Читать книгу Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3 - - Страница 4

Алексей Михайлович родился в Москве 9 марта 1629 г. По свидетельству историков, Алексей рос тихо в тереме московского дворца, до пятилетнего возраста окруженный многочисленным штатом мам, а затем, с пятилетнего возраста, переданный на попечение дядей, Б. И. Морозова и В. Стрешнева. С пяти лет Алексея стали учить грамоте, к семи лет он научился писать, в девять с ним начали заниматься церковным пением. Царевичу покупали игрушки, у него были латы, музыкальные инструменты и «потешные» санки.

При воспитании сына Михаил Фёдорович несколько отошел от неизменности русских православных обычаев, и усилиями Морозова традиционалистские принципы были оставлены. Алексея не только стали учить наукам, «лишним» для будущего православного государя, таким, как космография. Для царевича выписывали иностранные забавы, включая немецкие карты, при том, что церковь запрещала азартные игры. Боярин Морозов приучал Алексея одеваться в «немецкое» платье. Став государем, Алексей Михайлович дома, вдали от посторонних глаз, ходить в удобном европейском костюме.

В 1637 г. царевич стал жить отдельно от Михаила Фёдоровича в трехэтажных палатах, специально для него построенных, так называемом теремном дворце. К 14 годам Алексей принял курс наук, полагавшихся тогда человеку не только грамотному, но и, в известной степени, образованному (иностранные языки – греческий, польский, богословие, философия, духовная музыка). Лишь на четырнадцатом году жизни 1 сентября 1642 г. его торжественно объявили народу, т. к. по традиции царских детей оберегали от посторонних глаз. Даже ближайшие родственники, прежде чем посетить ребенка в женском тереме, должны были помолиться и сходить в баню.

С момента объявления царевича народу, он сопровождал отца на торжественных выездах. В 16 лет Алексей вступил на Московский престол. Дальнейшие годы жизни на царском престоле дали ему много впечатлений и значительный житейский опыт. Царь возмужал, из неопытного юноши стал очень определенным человеком. Все, кто имел случай узнать Алексея Михайловича, отмечали светлую личность, он удивлял всех своими достоинствами и приятностью. Вместе с тем, как и его отец, крепким здоровьем Алексей не отличался, в связи с чем, он неоднократно прибегал к кровопусканиям. Алексей очень любил писать, что было тогда редким явлением того времени. Царь обладал литературным даром, пытался сочинять стихи, создал прекрасное наставление «Урядник сокольничья пути» по соколиной охоте. Кроме этого Алексей любил пофилософствовать.

В быту, в придворных отношениях он был вспыльчив и гневлив, но отходчив. Мог наказать палкой или пинками кого угодно, вплоть до своего тестя И. Д. Милославского. Такие сцены были не редкостью, но на жизнь приближенных, их имущество царь не посягал. Более того, проявляя сердечность, мог попросить прощения у обиженного им человека, старался примириться с ним.

Царь любил благотворить. В его дворце на полном иждивении жили нищие, юродивые, богомольцы, верховые. В большие праздники Алексей посещал тюрьмы и раздавал заключенным пироги и т. д. Впечатлительная натура Михаила Алексеевича была очень способна к добродушному веселью и смеху. Он любил пошутить и словом, и делом. Как отмечают, Алексей Михайлович с детства был проникнут религиозными чувствами. Он много молился, строго соблюдал посты и прекрасно знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души: по общему представлению того времени, средство к спасению души царь видел в строгом последовании обрядности, и поэтому очень строго соблюдал все обряды. В. О. Ключевский пишет о нем так: «Он был образцом набожности, того чинного, точно размеренного и твердо разученного благочестия… С любым иноком мог он поспорить в искусстве молиться и поститься… В церкви он стоял иногда часов по пяти и шести сряду, клал по тысяче земных поклонов, а в иные дни и по полторы тысячи»42.

Царица Евдокия ненадолго пережила мужа. Юный Алексей, оставшись 18 августа 1645 г. круглым сиротой, должен был принять царский венец, а вместе с ним бремя власти. Скорбеть об умершем полагалось 40 дней. Алексей Михайлович объявил о своем трауре в течение года. За это отступление от православного уклада царевича осуждали.

Ключевский продолжает: «От природы живой, впечатлительный и подвижный, Алексей страдал вспыльчивостью, легко терял самообладание и давал излишний простор языку и рукам¹… Гнев его был отходчив, проходил минутной вспышкой, не простираясь далее угроз и пинков, и царь первый шел навстречу к потерпевшему с прощением и примирением… Алексей любил, чтобы вокруг него все были веселы и довольны; всего невыносимее была ему мысль, что кто-нибудь им недоволен, ропщет на него, что он кого-нибудь стесняет… Умение входить в положение других, понимать и принимать к сердцу их горе и радость – было одною из лучших черт в характере царя²…»43 Однако сказанные слова Ключевского о царе, о его «умении входить в положение других», более подходит к бытовой сфере деятельности, на государственном же уровне все вопросы решались прежним путем удовлетворения центральной власти и представительного сословия.

Алексей любил устраивать торжественные смотры и проводы в поход своим войскам, обставляя все это красивыми церемониями. Любимым местопребыванием царя в летнее время было село Коломенское в семи верстах от Москвы, там он построил для себя деревянный дворец, где перед окнами царской опочивальни стоял каменный столб, на который крестьяне клали свои челобитные.

Жизнь царя отличалась размеренностью. Вставал он в 4 часа утра и совершал утреннюю молитву. Затем направлялся к царице и вместе с нею шел к заутрене, после чего встречался с боярами и думными чинами, беседовал с ними, ему сообщали последние новости.

Затем царь шел к обедне в Кремлевском соборе. Народ встречал его земными поклонами. После окончания обедни в 10 часов Алексей Михайлович удалялся во внутренние покои «сидеть с бояре», т.е. заниматься государственными делами. В эти часы государь работал и в Тайном приказе.

Обедал царь чаще всего один, после чего ехал на соколиную охоту или ложился отдохнуть на два-три часа (если молился ночью). Возвратившись с охоты, царь шел к вечере и остаток дня проводил в кругу семьи. Алексей Михайлович и Мария Ильинична (жена) вместе ужинали, потом призывались странники, занимавшие их рассказами. По вечерам царь читал Священное Писание, жития святых, духовные поучения, летописи, хроники и хронографы, посольские записки, книги по географии, а также повести и рассказы, привозимые из Польши, а чаще писал. Иногда шел в Потешную палату – своеобразный театр-балаган, где выступали шуты, карлики, скоморохи, музыканты. В 9 часов вечера государь уже спал.

Особого внимания заслуживают методы управления царя Алексея. В работах историков прошлого и настоящего времени отмечаются такие особенности его государственной деятельности, как мягкость, смиренность, истовость и серьезность. «Лучше слезами, усердием и низостью (смирением) перед богом промысел чинить, чем силой и славой (надменностью)»44 – таков как бы главный принцип управления, провозглашенный самим царем. Одновременно Алексей Михайлович был государем властным, гордился родством с Иваном Грозным и увлекался чтением исторических сочинений о нем. Фигура Ивана IV привлекала Алексея, прежде всего, стремлением к самодержавию. Но средства укрепления самодержавного права он использовал иначе, чем Грозный. При нем не было произвола и личной расправы с подданными. Более того, Алексей Михайлович начал смягчать строгости придворного этикета. В ряду своих предшественников он выделялся еще и тем, что сам читал челобитные и другие документы, писал или редактировал указы, первым стал собственноручно их подписывать.

Утвердившаяся в исторической литературе черта правления Алексея Михайловича как слабость, из-за которой он якобы искал опоры в своем окружении, легко поддавался чужому влиянию (Морозову, Мстиславскому, Одоевскому, Никону, Ордин-Нащокину, Матвееву), оказывается абсолютно неверной, если смотреть на то, как складывалось окружение царя, с какими взглядами были люди, близкие к нему, какой вклад они внесли в решение государственных проблем (все они были готовы к реформаторству, некоторые из них – Матвеев, Морозов – становились сторонниками распространения европейских обычаев, свои дома устраивали на «заморский манер», носили западное платье и т. д.), и даже как противостоял сам царь в попытке поставить его на вторые роли в государстве. Поэтому обеление бытовых представлений отстранением царя от дел является лишь путаной попыткой православных историков объяснить причины сложившейся в России деспотической системы управления – как бы безвольный царь, малодушием которого в своих эгоистических интересах пользуются его приближенные, – тогда как именно сам царь, центр Москвы и представитель православия, в себе нес семя деспотизма, холодного расчета в удержании собственного высокого достоинства построением системы превозношения (отражением мировоззрения достоинства всего народа), когда нижестоящая ступень общества ставилась в состояние безмолвия перед вышестоящей. К этому времени московской центральной власти, стремившейся сохранить моральное лицо для всех своих подданных, уже не возможно было прятаться ни за какие трудности, оправдывающие ужесточения гнета низших слоев общества, и, соответственно, еще более выстраивавшей «лествичную» систему, уже не было ни подчинение Орде, ни Смутного времени, ни разрухи после нее, потому народ не понимал, почему при таком религиозном православном царе ему становиться только тяжелее жить, и поэтому, в большей степени, народ сам для себя изобретал оправдания этому, что Алексей Михайлович, человек очень смиренный и добродушный: прозвание царя «Тишайшим» это в преломлении проявленное непонимание, что же в самом деле происходит в «добром отечестве». А русская власть, воспользовавшись «находчивостью» своего народа, стала скрываться за спинами «своевольных» бояр. Православность, умение сдерживать себя от явного свирепства являлись теми качествами, которые сохраняли в русском народе иллюзию милостивости их самодержца. Недавние времена Смуты заставляли власть хотя бы внешне идти навстречу обществу, создавать видимость народного царя. Сюда же можно отнести и особенности характера Алексея Михайловича, спокойного, как бы подчеркивающего чинность православия. Впоследствии, именно осознав это положение вещей, иллюзию милостивости и действительность подавления, реакционизма (православного) добродушия (особенно в период царского упорства капитализации страны), что это стало не выгодно вообще для государства, наблюдая пример цивилизованного мира, пребывающего в другом политическом устройстве, в России произойдет крах идеи царизма. А пока Алексей Михайлович, добродушный и набожный, для всех оставался надуманно «Тишайшим», тем для себя оправдывая скатывание государства к деспотизму, точно так же как Елизаветинский переворот впоследствии будет представляться необходимой мерой избавления страны от якобы немецкого засилья, а Екатерининский – от мужа-пьяницы.

Царь Михаил Фёдорович скончался в ночь с 12 на 13 июля 1645 г., благословив на царство единственного сына, шестнадцатилетнего Алексея. Царь Алексей вступил на престол «по приказу» отца своего и «по прежнему крестному целованью» всех людей Московского государства, как они целовали крест царю Михаилу с его царицей и великой княгиней и их царскими детьми, которых им, государям, Бог даст. Два современника, один иноземец, другой русский, так описали воцарение Алексея, что дали повод предполагать его избрание на престол Земским собором. Олеарий сообщает, что на утро по смерти отца Алексея приветствовали царем и «в тот же день еще, по единогласному решению всех бояр, вельмож и всей общины, короновали его и присягнули ему»45; это было сделано притом с некоторой спешкой по стараниям Б. И. Морозова, так что далеко не все в стране, кто желал присутствовать на торжестве, могли явиться вовремя. Подьячий Посольского приказа Г. К. Котошихин говорит как будто определеннее – о царском «обрании», состоявшемся «мало время минувше», и что для того было на Москве дворян и детей боярских и посадских людей человека по два из города, «обрали» царя – весь духовный чин, бояре и думные люди, служилые, торговые и всяких чинов люди и чернь и «учинили коронованье в соборной большой первой церкви». Крестное целование молодому государю в Москве произошло в первый же день, 13 июля, – по городам в ближайшее время. Царское венчание состоялось 28 сентября, и только к этому времени могли съехаться выборные люди, но и то не из всех городов. «Обранье» – в котором участвовала и «чернь», и московская толпа, а по одному указанию, и иноземцы – могло быть только торжественным «явлением» царя народу для приветствия и видимости общенародного провозглашения, превратившегося в один из формальных моментов обряда венчания на царство.

Начало нового царствования вызвало изменения в личном составе правящих верхов. Первое место во дворце и в делах управления занял воспитатель царя Б. И. Морозов, и в силу вошли близкие ему люди. Когда Алексей Михайлович решил вступить в брак, то его история женитьбы была подобна делу Хлоповой. В начале 1647 г. царь выбрал из двухсот молодых девиц дочь Фёдора Всеволожского, но та при подготовке к свадьбе упала в обморок; ее признали больной и за сокрытие болезни вместе с родней сослали в Сибирь, и только с 1653 г. позволили им жить в дальних поместьях. Ходили в Москве слухи, что это дело рук Морозова, боявшегося возвышения Всеволожских. Царь вступил в иной брак, с Марьей Ильиничной Милославских, дочерью Ильи Даниловича Милославского, бедного и незнатного дворянина. Через несколько дней Морозов женился на сестре молодой царицы, Анне. Милославские во главе с царским тестем занимали видное придворное положение, ведали приказами, сидели на воеводствах, поддерживали своих родственников, свойственников и приятелей. Будучи небогатыми и незнатными в происхождении, Милославские, получив возможность, стали брать огромные взятки и воровать. На протяжении почти всего XVII в. их имена неизменно связывались с самыми острыми жалобами на приказные хищения и вымогательства. Так безудержный произвол стали звать Плещеевщиной по имени А. С. Плещеева, начальника Земского приказа, одного из близких людей Милославскому.

В 1669 г. после тяжелых родов умерла Мария Ильинична. Она родила царю 6 дочерей и 5 сыновей. После смерти жены Алексей Михайлович был «безутешен». Однако через 40 дней начались матримониальные хлопоты. Государю представили список девиц, где было 67 фамилий. В это время царь общался с просвещенным человеком Артамоном Матвеевым, возглавлявшим Посольский приказ. По жене он приходился в родстве с Нарышкиными, старинного рода рязанских дворян. В одной из семей Нарышкиных, Кирилла Полуектовича, кроме сыновей была и дочь, Наталья, которая с 11 лет воспитывалась в доме Матвеева. Девушка понравилась царю, и, понаблюдав некоторое время за другими, в частности, Авдотьей Беловой, которая составила своей красотой конкуренцию Наталье, остановился все же на Нарышкиной. Его родня неодобрительно отозвалась об этом выборе, так как видела в просвещенном Матвееве склонность к иноземным обычаям. Однако 23 января 1671 г. Алексей Михайлович женился на Наталье Кирилловне Нарышкиной. Царь был вдвое старше своей второй жены. 30 мая 1672 г. у них родился царевич Пётр. В ознаменование этого события Матвееву и отцу Натальи царь пожаловал звание окольничих. Царица Наталья, получив тем большую власть над супругом, стала ездить в открытой карете и показывалась народу, что было встречено неодобрительно среди ревнителей старины.

Время правления Алексея Михайловича – это разнообразные преобразования в политической, экономической, социальной и культурной сферах. Во всех делах он продолжал, с одной стороны, традиции старой Руси, с другой, не чурался новшеств, более того, стремился к ним, используя европейский опыт. По образной характеристике В. О. Ключевского, «царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении»46. К этому следует лишь добавить, что в таком положении полустарины Россия осталась до наших дней.

Переходность эпохи Алексея Михайловича проявилась в формировании предпосылок абсолютизма, что прослеживается в разных сферах политической жизни страны: в изменении царского титула, отмирании такого атрибута сословно-представительной монархии, как Земские соборы, в эволюции приказной системы и составе Боярской думы, в повышении значения незнатных людей в госаппарате, наконец, в победоносном исходе для светской власти ее соперничества с церковной.

В новом титуле царя подчеркивалось божественное происхождение власти и ее самодержца. Вместо прежнего «государь, царь и великий князь всея Руси» после воссоединения Украины с Россией он стал звучать так: «Божией милостью великий государь, царь и великий князь всея Великие и Малые и Белые Русии самодержавец».

Теоретические постулаты самодержавия подкреплялись Соборным Уложением 1649 г., две главы которого были посвящены соблюдению престижа царской власти и определению мер наказания за все помыслы и действия, наносившие урон как «государственной чете», так и царскому двору.

Другим свидетельством усиления самодержавия было падение значения Земских соборов. Во всех трудных решениях того времени на начальных стадиях правительству помогал Земский собор. В глазах общественности он пользовался огромным авторитетом, т. к. в его состав входили выборные со всей земли. В царских грамотах часто можно было встретить ссылку на «всенародный» приговор. Термин «холопы» исчезает сам собой, заменяясь более соответствующим моменту: «господам» (таким-то) начинаются грамоты, перечисляя в приветствии чины и состояния, к которым адресуются: «и вы бы, господа…» – неизменная форма обращения автора к своим корреспондентам.

Первое время Земские соборы конкурировали с правительством, от них зависело окончательное принятие того или иного вопроса. Однако по мере того, как в правительстве крепнет чувство уверенности, оно все реже пользуется авторитетами «вселенского совета», вместе с тем Земские соборы все заметнее принимают характер простой осведомительной функции. После собора 1619—1622 гг. в их созыве наступает десятилетний перерыв, и очередные соборы заседали в связи с внешнеполитическими обстоятельствами: Смоленской войной (1632 и 1634 гг.), обострения отношения с Крымским ханством (1636—1639 гг.), с взятием Азова донскими казаками (1642 г.) Оба Земских собора (1648 и 1650 гг.) правительство царя Алексея Михайловича созвало в связи с городскими восстаниями в Москве и Пскове.

Становясь осведомительным орудием в руках правительства (неся простое знание местной жизни, что само по себе тоже немаловажно), представительство начинает рассматриваться, как своего рода служба, за которую, как и за всякую другую, следует получать жалование. С другой стороны, со времени Смуты прошло уже достаточно времени, власть окрепла, народ успокоился, и с его стороны стало проступать безразличие к выборам выборных людей. И порой воеводам только с помощью пушкарей и стрельцов удавалось заставить население осуществлять свои избирательные права. Земский собор 1653 г., принявший решение о присоединении Украины к России, считается последним собором полного состава. (Земскими соборами принято считать совещания с непременным участием в нем трех составных частей или курий: Освященный собор церковных иерархов, Боярской думы и представителей земли. Отсутствие одной из курий, прежде всего представителей земли, лишает права причислять такие совещания к Земским соборам, их следует называть просто соборами). Угасание этого института в последующие десятилетия выразилось в том, что правительство перешло к практике приглашения на совещание лишь представителей сословий, во мнении которых оно было заинтересовано. В 80-е годы XVII в. остатки Земских соборов (в виде разного рода совещаний) окончательно исчезли.

В Боярской думе шли двоякого рода изменения: повышался удельный вес думных дворян и думных дьяков, т. е. людей, проникавших в аристократическое учреждение благодаря личным способностям. В 1653 г. на долю бояр и окольничих приходилось 89% общего числа членов Боярской думы, в 1700 их удельный вес снизился до 71%.

Второе – изменение отношения к увеличению численности Боярской думы. Если в 1638 г. в думу входили 35 членов, то в 1700 г. она насчитывала уже 94 члена. Следовательно, дума превратилась в громоздкий, неработоспособный орган. Именно поэтому Алексей Михайлович создал при Боярской думе Государеву палату, состоящую из узкого круга лиц, предварительно обсуждавших вопросы, выносимые на заседание Думы.

Существенные изменения претерпела приказная система. На протяжении XVII в. функционировало в общей сложности свыше 80 приказов, из которых к концу столетия сохранилось более сорока. Количество приказов увеличилось, т.к. появилась надобность в управлении новыми отраслями государственного хозяйства. Создание полков нового строя вызвало появление Рейтарского приказа, а присоединение Украины к России сопровождалось появлением Малороссийского приказа. Однако переходом к абсолютизму было не появление новых приказов, а новшества в структуре каждого из них и рост влияния незнатных людей. Если в 1640 г. приказных людей числилось всего 837 человек, то в 1690 г. их стало 2739. Более чем по 400 человек в конце века сидели в Поместном приказе и приказе Большой казны. Штат приказа Большого дворца насчитывал более 200 человек. В остальных приказах сидело от 30 до 100 подьячих. По описаниям современников, подьячих в приказах было так много, что и «сидеть негде, стоя пишут». Рост числа приказных служителей – свидетельство повышения роли бюрократии в управлении государством.

Более важным новшеством в приказной системе было создание приказов Тайных дел и Счетного. Приказ Тайных дел осуществлял функции контроля над деятельностью остальных приказов, рассматривая подаваемые на имя царя челобитные, ведал царским хозяйством. Он находился в непосредственном ведении Алексея Михайловича и не подчинялся Боярской думе. По свидетельству Г. Котошихина, приказ Тайных дел был создан для того, «чтоб его царская мысль и дела исполнилися все по его хотению, а бояре б и думные люди о том ни о чем не ведали»47. Контролирующие функции в области финансов выполнял учрежденный в 1650 г. Счетный приказ. Однако оба приказа прекратили существование после смерти их основателя. Организация контроля средствами чиновников – один из признаков становления жесткой централизации.

Изменения в организации местного управления тоже отражали тенденцию к централизации и падению выборного начала. Власть в уездах сосредоточилась в руках воевод, заменивших всех должностных лиц земских выборных органов: городовых приказчиков, судных голов, избных старост.

В результате всех изменений чиновничья Москва остается единственным нервом политической жизни страны. Земские соборы исчезают за ненадобностью, Боярская дума трансформируется в олицетворение символа сословности русского общества. Приближающееся царство холодной бюрократии и эгоистического абсолютизма ждала подготовленная почва.

В наметившихся преобразованиях правительство царя Алексея большое внимание уделяет служилому землевладению, поскольку это войско, без которого не может существовать государство. Оно издает ряд постановлений, в основном опираясь на старые правила. Крестьянский же вопрос оставался для них самым серьезным в этой сфере.

В XVII веке в экономической жизни России происходят изменения. Наиболее важные преобразования связаны с появлением мануфактур, развитием ярмарок и расширением межрайонных связей, сопровождавшимся началом формирования всероссийского рынка, углубления специализации. Это способствовало прогрессу в меновых отношениях, в качестве которого все большим спросом стала пользоваться монета. В то же время потребности государства шли впереди роста народного хозяйства на всем почти протяжении двух царствований династии Романовых. Наступившее было после первой польской войны «время тишины и покоя», когда, по выражению современника, «люди в животах своих пополнились гораздо», продолжалось только 14 лет – промежуток отдыха, слишком незначительный даже для того, чтобы дать время затянуться ранам пережитой «разрухи» и напряженной борьбы с соседями; разразившаяся затем вторая и третья война с Польшей и, кроме того, со Швецией, Крымом и Турцией предъявила народу еще большие финансовые требования в связи с реорганизацией военных сил (наем иноземных войск и обучение русских полков иноземному образцу).

Уже во время второй польской войны общий расход на содержание войска доходил до 600.000 рублей, т. е. превосходил больше чем вдвое обычный военный бюджет того времени. Война же из-за Малороссии потребовала еще больших затрат: только за первые два года ее ведения (1654 и 1655 гг.) московское правительство истратило по официальному отчету, предъявленному Москвой польским уполномоченным, 1.300.000 рублей – по тем временам сумма громадная. Тяжесть этих военных расходов усугублялась еще тем, что продолжительная война надолго вырвала из народного хозяйства производительные силы страны: по собранным П. Н. Милюковым данным, с 1654 по 1679 гг. в даточные (лица из тяглового населения, отданные на пожизненную военную службу) было принято до 70 тысяч человек. К бедствиям войны присоединилась моровая язва, унесшая, если верить С. Коллинсу, врачу Алексея Михайловича, до 700—800 тысяч человек (по сообщению А. Мейерберга, в одной Москве умерло от морового поветрия 70 тысяч человек).

