Читать книгу Порубежники. Далеко от Москвы - - Страница 18

В начале ноября в Поочье пришла непогода. Небо затянули обложные тучи, и солнце исчезло в их тёмно-свинцовой утробе. Зарядили дожди, их заунывная трель звучала дни напролёт, и даже во время редких коротких затиший воздух всё равно наполняла едва ощутимая морось. Реки вздулись и вышли из берегов. Земля раскисла, пустые, негружёные повозки, и те вязли в грязи по самые оси, и даже верховые передвигались только шагом – в галоп не поскачешь.

В такую пору для служилых людей порубежья наступала передышка, ибо набегов ждать не приходилось. Потому новым белёвским дворянам сразу после верстания дали время на обжи́тье в новых поместьях.

Четвёртого ноября под проливным дождём новоиспечённый сотник белёвских дворян верхом на гнедом жеребце в старом армяке и хвостатом лисьем малахае въехал в Водопьяновку. Семёна он с собой не взял, оставил в городе, готовиться к ратной службе и… наслаждаться внезапно вернувшимся счастьем.

За день до отъезда к ним вдруг явился Елизар Горшеня. Он вошёл молча, понурый, скукоженный и жалкий, как побитая собака. Фёдор в это время сидел у печи и на точиле правил старый кинжал, по случаю купленный для Семёна. Увидев Елизара, он вскочил на ноги так резко, что опрокинул чурбак. Горшеня испуганно вздрогнул, попятился к двери, но, пересилив себя, остановился, стянул шапку и замер.

– Прощения пришёл просить, Фёдор Степанович. – глухо промычал он, не поднимая головы. – Бес попутал. Филин всё это, служка княжеский. С панталыку сбил. Принудил, злодей, к навету. Сам бы я ни в жизнь. Прости, Фёдор Степанович, а?

Елизар наконец-то решился посмотреть на Фёдора, но, едва встретившись с ним взглядом, как подкошенный рухнул на колени.

– Спаси, Фёдор Степанович, не губи! Горенский тайны книги сыскал, нынче ищет, кого крайним сделать. Что волка обложили, на погибель гонят… Спаси, Фёдор Степанович!

– Сгинь, нечисть, с глаз долой. – прорычал Клыков, с трудом подавляя вскипавшую ярость.

Он уже готов был ударить Горшеню, схватить его за ворот и пинком выставить за дверь, но тут на пороге появилась Лада. В расшитом шуга́йце39 и праздничном венце с подведёнными сурьмой глазами и лёгким свекольным румянцем на щеках. Она бесшумно вплыла в тесные сени, остановилась рядом с отцом и молча тоже опустилась на колени.

– Ты же сотник ныне, к самому Петру Ивановичу вхож. Свата твоего не тронут, пощадят… – причитал Горшеня. – Заступись, Христом богом молю, Фёдор Степанович.

Лада молчала. На бледном ангельски красивом личике лежала печать душевных страданий – ей невыносимо было видеть унижение отца. Но едва девичьи глаза нашли Семёна, как тут же засветились радостью и счастьем. Юноша, сидя на доспешном сундуке, штопал старый тягиляй. Увидев Ладу, он выронил доспех и замер с сапожным шилом в руке и намыленной дратвой в зубах. А когда их влюблённые взгляды встретились, Фёдору примнилось, что в тесной комнатёнке, пропахшей дымом и щёлоком, вдруг стало светлее.

– Тьфу ты, в пень колоду… – прошипел Фёдор, злясь на самого себя, ибо в этот миг прекрасно понял, что не сможет отказать Горшене. – Ладно, бес с тобой. Скажу слово. Но учти. Не дай бог, как отляжет, вздумаешь про женитьбу крутить… Гляди тогда!

Так Семён Клыков и Лада Горшеня снова стали женихом и невестой. Спасённый Елизар на радостях даже согласился, чтобы отныне влюбленные виделись каждый день. Под присмотром, конечно. А Фёдор, чтобы не лишать сына этой радости, позволил не ехать с ним в поместье.

Отыскав двор старшины, Фёдор по-хозяйски, без спроса завёл в сарай коня и, устроив его рядом с тощей облезлой коровой, бросил в ясли охапку сена. Жеребец жадно потянулся к сухой траве губами, но не успел ухватить и пучок, как за спиной у Клыкова раздался встревоженный голос:

– Здравствуй, мил человек.

Фёдор обернулся. В покосившемся дверном проёме стояли Мефодий и Матвей Лапшины. Заметив в окно чужака, который без стеснения орудовал в сарае, хозяева поспешили на двор. Старик, отдуваясь после бега, недоверчиво смотрел на незваного гостя. Матвей пытался в полумраке взглядом отыскать вилы или что-то ещё, что могло сгодиться за оружие.

– Здорово! – радостно ответил Фёдор. – Ты, стало быть, старшина тутошний?

– Стало быть, я. – тихо, словно нехотя признался Мефодий.

– Ну, коли так, знакомы будем – Фёдор Степанович Клыков. Отныня дворянин здешний.

