. Но как? Почему ты всё еще студент?

– Это долгая история. А как вы стали преподавателем в таком молодом возрасте?

– Будет обидным иметь более короткую историю, тебе не кажется? – Стефания смеется. – Да ладно. Рано в школу пошла, экстерном пару классов сдала, раньше сверстников закончила учебу. Ничего особенного. А ты что, второгодник?

– Не совсем. Под давлением отца поступил на юридический, не закончил, перевелся на филфак. Здесь мне всё знакомо. Посмотрите на эту комнату – практически в ней я и вырос. Все эти книги мною прочитаны, пристально разобраны и проанализированы под кураторством профессора Герхардта – он старинный друг бабушки, подозреваю, что и поклонник. Это с ним она в окошко пересматривалась. Диплом я написал еще год назад, но на защиту не подал.

– Почему? – Стефания проходит мимо книжных полок, касается пальцами переплетов. – Почему бы не покончить поскорее с учебой, не работать, не жить самостоятельно?

– Я занимаюсь переводом художественной литературы и получаю гонорары. Мне кажется, это работа. Живу тоже вроде бы сам. Простите мне мои манеры, бабушка бы не одобрила. Хотите чаю? Или даже, быть может, вина?

– О, нет. Мне пора. Я хотела попросить нигде и никому не рассказывать, что я здесь была. Ни сейчас, ни ранее. Это возможно?

– Да, без проблем. – Кристиан включает проигрыватель, и в темной комнате звучит уже знакомая Стефании блюзовая композиция. – Вы любите музыку?

– Не знаю. Может быть. Проводи меня.

Где тот момент, когда мужчина и женщина оказываются обречены быть друг с другом? Что превращает каждое их действие в шаг к неизбежному? Химия, физика, стрела амура, неумолимость рока? Кто-то с нескладной личной историей скажет – распущенность. Молодость – вздохнет пожилой сентиментальный добряк. Зов природы – припечатает утративший веру циник. Любовь – пропоют счастливые.

Стефания чувствовала себя беспричинно счастливой и безвинно виноватой. Всё происходящее было очень неловко, против воли наполнялось чувственностью и выглядело глупо со всех сторон.

– Давай перейдем на «ты», – вместо «прощай» произнесла в дверях Стефания. – Я не твой преподаватель.

– Да.

Кристиан не схватит ее в объятия, не вопьется жадными губами в алые уста, как потребовал бы жанр кино. Он останется стоять на пороге, слушая гулкий стук каблучков по лестнице, как об этом рассказывают в книгах. В хороших книгах. В плохих – у авторов, пишущих на самых разных языках, – истинная женщина представлена неуправляемой стихией: ее несет. Кристиан прочитал достаточно и умел ждать. Но ждать в правильном месте.