В принципе, вся сложность экономической ситуации заключалась в том, что затраты на армию требовали твердых единиц в обмене, т.е. драгоценных металлов, серебра, золота, из которых в это время производились монеты (что являлось следствием примитивного товарообмена более ранней истории). Объем же добычи этих металлов внутри страны не удовлетворял все государственные потребности. Другой общеизвестный способ приобретения твердой единицы обмена является его импорт посредству внешнего рынка. Но так как производство и рынок в России были развиты слабее, чем в тех странах, с которыми она вела торговлю, то, соответственно, Россия, как правило, закупала европейские товары, т. е. наоборот, экспортировала драгоценные металлы в Западную Европу. В связи с таким положением постоянной нехватки финансовых средств (корни которого лежат в заинтересованности центральной власти выстраивания сословно-ступенчатой системы, т.е. системы превозношении, с сословным распределением обязанностей и, следовательно, примитивным внутренним товарообменом) российским реформаторам приходилось лихорадочно изобретать способы, их заменяющие, своими промахами еще больше увеличивая тяжесть хозяйственной жизни населения, с последующими волнениями, которые, по выражению современника, охарактеризовали царствование Алексея Михайловича как «бунташное время».

Финансовое состояние первых двух царствований новой династии официально выражено еще правительством Михаила Фёдоровича: «государственной казны нет нисколько», а «служилых людей, казаков и стрельцов в городах прибыло, жалование им дают ежегодно, докуки государю от служилых людей, дворян и детей боярских большие, а пожаловать нечем». Старая податная система не удовлетворяла новым потребностям государства, как ввиду рутинности приемов обложения, раскладки и сборов, так особенно потому, что бури смутного времени произвели громадные изменения и перемещения в народном хозяйстве, и старые приказные представления о средствах и силах тяглового населения не отвечали действительному расположению и состоянию. Приходилось не только выяснять наличное количество единиц земельного оклада (соха), но и устанавливать их платежеспособность в зависимости от живущего на них тяглового населения (живущая четверть), заботясь в то же время по возможности о равномерном распределении повинностей и чтобы «никто в избылых не был», т. е. не ускользнул от повинностей. Предпринимается сложная и кропотливая работа по составлению земельного кадастра (дозорные и писцовые книги с 1614 по 1630 гг.) и регистрирование тяглых рабочих сил, прикрепленных «переписными книгами» с 1646 г. к тяглу.

Но вся эта деятельность по наделению повинностями являлась не более чем, как восстановления пусть и правильного в соотношениях, но примитивного внутреннего товарооборота, существенно не увеличивающий государство твердым обменным эквивалентом. При таком способе существования экономики ее развитие, или правильнее сказать ее масштаб, мог происходить лишь с изменениями в большую сторону численности населения страны. Этот путь был медленным, неудовлетворяющим настроение центральной власти, поскольку международные отношения предъявляли России такие неожиданные и чрезвычайные требования, на которые правительство вынуждено было реагировать вынужденными финансовыми мерами в виде чрезвычайных военных сборов и рискованных финансовых операций, направленных к быстрому наполнению пустой казны. Сюда относятся, прежде всего, экстренные военные сборы так называемой пятой (20%), десятой (10%), пятнадцатой деньги и рублевый сбор со двора – с торговых людей; полтинную и полуполтинную деньги – с духовенства и служилых людей; в то же время делается проба ввести постоянную военную подать стрелецкую, сначала только в некоторых городах и волостях Новгородской и Устюжской четверти, а также на Вятке и Волге.

Иностранные купцы – «гости», не без основания намекали правительству Алексея Михайловича на то, что в хозяйственном кризисе страны не без греха приказная практика, не хотевшая знать мысли всего государства. Правительство, однако, не отказалось от осторожных, хотя и тяжеловесных способов взимания экстренных сборов предшествующего царствования, в виде назначения пятой, десятой и т. д. деньги; но в этом способе, не всегда гибком и целесообразном, особенно ввиду неохоты населения давать подлинные «сказки» своим доходам, оно не останавливалось: чрезвычайные расходы во время второй и третьей польских войн побуждали его прибегнуть к более смелым и рискованным способам обогащения казны, основанном на слишком теоретических расчетах.

Разнообразие податей в это время и их размеров по местам, неодинаковый способ из взимания и поступления по разным учреждениям – все это вносило большую путаницу в финансовую систему. Поэтому скоро появилась мысль об объединении стрелецких и ямских податей и переложение их на всем необходимый предмет потребления, сделав сие налогом для всех неизбежным и равномерным, и обогатительным для казны, 7 февраля 1646 г. последовал указ и боярский приговор: «для пополнения государевы казны служилым людям на жалованье положити на соль новую пошлину, за все старые пошлины и за проезжия мыты, перед прежним с прибавкою, на всякий пуд по две гривны… А как та соляная пошлина в государеву казну сполна зберется, и государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Руси указал по всей земли и со всяких людей свои государевы доходы, стрелецкие и ямские деньги, сложить, и заплатить те стрелецкие и ямские доходы теми соляными пошлинными деньгами»48.

В некоторых западных странах использовались косвенные налоги, особенно соляной, для пополнения казны. Но перенесение этого опыта в Россию оказалось неудачным, главным образом, из-за желания государства вытянуть из населения несоизмеримо большие деньги. Установленная пошлина стала превышать рыночную цену соли почти в полтора раза (т.е. было равносильна строжайшей запретительной пошлиной) и оказалась большой тяжестью на бедные слои населения, что только критически отразилось на соляной торговле. Кроме того, мера эта вызвала сильнейшие злоупотребления со стороны местной администрации и сборщиков податей.

Неудачи реформы признало и правительство. В конце 1647 г. оно отменило соляной налог и вернулось к прежней налоговой системе, причем стало нещадно взыскивать образовавшуюся недоимку по прямым налогам. 1 июня 1648 г. Алексей Михайлович со многими приближенными и охраной возвращался с богомолья из монастыря. В столице его встретила большая толпа москвичей и приезжих. С криками они окружили карету царя и жаловались на Плещеева, бросали камни в бояр, и некоторые из них получили ранения. Царь не стал никого слушать, а активных бунтовщиков приказал арестовать, что вызвало в народе большое негодование. На следующий день в Кремль ворвались толпы горожан, стали требовать отставку Плещеева, прекратить притеснения и взятничество приказных людей. На этот раз царь к ним не вышел, тогда начался самосуд: «разграбили многие боярские дворы и окольничих, и дворянские, и гостиные». Восставшие разгромили дома Б. И. Морозова, П. Т. Траханиотова (начальника Пушкарского приказа), дьяка Н. И. Чистого (начальника Посольского приказа), Л. С. Плещеева и др. Н. И. Чистого как беззастенчивого взяточника и инициатора налога на соль восставшие безжалостно изрубили, бросив тело в кучу навоза. Чтобы утихомирить восставших, царь вынужден был отдать на растерзание Плещеева, затем Траханиотова, только Морозова удалось спасти, отправив его в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь. (После того, как волнения стихли, царь вернул воспитателя ко двору. Морозов пользовался царским расположением, но прежнего влияния не имел).

Из Москвы летом 1648 г. восстание перекинулось на многие города юга – Курск, Козлов, Елец, Ливна, Валуйка, Чугуев и др.; севера – Сольвычегодск, Устюг Великий; Сибири – Томск, Енисейский Острог, Кузнецк, Верхотурье. Самые упорные и продолжительные восстания развернулись в 1650 г. – в Пскове и Новгороде. Поводом восстания послужило резкое повышение цен на хлеб, вызванное обязательством правительства поставить Швеции зерно в счет компенсации за перебежчиков с территорий, захваченных Шведами, закупка зерна в больших объемах дала толчок к взвинчиванию цен, что вызвало волнения сначала в Новгороде, а затем и в Пскове. В обоих городах власть перешла в руки земских старост. Однако если выборная власть в Новгороде не проявила ни стойкости, ни решительности и открыла ворота карательному отряду – князю И. Н. Хованскому, то псковичи отказались повиноваться карателям, в город их не впустили и оказали вооруженное сопротивление.

Началась трехмесячная осада Пскова (июнь – август 1650 г.) Полновластным хозяином города стала Земская изба, распределявшая среди горожан хлеб, изъятый из боярских житниц. Она же осуществляла конфискацию имущества у некоторых богатеев.

В Москве было собран экстренный Земский собор, утвердивший состав делегации для уговора псковичей. Они прекратили сопротивление только после того, как добились прощения всем участникам восстания, в том числе и пятерым «заводчикам» во главе с Гавриилом Демидовым, руководившим Земской избой.

Используя растерянность и ослабление правительства во время волнений, дворяне и верхи посада летом 1648 г. подали челобитную, в которой выдвигались требования созыва Земского собора. Жизнь диктовала необходимость наведения порядка в законодательстве, т. к. почти за столетие от Судебника 1550 г. было обнародовано 445 новых указов, некоторые из которых отменяли статьи Судебника или им противоречили. Вместе с тем челобитчики стремились использовать ситуацию в своих интересах. Патриарх Никон однажды односторонне высказал, что составление Уложения предпринято было «боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради»49.

16 июля 1648 г. царь советовался с патриархом Иосифом, со всем Освященным собором, со своими боярами, окольничими и думными людьми. Было принято решение о необходимости составления нового Уложения, «чтобы Московскаго Государства всяких чинов людем, от большаго и до меньшаго чина, суд и расправа была во всяких делех ровна»50. Исполнение этой кодификационной работы было поручено особой комиссии в составе окольничего кн. Ф. Ф. Волконского, дьяков Г. Леонтьева и Ф. Грибоедова и возглавляемой кн. Н. И. Одоевским. Вместе с тем, «для того своего государства и земского великого царственного дела» указал царь созвать в Москву выборных: от стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов по два человека, от дворян и детей боярских больших городов по два, из новгородцев с пятины по человеку, от гостей трех человек, от суконных сотен по два, от черных сотен, слобод и посадов по человеку – «добрых и смышленых людей, чтобы его государево царственное и земское дело с теми со всеми выборными людьми утвердити и на мере поставити, чтобы те все великие дела по нынешнему его государеву указу и Соборному Уложению вперед были никем нерушимы»51. 28 июля были разосланы грамоты о присылке выборных в Москву к 1 сентября. Всего на соборе присутствовало более 350 человек различных сословий.

Несмотря на большую сложность и трудность нового законодательного предприятия оно было произведено с чрезвычайной быстротой. Составление проекта Уложения комиссией кн. Одоевского, при участии выборных людей, было закончено к октябрю, и с 3-го числа этого месяца началось соборное обсуждение проекта в двух палатах: в одной заседал царь с Боярской думой и Освященным собором, в другой, «ответной», палате – выборные люди под председательством кн. Ю. А. Долгорукова. 29 января 1649 г. Уложение было закончено обсуждением и переписано; члены собора приложили к нему свои руки. Напечатанное весной в виде книги, Уложение быстро разошлось, и в том же году было второе его издание.

Уложение 1649 г. – универсальный кодекс права государства ориентированного внутрь себя, на собственную традицию, с промонастырским уклоном разделения по «ступеням просветленности», в реальности принявшее вид выделения и большего разграничения в правах сословий, и суровости воздействий, ниспосланных «откровениями» сверху, призванных излечивать «бесноватую братию». Уложение устанавливало нормы во всех сферах жизни общества – социальной, экономической, административной, семейной, духовной, военной и т. д. Уложение определяло меры наказания за нарушение этих норм. Универсальность обеспечивала ему долгую жизнь: хотя некоторые статьи его были отменены, но оно действовало до 1826 г., когда его нормы использовались во время суда над декабристами.

Уложение состоит из 25 глав, в каждой из которых сгруппированы статьи по какой-либо теме. Общее количество статьей – 967.

Памятник открывается главой «О богохульстве и церковных мятежниках». По ней светская власть берет под защиту соблюдение чистоты веры. За хулу на Бога и Божью Матерь, на святых и на честный крест устанавливалась смертная казнь через сожжение. За производимые в храме бесчинства и беспорядки, к числу которых относилась и подача челобитной царю и патриарху во время богослужения, также налагались суровые наказания, от смертной и торговой казни до тюремного заключения. Другие церковные вопросы были рассыпаны в последующих главах: постановления о присяге для людей духовного мирского чина, о совращении православных в бусурманство, об ограничении прав иноверцев, о браке, об охране церковных имуществ от похитителей, об охране чести духовных лиц, о почитании праздников, о святительском суде, церковных приказах и тому подобное. Все эти меры направлялись к ограждению достоинства и интересов православной церкви и к упорядочению церковной жизни. В то же время, Уложение ущемляло интересы церкви, ликвидируя ее прежние привилегии и усиливая ее подчинение светской власти. Обе тенденции отражены в двух специальных главах, «О суде патриарших и приказных и дворовых всяких людей и крестьян» – глава XII, и «О монастырском приказе» – глава XIII, а также некоторых статьях XI и XIX глав.

Церковь в конце XVI в. владела третью земельного фонда страны. Экономическое могущество духовных феодалов подкреплялось их некоторыми иммунитетными правами, например, автономным управлением. Уложение сохраняло автономию в управления лишь патриаршими владениями, а население всех остальных вотчин передавало в юрисдикцию специально созданному Московскому приказу, являвшемуся светским учреждением, который возглавил кн. Н. И. Одоевский.

Наибольший протест церковных иерархов вызвали три статьи XVII главы, запрещавшие передавать вотчины в монастыри при пострижении в монахи и в епархии на помин души. Уложение, таким образом, перекрывало источники роста церковного и монастырского землевладения. Удар по экономическому благосостоянию епархий и монастырей наносили статьи XIX главы, ликвидировавшие на посадах белые слободы и институт закладчиков. Именно по этим принципам Уложение вызвало резкое осуждение патриарха Никона, назвавшего Одоевского «Новым Лютером».

Разыгравшийся на глаза самого царя мятеж 1648 г. напомнил печальные времена Смуты, когда царская власть так много пострадала от всякого рода «измены». Под влиянием этих воспоминаний и только что пережитых событий в Уложении были введены главы о доносах о государственных преступления, впоследствии ставшее «Словом и делом государевым»: «О государской чести и как его государское здоровье оберегать» (гл. II) и «О государеве дворе, чтоб на государеве дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было» (гл. III). Первая их этих глав была заимствована из Литовского статута и отчасти из «градских законов». Она устанавливала кары за политическую измену, за всякий злой умысел против государева здоровья, за приход к нему «скопом и заговором на его государевых бояр и окольничих и на думных и на ближних людей». Следующая глава, вся заимствованная из Литовского статута, стремилась оградить жестокими наказаниями спокойствие и достоинство царского двора от всяких бесчинств и самоуправств. Обе эти главы Уложения были первой попыткой законодательной нормировки вопросов, касавшихся верховной власти. Но Уложение, затронув некоторые вопросы из области чисто внешних отношений верховной власти, обошло молчанием коренные вопросы государственно права – о существе верховной власти, о порядке ее преемства и т. п. Факт воцарения новой династии путем народного избрания вызывал новые политические понятия и создавал новые политические отношения, которые, казалось бы, не могли быть укреплены исторически сложившимся методом, силою обычая (на котором держалась власть старой династии), а требовали укрепления силою закона. Но характерной чертой восстановления разрушенного Смутой государственного порядка было признание, что новая династия вступает на Московский престол столько же в силу избрания, сколько и в силу наследственного на него права по родству с угасшей династией Рюриковичей. Новые политические понятия, возникавшие в умах московских людей после Смуты, не разрушили, однако старого взгляда на Московское государство как на вотчину государя. А этот взгляд делал ненужным законодательное определение существа власти новой династии. Такое определение впервые было дано уже Петром I.

В составлении Уложения особое значение имели интересы дворянства, которое численно преобладало на Земских соборах, восстанавливавших вместе с правительством новой династии государственный порядок, и на которое перед лицом народного мятежа оно могло опереться.

Все интересы, которыми жило служилое дворянство, сводились к двум главам – службе и землевладению. Глава VII Уложения – «О службе всяких ратных людей Московского государства», заимствованная в большинстве своих статей из Литовского статута, не вносила никаких изменений в существующую военную организацию. Она только подтверждала общие нормы отправления военной службы, устанавливала порядок сбора на службу и увольнение с нее, вводила наказание за «нетство», за преступления, совершенные на службе, ограждала неслужилое население от насилий и самоуправства со стороны служилых людей.

Более живой интерес представлял для дворянства вопрос об упорядочении служилого землевладения, которому посвящены две главы Уложения (XVI – «О поместных землях» и XVII – «О вотчинах»), главным источником которых послужила Указная книга Поместного приказа, составленная после большого московского пожара 1626 г. Сохранив в силе главные нормы этого законодательства, закрепив только отдавать вотчины по душам в монастыри, Уложение точнее определило круг лиц, имевших право владеть вотчинами: это право принадлежало только служилым людям, в том числе состоявших на службе у церковных властей на высших должностях, а также гостям. Дворовых людей, служивших церковным властям, и неслужилых отцов детей, купивших себе «порозжие» поместья в вотчины, велено было «по тем вотчинам написати в государеву службу в городы», а кто не захочет службы нести, у тех отнять вотчины и раздать, кому государь укажет. Запрещено было также вотчины покупать и держать в закладе боярским людям и монастырским слугам. Усваивая, таким образом, вотчинному землевладению характер сословной привилегии служилого класса, Уложение, вместе с тем, санкционировало давно обозначившийся процесс слияния поместий с вотчинами. Главное отличие между ними состояло в том, что вотчина являлась наследственным владением, а поместье – пожизненным. Прекращение службы теоретически влекло за собой изъятие поместья. Поэтому каждый владелец поместья стремился превратить его в вотчину. Уложение удовлетворяло это желание: оно разрывало непосредственные связи и зависимость службы от владения поместьем – поместья оставлялись «в пожить» дворянам, лишенным возможности продолжать службу по старости или состоянию здоровья, допускало свободу обращения поместий между различными группами служилых людей, мену поместья не только на поместья, но и на вотчину, и, обратно, сдачу поместий. Определение доли поместной земли, причитавшейся вдовам, сыновьям, не достигшим возраста, с которого начиналось несение службы, а также дочерям, тоже являлось показателем стирания различий между поместьем и вотчиной.

Еще более важным в землевладельческих интересах служилого класса, чем урегулирование и укрепление вотчинных и поместных прав, был вопрос об отношении его к крестьянству. Этот вопрос, затрагиваемый до этого времени лишь частичными узакониями и мероприятиями, давно уже требовал общего законодательного разрешения. В нем, можно сказать, завязывался главный узел всей внутренней политики Московского государства XVI—XVII века.

Особенность крестьянского вопроса в Уложении открывается уже с самого заглавия XI главы – «Суд о крестьянах». Лет за десять до Уложения служилые землевладельцы, преимущественно мелкие землевладельцы провинциальных городов, обращаются к правительству с настойчивыми коллективными челобитными об отмене установленного в 1547 г. пятилетнего срока для исков о беглых крестьянах. Правительство под влиянием «сильных людей», для которых «урочные года» были выгодны, не сразу уступило натиску челобитий служилых людей. В 1640—1641 гг. установлена было общая исковая 10-летняя давность для беглых крестьян и 15-летняя для вывозных крестьян. В 1646 г. в наказе о дворовой переписи дано было обещание отменить урочные годы после составления переписных книг, по которым уже впредь должны были стать крепкими крестьяне и бобыли. Это обещание не удовлетворило служилых землевладельцев, и на соборе 1648 г. они сделали последний натиск, добиваясь безусловной отмены урочных лети прикрепление крестьян не только по новым переписным, но и по старым писцовым книгам. Заявленной в такой серьезный момент, когда правительство особенно внимательно прислушивалось к голосу выборных людей, это челобитье, наконец, достигло цели. Отмена «урочных лет», т.е. исковой давности на беглых крестьян и установление за прием и укрывательство беглых крестьян 10-рублевого штрафа в год за каждого крестьянина, были основными мерами Уложения по крестьянскому вопросу. Все остальное содержание XI главы посвящено нормированию последствий, вытекающих из этих мер.

Уложение прямо санкционировало или молча признало ряд отношений между землевладельцем и крестьянином, которые легли прочной основой для окончательного развития крепостного права. Вечная крепость по писцовым и переписным книгам и иным крепостям была распространена не только на самих крестьян-дворохозяев, но и на их «братью, и детей, и племянников, и внучат с женами и с детьми и со всеми животы»52. Допускалось распоряжение личностью крестьянина, отрывавшее его от земли. Было предоставлено на произвол землевладельца определение земельного участка крестьян и размер повинностей. Личность крестьянина не ограждалась от жестокого обращения. Запрещалось крестьянам владеть городскими дворами и лавками и вступать в некоторые личные обязательства. Не отражено было право крестьян на принадлежащее им движимое имущество – «животы», которое могло иногда отбираться в уплату долгов господина. Наконец, было запрещено принимать от крестьян «изветы» на господ, «опричь великих дел», т.е. измены и злоумышления на государя. Кроме того, Уложение рассматривало множество других подзаконных актов, как например, устанавливало порядок выдачи замуж за крестьян, принадлежавших другим помещикам, наставляя, как поступить в случаях, когда беглый крестьянин изменил имя, судьбу прижитых в бегах детей и т. д. Ключевский заключил статьи Уложения «О крестьянах»: «личные права крестьянина не принимались в расчет; его личность исчезала в мелочной казуистике господских отношений; его, как хозяйственную подробность, суд бросал на свои весы для восстановления нарушенного равновесия дворянских интересов»53.

Однако вместе с прикреплением Уложение все-таки сохраняло за крестьянами государственный характер. Крестьянин оставался государственным тяглецом и ясно отличался от холопа: на него нельзя было взять служилой кабалы; за ним сохранены были еще некоторые личные и имущественные права, установлена плата за его бесчестье и увечье. Государственный характер крестьянской крепости обнаруживается и в новом порядке поступления в крестьяне «вольных людей». Это поступление совершается через государственное учреждение, Поместный приказ. Желавшие вступить к кому-нибудь в крестьяне расспрашивались в Поместном приказе и по удостоверении, что они действительно вольные люди, записывались в приказе и отдавались уже вечно в крестьянство.

В момент составления Уложения затронутый вопрос о холопстве уже не вызвал стольких страстей, как крестьянский. Главным источником главы XX «Суд о холопах» являлась книга Приказа холопьего суда, и в составлении этой главы выборные люди не проявили столь заметной инициативы, которая клонила бы к каким-нибудь существенным изменениям в законодательстве о холопах.

Различаются два вида холопства – «полное» и «кабальное». Уложение оставило неприкосновенным сущность института полного холопства, т.е. безусловного рабства, но сохранила в полной силе только один источник холопства, т. е. средство обращения свободного человека в раба, только посредством рождения от холопа. Все остальные действовавшие в древней Руси источники рабства (плен, преступления, торговая несостоятельность, служба «по ключу», семейный союз) или вовсе теперь исчезают, или подвергаются более или менее существенным ограничениям. Везде, где в Уложении говорится о поступлении свободных людей в холопство, разумеется, холопство не полное, а кабальное.

Кабальное холопство осталось на почве законодательства конца XVI в., которое вполне отчетливо определило сущность кабального холопства как особого вида личной пожизненной службы. Давший на себя служилую кабалу жил и работал во дворе господина до смерти последнего и не мог освободиться даже уплатою долга, если его кабала связана с займом. Смерть господина превращала кабального опять в вольного человека. Давать на себя служилые кабалы могли только «вольные люди», т. е. неслужилые люди и неслужилых отцов дети, не записанные в тягло, не крестьяне, не бобыли, не холопы. Выдавались на таких вольных людей служилые кабалы только в Холопьем приказе, где их расспрашивали, подлинно ли они вольные люди, и записывали в книги «рожей и в приметы». Вольные люди могли жить за кем-нибудь и без всякой кабалы, но лишь не больше 3-х месяцев; кто жил дольше, на того обязательно уже должна быть выдаваема кабала. Допуская, что кабальное холопство сообщается по мужу жене и обратно, и разрешая выдавать на детей, родившихся в холопстве, служилые кабалы «из неволи», Уложении, однако тщательно оберегает принцип кабального холопства – пожизненность, и принимает меры, предостерегающие обращение кабального человека в полного холопа. С этой целью запрещено выдавать на одного человека служилую кабалу сразу отцу с сыном, брату с братом, дяде с племянником. По смерти господина его наследники не могут удержать за собою его кабальных людей иначе, как взяв на них, с их согласия, новые кабалы. Само собой разумеется, наконец, что, будучи зависимостью личной и временной, кабальное холопство не давало прав господину распоряжаться кабальным человеком, как полным холопом, т. е. завещать его по духовной, дарить, продавать.