Фёдор протянул старшине бумажную трубочку с накладной печатью государева поместного приказа. Мефодий дрожащими пальцами развернул грамоту, взглядом пробежал по трём неровным строчкам.

– Это как же, мил человек, понимать? – спросил он, возвращая грамоту.

– А так и понимай. Отныне это государева земля, а я на ней за службу помещён. Отныне княжеских рядцов над вами не стоит. Один господин у вас – я. Понимаешь?

Мефодий озадаченно почесал затылок.

– И это… Что ж теперь? Как?

– Ну, перво-наперво, дай-ка мне согреться. – усмехнулся Фёдор. – А уж после толковать станем.

Старшина хлопнул себя по лбу и виновато улыбнулся.

– Да уж конечно… Милости прошу!

Лапшины провели Клыкова в дом. В единственной комнате совсем не маленьких размеров было темно и тесно, как в гробу. Одну половину горницы занимал большой верстак в локонах стружки и россыпи щепок. Полавочник над ним загромоздили бочарные плашки. Рядом на полу лежало несколько деревянных обручей, внутри которых насыпью валялись скобеля, уторники и прочий мелкий инструмент.

В другой половине, сраставшейся с бабьим углом, в ряд стояло полдюжины снопов сухой льняной соломы. Чуть поодаль Дуняха в мокрой от пота рубахе среди облака серо-зелёной пыли усердно шлёпала рукоятью большой мялки. Рядом с печкой Серафима на веретене сплетала размятые волокна в длинную нить. У её ног в своих заботах копошились трое ребятишек мал мала меньше.

– Бросай работу, бабы. – бойко скомандовал Мефодий. – Гостя приветить надобно.

Клыков снял лисий малахай, стянул с себя промокший под дождём армяк и отдал одежду Дуняхе. Серафима уже суетилась возле печи, доставая из дымящего горнила чугунок без крышки. Матвей ершистой щёткой очищал от опилок верстак, служивший семейству обеденным столом.

– Ну вот что. – начал Фёдор, садясь на лавку. – Как тебя?

– Мефодий Митрофаныч.

– Перво-наперво о главном давай. Дьяк в Белёве сказывал, вы на три поля просились. Так?

Мефодий Митрофанович бросил на сына косой беглый взгляд. Матвей с опаской дёрнул бровью. Челобитная, что они отправили новому князю, для общины едва не обернулась большой бедой. Так что теперь, когда вновь всплыл разговор про переход на три поля, старшина поневоле напрягся, не ожидая добра.

– Хотели. Да князь отказал… – упавшим голосом сообщил он.

Фёдор взъерошил мокрые кудри и неуверенно улыбнулся. Предстоящий разговор о пашнях, посевах и сборах для него был всё равно что слепому поход по густому лесу.

– Ежели мне верно всё растолковали, урожай при том чуть не вдвое больше станет, так? – он говорил медленно и от волнения часто запинался. – А по государеву наказу дворяне оброк в поместье не по четям пашни получают, как вотчинники, а десятину с урожая. Выходит, мне тоже глянется, чтоб вы больше собирали. Потому, давай-ка, Мефодий Митрофаныч, вместе покумекаем. Может, и выйдет что. Объясни мне, в чём загвоздка-то?

Старшина всплеснул руками. Он, когда-то давно рождённый на покосе, провёл в полях всю жизнь и потому искренне удивлялся, когда кто-то не понимал столь очевидных истин.

– Да просто же всё. Нынче у нас пашни сто восемьдесят две чети. Половина под паром кажный год лежит, а засевам мы токмо девяносто. При наших урожаях меньше сеять нельзя. И так, токмо впритык хватает, дабы оброк выплатить да самим после с голоду не сдохнуть. А ежели на три поля переходить, так целых два года всего шестьдесят четей в запашке будет. Это в самый щедрый год не прокормит. Вот и вся загвоздка.

Клыков понимающе кивнул и слабо улыбнулся.

– Ну вот что тогда послушай. Но по верстанию мне поместье в двести двадцать четей дадено. И на те сорок без малого четей, что не достает нынче, позволено государев лес сводить. В грамоте поместной так и сказано. А когда у нас двести двадцать четей будет, тогда треть от них – почти восемьдесят. Это раз. – Он поставил руку локтем на стол, сжал кулак и распрямил указательный палец, а потом добавил к нему ещё и средний. – А вот два. Нынче мне из казны вспоможение дадено. Три рубля, дабы к весне здесь усадьбу поставить.

– Усадьбу? – Старшина удивлённо вскинул брови. – Отродясь здесь усадьбы не было…

– Само собой. Ибо прежде вы просто княжеским сельцом были, а нынче – дворянское поместье. – С улыбкой пояснил Клыков. – А поместью без усадьбы нельзя. Непременно надобно. Я даже место приглядел, пока дом твой искал. Прямо против Берегини вашей, на бугре через ручей. Там и будем ставить. А коли так, можно ведь три казённых рубля сберечь. Ежели всё одно лес под поле сводить будем, так заодно на терем брёвен заготовим. А я на эти рубля, да с казённым приварком, два года уж как-ни то переживу. Стало быть, и от оброка вас освобожу. Ну, как вам такой договор? Вы нынче новые поля чистите, да к весне усадьбу мне рубите. А я вас на два года от оброка ослобоню.