Если в стеснении источников полного холопства и в стремлении поставить на место полного кабальное холопство некоторые историки видят «движение Уложения к свободе», то, с другой стороны, те же историки признают, что «Уложение проводит более резкую границу между свободой и неволей, чем та, которую выработала наша древняя практика», и что «Уложение несомненно возвышает господскую власть»54. Раб подвергается за некоторые преступления более строгим наказаниям, чем свободный. Бегство раба рассматривается как преступление, караемое публичным наказанием. У холопов отнимаются права владения недвижимостями, вотчинами, дворами, амбарами и т. п. Движимым имуществом холопы владеют лишь дозволением господ. Это имущество идет иногда на уплату господских долгов. Холопы не имеют, за некоторыми исключениями права иска против господ. Но, наряду с такими постановлениями, Уложение вместе с тем ограждало личность холопа. Запрещена жестокая личная расправа господина с беглым холопом. За холопами признается личная честь, оцененная у боярских служилых людей в 5 рублей, а у простых рабочих людей в 1 рубль. Если господин в голодные годы не кормит раба и «сошлет его со двора», то холоп получает свободу. Некоторое признание за холопом гражданской личности можно видеть в допущении его свидетелем на суде.

Сопоставляя постановления Уложения по вопросам о крестьянстве и холопстве, видно две противоположные тенденции: затягивания над крестьянами узла крепостной зависимости и приближения его к положению полного холопа, а с другой стороны, упразднению древнего рабства и стремлением заменить его новым видом холопства, личной и временной зависимостью. Уложение пока проводит ясное различие между крестьянином и кабальным холопом, но под действием стремлений государственных интересов во второй половине XVII в. сближаются все виды земельной и личной зависимости, и в результате дают новый институт крепостного состояния, в котором уже сливаются и крестьяне, и холопы.

Ответом на челобитье городского торгово-промышленного населения, посадских людей, явилась глава XIX Уложения – «О посадских людях». Пожелание посадских людей сводилось к избавлению от конкуренции людей не тяглых (около посадов торговало и промышляло разными промыслами много разных чинов людей, из служилых, духовных, крестьян, не участвовавших в тягле с коренными посадскими тяглецами) и уничтожить закладничество (около посадов образовались целые слободы, заложившиеся за «сильных людей», за бояр, за духовных властей, за монастыри и не несущие государственного тягла), чтобы всем торговым и ремесленным людям на посадах быть его, государевым, «а впредь, опричь государевых слобод, ничьим слободам на Москве и в городех не быть»55. Это пожелание не встретило препятствий со стороны государственных интересов, и Уложение полностью его удовлетворило, результат оказался даже более резким, чем это ожидали сами челобитчики.

Расположенные около посадов частновладельческие слободы приписывались к посадам равно как вотчины и поместья, находившиеся возле города, владельцы которых могли получить земли в других местах. Торговавшие на посадах должны были войти в тягло в сотнях и в слободах и «в ряд с черными людьми подати давать». Не посадским людям, владевшим на посадах дворами, лавками, амбарами и погребами, предписывалось продать все эти имущества посадским людям. Крестьянам, доставившим в город продукты своего хозяйства, разрешалось продавать их только с возов и стругов. Закладничество запрещалось под страхом жестокого наказания кнутом и ссылки в Сибирь. Подлежали возвращению в посады все самовольно от него ушедшие, лиц, ранее у нем живших, по родству и по роду занятий, не исключая вступивших в некоторые службы: псари, стрельцы, воротники, кузнецы, пушкари, ямщики. Не подлежали возвращению только те, кто, перекинувшись в другие посады и сотни, успел там «ожиться». Таким тяглецам велено было оставаться там, «где они ожилися, а к Москве и из города в город из посадских тяглых людей не переводити».

Так определились в Уложении два основных начала, вошедшие в основу организации посадского населения: обособление его от других общественных классов и прикрепление к тяглу, заниматься торгами и промыслами, ибо то и другое являлось источником финансовых поступлений в казну. Ключевский заметил: «Посадское тягло с торгов и промыслов стало сословной повинностью посадского населения, а право городского торга и промысла – его сословной привилегией»56.

Сосредотачивая торгово-промышленное население на посадах и прикрепляя его к тяглу, Уложение удержало то исключительное положение, которое уже давно занимали представители высшего слоя этого населения, так называемые гости и члены гостиной и суконной сотен. Как раз незадолго до Уложения, 1648 г., на челобитную гостей и торговых людей гостиной сотни, им была выдана общая жалованная грамота, освобождавшая их от несения всяких видов тягла и податей, падавших на черное посадское население. Явная противоположность интересов привилегированных торговых людей и посадских тяглецов, для которых было крайне невыгодно изъятие из тяглой общины ее наиболее состоятельных «нарочитых» членов, порождала борьбу. В этом вопросе Уложение пошло по среднему пути. За гостями и гостиной и суконной сотнями было оставлено их привилегированное положение, но тем торговым людям, зачисленным в гостиную и суконную сотню, но торгующим по городам на своих старых дворах, а тягла с тех дворов и промыслов не платящим, было велено продать свои дворы и промыслы посадским тяглым людям, а самим жить в Москве в гостиной и суконной сотнях. Если же они не пожелают продать своих дворов и промыслов, то должны платить с них тягло как обычный посадский человек.

Принятое Уложение ответило на ряд жгучих вопросов, политических и особенно социальных, волновавших московскую жизнь в начале царствования Алексея Михайловича. Отражая общий характер истории Российского государства, Уложение стало не новым кодексом, стремившимся реформировать это государство на новых началах, но сводом действующего законодательства, направленным, главным образом, к охране прежнего русского устоя, его мистического мировоззрения под вывеской христианского православия, воплощение его основ в устройстве общества в виде обозначившихся сословных ступеней, в чем, собственно, и наиболее удобно присутствовать системе превосходства. Следствием Уложения стало определение четырех сословий: духовенства, дворян, посадских и крестьян. В наибольшем выигрыше оказались дворяне, и не случайно они в челобитной царю Алексею Михайловичу в 1658 г. настоятельно просили неукоснительного соблюдения норм, зарегистрированных в «Крепостном уставе», как они называли Уложение 1649 г.: «И чтоб в твоей государевой державе вси люди божии и твои государевы коиждо от великих и четырех чинов, освященный, и служивый, и торговый, и земледелательный, в своем уставе и в твоем царском повелении твердо и непоколебимо стояли, и ни един бы ни от единаго ничим же обидим был»57.

Ярким показателем стремлений русской системы, отображенных в Уложении, является московский уголовный процесс. Котошихин описывает его следующим образом: «Злочинцев… пытают, смотря по делу, одиножды и двожды и трижды, и после пыток указ чинят, до чего доведется. А на которых людей они скажут и станы свои укажут, и тех людей сыскав всех поставят с очей на очи, и тех воров пытают накрепко, впрямь ли те люди, на которых они говорят, с ними в том воровстве с товарыщами или становщиками и оберегалщиками были, и не напрасно ль на них говорят, по насертке: и будет с пыток скажут, что впрямь те люди их прямые товарыщи и становщики или оберегалщики, и тех всех потомуж начнут пытать. А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назад завяжут, подле кисти, веревкою, обшита та веревка войлоком, и подымут его к верху, учинено место что и виселица, а ноги его свяжут ремнем; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом ззади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово бутто болшой ременъ вырезан ножом мало не до костей. А учинен тот кнут ременной, плетеной, толстой, на конце ввязан ремень толстой шириною на палец, а длиною будет с 5 локтей. И пытав его начнут пытати иных потомуж, и будет с первых пыток не винятся, и их спустя неделю времяни пытают въдругорядь и вътретьие, и жгут огнем, свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и ног бревно, и подымут на огнь, а иным розжегши железные клещи накрасно ломают ребра; и будет и с тех пыток не повинятца, и таких сажают в тюрму, доколе по них поруки будут, что им вперед за худым делом не ходити и вперед худого ничего не мыслити никому, и будет будут поруки, и их свободят; а как они в тюрме отсидят года два и болши, а порук не будет, и таких ис тюрем свобождают и ссылают в дальние города, в Сибирь и в Астрахань, на вечное житье; а которые винятся, и таких потомуж сажают в тюрьму, и смотря по делу указ чинят, до чего доведется… А бывают мужскому полу смертные и всякие казни: головы отсекают топором за убийства смертные и за иные злые дела, вешают за убийства ж и за иные злые дела; живого четвертуют, а потом голову отсекают за измену, кто город здаст неприятелю, или с неприятелем держит дружбу листами [доносами], или и иные злые изменные и противные статьи объявятся; жгут живого за богохульство, за церковную татьбу, за содомское дело, за волховство, за чернокнижство, за книжное преложение, кто учнет вновь толковать воровски против Апостолов и Пророков и Святых Отцов с похулением [т.е. за любое не церковное истолкование]; оловом и свинцом заливают горло за денежное дело, кто воровски делает, серебренником и золотарем, которые воровски прибавляют в золото и в серебро медь и олово и свинец; а иным за малые такие вины отсекают руки и ноги, или у рук и у ног пальцы, ноги ж и руки и пальцы отсекают за конфедерацство, или за смуту, которые в том деле бывают маловинни, а иных казнят смертию; также кто на царском дворе, или где нибудь, вымет на кого саблю, или нож, и ранит или и не ранит, такъже и за церковную за малую вину, и кто чем замахиваетца бить на отца и матерь, а не бил, таковы ж казни; за царское бесчестье, кто говорит про него за очи бесчестные, или иные какие поносные слова, бив кнутом вырезывают язык. Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окромя того что на огне жгут и ребра ломают. А смертные казни женскому полу бывают: за богохулство ж и за церковную татьбу, за содомское дело жгут живых, за чаровство и за убойство отсекают головы, за погубление детей и за иные такие ж злые дела живых закапывают в землю, по титки, с руками вместе и отоптывают ногами, и от того умирают того ж дни или на другой и на третей день, а за царское бесчестье указ бывает таков же что мужскому полу. А которые люди воруют с чюжими женами и з девками, и как их изымают, и того ж дни или на иной день обеих мужика и жонку, кто б каков ни был, водя по торгам и по улицам вместе нагих бьют кнутом [разрывающий плоть]»58.

Представленный разбор разбирательства по различного рода преступлениям показывает, что русская система по-прежнему была ориентирована на свою древность, когда вину доказывали бросанием человека в воду, проверкой огнем, силою сторон. Теперь лишь в виду полного анахронизма подобных действий система невежественности перешла к более практичной форме – пыткам. Чтобы пресечь любые «пьянствующие» брожения, для бодрствования «братии», стали использоваться способы устрашения жестокими наказаниями, отображая церковную идею погибели в «геенне огненной» всех грешников.

Крепостнический режим российской системы продолжал столетиями оказывать пагубное влияние на менталитет русского человека. Крепостным крестьянам он прививал рабское послушание, сковывая личную инициативу и предприимчивость, порождая двоякое отношение к труду при обработке, например, барской и собственной пашни, разжигая желание присвоить барское имущество. Помещика оно приучало к лености, освобождало его от забот по добыванию средств к существованию, поскольку ими его обеспечивал крепостной крестьянин, приучало барина к безнаказанности за чинимый произвол, культивировало лесть, угодничество и раболепие, поскольку у дворян существовала своя иерархия зависимости: рядовой дворянин – воевода – вельможа – царь. Спина барина, как и спина крепостного крестьянина, не освобождалась от соприкосновения с кнутом.

Отражением монастырского православия, сословно-крепостнический режим нес в себе армейский принцип распределения обязанностей по приказу. На внешнем уровне это явление станет ее загнивающим элементом, т.к. система односторонней повинности исключает свободу действий и воображения, минимизирует ее развитие, вместе с фактором превосходства и западным прогрессом жизни ставит в вечно отстающее от передовых стран состояние. После чего, не трудно предположить, что эта система закрепощения (в первую очередь мысли), не желавшая иметь поражение, неминуемо подойдет к необходимости реорганизации, но, из-за крепкой связи с мистической стариной, реорганизация опять примет форму крепостничества, лишь с новой вывеской, которая, в свою очередь, явится глубоко старым мировоззрением заботы о каждом человеке, в пиковой фазе принимая откровенно атеистический характер построения рая на земле без Бога, используя холодный расчет так называемой трезвой головы, что, в общем и целом, окажется все тем же прежним повторением монастырских устоев – трудиться за минимальное вознаграждение и стремиться оплату превратить в недвижимый эквивалент обмена доброжелательного «спасибо».

Еще ярче, чем история увеличения соляной пошлины, характеризует теоретичность финансовых реформ и оторванность от реального мира царя Алексея его нетерпеливое желание найти быстрое средство обогащения казны фантастическим способом, без желания взвесить результаты этих средств, финансовая реформа 1654—1656 гг. выпуска медных денег, которая у всех исследователей вызывает удивление перед гениальной смелостью плана, и в то же время неумением вовремя остановиться в упоении успехом.

Идея выпуска медных денег, составляющий яркий эпизод царствования Алексея Михайловича на общем фоне финансовых настроений этой поры, обычно приписывается, с легкой руки А. Строева, финансовому гению Ф. М. Ртищеву. Эта мера является следствием зависимости от иностранцев, в основном Западной Европы, привозящим в Россию драгоценные металлы, и в значительной степени обязана традиционной практике московского правительства в затруднительных случаях прибегать к порче монеты, что было свойственно правительствам многих стран, веков и народов. Зависимость от привоза иностранцами драгоценных металлов в страну современником объясняется так: «А в Московском государстве золота и серебра не родится, хотя в Крониках пишут, что Руская земля на золото и серебро урожайная, однако сыскать не могут, а когда и сыщут, и то малое, и к такому делу Московские люди не промышлены»59. Правда, можно было бы допустить до этого дела иностранцев с их капиталами и знаниями, при условии определенных гарантий, но в том-то и дело, что в московские гарантии иноземцы не верили: «а иных государств люди те места, где родится золото и серебро, сыскали б, а не хотят к тому делу пристать, для того что много потеряют на завод [т.е. на оборудование] денег, а как они свой разум окажут, и потому их ни во что промысел и завод поставят и от дела отлучат»60.

Не имея собственного драгоценного металла, Приказ Большой казны, ведавший «Денежный двор», волей неволей должен был зависеть от иностранцев, доставляющих драгоценный металл в виде слитков – «прутовое» – или в распространенных в международной торговле монетных знаках, главным образом, в виде «иохимсталеров». До 1654 г. ходовою монетою были иностранные золотые и серебряные монеты, а также мелкая разменная монета, чеканная на «Денежном дворе» из прутового серебра и расплавленной иноземной монеты, что делалось не без выгоды для казны. При Котошихине такая практика была, по-видимому, не новостью.

Московское правительство, таким образом, издавна привыкло драгоценные металлы, полученные в обмен на казенные товары от иноземцев, пускать во внутренний оборот в виде монеты по значительно более дорогой цене, чем металлы стоили сами по себе. Правительство царя Алексея решило повторить неудавшийся опыт предшествующего царствования, предварительно запретив подданным торговать с иноземцами новой легковесной монетой – этим путем думали устранить неудачи предшествующего царствования. Правда, были и более веские причины, побудившие правительство прибегнуть к порче монеты, как начинавшаяся война с Польшей за Малороссию.

В целях завести мелкую разменную монету, серебряную ефимку стали резать на четыре части и на каждой части налагать штемпель, покрывающий номинальную стоимость этой монеты в 25 копеек. Это так называемые «четверти», «четвертины», «полуполтинники». На этой операции правительство получило 138% прибыли с каждого ефимка.

Меры эти были пробными и наводящими шагами к выпуску денежных знаков, с несоответствием их реальной и установленной на них стоимостью. Более решительная проба в этом направлении была сделана в том же 1654 г. «Да в то ж время делали денги полтинники медные с ефимок»61 – пишет Котошихин. Медные полтинники по величине и чекану были сходны с новыми «рублевыми» ефимками, на низ значился «1654 год», и с надписью «полтина», «полтинник». Этот опыт оказался не совсем удачным, главным образом, потому что разнообразие денежных знаков, к тому же разных валют, производило путаницу в рыночных расчетах. Цены на товары возвысились.

Правительство решило помочь делу выпуском более мелкой медной монеты (алтынников, грошовиков и копеек), уравняв их в курсе со старыми русскими серебряными копейками. Созданное таким путем еще большее разнообразие монет старых и новых выпусков, серебряных и медных, усилило замешательство на рынке и не устранило недоверие к медным и легковесным серебряным деньгам. Тогда правительство скупило всю эту пеструю монету («те прежние деньги, алтынники и грошовики велел царь принимать в казну»), надо полагать, по установленной на ней цене, а затем были выпущены однообразные медные деньги по принудительному курсу серебряных копеек. Таким путем была устранена «неровность и смешание» денежных знаков, а вместе с тем внушило доверие к медным деньгам распоряжением принимать их в казну. Приходится только удивляться творческой находчивости заправил этого предприятия: чтобы не вызвать замешательство в международной торговле и в натуральном обмене с Сибирью, принимая во внимание опыт предшествующего времени, было запрещено употреблять медные деньги в торговле с иноземцами, Сибирью и в пограничных странах. Предприятие увенчалось успехом: «и возлюбили те деньги всем государством, и что всякие люди их за товары выдавали и принимали».

Но «возлюбили» подобные деньги и потому, что фабрикация их была легка и выгодна не для одного правительства, а и для простых смертных. Колоссальная выгода предприятия, дешевизна меди и ее плавкость, легкость отливания – все это содействовало тому, что подделка денег превратилась в распространенное занятие. Тщетно правительство изощрялось в изыскании способов борьбы с такой конкуренцией. Действовавшая до 1661 г. старая кара «денежным ворам» через залитие горла расплавленным металлом была заменена системой наказаний с тщательной градацией преступления, где, как правило, все сводилось к отсечению конечностей (вплоть до четвертования). Тюрьмы были переполнены. К отечественному фальшивомонетному производству присоединились монеты заграничной работы, которые в большом количестве привозились в Россию морем и через сухопутную границу. Таким образом, население, обладая большой свободной наличностью, не жалело денег, набивали цену за товары, понижая этим покупную способность медных денег.

Поданная 15 июня 1663 г. царю Алексею таблица на серебряную монету наглядно показывает быстрое падение курса медных денег: в 1655 г. серебряный рубль соответствовал одному медному, а в 1663 г. – 15. Сверх того, известно из Мейерберга и других иностранных писателей того времени, что после 1-го июня 1663 г. за серебряный рубль платили 50 рублей медными деньгами.

Доверие общества к медным деньгам правительство могло повысить ценою обещания брать их в казну по установленной цене. Но оно скоро отступило от своих обещаний. Свое предпочтение к серебряной монете оно косвенным образом выразило уже в 1656 г., когда распорядилось медными деньгами собирать подати только начиная с 1656 г., а «за прошлые годы государевы долговые деньги собирать в государеву казну мелкими серебряными деньгами»; другой раз оно распорядилось (в грамоте к бежецкому таможенному голове) государственные доходы собирать двумя долями серебряной монеты и одной долей медной; в 1654 г. правительство распорядилось присылать серебряную монету предшествующего чекана в Москву, обменивая ее на медные копейки. Подобные меры не могли, конечно, поддерживать доверие к установленному курсу медных денег, раз правительство стало само предпочитать им деньги из драгоценных металлов.

Вслед за правительством и общество начало проявлять предпочтение реальным ценностям перед искусственно установленным. И в этом отношении впереди всех шли фальшивомонетчики. Они спешили поместить «воровские деньги» в более прочные ценности, даже рискуя выдать себя этой поспешностью. Котошихин говорит, что подозрение в «денежном воровстве» пало на «денежных мастеров, котельников, оловенников» и др., «потому что до того времяни, как еще медных денег не было, и в то время жили они не богатым обычаем, а при медных денгах испоставили себе дворы, каменные и деревянные, и платья себе и женам поделали з боярского обычая, также и в рядех всякие товары и сосуды серебряные и съестные запаси почали покупать дорогою ценою, не жалея денег»62. Медные деньги дешевели и потому, что на них не было спроса у иностранцев. Об этом ясно заявляли русские купцы правительству в «сказках» 1662 г. о причинах дороговизны: «Иноземцы ныне товаров своих русским людям на медные деньги не продают ни в тридцать цен, просят против тех своих товаров русских товаров, а русские товары, которые были иноземцам годны, все взяты у торговых людей на Москве и в городех на в. г-ря и ныне нам немецких товаров купить стало не на что, которые у нас были деньги серебренные и те все перевели в медные и которые ныне люди хотя и дорогою ценою продают остатные немецкие товары на медныя деньги и те деньги без торгу проедают и в таком дорогом хлебе и во всяком харче тех им денег станет не надолго и ныне они торговые люди стали без серебряных денег и без товаров и все ожидают себе конечной нищеты»63.

Ситуация накалялась. Мейерберг, выехавший из пределов Московии задолго до бунта, писал, что в Москве ожидали восстания месяца за два до бунта. Дьячок Алексеевского монастыря Демка Филиппов на следствии покажет, что месяца за три до восстания слышал от незнакомых людей, что «чернь де сбираетца и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи // Даниловича Милославского да гостя Василья Шорина и иных богатых людей за измену в денежном деле, бутто он, Василей, да кадашевец, а как его зовут, того не ведает, деньги делали»64.

В ночь на 25 июля 1662 г. агитаторы «прибили и воском приклеили воровские листы во многих местах Москвы, по воротам и стенам». «Написаны были эти листы на двух столбцах». Утром около этих листов стали собираться кучки народа, проходившего мимо «в город» «в ряды».

Явились грамотеи, которые «кричали шумно, чтобы слушали все», и «или те письма на все стороны всем вслух», некоторые «трижды», по требованию «мира».

Царь Алексей Михайлович в это время был «в походе» в своем любимом Коломенском со всем двором. Он послал князя Ф. Ф. Куракина узнать, в чем дело, но появление «приказных» только «подлило масло в огонь», и они еле убежали от народа. Между тем отдельные люди стягивались к торговым рядам. Здесь решено было «миром постоять на изменников» и идти к царю, для вручения ему листовки. Так началось массовое движение в Коломенское.

Впоследствии на допросе в застенке участники бунта, «гиля», припоминали, что в том письме царю было написано: «Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин»65. Вот и все немногое, что могли воспроизвести в своей памяти из несколько раз читаного листа. Но для москвичей и этого было достаточно. Неведомо кем написанная грамота была в их руках неопровержимым доказательством того, о чем раньше все думали. Скудость содержания грамоты восполнялась богатством предшествующих переживаний голода и народного бедствия, связанного с именами этих лиц.

Ртищев, по мнению всех, был главным затейщиком «медных денег»; Милославские – первые «денежные воры» и покровители «денежных воров». Шорин, разбогатевший, может быть, не без отношения к медным и воровским деньгам и в момент всеобщего разорения имевший ежегодный доход с «промыслов и животов» до 75 тысяч рублей, ненавистен был для разоренного посадского населения еще как сборщик пятой деньги. Но всего этого для установления перед царем факта «измены» было недостаточно, а потому «гилевщики» припомнили очень популярное во времена царя Грозного обвинение против бояр в «пересылке» с иноземными государями – лозунг, сыгравший важную роль в Псковском и Новгородском мятеже 1650 г., а потому и в «листе», по словам Котошихина, написали «будто названные бояре ссылаются листами с Польским королем, хотя Московское государство погубить и поддать Польскому королю». Авторы этого обвинения постарались и «улики» привести. Они воспользовались внезапным бегством из Москвы В. Шорина как доказательством, что этот изменник «побежал в Польшу вчерашнего дня с боярскими листами». Свидетелем тому выставили родного сына Шорина, который под страхом смерти должен был подтвердить пред царем возводимое на отца обвинение в присутствии всего «мира».

Так было обосновано массовое движение в Коломенское с официальной стороны; но все это было только официальным предлогом: на самом деле толпой руководили другие побуждения. Котошихин указывает на два мотива, двигавшие главарей бунта в их действиях. Это, с одной стороны, справедливая месть главным денежным ворам, ускользнувшим от правосудия благодаря близости их к царю; а с другой стороны, под этим законным предлогом «бунтовщики» хотели «учинить в Москве смуту для грабежу домов».

Вслед за походом в Коломенское началось открытое разграбление в Москве богатых домов; грабили главным образом тех, чье имя так или иначе было связано с переживаемым финансовым кризисом и дороговизной. В Коломенское пришло до 5 тысяч восставших, в том числе и приставшие к ним более 500 солдат во главе с капитаном Кропоткиным. Толпа ворвалась в царский двор и стала требовать, чтобы государь принял их «лист» и челобитную, выдал «изменников» -бояр и «велел казнить смертною казнию». Повстанцы отказались иметь дело с приближенными от царя боярами. Когда же сам царь вышел из церкви, его окружили возмущенные люди, они «били челом с большим невежеством и лист воровской и челобитную подносили», «непристойными криками требовали уменьшения налогов». На это царь разговаривал с ними «тихим обычаем», сумел убедить, что он все исправит, в знак чего один из восставших «с царем бил по рукам». Толпа успокоилась и направилась обратно в Москву. Все то время, пока одна часть повстанцев шла к царской резиденции и там находилась, другая часть громила в столице дворы ненавистных лиц, а затем тоже направилась в Коломенское. Шедшие навстречу обе партии встретились на полпути между столицей и селом. Объединившись уже в количестве до 10 тысяч, они снова пошли к царю. На двор к царю они пришли опять, преодолевая сопротивление охраны, а затем «сердито и невежливо» разговаривали с царем. Тем временем к царю подоспели стрельцы, и он приказал всех «тех людей бить и рубить до смерти». В тот же день у того села повесили 150 человек, остальных пытали, жгли и по сыску за вину отсекали руки и ноги, прижигали щека, впоследствии же разослали всех в дальние города, самых же больших же возмутителей потопили в Москва-реке.

Несмотря на происходившие события, правительство неохотно расставалось с медными деньгами, и только в начале 1663 г. было издано ряд мер для их ликвидации.

Не считая умерших «голодною смертию», Котошихин приводит такой итог только казненным в связи с этой финансовой реформой: «А людей за те деньги как они ходили, за их воровство (подделку), что они делали и чинили смуту, казнено в те годы смертною казнью болше 7000 человек, да которым отсекали руки и ноги и чинено наказание, и ссыланы в сылки, и домы их и животы иманы [конфискованы] на царя, болши 15,000 человек, Московских, и городовых и уездных всяких чинов людей; и много от того погибло честных и знатных и богатых людей»66.

История денежной реформы и становления крепостничества, вызвавшее волнения в обществе, наглядно показывает, что, несмотря на то, что внешне страна крепла, внутри все больше и больше росло чувство недовольства. Наметившиеся же в XVII в. преобразования не столько вытекали из внутренних потребностей общества, сколько порождались стремлением правительства старыми методами повинности догнать западные страны, прежде всего, в военно-техническом отношении и, по мнению А. А. Кизеветтера, «извлечь из народной массы наибольшее количество боевых и платежных сил, в целях военной обороны»67 любым способам.

Если московскому правительству удалось сравнительно легко справиться с московской «гилью», то не так просто пришлось ему затушить вспыхнувшее в 1668—1671гг. пламя социальной революции, обнявшей почти все Поволжье и грозившей разлиться по всему государству. В бунте Стеньки Разина соединились и старое казацкое стремление «достать зипуна», и неудовольствие мелкого служилого люда своим положением, и сепаративные стремления незамиренных инородцев Поволжья, и реакция низших слоев русского общества против гнета тягловых и крепостных отношений.

Последний фактор, впрочем, является основным источником, питавшим все те силы, которые создали «Разиновщину». По жесткому выражению Костомарова, «весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быт – все давало козачеству пищу в движении народнаго недовольства, и вся половина XVII века [а если смотреть шире, то фактически с момента становления государства, возвышения Москвы] была приготовлением эпохи Стеньки Разина»68.

С воцарением дома Романовых усилиями Земских соборов было прекращена Смута, но не причине, ее вызвавшие. Эти же самые причины привели к развитию крепостнической практики, что только усилило тяжесть сословных отношений. Из-за неумных, коррупционных, безжалостных к простому люду финансовых реформ деградировала система ценообразования на товары. Увеличение налогов, притом, многократное (с 1640 г. по 1671 г. увеличение налога с сохи составило около 600%). Воеводским же злоупотреблениям не стало конца и края, частая смена воевод тоже не приводила к лучшему, т.к. новый воевода, зная, что у него немного времени, грабил народ еще хлеще прежнего. Притом, что интересно, это вошло как бы в обычай, что вновь вступающий в управление воевода яркими красками обрисовывал неправды и злоупотребления своего предшественника как бы с целью показать, что он не намерен брать ниже. Часто само центральное правительство, отзывая воеводу, во всеуслышание объявляло об его великих вымогательствах и неправдах, рекомендовало населению не повиноваться незаконным требованиям своих областных агентов, и население часто «творилось сильно» своим властям. Призываемые же центральным правительством пред всем «миром» эти злоупотребления создавали представление у народа, что «бояре» – главные виновники переживаемых «миром» бедствий податного, административного и социального гнета. Они – изменники и против царя, и против «мира». «Кривой» воеводский суд в глазах населения превратился в какую-то роковую неизбежность, против которой можно бороться только сверхъестественными средствами, например, заговором. Некий Федька Попадья носил на себе в качестве талисмана письмо, а в нем написано: «кто тот свиток учнет носить при себе и на суд пойдет, и того человека кривым судом не осудят, да в том же письме написано: кто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен будет от муки вечныя»69.

Рост населения в это время происходил очень медленно. По мнению исследователей экономической жизни России XVII в., устанавливаемые налоги намного превышали ресурсы человеческих сил страны. «Будучи прямым последствием тяжелаго фискальнаго гнета, задержка в приросте населения сама становилась одной из причин этого гнета: чем менее население могло дать лишних налогов, тем более правительство в них нуждалось, и чем более правительство их требовало, тем менее состоятельными оказывались плательщики»70.

Лучшим показателем истощения платежных сил и средств населения является рост недоимок во время, близкое к «Разиновщине». Так, в 1665 г. посадские люди настолько обеднели, что, по донесению агентов правительства, нельзя было приступить к сбору пятинных денег с торговых людей. Особенно ярка в этом отношении приведенная П. Н. Милюковым таблица поступлений и недоимок в период от 1664 г. по 1671 г. Так, в 1664 г. поступления составили 61.557 р., недоимки – 1888 р., в 1667 г. поступления – 55.810 р., недоимки – 7 635 р., в 1670 г. поступления – 44.253 р., недоимки – 19.192 р., в 1671 г. поступления – 16.402 р., недоимки – 29.907 р.

И не следует думать, что недоимки являлись результатом попустительства местных властей, ведающих сбором податей. Один сборщик на упрек московской власти в допущении сборов оправдывался: «Я, государь, посадским людям не норовил и сроков не даю; пока не было вестей о Литовских людях, то я правил на них твои государевы всякие доходы нещадно, побивал на смерть»71. Другой документ, говоря о подобной же энергии при взыскании «государевых доходов», объясняет и причины недоимок: «Тех денег, по окладу, сполна не выплачивают за пустотою, потому что у них многие тягла запустели и взять тех денег не на ком, и достальные посадские и уездные люди от немерного правежу бегут в Сибирь и розные города»72.

Отмеченные тяжести народного существования не могли не вызвать народного волнения. Бунты 1648, 1650, 1662 гг. являются хотя и единичными, чисто местными вспышками, имевшими свои частные причины, но не трудно в этих вспышках подметить общую черту – ненависть маломочных людей к «изменникам-боярам» и богатым людям, которые давят народ и обманывают царя. «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит»73 – роптал народ в 1648 г., жалуясь на злоупотребления фаворитов молодого царя. Задерживая деньги, отправленные московским правительством в Швецию, псковичи в 1650 г. говорили: «Государь этого не знает, отпускают казну бояре»74. На этой же легенде об изменниках – боярах и купце Шорине – построена была агитация московской «гили» 1662 г.

Восстание 1648 г., окончившееся растерзанием Траханиотова и Плещеева, а также отставкой от дел ненавистного Морозова, вызвало чувство удовлетворения у населения и примирение с царем.

Сенька Колтовский писал своему дядюшке Перфилью Ивановичу 26 июня 1648 г.: «Пожалуй государь дядюшка Перфилий Иванович, прикажи ко мне писать о своем многолетнем здоровье… и нынеча государь милостив, сильных из царства выводит, сильных побивает ослопьем да каменьем» – и сразу же приводит основание своего сочувствия: «а надежда ваша с Иваном Владычкиным вся переслылась, и вы не надейтеся нонеча: кому вы посул давали, совсем они пропали, и лебеди твои остались у Бориса Морозова, а Назарий Чистый и с деньгами пропал»75. Подобные речи слышались в Пскове, Новгороде, на Дону, в Сибири, в Москве и Поволжье, речи ненависти простолюдина против тех, кому в то время жилось лучше других, за счет других. Стрельцы, посадские люди, мелкие торговцы, крестьяне и холопы – это те слои, которые охотно повторяли подобные речи и еще охотнее прислушивались к ним.

Характерной чертой народной ненависти являлось его движение против крепостного режима и судебной волокиты, выливавшееся в истребление бумаг, главным образом, крепостных и купчих грамот, с которыми у народа соединялись представления о переписях, описях, кабалах и других актах, навеки прикреплявших население к податному тяглу и крепостному состоянию. Так, в 1649 г. боярин Б. И. Морозов «бил челом» о восстановлении 43 разных грамот «для того, как в прошлом во 156 г. [1648 г.] его боярина Бориса Ивановича двор воровские люди разграбили и те грамоты и купчия с иными его крепостьми в то время пропали»76.

Именно в этом сочувствующим настроении широких масс тяглого населения и всякого чина маломочных людей и следует искать корни «Разиновщины» против тяжелых социальных и государственных порядков – сочувствие столь грозное для государства в случае успеха революционного движения.

На Дону, где зачалась «Разиновщина», в XVII в. развивались процессы, которые должны были неминуемо разрешиться тяжелыми для Московского государства последствиями. Уже при избрании Михаила Фёдоровича под давлением вооруженной Земщины, в среде казачества восторжествовали «прямые» элементы, которые приняли участие в очищении Москвы от иноземцев, в установлении государственного порядка, построенного в значительной степени при участии «искателей зипунов» (добычи). Правда, часть непримиримого казачества отказалась «прямить» Москве и попыталась поддержать Смуту на юге восточной окраины государства во имя «воренка», но «прямые старые казаки» оказались дальновиднее своих беспокойных товарищей: против вооруженной Земщины, руководимой инстинктом самосохранения, ее отбросы, хотя бы и сплоченные общей ненавистью к московским порядкам, были бессильны. «Прямые казаки» предпочли осесть на берегах Дона в виде «вольных» слуг Московского государства, готовых за жалование «платить головами своими, против кого государское повеление будет». Награбленные в разное время и в разных местах «зипуны и животы», пополняемые подачками от Москвы за службу и «ростом» за ссуду, давали этому слою казачества ту солидность и удовлетворенность, которая заставляла его поддерживать с Москвой добрые вассальные отношения и показывать вид готовности действовать даже тогда, когда действия эти причиняли Москве один вред и хлопоты. Однако, несмотря на весь свой авторитет, «прямое старое казачество» не могло долго задавать тон всему населению «вольного» Дона.

Тяжесть московского крепостного и податного гнета выражалась не в одних только словесных возмущениях и местных «гилях»: посады и уезды пустели вследствие побегов населения от «непомерных правежей», административного произвола, резкого социального расслоения. Казачество же было для людей Московского государства другим миром, он привлекал их отсутствием помещиков и воевод, равенство казаков (хотя среди них были и зажиточные собратья, использовавшие труд бедных станичников, голытьбу), решение всех важных вопросов на общих сходках, выборность должностных лиц – атаманов, есаулов и их помощников. И население, естественно, бежит туда, где были бессильны и искусство сыщиков, и право землевладельцев, и указ государев. «У казаков де того не повелось, что беглых людей отдавать»77 – заявляли всякий раз на Дону при попытках нарушить казацкую вольность. «А на твою государеву отчину, на реку на Дон приходят к нам… всяких чинов люди и иноземцы… и теми людьми твоя государская река наполняется и служит тебе, великий государь, за едино; и впредь милости у тебя… просим… – вежливо угрожали казаки, – чтобы по-прежнему от нас с твоей… отчины, с реки Дону, всяких чинов людей не имать, и чтобы… всяких земель люди шли… на Дон, к нам… без опасения, и служили тебе… и твоя бы… отчина… людьми была полна… и нам бы… с твоей… отчины, с реки Дону, розно не разбрестсь»78. И действительно, всяких чинов беглые люди в середине XVII в. и позже «шли на Дон без опасенья» и настолько «пополнили» местности, что «на Дону стало гораздо много, а кормиться им нечем, никаких добыч не стало»79.

Опустошение Замосковского края и Севера, розыски помещиками беглых в этом направлении; наконец, заявление казаков о перенаселении Дона – все это только говорит за скопление на Дону беглых, но не определяет их размеры. Казаки в разное время по-разному определяли свое число (от 10 до 3 тыс.), смотря по тому, нужно ли запугать своей численностью, увеличить размер государева жалования или изобразить свое бессилие перед московским заданием. Да и сами казака едва ли знали себе счет не только потому, что «переписки казакам на Дону и на Яике и нигде по их казачьим правом не повелось», но, главным образом, благодаря непрерывному приливу всякого чина «голутвенных людей», которые, по-видимому, далеко не все поступали в казаки: многие ограничивались скромной ролью «работников» и «батраков» у богатых казаков и шли за «бурлаков». В числе их были женщины и дети. Царская грамота, посланная астраханскому воеводе в 1667 г., объясняет причины казацкого движения: «во многие де Донские городки пришли с украйны беглые боярские люди и крестьяне, с женами и с детьми, и от того де ныне теперь на Дону голод большой»80.

Голод был следствием развития двух факторов: права принимать беглых и запрета на земледелие. Развитие земледельческого хозяйства настолько считалось не отвечающим казацким нравам, что особым приговором донского войска было поставлено: «и того бить до смерти и грабить, и кто за такое ослушание кого убьет и ограбит, и на того суда не давать, а кто хочет пахать, и теб шли шли в прежние свои места, кто где жил»81. Запретный приговор имел цель оградить себя от притязания государства на перепись с прикреплением.

Развитию голода, несомненно, содействовала система московского правительства давать донской «вольнице» чувствовать «милость государя» в зависимости от подвоза хлеба и других товаров из центральных областей и теперь приостановленной из-за нависшей на Дону «шатости».

Конечно, старые прямые казаки могли кое-как мириться с голодом, но что представляло собой вновь прибывшая на Дон толпа «голутвенных» людей с их семьями? В былые времена казаки – меньшие люди между ними – выходили из подобного положения нападением на крымцев, но теперь этот выход был прегражден (в 1660 г. турки перегородили Дон у Азова цепями, и выход в Азов и Черное море оказался заперт, а сильная астраханская крепость охраняла путь на Каспий). Между тем голод усиливался, и грабительный поход должен был произойти, кем бы он ни был возглавлен.

Но вначале, в июне 1666 г., с Дона по направлению к Москве вышел отряд в 700 человек (500 конных и 200 пеших) во главе с атаманом Василием Усом, по прозвищу Черноус, с намерением поступить на царскую службу. В Воронеже они получили грамоту от царя с отказом и распоряжением вериться на Дон, но казаки не поверили грамоте и продолжили свой путь к Москве. В начале июля они достигли р. Упы около Тулы и расположились лагерем. Вскоре их лагерь стал пристанищем для всех недовольных, сотни крестьян и холопов вливались в усовский отряд, пополняя ряды вольных казаков. Численность отряда достигла нескольких тысяч вооруженных человек.

Усовцы начали грабить имения помещиков и вотчинников, сопротивлявшихся дворян убивали, сжигая их дома. Алексей Михайлович, обеспокоенный ситуацией под Тулой, отправил туда войско под командованием Ю. Н. Барятинского. Тот, увидев, что у Уса уже несколько тысяч вооруженных людей, не решился вступать в бой и начал переговоры. Чтобы внести раскол в ряды восставших, несколько первых казаков были зачислены на службу со значительным жалованием, остальным же было велено вернуться по домам. Однако челобитчики не предали своих товарищей и тайно бежали из Москвы в Упский лагерь, где на общем совете было решено вернуться на Дон.

В 1667 г. с окончанием войны с Речью Посполитой на Дон хлынули новые партии беглых, что еще больше усилило голод. В поисках выхода неимущие казаки объединялись в ватаги и совершали грабительские походы на Волгу и Каспий. Со временем эти ватаги объединялись, во главе их становится Степан Тимофеевич Разин.

Г. В. Вернадский утверждает, что С. Т. Разин был выходцем из «домовитой» казачьей семьи, деятельным, бесстрашным, могучего телосложения и необузданного авантюрного нрава. Народная молва приписывала ему ведовство, благодаря которому он располагал к себе людей, добивался успеха в своих набегах, обходил засады и уходил от смертельной опасности. Он занимал видное положение в старшине Донской армии, выполняя дипломатические и военные миссии: в 1660 г. Разин был в числе московско-донского посольства в переговорах с калмыками; в следующем году он уже член делегации Донской армии в Москве и участник паломничества в Соловецкий монастырь; в 1663г. он командует отрядом донских казаков, который вместе с калмыками и запорожцами ведет боевые действия против крымских татар. В 1665 г. один из братьев Степана Разина по приказу Москвы был казнен за то, что посчитал себя вправе увести своих казаков на Дон, действующих тогда в составе московского войска против поляков. Московские власти расценили это как предательство. Степан же в казни брата увидел стремление Москвы наложить свою руку на казачество.

Объединение казацких ватаг произошло с единственной целью большого грабительского похода, т. к. вся ситуация только к этом у и подводила. Средства на снаряжение для этого, оружие, порох, одежда и т. п. Разин получил от состоятельных казаков, которые на воровские походы смотрели как на выгодное предприятие, в расчете получить затем половину добычи.

Потерпев неудачу в попытке прорваться в Азовское море через османский заслон в Азове, Разин в мае 1667 г. во главе отряда в тысячу человек отправился на Волгу, где стал нападать на караваны судов, а затем, в июне, миновав Астрахань, вышел в море, поднялся по р. Яик и овладел Яицким городком (совр. Уральск). Перезимовав там, разинцы, захватив с собой артиллерию, двинулись на 10 стругах к западным берегам Каспийского моря, где совершили успешные набеги на владения Иранского шаха. У западного побережья с Разиным соединились отряды Сергея Кривого, Бобы и других атаманов. Зиму 1668—1669 гг. разинцы провели на Свином острове близ Гиляна. Грабя западные берега Каспия, разинцы освободили немало русских пленников, попавших в эти края разными путями в разное время. Казаки разорили Дербент, окрестности Баку и другие селения, по реке Куре добрались и до «Грузинского уезда». Затем они опустошили южное побережье Каспийского моря. Летом 1669 г. разинцы наголову разбили персидский флот, снаряженный против них Иранским шахом. Обогащенные огромной добычей, но истомленные, они стали возвращаться домой. В августе разинцы появились в Астрахани. Местный воевода И. С. Прозоровский, приняв от них захваченные морские суда, пушки, персидские военные знамена, пленных, – лишь свою «персияночку» атаман не отдал на выкуп, утопив ее в Волге по своей прихоти, – взяв с них клятву верно служить царю, пропустил их вверх по Волге на Дон. В глазах народа Разин выглядел удачным атаманом, народ везде его приветствовал. Москва, зная трудное положение юга, простила его.

Вернувшись на Дон, Разин фактически стал главой Войска Донского, и это раскололо казачество, установив двоевластие. С одной стороны, делами в Войске Донском управляла казацкая старшина во главе с атаманом, находившимся в Черкасске, ее поддерживали домовитые (зажиточные) казаки. С другой – Разин, обособившийся на донском острове у Кагальницкого городка, который уже не считался с войсковым атаманом Корнилой Яковлевым, своим крестным отцом, и его помощниками.

К этому времени московский политический режим уже наложил свою тяжелую руку на западную часть казачества, которая стала на торговый путь закабаления сословий в Московском государстве. Непримиримая часть запорожцев ушла на Дон; но и здесь, как мы видели, образовались уже партии, склонные за подачки и покой променять казацкую вольность. Только голутвенные люди да осоюзнившиеся с ними запорожцы не допускали мысли о конце казацкой вольности, и Разин явился ярким выразителем именно этой группы казачества, которая под его руководством образовала самостоятельное войско, действующее вне зависимости от «прямых старых казаков». «Ты де владей своим войском, а я де владею своим»82, – говорит Разин атаману Корнилу Яковлеву. Он также резко отпарировал попытки Москвы наложить руку на вольность казачества. На требования астраханского воеводы переписать казаков Разина по случаю полученного им прощения Разин отвечал: «Переписки казакам на Дону и на Яике и нигде по нашим казачьим обычаям не повелось». На требования выдать перебежчиков Разин отвечал: «не повелось и беглых людей выдавать»83.

По словам казаков Разина, поход на Волгу они затеяли потому, что «на Дону де им учала быть скудость большая, на Черное море проходить им не мочно, учинены от Турских людей крепости, и они де, отобрався охочие люди, пошли на Волгу и с Волги на море, без ведома атамана Корнилы Яковлева, а начальный де человек к тому делу был Стенька Разин»84.

По другим данным, между «охочими голутвенными людьми» и «старыми прямыми казаками, которые к Стенькину бунту не приставали», была затеяна вражда – вражда голодных к сытым и сытых, которые не принимали голодных. Правительственные доносчики сказывали, что «атаман Корнило Яковлев иные старшины и нарочитые казаки его Стенькино воровство не хвалят и к себе его не желают»85.

Не оставались в долгу и «голутвенные»: по словам другого доносчика, «на Дону де в войске и во всех низовых горотках воровские казаки збираются многим собраньем и хотят итти з Дону на Волгу к Царицыну; а на атамана до на Корнила Яковлева и на иных старшин хвалятца воровские казаки, хотят побить»86.

Таким образом, в предстоящем походе были соединены многие факторы, и голод местности, и невосприятие друг друга разных слоев казачества, и столкновение взглядов – уходить под власть Москвы или быть вольницей, как повелось издревле, т. е. столкновение в виде гнета в политических, социальных, податных, религиозных и других проявлениях было общим врагом, которого все чувствовали, только представляли его в разных видах. Стенька Разин объявил себя освободителем от этого всеобщего врага, неравенства и угнетения. Продав награбленное добро торговым людям, на полученные средства он стал снаряжать свое войско пушками и другим оружием.

Однако идти против московских порядков, значило идти против царя. Разин не решался действовать в открытую и воспользовался старым приемом, объявив царя в неволе у изменников бояр, овладевших волею царя.

В мае 1670 г., по свидетельству попа Н. Иванова, на казачьем кругу Разин спросил всех: «Любо ль де им всем итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь против государевых неприятелей и изменников, чтоб им из Московского государства выность изменников бояр и думных людей и в городех воевод и приказных людей?»87

Весной 1670 г., имея неплохо вооруженное войско, Разин пошел в Поволжье. Он стал объявлять бояр, думных, приказных людей и воевод главными изменниками и мучителями народа, призывал своих сторонников идти вверх по Волге выводить из городов воевод и расправляться с боярами.

Если говорить о характере Разина, то в нем не было постоянства выдержки. Секрет успеха его был в умении приспосабливаться к обстоятельствам. Временами Разин бражничает со своими казаками, олицетворяя собой удачливых и щедрых богатырей с широкой русской душой. Он то дерет за бороду воеводу и грозит тряхнуть Москвой, то трусливо склоняется перед астраханским воеводой и дает взятку ему, т. к. он может в Москве склонить настроение в пользу или во вред Разина. Выставляя себя публично врагом личных почестей и защитником невинных, Разин не упустил случая наделить себя пышными титулами в переписке с Персидским шахом.