Мефодий долго теребил клинышек козлиной бородёнки, потом тёр указательным пальцем кончик носа и водил широкой костлявой ладонью по поверхности стола.

– А почему к весне-то усадьбу?

На мгновение Фёдор растерялся. Он ожидал каких угодно возражений, но вопрос старшины застал его врасплох.

– Поместный приказ так положил. – объяснил он. – Три рубля получу, токмо ежели к весне усадьба в поместье будет. Инше и полушки не дадут. А тебя что беспокоит?

– Да вишь ли… – Мефодий наморщил лоб и цокнул языком. – Тот лес, что под пашню сводить станем, он на стройку не гож. Там кустов больше. Из дерев кривьё одно да малорослик. Не набрать там на терем. Для стройки лес за болотом брать придётся.

– Так берите. В чём беда?

– А беда, Фёдор Степаныч, в том, что сие не так просто выйдет. Чтобы весной сруб ставить, брёвна уже нынче готовить приспело. Свалить ведь мало. Окоре́нить надо, по-особому сложить, чтобы к тёплым дням просохли, да, нет-нет, поворачивать. Словом, всю зиму пригляд за бревном надобен. А с болота их покуда не вывезти. Ежели б свалить да сюды сразу приволочь, всё б запросто. Да через топь гружёна лошадь не пройдёт, пока лёд добром встанет. А с нашим болотом сие токмо под крещенские морозы будет. Ибо вода там особа́, шибко гнилая. Потому даже в самый лютый холод дышит. Вот и выходит, чтобы весной тебе сруб поставить, кто-то должен нынче же за болото идти и там зимовать, лес готовячи. Без крова, без ествы даже. Как снег ляжет, по болоту не пройдёшь, а с собой сколь снеди взять можно? На зиму навряд ли хватит. Да зверьё, опять же. Ну как волки аль шатун нагрянет? Так что, ежели кто пойдёт, считай, бабка надвое сказала, вернётся ли. Может, да, а может, нет.

– А я что-то не пойму, Мефодий Митрофаныч… – спросил Клыков уже совсем другим тоном. Благодушие, что звучало в голосе с начала разговора, теперь сменилось холодным подозрением. – Вы на три поля перейти хотите али как? Кто мне сказывал, что без того не выжить, а? Или хотите, чтоб без тревог да волнений всё устроилось? Кто-то всё для вас чтоб сделал, а вы токмо на готовое пришли? Без труда, сам знаешь, и рыбку из пруда не вынешь. Так что ежели нужны вам три поля, придётся постараться.

Старшина печально улыбнулся.

– Постараться? Да мы, Фёдор Степанович, во всю жизнь токмо и делам, что старамся… Хлеб наш от пота солён, иначе не бывало никогда. И три поля нам нужны, чего уж там. Так что мы и стараться готовы, и нужду терпеть, и даже жизнь на кон поставить. Но токмо ежели все разом. Поровну на всех невзгоды разделить, так и нести их легче. Да токмо в заболотный лес всех разом не пошлёшь. Двоих и то не пошлёшь. Потому как, если на пашню лес валить, кажный тут нужон будет. Потому кто-то один идти должен. – Мефодий помолчал, глядя на гору опилок в углу и россыпь тонкой стружки, что кудрявилась вокруг ножек стола. – Ты пойми, Фёдор Степаныч. Вот выйду я нынче к общине и скажу, мол, айда, братцы всем миром за болото, лес валить. И все пойдут, не взропщут. И стужу терпеть будут, и гнилое варево жрать. А как скажу, мол, один за всех пойдёт и навряд вернётся – вот тут у каждого в душе и засвербит. Нешто он среди всех крайний? Про детишек тут же каждый вспомнит, про стариков немощных. Ежели он сгинет, кто их на заботу возьмёт? Поразмыслят так мужики, и никто добром не пойдёт. Все откажутся. А силком я никого посылать не стану. Не могу. А и мог бы, не послал – ежели пропадёт человек, таков грех на душе не сдюжу. Вот видишь, Фёдор Степаныч, как заплетается. Вроде просто всё, как со стороны глядишь. И три поля все хотят, и претерпеть за то готовы. А послать некого. Не пойдёт никто.

Во весь этот разговор Матвей молчал и смотрел на Серафиму, которая уже вернулась в бабий кут с краюхой хлеба. Усевшись на сундук, она разломила ржаную горбушку на три одинаковых куска и каждый слегка присыпала солью. Рядом с ней уже нетерпеливо топталась ребятня и, раздав им угощение, Серафима наконец глазами встретилась с мужем. Она всё поняла без слов, нахмурилась и отвернулась к ребятишкам, что сияя от счастья, торопливо жевали подсоленный хлеб. И как раз когда старый Мефодий сказал, что послать ему некого, Серафима вздрогнула, подняв на Матвея полные слёз глаза, тихо кивнула. Младший Лапшин слабо улыбнулся, кивнул в ответ и решительно объявил:

– Ладно, бать. Коли так, я пойду.