Стенька не жалел средств для привлечения к себе вольного люда, но жертвовать на церковь считал делом, не входящим в его план, тем более что духовенство часто выступало против него с обличениями. «На что церкви? К чему попы? – говорил он набожным ходатаям. – Венчать, что ли? Да не все ли равно: станьте в паре подле дерева, да пропляшите вокруг него – вот и повенчались!»88 Вместе с тем, то обстоятельство, что Степан путешествовал в Соловки и истово крестился перед казнью, едва ли говорит о нем, как о человеке, отрешившемся от власти обычая, обряда, общественного мнения. По части ярких демонстративных жестов и поз Разин был большой мастер. Вовремя ввернуть многозначительное по сути словечко, демонстративно оттаскать воеводу за бороду в присутствии жертв, блеснуть шелковыми парусами и канатами, а также драгоценностями своего наряда с тем, чтобы сейчас же презрительно продать их за грош или милостиво раздать просителям, даже с ухарским самоотвержением бросить в воду свою возлюбленную как бы в угоду казацким нравам и ожиданием чрезвычайного со стороны толпы – все это делалось с целью окружить себя ореолом «необычайного». Чтобы придать движению законный вид подобно гилевщикам московским, заставлявшим сына Шорина свидетельствовать об изменен отца и бояр, Разин выставил против бояр, овладевших волею царя, мнимого сына Алексея Михайловича, умершего царевича Алексея, якобы находившегося в их рядах. Рядом с ним был поставлен патриарх Никон, вторая жертва боярской злобы и ненависти (в связи, с чем настоящего Никона перевели в хорошо укрепленный Кириллов монастырь). От лица этих гонимых особ Разин звал народ всех «бояр, думных людей, и дворян, и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он [царевич] воцарится, то будет всем воля и равность»89. «Я не хочу быть царем (говорил он), хочу жить с вами, как брат».90

Разин, по-видимому, старался поднять и инородцев. Документов, прямо говорящих об агитации среди них, нет, но есть факты, показывающие совместные действия казаков с черемисами, мордвой и другими инородцами; при нем и те, и другие действуют, главным образом, против русского уездного мира, грабя жителей и убивая начальников. Ядринские жилецкие люди доносили царю, что «видя их [казацкое] воровство, Ядринскаго уезда Черемиса многие к ним казаком прелстились, и увидав их воровских казаков те Черемиса, наперед их казаков приехав в Ядринской уезд, разорили Руские деревни и нас холопей твоих и сирот Русских людей многих рубили и всякую животину грабили»91.

Агитация «прелестными воззваниями» (от слова «прельщать»), где он призывал простонародье бить бояр, воевод, дворян и приказных, поддержанная занятием почти без боя Царицына, Астрахани, Саратова, Самары и других городов, вызвала восстание почти всего крепостного и инородческого Поволжья. Во всех завоеванных городах Разин вводил управление по образу казачьего круга. Бунт уже находил себе сочувственные отклики на юге (в Чугуеве, Белгороде) и даже в самой Москве. Это было вызвано не тем, что агитация была такая умелая, а тем, что она легла на подготовленную почву сложившихся взаимоотношений разных слоев населения. Разинцы вели разгульную жизнь, сопровождающуюся обильным пролитием крови. Однако жестокость проявлялась с обеих сторон, как правило, пленных никто не оставлял: в пылу общей злобы их без суда вешали или рубили саблями.

Напуганное правительство объявило мобилизацию столичного и провинциального дворянства. Царь сам устроил просмотр войск. Главнокомандующим всеми силами был назначен князь Ю. А. Долгорукий. К началу 1671 г. вся восточная окраина государства при помощи жесткого подавления (с большим числом казненных) была усмирена. 3 октября 1670 г. к Симбирску в очередной раз подошел с войском Ю. Барятинский, желавший получить реванш за поражение, которое он потерпел месяц назад. Ожесточенная битва закончилась поражением разинцев. Самого Разина ранило в бою и товарищи вынесли его, потерявшего сознание и истекающего кровью, с поля сражения, погрузили в лодку и отплыли вниз по Волге. Погубило же его не поражение.

Разин бежал в узкий круг своих казацких городков, где его сторонники были подавлены призраками неудачи, а недруги с расчетом подачки от великого государя без боя поймали «знаменитого» атамана и выдали его на казнь правительству. Степана Разина схватили 14 апреля 1671 г. у себя в Кагальнике домовитые казаки во главе с главным его донским конкурентом, атаманом Яковлевым. 4 июня под конвоем он был доставлен в Москву и два дня спустя казнен на Красной площади, проявив перед всеми большое самообладание. Отдельные очаги восстания царская армия продолжала подавлять и после казни Разина. Лишь в конце ноября пала Астрахань, последний оплот восставших, осада которой длилась почти целый год.

Жестокая расправа над восставшими казаками и беднейшими слоями общества показала, что власть отказывалась улучшать условия жизни простых людей, естественные по свойству эти требования оно расценивало как бунт и преступление – дух достоинства справедливости, пронизывающий общество, наглядно выстраивал все взаимоотношения внутри этого общества.

«Разинщина» была задавлена. Не по Стеньке-казаке оказалась та шапка, которая принадлежала идеальному Разину, как исторической проекции массовых переживаний народа, как центр, сосредоточившему в себе те сложные движения, на которые распадался поток народного недовольства. Этот Разин не был побежден, он остался жив в народном воображении и его любимых песнях, и он народным недовольством итогами своей идеалистичности «царства свободы» вновь явится через сто лет в лице Пугачева, и еще через полтораста лет основательно утвердится царствованием идеи справедливости и свободы в лице марксистов-большевиков.

Во время царствования Алексея Михайловича история русской православной церкви ознаменовалась двумя важными событиями: названным историками т.н. всплеском борьбы за главенство духовной власти под светской и возникновением раскола. Оба явления связаны с именем патриарха Никона – человека незаурядного интеллекта и столь же сильного физически.

С укреплением в Москве власти великого князя кафедра русского митрополита, назначаемого Константинопольским патриархом, была перенесена в Москву, и русский митрополит стал называться Московским и всея Руси. Московские великие князья скоро достигли избрания митрополитов из русских, путем постановки их в Москве собором русских иерархов, совершенно независимо от Константинопольского патриарха. Митрополит теперь избирался из подданных великого князя, избирался по желанию и указанию последнего и став митрополитом всея Руси, по-прежнему оставался подданным великого князя, всегда и во всем зависимым от него. Если бы так называемый глава русской церкви стал в чем-либо противиться воле великого князя, а потом царя Московского, последний всегда мог заменить его более угодным ему лицом. В этом ему никогда не было помехи со стороны собора русских иерархов. Подданные Московского государства, они всегда исполняли волю и желание великого государя, совершали постановления под его воздействием или по его прямому указанию. Поэтому Московские митрополиты превратились в покорных и нередко раболепных слуг – «потаковников», как их тогда называли, Московского государя, потерявшие всякую самостоятельность перед окрепшей светской властью.

Утверждение в Москве патриаршества, превратившего Московского митрополита в патриарха, нисколько не изменило существовавших ранее отношений между светской и духовной властью. Московские патриархи, точно так же как и ранее митрополиты, избирались и низвергались светской властью, которая, преследуя свои цели и виды, распоряжалась патриаршею кафедрою по своему усмотрению и произволу, никогда не встречая в этом какого-либо противодействия ни со стороны собора русских иерархов, ни, тем более, со стороны народа. Таким образом, патриарх на Руси не имел в своем распоряжении никаких средств, сколько-нибудь ограждающих себя от произвола светской власти.

Первый Московский патриарх был избран и поставлен царем Фёдором вместе с Годуновым. Им стал Иов. Когда умер Борис Годунов, а его сын был убит, то действующий патриарх сразу же низвергается. Лжедмитрий со своими сторонниками ставит на его место греческого митрополита Игнатия. Шуйский, низвергнув Лжедмитрия, сейчас же низвергает и его ставленника – патриарха Игнатия, и ставит патриархом своего избранника Гермогена. Шуйский низвергается с престола, и на его место претендует Польский королевич Владислав. Тогда патриарх Гермоген умирает насильственной смертью, и на его место патриархом опять делается низложенный ранее Игнатий. Но Игнатий через несколько месяцев бежит в Литву, и патриаршая кафедра остается незанятою несколько лет, пока не возвратился из плена отец нового государя Филарет Никитич, который и стал патриархом Московским.

В древней Руси архиерейский дом и все архиерейское управление были устроены по образцу княжеского двора и управления. У архиереев был многочисленный штат светских служилых людей, которые жили при архиерейском доме, имея в своем пользовании архиерейские земли и неся за это при архиерее разные службы: были органами управления архиерейским двором, архиерейскими землями, крестьянами и самим духовенством, которое по отношению к архиереям являлось тяглым податным сословием, обязанным вносить в архиерейскую казну определенные подати. Из светских архиерейских служилых людей избирались архиерейские бояре, дьяки, десятильники, тиуны, праветчики и доводчики, приставы или недельщики, дворецкие, волостели, приказчики, стольники, кравчие, конюшие и проч. Самыми важнейшими и влиятельнейшими в архиерейском управлении были: бояре, дворецкие и дьяки.

Бояре составляли при архиереях судебное отделение по всем делам, подлежащим архиерейской юрисдикции, не исключая и дел духовных. Когда у великих князей, а потом царей Московских, появлялись особые правительственные учреждения, называемые приказами, то, по их образцу, патриарх Филарет Никитич устроил такие же приказы и в патриаршем управлении, и в управлении всех епархиальных архиереев. С этого времени все епархиальные судебные и административные дела патриаршей области ведались в особом патриаршем приказе, называемом «Разряд», который всецело находился в ведении патриаршего боярина.

Вслед за боярами особенно видное и большое значение в архиерейском управлении имели дворецкие. В их обязанности входило заведование всем архиерейским домом в хозяйственном отношении, управление всеми архиерейскими землями и имениями, как теми, которые находились в непосредственном ведении архиерея и его, так называемых, домовых монастырей, так и теми, которые отдавались в пожизненное владение различным служилым лицам при архиерее. Дворецкий же судил всех лиц, живущих на архиерейских землях.

После бояр и дворецких важное значение в архиерейском управлении имели дьяки, люди совершенно необходимые во всяком деле, требующем знания законов, старины, письменного канцелярского искусства, без подписи которых ни одна бумага не могла получить официального характера, и без деятельного, а часто руководящего участия которых не делалось ни одно сколько-нибудь важное дело.

Архиерейские бояре, дворецкие и дьяки держали в своих руках все архиерейское управление, так как к ним нередко поступали на рассмотрение и собственно духовные дела. Высшее светское правительство прекрасно понимало то важное значение, какое эти чиновники имели в церковном управлении, а потому оно постаралось этих важных и влиятельных лиц поставить в прямую зависимость от себя, чтобы через них подчинить своему контролю все епархиальное архиерейское управление. Стоглавый собор постановил, что архиереи сами, единолично, без согласия и одобрения царя, не могут назначать своих бояр, дворецких и дьяков, и что в случае неимения архиереем лиц, способных занять эти должности, царь назначает их из своих чиновников. Точно так же без согласия и воли царя, архиереи не имеют права увольнять по своему усмотрению назначаемых к ним царем чиновников от занимаемых ими должностей. По словам английского дипломата в Москве (1588—1589гг.) Дж. Флетчера, эти архиерейские чиновники обязаны были давать отчет в своем управлении не епископу, а государю, оттого в их лице при каждом русском архиерее постоянно находились три маленьких обер-прокурора, при существовании которых не могло быть и речи о какой-либо самостоятельности архиереев в их епархиальном управлении.

Церковные древнерусские соборы, нормировавшие весь строй и все течение церковной жизни Руси, во всем, безусловно, зависели от государей. Инициатором всех соборов XVI и XVII столетий всегда был царь, без его воли и согласия они не могли состояться. Царь назначал всех лиц, которые должны были участвовать в соборных заседаниях – без его особого приглашения ни один архиерей не смел явиться на собор. Царь наперед подготовлял все материалы, которые должны были быть предметом соборных обсуждений и решений, причем он внимательно следил за всею деятельностью собора и давал ей то или другое направление сообразно своим видам и намерениям. Царь, по своим видам и целям, исправлял и даже видоизменял соборные решения и иногда передавал их на рассмотрение и окончательное утверждение Боярской думе. Всякое постановление церковного собора, чтобы получить силу обязательного закона, нуждалось в утверждении царя, который всегда мог не признать состоявшихся постановлений церковного собора, и они тогда уже не имели никакого практического значения. Словом, церковные московские соборы XVI и XVII столетий были только простыми совещательными учреждениями. Единственным источником всякого закона, как государственного, как и церковного, был царь, который государственные законы издавал, «поговоря» со своими боярами, т.е. с Боярской думой; церковные законы – «посоветовавшись» со своими царскими богомольцами: патриархом, архиереями, архимандритами, игуменами и со всем Освященным собором. Различие между Боярской думой и Освященным собором заключалось, собственно, в том, что Боярская дума была постоянным, непрерывно действующим при государе учреждением, тогда как церковные соборы создавались только на время для обсуждения и решения чрезвычайно возникших вопросов, обычное же течение церковных дел регулировалось обычной патриаршей и архиерейской властью. Таким образом, все церковное управление на Руси в XVI и XVII столетиях находилось под постоянным очень бдительным контролем государственной власти, т.к. избирал и назначал и патриарха, и всех епархиальных архиереев государь: он через назначаемых к ним архиерейских бояр, дворецких и дьяков наблюдал за всею их иераршею деятельностью и в любой момент мог оказать на нее то или иное давление, чтобы направить ее согласно своим видам и целям. О какой-либо самостоятельности и независимости патриаршего и просто архиерейского епархиального управления от светской власти не могло быть и речи. Все зависело от одного государя, который в действительности управлял не только государством, но и самою церковью через своих высших духовных сановников-архиереев.

Для рядового русского человека XVI—XVII веков религия была необходима и важна, прежде всего, как практическая мудрость. Религия должна была научить человека, что ему нужно делать, чтобы жить с таинственным миром в ладу и как привлекать к себе его симпатии и покровительство. Крестьянин ждал от божества урожая, дождя во время засухи, солнца во время холодного ненастья; посадский человек ждал от своего покровителя-святого удачи и прибыли в торговле и разорения своих конкурентов; боярин или князь смотрели на религию уже не только как на средство собственного спасения, но и как на орудие власти, дававшем им возможность через представителей клира держать на лишней привязи черный народ. В вере русских предков сохранялись, поэтому, представления, унаследованные от седой старины, и из христианских воззрений наиболее жизненными и широкое распространение получили те, которые отвечали религиозным потребностям общества и могли быть приноровлены к старому мировоззрению. Культ мертвых, имевший большую силу в дохристианскую эпоху сохранился, как видно из жалоб Стоглава, в неприкосновенности до второй половины XVI века. В Троицкую субботу поминали родителей, сначала изъявляя свою скорбь горьким плачем с причитанием, а потом, увеселяя мертвецов песнями скоморохов, игрою на дудках; с прежним веселием справлялись оргии русалий на Иванову ночь, с мистическим омовением в реках, с беспорядочным половым смешением парней и девушек – «и бывает отроком осквернение… и девкам растление». Продолжали жить и «навий велик день», и весеннее поминовение усопших в Великий четверг, когда рано утром палили солому и кликали мертвых. Вера в единение мертвых с живыми и в огромное практическое значение культа мертвых была неискоренима и даже поддерживалась клиром. Стоглавый собор сделал строгое постановление, чтобы священники удерживали своих прихожан от «бесовских игр» и «богомерзких дел», и чтобы сами священники не следовали примеру прихожан, но вряд ли эти увещевания могли возыметь какие-либо серьезные последствия. Анимистические представления (т.е. вера в существование души и духов, управляющих материальным миром) слишком глубоко вкоренилась даже в умы духовенства, и оно донесло их вплоть до XIX в.: например, в это время в Белоруссии священники принимали участие в «дзядах», как назывались там поминальные празднества, служили заупокойные обедни, получали в свою пользу жертвы мертвецам и участвовали в поминальных пирах, на которых к мертвецам обращались с такой молитвенной формулировкой: «Нехай со святыми почивает, а нам хлеб-соли засылает».

Культ мертвых был одним из проявлений своеобразной религиозности XVI—XVII века и притом таким, которое повторялось периодически, не было постоянным, повседневным культом. Между тем сношения с божеством требовались ежедневно тысячами случаев повседневной жизни. Эту потребность стали удовлетворять некоторые стороны христианства в виде культа икон и святых. Икона – самый распространенный объект культа. Русский XVI—XVII века, начиная с простого человека и кончая царем, молился только перед иконой, другой способ молитвы для него непонятен; иностранцы, бывшие в русских церквах той эпохи во время богослужения, видели там непостижимую для иностранного наблюдателя картину молящихся, обращенных в различные стороны и стоящих каждый перед своей иконой. Для тогдашнего общества икона была подлинным фетишем, она видит и слышит, живет и чувствует, ее одевают в золотые и серебряные ризы, ставят перед ней восковые свечи с залепленными туда деньгами. В оплату за все подобные заботы икона должна была помогать ее владельцу, и если она не выполняла своего долга, ее хозяин вправе был отказать ей в дальнейшем культе. Известны любопытные случаи этого рода, рассказываемые иностранцами. В 1611 г. во время взятия Новгорода шведами, когда город был подожжен, один новгородец молился домашней иконе св. Николая, чтобы уберегла его дом от пожара. Но когда дом все-таки загорелся, он бросил икону в огонь со словами: «Ты не хотела помочь мне, теперь помоги себе самой». Культ иконы в православной церкви, может быть не в такой степени, но дошел и до нашего времени.

Другой культ, чрезвычайно распространенный и отчасти совпадавший с культом иконы и одновременно являющийся следствием и продолжением культа мертвых, был культ святых, схожий с культом южных народностей терафимом. Рукописное житие Прокопия Устюжского приводит любопытный список русских святых – покровителей отдельных городов и местностей; такие святые являются стражами, хранителями и заступниками своих городов, называемых «отчинами» соответствующих святых. Если культ икон был, по преимуществу домашним и частным культом, то культ святых, наоборот, общественным, политическим. Московские князья, собиравшие уделы, так и смотрели на культы местных святых. Присоединяя удел, они переносили мощи местного святого-покровителя или местную иноку-покровительницу в Москву и ставили у себя в Кремле; старинный иконостас Успенского собора представлял собой своего рода иконописную летопись собирания уделов вокруг Москвы. Политическое объединение вокруг Москвы завершилось формальной канонизацией большинства местных святых, произведенной на соборах 1547 и 1549 годов: умершие местные «патроны» были возведены в ранг всероссийских святых, с централизацией их культа в Москве. Культ святых в православной церкви дошел и до нашего времени.

Кроме вышесказанного, в крестьянской среде с попами конкурировали ведуны и колдуны, и чтобы выдержать конкуренцию, представители клира перенимали у них «и волхованием… и в чаровании. и наоузы всякия к вяжа. и к волхвом ходих. и ко обаднииком. и к бабам ворожбы деля [для]. и порчи деля. и болезни для. и прожитка для, где бы сытоу быти»92. От отправителей культа требовалось знание магических обычаев и формул, способных оказать максимальное действие на божество, умение угодить ему, чтобы получить от него взамен известные блага. В крестьянской среде, где в XVII в. жили еще не только анимистические представления, но живыми сохранялись и древние культы березки, домового, водяного, а местами даже Перуна и Хорса, которым «подкладывались требы», священник не стремился что-либо менять, но собою он лишь нес вид христианства и проживал своею профессией, пройдя всю науку волхвов.

В городской и боярской среде, на верхах общества, христианский культ пустил более глубокие корни, но и тут внимание было обращено лишь на сопутствующее христианству. Центр тяжести христианского византийского культа лежал в отправлении общественного богослужения, сконцентрированного вокруг евхаристии (приношения), основной службы, связанной с догматом искупления. Но идея эта совершенно не была понятна тогдашнему высшему обществу. В богослужении главное значение придавалось точному, без всяких пропусков, чтению и пению всего положенного по чину; формулам и обрядам богослужения придавалось магическое значение независимо от того, в каком порядке они следовали. Формула пения «аллилуйя» считалась великой сокровенной тайной; Стоглавый собор установил догмат двоения «аллилуйя». Порядок хождения крестным ходом тоже считался «великим премудрым догматом»: тот же собор установил, что магическое действие имеет крестный ход только тогда, когда он идет по солнцу, а не против солнца. Двоеперстие (крестное знамение двумя перстами) также считалось великой тайной, обладающей магической силой; всякое иное сложение пальцев при крестном знамении при благословении считалось грехом, и грехом смертным. «Аще ли кто двема персты не благословляет. яко же и Христос [на иконах старого письма]. или не воображает [изображает] двема персты крестнаго знамения. да будут прокляти. святии отца рекоша»93, – говорил Стоглав. Существовали магические правила, сколько нужно было читать про себя молитв во время богослужения, чтобы спастись, и наставления, как уберечь в себе благодать, входящую в человека во время причащения или от прикладывания к кресту, мощам или иконе: нельзя мыться в бане после причастия, а приложившись, надо некоторое время удержать в себе дух, «губ не раскрываючи». На почве такого положения, где главным являлась форма, а не содержание, обряд, но не понимание сути веры, выросло своеобразное многогласие: так как службы были длинны и утомительны, а пропусков не полагалось, то, чтобы пропеть и прочитать возможно скорее все положенное по уставу, несколько причетников одновременно пели и читали молитвы и псалмы: один – одно, другой – другое. Видя это, молящиеся стали держать себя в церквах как на базаре, громко разговаривали и сквернословили. Да и сами попы нередко совершали богослужение в пьяном виде, заводили между собой ругань и драки «даже до кровопролития».

Русскую религиозность, представляющую из себя свод обрядов, культовых поклонений и церковных правил, пыталась поднять светская власть. Неся в себе православие, это действо она проводила сообразно православному духу, методами репрессивно-приказного характера. «Благочестивый Алексей Михайлович, – пишет Соловьев, – считал своей обязанностию заботиться и о душевном спасении подданных; он требовал от воевод, чтобы они в походах силою заставляли ратных людей исповедоваться; понятно, что он должен был требовать этого от мирных граждан»94. «В 1659 году, – продолжает Соловьев, – было разослано по Приказам повеление: дьякам, подьячим и детям боярским и всякого чина людям говеть на Страстной неделе. В следующем году указ: списки людей неговеющих присылать в Монастырский Приказ, и таким ослушникам указ будет с опалою, без всякой пощады. В том же году приказано было в Филиппов пост всем поститься и в церковь ходить каждый день. Еще в начале царствования издан был указ: в воскресный день и господские праздники не работать никому, в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне. Не работать; – но что же делать? Правительство, которое брало на себя родительския обязанности в отношении к подданным-детям, запретило целый ряд увеселений и повсеместных суеверных обычаев: „В воскресные, господские праздники и великих Святых приходить в церковь и стоять смирно; скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олову и воску не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; медведей не водить и с сучками не плясать; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить: кулачных боев не делать, на качелях не качаться, на досках не скакать, личин на себя не надевать, кобылок бесовских не наряжать. Если не послушаются, бить батогами; домры, сурны, гудки, гусли и хари искать и жечь“… Угрозы были не на бумаге только: в 1669 году великий государь указал стольника князя Григория Оболенскаго послать в тюрьму за то, что у него в воскресенье на дворе его люди и крестьяне работали черную работу, да он же князь, Григорий, говорил скверные слова…»95 Во всем этом русские находили заботу о народе, и были вполне высокого мнения о себе и своей вере.

Организация церковного управления до XVII века являлась отражением тогдашней государственной организации. Во главе стоял митрополит, а с конца XVI в. патриарх, выбиравшийся собором архиереев, но выборы были простой формальностью, т.к. кандидата указывал обыкновенно царь. Управление патриарха заключалось в том же, в чем заключалось вообще управление тогдашней Руси: в сборе патриарших пошлин, специальных и судебных, и в управлении вотчинами и монастырями, отписанными на патриарха. При таком взгляде на управление патриархи мало заботились о действительной зависимости от них подчиненного клира. Назначение на епископские должности ранее зависело от местных князей, позже – от царя; в своем управлении епископат преследовал те же цели и задачи, что и патриарх. Заботясь, прежде всего, о правильном поступлении пошлин, епископы считали в порядке вещей, что освобождающиеся священнические места замещаются по выбору прихожан. Выборный поп, поставленный крестьянами или нанятый поп, приставленный боярином или купцом к своей домашней церкви, где стояла икона-покровительница дома (такие церкви были тогда почти во всяком большом доме), зависел, прежде всего, от своих прихожан и от своего хозяина; если епископ правильно получал свою десятину, он в дела такого попа не вмешивался. Такая чисто феодальная постановка церковной организации соответствовала взглядам тогдашнего русского общества, способствовала низкому уровню низшего клира и величайшей распущенности высшего. Низший клир был малограмотен или совсем безграмотен, учился службам со слуху, и известная поговорка «начал за здравие, кончил за упокой» тогда была частой действительностью. Богатые люди трактовали своих домашних попов как своих холопов, нередко били их «смертным боем», крестьяне страдали от поборов своих попов. Низший клир, однако, был в последнем отношении только бледной копией высшего клира. «Игумени оставиша свои монастыри и возлюбиша со мирскими женами и девицами содружатися; а попове оставивше учительство и возлюбиша обедни часто служить и кадило от грабления и блуда на жертву бога приносити»96 – пишет анонимный обличитель церковных нравов XVII века. А некий инок Авраамий прибавляет: «и радуются архиереи, одеющеся в брачна цветная одеяния, яко женихи, рясами разнополыми, рукавы широкими, рогатыми клобуки себе и атласными украшающе, скипетры в руках позлащени имуще, воцаритися над людьми хотяще»97. При таком устройстве церковной организации, церковные верхи совершенно сливались со светскими верхами удельного общества, а низы были в полном подчинении у боярства и посадских людей, сельское же духовенство и по происхождению, и по хозяйственному положению сливалось со своей крестьянской паствой.

К концу XVII века, однако, общее положение значительно изменилось. Старая боярская аристократия сошла со сцены, а с нею вместе отошли в область преданий политические вольности феодалов XIII—XVI веков. Новое дворянство, вынесши на своих плечах смуту и организовавшее единое Московское государство, в котором уже не было места феодальным центробежным силам, не могло мириться с положением церкви как государства внутри государства. Ибо, несмотря на зависимость высшего клира от светской власти, церковь сохранила за собой судебные и пошлинные иммунитеты, сохраняла за собой огромные владения, уходившие из-под общегосударственного тягла.

В XVII веке государство мало-помалу уничтожало остатки феодальных привилегий церкви. Наиболее важные акты в этом направлении были изданы при царе Алексее Михайловиче. Соборное Уложение переписало на царя слободы из духовных беломестцев (льготников от повинностей), и затем был учрежден Монастырский приказ, состоявший исключительно из светских чиновников и существенно ограничивающий судебные функции церкви: он должен был давать суд по всяким гражданским искам на всех иерархов, монастырских властей, попов, церковных причт и на всех вообще церковных людей и крестьян. Кроме того, правительство хотело реформировать церковь, дабы она стала единым, стройным целым, исполняющим веления свыше и демонстрирующим пример благости себя и власти, в первую очередь, царя. Для этого следовало устранить всеобщую разобщенность, очистить церковные нравы поднятием церковной дисциплины и исправлением всего того, что казалось инородным наростом на теле церковного учения и церковной практики. Этого требовало и наметившееся присоединение украинской церкви, где порядок и общее духовное состояние были на порядок выше чем в русской, – что бы исключить лишние поводы к отторжению. Поэтому нужна была реформа целиком, а не отдельные указы по тем или иным событиям. И эта мысль о необходимости изменения существующего положения царю была близка. Ему следовало теперь только найти личность, которая сумеет воплотить его стремление в действительность, направить русское население государства в сторону образа православной набожности. Последовавшие за этим события, однако, внесли свои корректировки – задуманная реформа о наведении единообразия в культовой сфере в целом была достигнута, но властный характер реформатора, послуживший в одном желательному продвижению вперед, в другом повернул своим неожиданно появившимся содержанием в совершенно новое для Руси русло.

После Филарета, скончавшегося осенью 1633г., патриархом становится Иосаф, 1634—1640 гг., «нравом добродетелен, но к царю не дерзновенен». С 1642 г. по 1652 г. патриархом был Иосиф, который занимался в широких масштабах исправлением церковных книг. После Иосифа патриаршую кафедру занял Никон.

В 1605 г. в с. Вельдеманово Нижегородской обл. у крестьянина Мины родился сын Никита. Мальчик рано научился грамоте, пристрастился к чтению священных книг. Достигши 17 лет, он ушел в Макарьевский Желтоводский монастырь и пробыл там 8 лет послушником. По просьбе родных он возвратился домой и вступил в брак, священником же служил в соседнем селе. Познакомившись с ним, московские купцы уговорили его перейти на священническое место в Москву. Там он прослужил около 10 лет. Когда в семье священнослужителя один за другим умерли все три сына, что было воспринято как «указующий перст свыше», он убедил жену принять постриг, а сам удалился в Анзерский скит Соловецкого монастыря. Там он постригся с именем Никона. Отличался суровым подвижничеством, чем вызвал там со стороны братии вражду к себе. Никон ушел в Кожеозерский монастырь, где в 1643 г. был избран игуменом. В 1646 г. ездил по монастырским делам в Москву и по обычаю, установившемуся в те времена, нанес визит царскому духовнику Стефану Вонифатьевичу и произвел на него сильное впечатление, что тот посчитал возможным и даже необходимым представить его семнадцатилетнему царю. Эта встреча определила всю его дальнейшую судьбу. Алексею в это время искания путей осуществления светлых надежд был нужен образец православной христианской мудрости. Никон и оказался той личностью в православии стремившегося обрести чистоту святости, радеющего за народ, прозябающего в старых суевериях.

Желая иметь возле себя человека примерной веры и могущего дать мудрый совет, Алексей повелел перевести Никона архимандритам в московский Новоспасский монастырь, где была родовая усыпальница Романовых. Алексей часто приезжал в обитель и молился, а Никон, в свою очередь, каждую пятницу являлся к царю для доклада о нуждах бедных. В 1648 г. Никон был назначен Новгородским митрополитом. Он получил особые полномочия от царя – наблюдать за всем управлением, освобождать по своему усмотрению из темницы узников. В Новгороде Никон прославился милосердием – устроил четыре богадельни, а также приобрел славу блестящего проповедника. Возросло к нему уважение и благосклонность царя в связи с умиротворением им новгородцев, восставших в 1650 г. С этого времени царь стал называть Никона «пастырем, наставником душ и телес», а также «собинным [лучшим] другом».

Будучи в Новгороде, он стал уже наводить порядок в церковных обрядах – вместо «многогласия» ввел единогласную службу. Понравилось молодому царю и предложение Никона – перенести в Успенский собор трех «святителей» – Иова, Гермогена и Филиппа. За мощами Филиппа поехал в Соловецкий монастырь сам Никон. С ним была отправлена царственная молитвенная грамота к Филиппу, в которой царь, через царицу Анастасию связанный с Иваном IV, преклонял свой царский сан пред «святителем» и молил его пришествием в Москву разрешить грех Иванов, по повелению которого тот был убит, и упразднить поношение, лежащее на царской власти.

В том же 1652 г., когда Никон отправился за мощами Филиппа на Соловки, умер патриарх Иосиф. Алексей Михайлович прочил в патриархи Никона. Для избрания нового на собор в Москву прибыли 4 митрополита, 3 архиепископа и многие архимандриты, игумены, протоиереи и священники. Архиереи, не имевшие возможности прибыть, прислали повольные грамоты о своем согласии. 22 июля 1652 г. предложено было собору избрать нового патриарха «мужа благоговейного преподобного». Митрополит Казанский Корнилий возвестил царю об избрании Никона. Однако соглашение последнего последовало не сразу. Никон, зная о враждебном отношении к нему среди боярства, долго отказывался. Приведенный против его воли в Успенский собор, он и там не согласился, только когда царь и все присутствующие пали на землю и молили его, то он согласился, потребовав обязательства: «Если обещаетесь слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я, по вашему желанию и прошению, не стану более отрекаться от великаго архиерейства»98. Царь, Освященный собор и все бояре произнесли перед Евангелием и «чудотворными иконами» обет исполнять послушание как главному архипастырю. После поставления в патриархи дружба Никона с царем стала еще ближе, вместе они молились, рассуждали о делах и садились за трапезу.

Ключевский так характеризует патриарха Никона: «Из русских людей XVII в. я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это – довольно сложный характер и прежде всего характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив. Но это едва ли были его настоящие, коренный свойства… За ожесточение в борьбе его считали злым; но его тяготила всякая вражда, и он легко прощал врагам, если замечал в них желание пойти ему навстречу… По своим умственным и нравственным силам он был большой делец, желавший и способный делать большие дела, но только большие. Что умели делать все, то он делал хуже всех; но он хотел и умел делать то, за что не умел взяться никто, все равно, доброе ли то было дело или дурное… В добром настроении он был находчив, остроумен, но, обиженный и разраженный, терял всякий такт и причуды озлобленного воображения принимал за действительность… Никон принадлежал к числу людей, которые спокойно переносят страшные боли, но охают и приходят в отчаяние от булавочного укола…»99

Когда Никон принимал власть, идеи церковной реформы уже вполне созрели в кружке «ревнителей древнего благочестия» соборных протопопов, близких к царю Алексею – юрьевского Аввакума, костромского Даниила, муромского Логгина, московского Казанского собора Неронова, а также и других. Во главе этого кружка стоял царский духовник Стефан Вонифатьев, и стремлением всех его членов была реорганизация церкви сверху, избавить епископат от недостойных представителей, очистить культ от таких явных несуразностей, как многогласие и двоеверие; очищенный епископат должен был стать истинным верховным руководителем церкви в виде «собора истинного», состоящего при патриархе и составленного из епископов, священников и мирян. Кружок действовал посредством замещения освобождающихся епископских вакансий своими людьми, а общую церковную реформу откладывали до времени занятия патриаршего престола подходящей личностью вместо патриарха Иосифа, не решавшегося покончить даже с многогласием. Но когда на место патриарха кружку удалось, наконец, провести «своего друга» Новгородского архиепископа Никона, то реформы пошли не те и не в том духе, какой был желателен ревнителям, и оттолкнули их в стан горячих противников реформы.

Парадоксальность сложившейся ситуации состояла в противоречиях, существовавших внутри церковной организации, когда епископат не мог быть лучше, чем он был; его нравственный уровень отображал характер стремлений всех церковных служителей, в свою очередь выстраиваемых условиями положения князя церкви, создававшего шаблон «волков несытых», а разоренное поборами патриарха и епископов сельское духовенство только и мечтало о том, как бы свергнуть иго князей церкви. Стремясь же к благополучию, каждый служитель и в целом вся церковная организация в то же время несла в себе идею аскетизма, что являлось высшей ступенью святости и приближения к Богу.

На этом фоне вступивший на патриаршую кафедру Никон был ярким представителем русской церкви, и в ее доктринальной основе – следование по пути аскетической строгости, ее торжества, что окружающими воспринималось как надменность, и в ее обычном проявлении гордости человека как бы достигнувшего такого высокого уровня благорасположения Бога. Поэтому впоследствии – исходя из положения великого государя, который внутри себя оставался строгим монахом, стремящимся к Богу; как единственный из пяти православных патриархов свободной воли, т.е. не под властью турок; даже в какой-то степени в мире имеющий большее значение, чем царь Алексей; и все это указывало на его особую значимость, особое приближение к нему Бога (ведь он был выходцем из крестьянской семьи) – именно из всего этого исходили все его поступки.

Будучи честным и искренним, чем заслужил доверие царя Алексея, имея элементарно здравый рассудок, он выступал за очищение культа и исправления церковной нравственности. В то же время как представитель церкви, он старался ходатайствовать и за ее прямые интересы. Так, будучи еще до возведения в патриархи, он не раз говорил царю, что учреждение Монастырского приказа противно церковным правилам, и настойчиво требовал его закрытия. Однако царь не согласился на это, и Никону лишь удалось получить несудимую грамоту для себя, по которой все духовные лица новгородской епархии подчинялись суду одного своего митрополита.

Приняв патриаршество, Никон стал воплощать два качества: возвеличивание аскетических начал в себе (что исследователи приняли за попытку узурпирования светской власти) и наведение порядка в церковной сфере.

Монастырский приказ упразднить не удалось, но на время все же он потерял силу. Вопреки Уложению 1649 г., которое запрещало увеличивать церковные имения, патриарший дом обогатился новыми вотчинами. Когда Никон строил новые монастыри – Иверский, Крестный и Вознесенский, царь дал им богатейшие вотчины. В то же время, никогда еще не было таких больших сборов с церковных земель, как при Никоне. При непосредственном участии нового патриарха вводится монополия и ограничение продажи спиртных напитков, все иностранцы выселяются за пределы Москвы – в так называемую Немецкую слободу на Яузе, изымаются, а затем и уничтожаются иконы западных латинских мастеров, которые были найдены у московских бояр.

Патриарх, обладая большими средствами, увеличивал свои домовые богадельни, раздавал богатые милостыни, делал пожертвования для улучшения тюрем. На небывалую высоту он вознес церковное благолепие, его патриаршее облачение, украшенное жемчугом, золотом и драгоценными камнями общим весом в полтора пуда, стоимостью свыше полумиллиона золотых рублей на деньги начала XX в. Штат патриаршего дома был при нем даже многочисленнее, чем при Филарете.

Пользуясь особым исключительным доверием молодого государя и своим огромным влиянием на царя, он сделался совершенно независимым господином всего церковного управления, в которое царь уже не вмешивался. Никон отписывал из отдельных епархий вотчины и церкви, а также лучшие монастыри в патриаршую область или к богатым монастырям, им воздвигнутым. Как бы в противовес Уложению, Никон создал вновь пересмотренную и дополненную им Кормчую и убедил царя разослать воеводам выписки из градских законов Номоканона в дополнение Уложения для обязательного руководства на суде.

Свой взгляд на возвышение власти патриарха в государстве Никон изложил в напечатанном предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 г., содержащую мысль о том, что Бог даровал России «два великая дара»100 – царя и патриарха, которыми все строится как в церкви, так и в государстве. Ввиду этого все православные русские торжественно приглашаются «восхвалити же и прославити Бога, яко избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великаго государя царя Алексея Михайловича и великаго государя святейшаго Никона патриарха, иже… праведно и подобно преданные им грады украшают, и к сим суд праведен… хранящее, всем всюду сущим под ними тоеже творити повелеша… Да даст же им, государем, по пророку, желание сердец их… яко да под единым их государским повелением вси, повсюду, православнии народ и живуще, утешительными песньми славити имут воздвигшаго их истинаго Бога нашего»101.

Доверие царя Алексея к Никону было огромным, кроме того, строгость и властность патриарха тоже была нужна молодому Алексею и в мирских делах, поэтому, сделав его великим государем, Никон стал принимать активное участие в государственных делах наравне с настоящим государем, и даже, как замечали некоторые, порой заслонял собою настоящего государя, на что сам царь смотрел некоторое время совершенно спокойно. Во время почти двухлетнего отсутствия Алексея Михайловича, в связи с войной с поляками, Никон, в качестве великого государя, один управлял всеми государственными делами и в рассылаемых указах использовал следующий титул: «Указал царь великий князь всея Руси Алексей Михайлович и мы, великий государь и патриарх». До этого патриархи, за исключением Филарета, величали себя «великим господином», а не «великим государем». Кроме того, поскольку все православные патриархи, кроме него самого, были подвластны мусульманским правителям, то Никон живо воспринимал идею объединения (экуменизма) православных церквей Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского и Московского патриарха под своим началом. Он был единственный, кто носил титул Великого Государя и был соправителем православной державы – донора всех греческих патриархов. Его амбиции простирались уже не только до «Третьего Рима», но и до «Второго Иерусалима», в ознаменование чего на р. Истре был заложен Воскресенский монастырь, названный также Новым Иерусалимом, главная церковь которого представляла собой копию храма Гроба Господня в Иерусалиме с пятью патриаршими тронами.

Правление Никона государством вызвало большое неудовольствие видных бояр. Знатнейшие бояре, видавшие различными приказами, должны были ежедневно являться к нему со своими докладами. Обстоятельные сведения о деятельности патриарха в это время дает архидиакон Павел Алеппский, сопровождавший в Россию Антиохийского патриарха Макария и пробывший с ним в Москве полтора года (с начала февраля 1655 г. до конца мая 1656 г.) В своем сочинении «Путешествие Макара» он пишет: «Прежде обыкновенно вельможи входили к патриарху без доклада чрез привратника; если он знал о посещении вельможи, то спешил к нему на встречу и после при уходе его провожал его до наружных дверей. Никон же заставляет вельмож долго ждать, пока не позволит войти, и они входят к нему со страхом и трепетом, и, изложив пред ним свои дела, стоя, удаляются, тогда как он все сидит на своем месте… Если случалось, что не все министры собрались в совет к тому времени, когда раздавался звонок колокольчика, приглашавший их войти в палаты патриарха, то опоздавшим долго приходилось ждать, иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал им особаго приказа войти: это мы видели собственными глазами, потому что в отсутствие государя наш господин (т.е. патриарх Макарий) ежедневно ходил к патриарху (Никону) осведомляться о здоровье государя и узнавать новости. В этих случаях, пока наш господин оставался у патриарха, министры стояли и дожидались вне патриарших палат. Когда же он дозволял им войти, то обращался к иконам и тихо прочитывал: «Достойно есть…", между тем как министры кланялись ему в землю все вместе. Затем каждый из них подходил и кланялся патриарху отдельно и получал от него благословение. Разговаривал с ними патриарх стоя. Министры делали ему доклад о текущих делах и патриарх о всяком деле давал каждому свой ответ и приказывал, как поступить. Сколько мы могли заметить, бояре и сановники не столько боятся своего царя, сколько патриарха, и в некоторых случаях последняго боятся даже гораздо более»102.

Ко времени Никона уже было начато то дело, которое ему теперь приходилось довершить. Еще при патриархе Иоасафе (1634—1640 гг.) действовало 12 типографских станков (при Филарете – 7), занятых изданием богослужебных и церковно-учительских книг. А патриарх Иосиф (1642—1652) стал производить исправления в богослужебных книгах в широких размерах. Возведя в ранг всероссийских святых местных патронов, Стоглав сделал объединительное дело только наполовину. Церковь стала единой, но в единой церкви должен был быть и единый культ, который и являлся на Руси, пожалуй, самым главным магическим элементом в веровании народа. Между тем за исключением трех главных догматов, установленных Стоглавом – двоеперстия, двоения «аллилуйя» и хождение посолон (от востока к западу, по движению солнца), в остальном церковные чины разнились друг от друга. В каждой местности была своя традиция совершения культа, записанная в местных «харатейных» богослужебных книгах и освященная именами местных угодников. Положение осложнилось еще более, когда восточные патриархи, частенько приезжавшие в Москву за помощью, в XVII веке, стали указывать, что русские чины отличаются не только друг от друга, но очень сильно расходятся с греческими чинами. Эти указания решили дело. Нельзя было терпеть, чтобы русская церковь, «преемница» Византийской империи, попавшей под иго агарян, имела неправильные и различные богослужебные чины.

Это подтверждали и слова присланной в 1593 г. грамоты, подписанной всеми восточными патриархами и множеством греческих епископов по поводу установления в России патриаршества, найденной Никоном в «книгохранильнице»: «Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новизну в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковнаго смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцев, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякаго приложения или отъятия»103. Поскольку русский и греческий чин отличались друг от друга, решили, что новизной грешит в первую очередь русский чин, следовательно, нужно было вернуться к греческому, к тому источнику, откуда Русь «получила» христианскую веру. Сын своего времени, Никон ничем не отличался по мировоззрению от окружающих. Для него все «великие церковные потребы», весь центр тяжести веры лежал именно в магической обрядности, он искренне хотел очистить веру и улучшить способ угождения божеству.

Ход исправления, принятый Никоном, только способствовал разрыву между старым разнящимся служением и новым единообразием. Дело в том, что за семь веков произошло наоборот, греческий чин изменился существенно, тогда как русский в мелочах. И когда невежественные справщики Никона стали исправлять русские богослужебные книги, следуя греческим, венецианским печатным издания, и лишь изредка заглядывали в немногочисленные греческие рукописи, притом расходившиеся друг с другом, стали получаться неожиданные результаты. Двоеперстие, которое было принято в Греции в X веке, заменилось троеперстием, вошедшим в Греции в употребление лишь в XII веке; все богослужебные чины стали короче, причем оказались выброшенными многие песнопения и формулы, которым придавался особенно магический характер. Некоторые службы, ранее совершавшиеся отдельно, были соединены вместе, например, девятый час и вечерня, литургия вся переделана: на проскомидии вместо семи просфор пять, в литургии оглашенной и литургии верных изменен весь чин сокращениями и перестановками. Изменению подвергся Символ веры: во втором члене уничтожен «аз» (рождена, а несотворена) и в восьмом исключено слово «истинного». Сугубую (двоичную) «аллилуйю» справщики Никона заменили «трегубою», хождение в крестных ходах не посолон, а против солнца. Имя Исус, которому также присваивали магическую силу как «спасенному» (спасительному) имени, было исправлено в Иисус.

В русской церкви культ всегда являлся доминантой, поэтому-то нетрудно понять, почему никоновские изменения чина были восприняты обществом именно как изменение веры. Противники Никона стояли на той же почве магизма, но только предпочитали «веру» освященную и оправданную русскими святыми. Ярким подтверждением тому является послание монахов Соловецкого монастыря царю Алексею в 1667 г. перед началом знаменитого Соловецкого бунта: «По преданию, государь, Никона бывшаго патриарха и по новоизложенным ево книгам проповедуют нам ныне ево никоновы ученицы новую, незнамую веру… е (я) же веры не точию мы, но и прадеды и отцы наши до настатия никонона патриаршества и до сего времяни и слухом не слыхали, а в коем православии прародители твои государевы скончались и многия святыя отцы и чудотворцы наши Зосима и Саватий, и Герман и Филипп митрополит угодили Богу, и ту истинную нашу православную веру они похулили, и весь церковный чин и устав нарушили»104.

Два соборных попа из прежнего кружка, Лазарь и Никита (Пустосвят) имели терпение пересмотреть и сверить новые никоновские книги со старыми, и в результате они заключили: «нынешния мудрецы не мало что, но много: не оставиша бо во всех книгах ни однаго слова, ежебы не пременити, или не преложити. И гордо хвалящеся, глаголют, яко ныне обретохом веру, ныне исправихом вся»105.

Никон действительно был убежден, что он обрел новую правильную веру. Ему казалось, что достаточным тому залогом было его распоряжение положить в основу исправления древние харатейные славянские и греческие книги; воспользоваться печатными изданиями он разрешил только в виде подспорья, а контролировать справщиков не мог. Справщики же, помимо того, что переменили весь чин сообразно с греческим чином XVII в., сделали эту работу еще так небрежно, что не сверили новые книги друг с другом, допустили в них разночтения и варианты, и этим еще более повредили введению никоновского единообразия.

Сложности положения заключались еще в том, что реформы сами по себе были неприемлемы для огромной части тогдашнего духовенства, в особенности белого. Помимо того, что они вводили «новую незнамую веру», они практически были трудноисполнимы для многих клириков XVII в., т.к. многие попы были неграмотны, учились службам по слуху: переучивать по новым книгам, предлагавшим совершенно новые чины, было невозможно. Определенно это затруднение выражено в соловецкой челобитной: «и как и прежние игумены исстари служили, повыкли и мы божественныя литургии служить по старым Служебникам, по которым мы и сперва учились и привыкли, а ныне и по тем Служебникам мы старые священницы очередей своих недельных держати несможем, а по новым Служебникам для своей старости учитца несможемже, да и некогда, которое и учено было и того мало видим; а которые мы священницы и диаконы маломочны и грамоте ненавычны и к учению косны, по которым Служебникам старым многия лета училися, а служили с великою нуждею и Бога славили, а по новым книгам Служебникам, что прислал из Колмагор старец Иосиф, нам чернцом косным и непереимчивым сколко ни учитца, а не навыкнуть»106.

Был и другой фактор неприятия проводимых реформ. С самого вступления Никона на патриарший престол начались жалобы на его гордыню и корыстолюбие. Для него ничего не стоило, например, приказать собрать со всех церквей Московского государства 500 голов лошадей и преспокойно разослать их по своим вотчинам; он ввел новый оклад патриаршей пошлины, повысив ее до таких пределов, что «татарским обызом жить гораздо лучше», и требовал экстренных взносов на затеянную им постройку «мнимого» Нового Иерусалима и других монастырей. О его гордыне и жестоком обращении с клириками, приезжавшими в Москву по делам, ходили негодующие рассказы. В проведении своей реформы Никон стеснялся также мало. Первой его мерой, еще до опубликования новых книг, было публичное проклятие двоеперстников, затем последовало публичное надругательство над иконами не греческого письма: им Никон публично выкалывал глаза, а затем разбивал.

Противостояние зачалось именно на основе личностной неприязни. Митрополит Макарий пишет: «Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов. Первая попытка в этом роде была сделана Никоном, спустя около семи месяцев после вступления его на патриаршую кафедру, и касалась только двух новшеств. Но при первой же этой попытке обнаружились и ярые противники Никона и начатаго им дела. Пред наступлением великаго поста 1653 г. Никон разослал всем церквам московским следующую „Память“… [В ней указывалось] чтобы в св. четыредесятницу, при чтении известной молитвы св. Ефрема Сирина, православные не клали одних земных многочисленных (числом до 17-ти) поклонов, как делалось у нас тогда, но клали поклоны поясные, кроме только четырех земных. „Память“ эта прислана была и в казанский собор протопопу Ивану Неронову. Неронов тотчас пригласил к себе протопопа Аввакума, который проживал у него, и других своих близких. „Мы же, – разсказывает Аввакум, – задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали…“ Вот кто явились противниками Никона и как они начали борьбу с ним! Что-ж подвигло их на эту роковую борьбу? Ужели одна привязанность к тем двум обрядам и обычаям, которые хотел изменить Никон? Мы уже упоминали, что протопопы, казанский Неронов и благовещенский Вонифатьев, были при патриархе Иосифе самые авторитетные люди в московском духовенстве, сильные пред патриархом и царем, и что к ним и под их покровительство стекались и другие, преимущественно иногородные протопопы, каковы были: Аввакум юрьевский, Данил костромский, Логгин муромский, составляющие вокруг них „братию“. В числе своих близких и друзей временщики-протопопы считали и Никона, новаго царскаго любимца, пока он был архимандритом и даже новгородским митрополитом. Но когда патриарх Иосиф скончался, эти мнимые друзья Никона, воспользовавшись его отсутствием из Москвы, повели козни, чтобы не допустить его до патриаршества. Никон, по возвращении в Москву, узнал о кознях, и как только сделался патриархом, то не стал, по выражению протопопа Аввакума в его автобиографии, пускать к себе бывших друзей своих и в крестовую. Такого унижения и оскорбления не в силах был перенести Неронов с своими приближенными, и они ждали только случая отомстить Никону. Случай, как им казалось, представился. Никон разослал „Память“ духовенству: они написали на нее опровержение из книг, выставляя ее, конечно, еретическою, и подали свою рукопись государю, разсчитывая уязвить Никона и повредить ему. Но ошиблись в разсчете: Никон остался в полной силе, а только еще больше раздражился против своих бывших друзей. И началась борьба преимущественно из личных побуждений, которая потому, как скоро увидим, в самом уже начале своем приняла с обеих сторон самый резкий характер. Но достойно замечания, что Никон в этот раз как бы не обратил внимания на поступок своих врагов, не потребовал их на суд за оказанное сопротивление архипастырскому распоряжению и вовсе их не преследовал»107.

Однако Никон вскоре прозрел и на происки против него стал предпринимать решительные адекватные меры. Первый в столкновении с патриархом пострадал протопоп Логгин, арестованный по обвинению в оскорблении святыни муромского наместника в июле 1653 г. Вступившегося за него протопопа Ивана Неронова арестовали через две недели и, обвинив в клевете на патриарха, водворили в Новоспасский монастырь. Аввакум, не допущенный после этого к служению, «завел свое всенощное» в сушилке, находившемся на дворе сосланного Неронова. Переманил он к себе некоторых прихожан казанской церкви, зазывая через них и других, говоря: «в некоторое время и конюшни-де иные церкви лучше». За такое нарушение канонов собор осудил его. Логгину и единомышленному с ним Даниилу Костромскому патриарх лично «остриг голову» в соборной церкви. Они были сосланы, первый в Муром, второй в Астрахань. Подобному наказанию должен был подвергнуться и Аввакум, но царь в самом храме упросил Никона не стричь его. Он был сослан с семьей в Тобольск.

Подводя итоги этому делу, митрополит Макарий пишет: «Если протопоп Неронов подвергся церковному наказанию вовсе не за ревность по вере, а за величайшее оскорбление патриарха пред лицем целаго собора, то и три другие протопопа, Даниил, Логгин и Аввакум, пострадали точно так же вовсе не за ревность по вере, а за то, что вздумали защищать пред царем, в укор патриарху, своего до крайности виновного патрона, а еще более за то, что дерзнули устроять самочинное сборище»108. Царский духовник протопоп Вонифатьев в этом деле не поддержал своих друзей. Исполняя поручение государя, он уговаривал Неронова смириться, но тот остался непреклонным. Сослан был в Соловецкий монастырь и князь Львов.

По вопросу правомерности исправления книг в апреле 1654 г. был созван собор. На соборе, происходившем в государственных палатах, председательствовали царь и патриарх, присутствовали 5 митрополитов, в числе их Сербский Михаил, 4 архиепископа, епископ Коломенский Павел, 11 архимандритов и игуменов, 13 протопопов, «туже и царскому сунклиту предстояще».

На вопрос патриарха, надо ли добиваться единообразия греческих и славянских книг, собор единодушно ответил: «Вси едино отвещали достойно и праведно исправити противостарых харатеиных и греческих… И мы також утверждаем бытия якож греческия и наши старыя книги и уставы повелевают»109. Вследствие чего надлежало собрать из русских обителей древние русские книги. Суеверы пытались остановить патриарха Никона. Во время моровой язвы они распространили слухи, будто бы в небесном видении велено остановить печатание исправленных книг. Против них было возбуждено дело, и они спутались в показаниях. «И то знатно, что они солгали, и вы б впредь таким небыличным вракам не верили; а что они ж в речах своих говорили, чтоб запечатать книги, и Печатный двор запечатан давно и книг печатать не велено для морового поветрия, а не для их бездельных врак»110 – писал 7 сентября 1655 г. Никон боярину М. П. Пронскому.

На соборе несогласие с Никоном проявил епископ Коломенский и Кашинкий Павел. Возможно, он допустил в споре с ним резкие выходки. Вскоре после окончания собора последовали строгие кары. Павел был изгнан и заточен в небольшом монастыре Олонецкого края.

Упорное несогласие бывших товарищей Никона по кружку, «мутившие» сознание людей, заставили созвать соборы 1654 и 1656 гг. На этих соборах вопрос был, в сущности, предрешен. Царь всецело стоял за своего «собинного друга» Никона, на его же стороне стояло большинство епископата; наконец, главный его козырь заключался в поддержке восточных патриархов. Соборы подтвердили правильность предпринятых Никоном реформ и приравняли двупертников к еретикам-несторианам. Новые книги печатались и рассылались по церквям и монастырям с приказанием служить отныне согласно изложенным в них чинам.

«Что же должно сказать о всей этой деятельности, от ея начала до конца, если смотреть на нее без предубеждения, – пишет митрополит Макарий. – Никон не затевал ничего новаго, когда решился приступить к исправлению наших церковных книг: исправление этих книг совершалось у нас и прежде, во время печатания их, при каждом из бывших патриархов. Никон хотел только исправить книги лучше, чем исправлялись оне прежде¹… Выходит, что вся деятельность Никона по исправлению церковных книг и обрядов совершалась не им единолично, а с согласия, с ободрения и при живом участии представителей не только русскаго, но и восточнаго духовенства и всей Церкви²»111. Описывая события реформы, автор, правда, упустил из вида немаловажный фактор, что исправления, в самом деле, были произведены с большими ошибками, что можно было расценивать не возвратом к старине, а составлением нового чина. Но по-настоящему и это было не столь важно для официальной церкви. Митрополит Макарий продолжает: «Никон, вместе с собором, предав проклятию непокорявшихся церкви из-за старых книг и обрядов, отнюдь не проклинал самих этих книг и обрядов, и потому позволил Неронову, когда он покорился Церкви, держаться и старопечатных книг, назвал их даже добрыми и сказал, что все равно, по старым ли или по новоисправленным книгам, служить Богу; позволил, в частности, и двоить и троить аллилуию в самом успенском соборе за однеми и теми же службами. Отсюда можем заключить, что если бы продолжилось служение патриарха Никона и он скоро не оставил своей кафедры, то он, может быть, дозволил бы и всем единомысленникам Неронова, приверженцам старопечатных книг, то же самое, что дозволил Неронову: лишь бы только они покорялись Церкви и церковной власти. И тогда, сохраняя единство православной веры и подчиняясь одной и той же церковной иерархии, русские, одни совершали бы службы по новоисправленным книгам, а другие по книгам, исправленным и напечатанным прежде, несмотря на все разности между ними, подобно тому, как до Никона одни совершали у нас службы по старым служебникам и требникам, правленым и напечатанным при патриархе Иове, Гермогене и Филарете, а другие по вновь исправленным служебникам и требникам, напечатанным при патриархах Иоасафе и Иосифе, хотя между теми и другими служебниками и требниками есть значительныя разности»112.

Вполне терпимое отношение Никона к старым книгам и обрядам сохранялось. Но это направление на церковное примирение было вскоре остановлено, после чего возобладала тенденция противостояния всем никоновским начинаниям.

Находясь на театре военных действий, Алексей становился все более самостоятельным. По возвращению же в Москву он стал замечать те стороны характера патриарха, которых раньше не было или на которые смотрел с дружеской снисходительностью. Выходя постепенно из-под влияния Никона, царь одновременно попадал под другие, тому враждебные. Изменение отношений Алексея Михайловича и Никона стало проявляться в делах. Царь отменял некоторые распоряжения патриарха. Монастырский приказ, долго бездействовавший, начал мало-помалу проявлять себя. Сначала коснулось это имений, потом и духовных лиц. Царь теперь назначал иногда священников и игуменов без сношения с патриархом. 8 февраля 1666 г. Никон писал Константинопольскому патриарху Дионисию: «Тогда [т.е. по окончании литовской войны] нача [царь] помалу гордитися и выситися и елико мы (ему) глаголахом: престани. (Он же) и во архиерейские дела учал вступатца властию и суд наш владети…»113

Охлаждением между царем и патриархом спешили воспользоваться все бывшие товарищи Никона по кружку, в первую очередь желающие его низвержения. Предлог оставался прежним, что реформы проводились неправильно. Но, несмотря на поток челобитных от клира, Алексей Михайлович, однако, не проявляя к ним большой заинтересованности. Церковь нуждалась в элементарном единообразии.

Осенью 1657 г. Алексей Михайлович еще оказывал внимание Никону. 18 октября он приезжал, по его приглашению, в новую Воскресную обитель, с семьей и синклитом, провел там два дня. Царю очень понравилось месторасположение монастыря, и он, как будто, сказал: «Сам Бог изначала определил место сие для обители; оно прекрасно, как Иерусалим»114. После этого Никон стал называть обитель «Новым Иерусалимом» и, получив чертежи и модель гроба Господня, при посредстве Арсения Суханова, в 1658 г., вместо сооруженной вначале деревянной церкви, заложил величественный храм (завершен при царе Фёдоре и освящен патриархом Иоакимом в 1685 г.); другие же близлежащие места получили наименования, сходные со священными местностями Палестины. Кроме Воскресенского монастыря царь обещал посетить и Иверский монастырь. Весной 1658 г. царь жаловал, по просьбе Никона, новые села и угодья на его монастыри Крестный и Воскресенский.

Проявленное царем доброжелательство в сторону Никона побудили бояр, его врагов, ускорить распрю. На общую ситуацию, несомненно, повлияла и неудачная война со Швецией, затеянная по настойчивому совету патриарха. Соловьев пишет: «…подле царя было много людей, которые твердили ему, что царской власти уже не слыхать, что посланцев патриаршеских боятся больше чем царских; что великий государь патриарх не довольствуется и равенством власти с великим государем царем, но стремится превысить его; вступается во всякие царственныя дела и в градские суды, памяти указныя в Приказы от себя посылает, дела всякие, без повеления государевы, из Приказов берет, многих людей обижает, вотчины отнимает, людей и крестьян беглых принимает»115. Прислушиваясь к окружению, царь Алексей начинает постепенно отдаляться от патриарха и все меньше уделять ему внимание.

Летом 1658 г. грузинский царевич Теймураз прибыл в Москву скрепить союз Грузии с Россией. 6 июля царь давал в честь его торжественный обед, на который, против обыкновения, не был приглашен патриарх. Как сообщает митрополит Макарий, Никон послал своего боярина, кн. Дмитрия Мещерского, наблюдать, при встрече царевича, среди толпы «чин церковный», т.е. чтобы кто-либо из духовенства не произвел бесчиния. Окольничий Богдан Хитрово, родственник царский, расчищавший путь для царевича среди толпы, ударил посланного боярина, возможно, ненамеренно. Тот воскликнул: «Я патриарший человек и послан с делом»116. Тогда Хитрово закричал: «не величайся», и ударил его по лбу еще сильнее. Мещерский поспешил к патриарху с жалобой на окольничего, тот – царю. Алексей Михайлович обещал лично увидеться и разобраться в деле, но свидания так и не последовало. 8 июля, в день празднования иконы Казанской Божией Матери, царь, вопреки обычаю не был на богослужения в Казанском соборе, хотя патриарх извещал его о службах. Никон понял, что царь на него «озлобился». Не был царь, как бывало раньше, и в Успенском соборе на богослужениях праздника Ризы Господней, несмотря на постланные ему извещения. После заутрени Алексей Михайлович прислал к Никону кн. Юрия Ромодановского, который сказал ему: «Царское величество на тебя гневен, потому и к заутрене не пришел, и не велел ждать его к литургии»117. Потом прибавил именем самого государя: «Ты пренебрег царское величество, и пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь»118. Никон возразил, что так велел ему именоваться сам царь. Ромодановский возражал. Митрополит Макарий, изложив эти события, замечает: «Таким образом Никону было прямо объявлено, за что гневается на него царь и чего он от него требует. И если бы Никон смирился, покорился воле государя, принес повинную и дал обещание измениться на будущее время, то дело, мало-по-малу, могло бы уладиться, и Никон спас бы себя от горькой участи, какая его постигла, так и всю Церковь от тех смут и волнений, какия в ней последовали. К несчастью, Никон, по своему характеру и привычкам, был не такой человек, чтобы уступить и покориться. Он захотел, чтобы ему уступили и покорились, решился отказаться торжественно, пред всею Церковию, от своей кафедры, расчитывая, что сам царь станет просить и умолять его не отказываться»119.

10 июля 1658 г. после совершения литургии Никон снял с себя облачения, объявил всем, что он более не патриарх, и написал письмо царю. Из Кремля ушел пешком в Иверское подворье. Царь послал князя А. И. Трубецкого разобраться, в чем дело и успокоить его. Однако Никон счел для себя бесчестием, что к нему прибыл посыльный, тем более, интриган, а не сам царь. Вскоре Никон покинул Москву и уехал в Воскресенский монастырь. Но и туда к нему никто не прибыл. По просьбе Никона царь оставил за ним три монастыря, им созданные, а также приписанные к ним 14 монастырей с их вотчинами. Все царское управление было оставлено на митрополита Питирима Крутицкого.

Никон понял, что поединок с царем он проигрывает, и сменил тактику, теперь проявляя смирение. В Воскресенской обители он жил, подвизаясь как строгий инок, трудясь на постройках. Почти через год слух о нашествии Крымского хана встревожил царя в отношении безопасности Никона. Он предложил ему переехать в укрепленный Калязинский монастырь. Никон предположил, что его хотят туда заточить, и ответил царскому посланцу, что в Москве имеется более крепкое место, у Зачатьевского монастыря, разумея городскую тюрьму. Сам же он поспешил в столицу, где только через три дня был принят царем, но в присутствии царицы и бояр. Государь отпустил Никона с честью с подарками, но искреннего разговора между ними не было. Более года, в 1659—1660 гг., прожил Никон в Иверском и Крестном монастырях.

С момента оставления Никоном патриаршества и практического его падения отношение неприятия к его реформам стало еще более культивироваться его «товарищами». «К крайнему сожалению, по удалении Никона с кафедры, – пишет митрополит Макарий, – обстоятельства совершенно изменились. Проповедники раскола нашли себе, в наступивший период между-патриршества, сильное покровительство; начали резко нападать на Церковь и ея иерархию, возбуждать против нея народ, и своею возмутительною деятельностию вынудили церковную власть употребить против них канонические меры. И тогда-то вновь возник, образовался и утвердился тот русский раскол, который существует доселе, и который, следовательно, в строгом смысле, получил свое начало не при Никоне, а уже после него»120.

Благовещенский дьякон Фёдор Иванов стал писать против новопечатных книг позднее. «Протопоп Аввакум, попы Лазарь и Никита, и дьякон Федор, – отмечает митрополит Макарий, – это были единственные расколоучители, вышедшие в то время из среды белаго духовенства и пребывшие верными расколу до конца. Являлись и другие лица из той же среды, державшияся раскола и даже страдавшия за него… но они не оставили по себе в расколе никакого следа»121. Значительно больше противников новопечатных книг было между монашеской братию.

Встав на путь сопротивления Никону, соответственно, официальной церкви, «товарищи» вовлекали на свою сторону все больше и больше людей, недовольных изменениями. Для множества представителей клира принятие новых книг означало принятие новой веры, неправильной. За короткий промежуток времени до 1665 г. накопилась целая литература челобитных на царя, составленная отдельными клириками: Лазарем, Никитою, Нероновым и учреждениями (несколько челобитных Соловецкого монастыря), защищавших правильность старой обрядности и полемизировавших с официальным изданием Никона «Скрижаль», защищавшим реформу. Защита старой обрядности базировалась на доказанности ее спасительного и богоугодного действия и на канонизации основных «законов» богоугождения Стоглавым собором: двоеперстия, трисоставного восьмиконечного креста, двоения аллилуйи и т. д. Далее, переходя от защиты к нападению, авторы челобитных доказывают, что новые книги не исправляют чина, а вводят совершенно новый чин, и занимают в этом пункте совершенно неприступную позицию. Отсюда для авторов челобитных с полной очевидностью следовало, что Никон вводит «новую незнамую веру» взамен прежней «христианской веры». Переходя затем к оценке этой новой веры, авторы челобитных делают открытия, против которых трудно было что-либо возразить церковнику XVII в. Источники новой веры греческие; но издание московской патриаршей кафедры «Книги о вере», появившейся незадолго до Никона, объявило греческую веру с XV в. «испроказившеюся» вследствие принятия унии на Флорентийском соборе и турецкого порабощения. Книги же, с которых никоновские справщики правили русские богослужебные книги, были не старыми, но новыми, появившимися после «порчи» греческой веры, и притом были напечатаны в Риме, «Винецыи» и «Парыже», а потому проникнуты «лютым еректическим зельем», внесенным латинянами и лютеранами.

Вывод был ясен: под предлогом церковных исправлений Никон хотел уничтожить православие на Руси и заменить его ересями «всех еретиков от века», пользуясь потворством царя и с помощью явных греческих еретиков, как грек Арсений или малороссийские ученые. Челобитные стараются раскрыть глаза царю и побудить его «христолюбивым тщением» очистить «церковную ниву». Но реакция царя на все эти старания продолжала оставаться неизменно спокойной.

Митрополит Питирим, бояре Салтыковы и кн. Трубецкой сделали царю представление о необходимости избрать нового патриарха. Подавалась ему о том же челобитная, которая именовалась «всенародным прошением к царю». Собор был открыт 16 февраля 1660 г. Вопрос о патриархе обсуждался сначала одним русским духовенством. Сочувствие Никону выявил лишь один епископ Полоцкий Каллист. Решение собора заключалось в необходимости поставить нового патриарха, Никона же лишить священства. Царь трижды не выносил своего решения, затем приказал пригласить на собор находившихся в Москве трех греческих иерархов Парфения, Кирилла и Нектария. Они подтвердили приговор русских. Государь готов был уже согласиться с ними, когда против низложения выступил ученый старец Епифаний Славинецкий. Он писал: «Я прочел истинное правило греческое (16-е двукратнаго собора), и не нашел в нем слов: безумно бо есть епископства отрешися, держати же священство. Почему отрекаюсь от моего согласия на низвержение Никона, каюсь и смиренно прошу прощение… Я готов исполнить повеление вашего величества и составить соборное определение об избрании и поставлении новаго патриарха: это согласно с правилами; но о низвержении Никона писать не дерзаю, потому что не нашел такого правила»122. Епифания поддержал архимандрит полоцкий Игнатий Иовлевич, который утверждал, что епископы не имеют права судить своего архипастыря без участия восточных патриархов. Это мнение было весомым аргументом в пользу Никона, и царь постановление собора не утвердил. Сам же патриарх отнесся к собору с крайней неприязнью, называя его не иначе как синагогой иудейской, потом еще резче, признавая его действия неканоническими. Попытка совершить постановление об избрании нового патриарха показала Никону, что его борьба с царем практически проиграна. Он меняется, его озлобление буквально выпирает наружу. Это наглядно показывает происшедшая через год история. Окольничий Роман Бабарыкин, у которого Никон в свое время купил вотчину под свои монастыри, захватил часть земли и луга, считавшиеся за обителью. Архимандрит монастыря просил царя о суде. Другой сосед Иван Сытин подал царю челобитную на крестьян Воскресенского монастыря, скосивших сено на его земле, стрелявших в него и покушавшихся разорить его жилище. Не дождавшись царского указа, Никон приказал скосить сено на спорном лугу, захваченном Бабарыкиным. Когда прибыли по жалобе последнего сыщик и подьячий, то монастырские власти заявили, что «простому человеку нельзя судить людей Божиих, особенно освященных»123. Для рассмотрения дела власти решили взять монастырских крестьян в Москву. На это Никон послал царю письмо следующего содержания: «Откуда ты принял такое дерзновение – сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься? В наказе написано твое повеление – взять крестьян воскресенскаго монастыря: по каким это уставам? Надеюсь, если и поищешь, то не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай Господа ради, что было древле за такую дерзость над фараоном в Египте, над содомлянами, над царями Ахаавом, Новуходоносором и другими…»124 В дальнейшем письмо было наполнено обличениями и укорами.

Митрополит Макарий, помещая это письмо, пишет: «При чтении этого письма нельзя не подивиться озлоблению или ослеплению Никона. Сколько преувеличений, неосновательности, неправды в его словах! Как будто в самом деле он удалился с своей кафедры потому, что видел церковь гонимою, и желая положить душу свою за братию свою! Как будто он отовсюду был гоним, отовсюду утесняем! Как будто царь не имел права судить духовных лиц даже по гражданским делам, касавшимся их вотчин и земельных владений, не имел права требовать для допросов даже монастырских крестьян! Как будто царь Алексей Михайлович нарушил все правила св. отцев, уничтожил все грамоты, данныя церквам и монастырям, отнял все их имения! Как будто он за одержанные победы не воздавал хвалы Богу! Как будто и прежде Алексея Михайловича наши владыки ставились не по утверждению и не по указу великаго государя!..»125

Странность ситуации с Никоном заключалась в том, что он оставался официально действующим патриархом, однако патриархом с наметившейся тенденцией к низложению. Никон прекрасно понимал, что терпит поражение, притом даже не от царя, а от его приспешного окружения, что было особенно неприятно. Осознавая безнадежность складывающейся ситуации, в беспомощности, у него происходит выброс эгоизма, – соотнося себя с верховным священничеством, он начинает развивать идеалистические взгляды превосходства духовного над мирским, в свою защиту приводит «Небеса», представителем которых на земле он является. Теперь вместе с «Небесами», т.е. используя терминологию священства, патриарх пошел на последний шаг, шанс наступления, приводя доводы своего общественного положения, как Богом, и никем иным, данное ему естество, которое никто не вправе у него отнять. По этому поводу он развил целую философию, которая ввела исследователей никоновской истории в заблуждение, как якобы он покушался на царскую (светскую) власть, когда в действительности он от нее оборонялся.

В 1662 г. в неделю православия, в Вознесенском монастыре во время обряда, Никон торжественно анафематствовал митрополита Питирима за шествие на осляти (осужденное им за то же самое и в 1661 г., т.к. это являлось прерогативой патриарха), за постановление Мефодия епископа Мстиславского (то же самое), и за «досадительное и поносительное к себе слово»126. Царь потребовал по этому делу мнение архиереев, и на этот раз все признали поступок Никона «несправедливым» и неканоническим.

Боярин С. Стрешнев в 1662 г. задал П. Лигариду, бывшему митрополиту Газскому (именовавшему себя теперь митрополитом Иерусалимского Предтечева монастыря), посетившему в то время Москву, до 30 вопросов касавшихся Никона. Тот представил ему пространные ответы. Они стали известны Никону, который поспешил написать длинное «Возражение, или разорение смиренаго Никона, Божиею милостию патриарха, противо вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа газскому митрополиту Паисее Ликаридиусу, и на ответы Паисеовы».

В этом сочинении Никон доказывает, прежде всего, ту общую мысль, «яко священство с самого царства честнейши и болши есть начальство»127, т.к. «Священства же престол на небеси посажен есть»128, и кого священство свяжет на земле, тот будет связан и на небе. «Сего ради, – утверждает Никон, – и царие помазуются от священническую руку, а не священными от царские руки, и самую царскую главу под священниковы руцт принося полагает Бог, наказуя нас, яко сей оного болши есть властник. Меншее бо от болшаго благословляется»129. Никон заявляет: «Господь Бог всесилный, егда небо и землю сотворил, тогда два светила, солнце и месяц, на нем [небе] ходяще, на земли святити повеле. Има [солнце] же нам показа власть архиерейскую. Месяц же показа власть царскую, ибо солнце вяще светит во дни, яко архиерей душам; меншее же светило в нощи, еже есть телу»130. Никон подробно говорит об учреждении ветхозаветного и новозаветного священства, о распространении по разным странам христианства, вместе с которым повсюду распространилась и церковная иерархия, рассказывает, как она возникла и распространилась на Руси, и из-за всего сказанного делает заключение: «како священство начашася не от человек, ни человеком, но от самого Бога, и древле, и нынешнее, а не от царей, яко же ты глаголеши. Но паче от священства царство произыде. И ныне есть, яко же устав царского поставления всидетелствует, священство всюду пречестнейши царство, яко же выше назнаменах от божественнаго писания и ныне паки речем. Царство аще и от Бога дадеся в мир, но по гневе Божии, и се чрез священство помазуется чювственным елеом. Священство же помазание святым Духом непостредственне, яко же выше сего писано есть¹… Сия бо власть [священства] колико гражданския лучши есть, елико земли небо паче же и много вяшше²… Яко же капля дождя от великия тучи, то есть, земля от н [ебес] и мерится, тако царство меншится от священства³»131. С негодованием Никон спрашивает: «Да почто царь сам поповы руки целует, которые нами посвящены и ко благословению приходя, и сам главу свою преклоняет? Мы тому чудимся, почто царь архиереом и иереом нудит руки своя целовати, не суть архиерей, ни иерей»132 С гневом и угрозой, обращаясь к царю, Никон пишет: «Аще и ему, государю, за премногую его гордость мнится священство менши царства. Познает тогда различие царства и священства, егда познани будем от нелицемернаго судии Христа и Бога нашего»133. О себе, как о патриархе, Никон пишет: «Патриарх есть образ жив Христов, и одушевлен делесы и словесы, в себе живописуя истину»134. В другой раз Никон говорит: «Первый архиерей [патриарх] – во образ самого Христа, а митрополиты, архиепископы и епископы – во образ учеников и апостолов»135. Ввиду всего этого Никон пишет государю: «Молим твое благородие на нас, богомольцев, не послушати клеветы от лихих человек и не прикасатися нам, помазанником Божиим, судом и управою чрез каноны»136.

Таким образом, Никон направил все усилия доказать, что то необыкновенно высокое положение, какое он как патриарх, занимает относительно светской власти, вовсе не является случайностью, зависящей от того или другого расположения к нему царя, но что оно принадлежит ему как главе церкви, по праву, так как священство выше царства, и притом настолько, насколько небо выше земли, поэтому все происки, направленные против священства – где надо понимать, что под священством автор намекал на себя – являются разбойничьими. В своем сочинении Никон использовал обычный способ для личностей, занимающих столь высокое положение, – замена местоимения третьим лицом, употребляя не «я», «патриарх», а «священство» в целом, то же самое, как, например, царь говорит не «я», а «мы», что вовсе не означает его разделения или множественности. Никон проводит мысль, как душа есть высшее в жизни человека, начало, руководящее и регулирующее жизнь тела, так и духовная власть, как высшее начало, должна руководить светской властью, которая, как низшая, обязана слушаться и подчиняться власти духовной, во всем сообразовываться с ее требованиями и указаниями, – законы и правила церкви по своему происхождению святы, непогрешимы, и потому они всегда должны быть незыблемой основой не только для церкви, но и государства. Значит, всякая попытка светской власти подчинить себе духовную, поставить ее в полную зависимость от себя, а тем более воздействовать на нее в своих мирских интересах, видах и целях, принудительным образом – где Никон имел в виду желание царя его низложения – есть явление не просто незаконное, но прямо преступное, за которое светская власть (в первую очередь царь) должна подвергнуться тяжкой ответственности перед Богом, а то священство, которое следует дурному примеру светской власти, тоже понесет ответственность, поскольку является рангом ниже; он (Никон) как образ Христов, а они – как образ учеников и апостолов.

В конце декабря 1662 г., не без наставлений бояр, царь потребовал от Никона сведений о состоянии имущества церквей и дома патриарших, а также какие вещи и подарки преподносили ему настоятели. Раскрыт был тайный архив Никона. Он жаловался за это оскорбление царю, подчеркивая, что этим нарушены тайны совести, вверенные ему как святителю. Царь не мог не признать правдивость жалоб Никона, но его раздражал резкий тон письма, смелые и неумеренные обличения.

В 1663 г. снова обострилось дело Боборыкина из-за того, что последний требовал слишком много вознаграждения за свои убытки. Недовольный этим Никон, созвав братию в церковь и положив царскую жалованную грамоту о монастырских землях под крест, отслужил молебен и после него возглашал клятвенные слова из псалма 108 против обидящих. Боборыкин же донес царю, что Никон, выбирая из псалма слова проклятия, якобы относил их к государю и в тот же день порицал последнего в своей келье. По этому поводу назначено было расследование. В монастырь прибыли архиепископ Астраханский Иосиф, Богоявленский архимандрит, кн. Никита Одоевский, Родион Стрешнев и Паисий Лигарид.

В какой обстановке протекало исследование дела передает Костомаров: «Разгоряченный патриарх грозил, что он „отчтет“ царя от христианства, а бояре сказали: „Поразит тебя Бог за такие дерзкия речи против государя; если бы ты был не такого чина, – мы бы тебя за такие речи живого не отпустили“»137. Архиепископ Филарет пишет: «Тогда, как Царь приказал вельможам следователям обходиться с П. Никоном со всем уважением, они окруженные толпами стрельцов и десятками чиновников, распорядились Никоном по своему, – допрашивали его с наглою дерзостию, вместо вопросов предлагали ему укоризны и брань, запирали его в келье и живших с ним в монастыре подвергали пыткам»138. Расследование не подтвердило доноса. Никон доказал, что проклинал не царя, а Боборыкина. Царь поспешил успокоить патриарха, прислал ему подарки.

Многочисленные враги патриарха, и с политической, и с религиозной сторон, продолжали действовать против него. Вместе с тем, нужно было принимать какое-либо решение из сложившегося церковного казуса, когда патриарх одновременно был и не был и, в дополнение ко всему, высказывал необычайное на Руси мнение о превосходстве священства перед светским.

Никоновские идеалистические взгляды, сами по себе, являлись выпадом честолюбия, от которого в этом мире фактически уже ничего не зависело. Это была его защитная реакция, но преподнесенная обществу как призыв к пересмотру устоявшихся отношений. Общество же, что называется, читало то, что читало, не вдаваясь в тонкие намеки его рассуждений, и даже некоторые перенимали его взгляды. Так воззрения Никона вызывали особый интерес в церковной среде. Но в то время, когда очевидцы Смуты еще находились при жизни, претензии на превосходящую власть, в обход устоявшейся, не могли иметь реальных результатов; не могли иметь результатов и вследствие мировоззрения русских о царском первосвященстве, когда патриарх был не более чем ближайшим его подручным, да и сам реформатор был более склонен к погоне за собственным величием (и благополучием), нежели за «невиданными» идеями доселе. И как бы для священнослужителей не оказывались заманчивы никоновские идеи, по существу ставшие в России лишь слабой беспочвенной попыткой копирования папства, вызванный этим спор формально ничем не мог разрешиться, как «полюбовным» разделением полномочий. А это т.н. разделение обратно моментальным самоподчинением духовной власти светской. В отличие от Запада, где церковь являлась школой религиозного просвещения, образующей культурно-нравственную атмосферу общества, в России наоборот, в школе религиозного просвещения нуждалась сама церковь. И чтобы последняя окончательно не превратилась в дремучий лес мертвого сна, именно светская власть станет ее недремлющим оком.

Лигарид письменно советовал царю снестись по делу Никона с Константинопольским патриархом. Он же приготовил вопросы (всего 25) о царской и патриаршей власти, не называя в них имени Никона, но выбирая связанные с ним случаи. После этого царь отправил вопросы ко всем патриархам. В 1664 г. от них были получены ответы. Митрополит Макарий пишет: «Соборный свиток или грамота восточных патриархов, привезенный Мелетием в двух списках, принят был в Москве с великой радостью. На все вопросы по делу Никона здесь изложены были такие ответы, что освященному русскому собору оставалось только воспользоваться ими, чтобы порешить это дело окончательно. Патриархи в своих ответах объясняли и утверждали: 1) Царь есть верховный владыка в своем царстве и имеет право наказывать всех, сопротивлявшихся ему, своих подданных, хотя бы кто из них занимал самое высшее место в Церкви; в монархии должно быть одно начало – царь, а не два, и патриарх в вещах мирских должен покоряться царю наравне с прочими подданными и не в праве требовать от него никаких отчетов в его делах, а в вещах церковных не должен изменять древних уставов и обычаев; если же дерзает сопротивляться царю или изменять древние уставы, то да будет лишен своего достоинства… 2) Если епископ, или митрополит, или патриарх захочет усвоять себе какие-либо названия, несвойственныя его сану, и именоваться государем, увлекаясь гордостию и мирскою славою, то да извергнется; если захочет обладать и мирскою властью и священническою честию, да извергнется… 5) Если епископ или патриарх своею волею отречется от своего престола, сам сложит с себя архиерейские одежды пред множеством народа, говоря, что не будет более архиерействовать, и отойдет в монастырь, то уже не может снова воспринять свой сан и архиерействовать, а должен считаться простым иноком… если даже не отречется от своего престола, а только своевольно удалится от него и без благословной причины останется в удалении от него более шести месяцев, да извержется; если даже будет пребывать в пределах своей епархии, в каком-либо монастыре или селении, более шести месяцев вдали от своей кафедры, да извержется, и поместный собор имеет полное право поставить на эту кафедруи епархию нового архиерея…»139

Патриарх Иерусалимский Нектарий, подписавший соборный список, 20 марта отправил Алексею Михайловичу письмо, в котором говорилось: «Нам кажется, что вы мирным образом можете успокоить сие дело, и снова однажды или дважды пригласить кир Никона, чтобы он возвратился на свой престол, показав ему статьи положения для точнаго соблюдения6 и ежели он окажется сперва преступившим оныя, а потом раскается и даст обещание соблюдать, то достоин прощения; ибо часто случалось весьма много таковаго и еще важнейшаго в церкви, и все поправлено для мира и тишины»140.

«К сожалению, – пишет митрополит Макарий, – эта грамота Нектария, почему-то, слишком запоздала и доставлена в Москву не раньше ноября или декабря того года, а потому не могла уже оказать никакого влияния на ход событий»141.

В декабре 1664 г. произошло следующее событие. Боярин Никита Зюзин имел сношение с дружескими к патриарху и близкими к царю Артамоном Матвеевым и Афанасием Ордын-Нащекиным. У последних сложилось впечатление, что Алексей Михайлович стремится восстановить с патриархом прежнюю дружбу, и передали о том Зюзину, а тот – Никону. Сам Никон в это время, находясь в монастыре, якобы видел во сне, что сонм московских «святителей», восставая в Успенском соборе, по зову «святителя» Ионы, вторично возвел его на престол. Ночью с 17 на 18 декабря Никон с братией Воскресенского монастыря въехал в Москву, торжественно вступил в храм Успения и, приложась к мощам и иконам, стал на патриаршее место, с оставленным им некогда посохом митрополита Петра. Старец митрополит Иона (местоблюститель ростовской митрополии) подошел к Никону под благословение со всеми присутствующими. Затем он отправился во дворец с вестью о возвращении патриарха и приглашал царя в храм. Однако примирение сторон не состоялось. Митрополит Павел Крутицкий, князья Одоевский и Долгорукий пришли в собор и передали Никону царское приказание вернуться в Воскресенский монастырь. Огорченный Никон сказал, что отрясает прах с ног своих там, где его не принимают. Он вышел из собора, но взял с собой посох митрополита Петра в знак того, что не с клятвенным отречением оставил престол. Однако царь был иного мнения и приказал вернуть посох. Никон послал его непосредственно государю.

Для Зюзина эта история закончилась ссылкой в Казань. Митрополит Иона лишился должности местоблюстителя, которую занял митрополит Павел. Никон, видя, что для него все кончено, вскоре заявил, что согласится на избрание нового патриарха с условием, чтобы ему оставили патриаршее титло, а также второе место на соборах, со свободным доступом к царю и обещанием со всеми желающими его посещать. Просил оставить за ним три созданные им обители. Обещал в случае раскаяния разрешить от клятвы всех, которых он подвергнул ей.

Дело Никона приобрело затяжной характер вследствие того, что он был поставлен на патриаршество Вселенским собором, к созыву которого немало усилий приложил Алексей Михайлович. 2 ноября 1666 г. в Москву прибыли патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, имея полномочия остальных двух патриархов, Дионисия Фессалоникийского, оставившего кафедру и бежавшего туда из Царьграда, и Нектария Иерусалимского, которые отказались от поездки из-за смятения дел в своих областях и страха перед турками. Известные процарские позиции прибывших в Россию патриархов не устроило нового Константинопольского патриарха Парфения IV. Он объявил на них проклятия с отречением от власти.

Целый месяц шли торжественные приемы и ознакомления прибывших с делом. На соборе присутствовали царь, два патриарха, четыре русских митрополита, шесть греческих, один грузинский и один сербский, шесть русских и два греческих архиепископа, пять епископов, более пятидесяти архимандритов, игуменов и протоиереев; присутствовал весь синклит царский. Всех собраний собора было восемь: три – предварительных, четыре – посвященных суду над Никоном (два – заочному и два в присутствии подсудимого), и одно – заключительное, на котором происходило только объявление и исполнение судебного приговора.

Заседание собора началось 1 декабря, а 12-го был вынесен приговор. В этот день все архиереи и прочие духовные лица собрались в кельях патриархов в Чудовом монастыре, куда они еще ранее переехали с Кирилловского подворья. Царь отсутствовал, прислал несколько бояр. Все перешли в Благовещенскую церковь, где облачились в мантии. Туда же прибыл Никон. После краткого молебна был оглашен по-гречески и по-русски соборный приговор или «объявление о низложении Никона». Объявление состояло в том, что Никон досаждал государю, вторгался в дела, неподведомственные патриарху, отрешением от патриаршества бросил паству на произвол судьбы, препятствовал избранию нового патриарха, глумился над архиереями, поносил греческих патриархов, основал монастыри с противозаконными названиями и называл себя «патриархом Нового Иерусалима».

Дальнейшее Соловьев излагает так: «Когда вины были объявлены, патриарх Александрийский снял с Никона клобук и панагию, и сказал ему, чтоб вперед патриархом не назывался и не писался, назывался бы просто монахом Никоном, в монастыре жил бы тихо и безмятежно, и о своих согрешениях молил всемилостиваго Бога. „Знаю я и без вашего поучения, как жить, – отвечал Никон, – а что вы клобук и панагию с меня сняли, то жемчуг с них разделите по себе, достанется вам жемчугу золотников по пяти и по шести, да золотых по десяти. Вы султанские невольники, бродяги, ходите всюду за милостынею, чтоб было чем заплатить дань султану. Откуда взяли вы эти законы? Зачем вы действуете здесь тайно, как воры в монастырской церкви, в отсутствие царя, думы и народа? При всем народе упросили меня принять патриаршество; я согласился, видя слезы народа, слыша страшныя клятвы царя; поставлен я в патриархи в соборной церкви, пред всенародным множеством; а если теперь захотелось вам осудить нас и низвергнуть, то пойдем в ту же церковь, где я принял пастырский жезл, и если окажусь достойным низвержения, то подвергните меня, чему хотите“. Ему ответили, что все равно, в какой-бы церкви ни было произнесено определение Собора, лишь было бы оно по совету государя и всех архиереев. На Никона надели простой клобук, снятый с греческого монаха; но архиерейскаго посоха и мантии у него не взяли, страха ради народнаго, по одним известиям, по просьбе царя – по другим»142.

Таким образом, для Никона и Вселенский собор оказался ничета, сравнивая его с воровским сговором. Теперь он видит законный способ своего низложения только посредством воли простого народа, а это значит, что его мировоззрение резко претерпело изменения (точнее сказать, подстроилось под ситуацию) – теперь только народ находился превыше всего, и светской, и общецерковной власти.

Митрополит Макарий описывает события дальше: «Выходя из церкви, в которой выслушал соборный приговор над собою, Никон говорил вслух народа, толпившегося вокруг: «погибла ты, правда, господствует ложь; не следовало тебе, Никон, так смело говорить правду царям и боярам, а льстить им и угождать, и ты не дожил бы до такого осуждения»143.

Макарий сообщает и другое известие о процедуре низложения Никона: «Сохранилось, хотя краткое, но драгоценное суждение о суде и приговоре над Никоном одного из лиц, участвовавших в этом суде и подписавших этот приговор, именно черниговскаго епископа Лазаря Барановича, мужа сколько просвещеннаго, столько же благочестивого, и не имевшего никаких побуждений относительно к Никону неприязненно и несправедливо. В письме своем к киевопечерскому архимандриту Иннокентию Гизелю, тотчас по возвращении с московского собора, Баранович писал: „Бывшего патриарха низложило собственное его упорство. Он самовольно отказался от престола; всенародно, в виду клира и народа, сложил с себя патриаршеския отличия, и что он сам отказался, в том дерзновенно и признание учинил, слагая причину удаления своего с престола на гнев царский; но смирение все бы победило. Надобно было изумляться благодушию и кротости царя; заливаясь слезами, он исторгал слезы у зрителей. Доказано было со стороны царя, что Никон, не подвергаясь никакому преследованию, незаконно оставил свою паству. Смирение одержало бы верх; но оно вовсе оскудело: в порыве гнева Никон укорял и восточных патриархов в том, что они, лишившись своих престолов, беззаконно требуют его к суду; всех против себя возставил… Изложены были (пред собором) противозаконные его поступки, жестокое управление его клиром, низвержение им собственною своею властию одного епископа, что послужило причиной скоропостижной смерти его от умопомешательства. Приговор собора прочитан был всенародно, сперва на греческом, а потом на славянском языке, в домовой церкви у патриархов. После того велели Никону снять свой клобук, украшенный серафимом; но он не послушался. Тогда александрийский патриарх, как вселенский судья, сам сбросил с него клобук и надел на него простой, дабы показать, что с этого времени он монах-простец. Зрелище было изумительное для глаз и ужасное для слуха. Я страдал и издыхал от ударов, переносил ужасы и упал духом, когда погасло великое светило“»144.

Патриархи совершали богослужение 21 декабря, в день памяти «святителя» Петра, на Рождество Христово, Крещение Господне. После праздников архиереи собрались в патриаршем дворце для подписания акта о низложении Никона. И здесь выяснилось, что некоторых из них не устраивает одно место в свитке восточных патриархов, унижающих патриаршую власть перед царской. Возникли споры. Собор приобрел второе действие. Теперь на нем обсуждалось главенство светского или духовного. В этом вопросе главными последователями никоновских воззрений оказались его основные противники, митрополит Крутицкий Павел, блюститель патриаршества, и Рязанский епископ Иларион, которых поддержали и все другие русские иерархи.

На соборе 1667 г. в течение нескольких заседаний происходили очень горячие прения о власти царской и патриаршей, причем русские архиереи употребляли все усилия доказать, на основании, по преимуществу, свидетельств отцов церкви, что священство выше царства. Они дружно и решительно заявляли: «вот слова Златоуста яснее солнца утверждают, что степень священство выше степени царской»145. Напротив, присутствовавшие на соборе греческие иерархи явились энергичными защитниками царской власти, они всячески стремились доказать, что царство выше священства, что «те никонствуют и папствуют, кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту священство»146. Ввиду упорства русских архиереев, восточные патриархи удалили с соборных заседаний и даже на время запретили священнодействовать Крутицкому митрополиту Павлу и Рязанскому архиепископу Илариону, причем, Павел был отстранен от местоблюстительства патриаршего престола, и на его место был назначен проживавший в Москве Сербский митрополит Феодосий. Тогда, рассказывает П. Лигарид, иерархи Павел и Иларион, желая оправдать свое поведение перед патриархами, явились к ним ночью и говорили, «что Златоустый еще сказал: священство выше царской власти». В подкрепление себя приводили и тот древний обычай, употреблявшийся при хиротонии архиерейской, что хиротонисаемый архиерей становится ногами на двуглавого орла – римский знак самодержавной власти. Приводили и то, что неприлично и даже преступно архиереям целовать руку царя… «Вы, – продолжали говорить архиереи патриархам, – находитесь под насильственным владычеством христоненавистных Агарян, за свое терпение и страдание, несомненно имеете получить награду и венец от праведнаго мздовоздаятеля и венценосца – Спасителя; а мы несчастные и ублажаемые за то, что находимся в самых недрах христианства, терпим великую нужду в своих епархиях и всякия затруднения, и хотя много тяжкаго по неволе переносим от властей [светских], но страшимся еще худшаго впереди, когда утверждено будет, что государство выше церкви, хотя и не имеем в уме той мысли, чтобы пришлось нам терпеть такия несправедливости и оскорбления в благополучное царствование богохранимаго и добропобеднаго Царя нашего, государя Алексея Михайловича, боимся за будущее, опасаемся, чтобы последующие государи, не зная смысла патриаршаго постановления, не погрешили, последуя просто букве, которая часто убивает»147.

Поскольку обе стороны на соборе, русская и греческая, расходились между собой в решении вопроса об отношении власти царской и патриаршей, то после горячих прений, продолжавшихся несколько заседаний, было решено за лучшее избрать средний, примирительный путь. Патриархи, в конце концов, заявили: «Итак да будет положен конец слову. Да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх – в церковных»148. Все рукоплескали и взывали: «сие есть мнение богоносных отец! так мыслим и все; да живет на многия лета добропобедный и непобедимый наш царь, да продлжатся на многая лета и ваша жизнь и благоденствие святейшие и блаженнейшие»149. Так был решен собором 1667 г. вопрос об отношении власти царской и патриаршей – вопрос, только в этот единственный раз официально возникший у русского народа в течение всей его истории и единственный раз публично обсуждавшийся на соборе, главным образом, взбудораженный Никоном. Но решения собора и соборные рассуждения по этому вопросу сами по себе были столь неординарны и не укладывающиеся в стереотип установившейся патриаршей системы, что они не вошли в соборные официальные деяния, не были закреплены подписями присутствующих сторон, делая из собора подобие дворцовой сходки и уличных крикунов, а потому это стало одной из причин, что впоследствии они не получили официального и практического значения.

Собор низвел Никона до простого монаха и определил место ссылки – Ферапонтов монастырь в Белоозере. В санях он проехал на подворье, где проживал. На другой день царь прислал ему серебряные деньги, различные одежды, собольи и лисьи, для дороги, и просил благословения. Никон дары не принял, благословения не дал, сказав последнему: «еслибы благоверный царь желал от нас благословения, он бы не явил нам такой милости»150. 21 декабря он прибыл в Ферапонтов монастырь.

В монастыре Никон сначала пребывал в жесткой тесноте, у него отобрали мантию и посох архиерейский. По воле царя положение Никона было улучшено. Ему позволили иметь свою церковь, в которой богослужения совершали последовавшие за ним добровольно в заточение священноиноки, его патриаршего рукоположения. Любя труды подвижнические, Никон совершал их и теперь, расчищал лесистые участки, разрабатывал поле для хлеба и овса.