Читать книгу Туда, где кончается Лес - - Страница 4

Неописуемые палитры цветов и запахов полнили столицу Флердеружа.

Камни и плитки, протягивавшие дороги между домами, были засыпаны лепестками и блестящими от ароматного масла семенами цветов,

Мужчины и женщины в венках и лентах на каждой улице ставили майские столбы,

Увенчанные пестрыми букетами, украшенные гирляндами,

С которыми играл теплый весенний ветер.

Распахивались ставенки пробуждавшихся домов,

Выбеленные доски их с крючками и декоративными отверстиями

Сменялись расписанными изнутри.

На внутренних сторонах ставней были изображены очаровательные картины,

Все яркие и подробные, как иллюстрации в альбомах-виммельбухах,

Коими изобиловали столы торговцев в ту праздничную дюжину дней:

Хороводы бабочек, жуков и пчел над цветочными полями,

Благородные лани и единороги, пасущиеся в тенистом лесу,

Подробные, как настоящие путевые карты, пейзажи столицы,

Принцессы в пышных и розовых, как облака на закате, платьях, кормящие голубей с рук,

Семьи лебедей в уютных камышовых гнездышках,

Дворцовые стены с разноцветными витражными окошками и величественными колоннами,

Узорчатые паруса кораблей над синими волнами,

Танцовщицы в праздничных весенних сарафанах,

Кувшинки и написанные золотой и серебристой краской рыбки,

Сливовые и вишневые деревья в цвету,

Запечатленные умелой рукой художника воспоминания о прошлых празднествах,

Ряды цветов в садах и клумбах,

Среди которых непременно были пламенно-красные розы – символы королевства.

Из окошек выглядывали готовые к новому дню жители столицы.

Цветочница в соломенной шляпке поливала из фарфоровой чашечки ящик цветов,

Вывешенный за расписное окно.

Крошечный садик под крышей дома

Прилетели навестить бабочки из королевского замка,

И девочка поклонилась им,

Едва не выронив чашку с чистейшей прохладной водой.

Румяная от жара печи жена пекаря,

Руки которой оливковое и подсолнечное масла сделали душистыми и мягкими,

Поставила на подоконник источавший пар противень с пышным хлебом.

Запахи кориандра, розмарина и аниса были до того привлекательны,

Что курчавый белый щенок с персиковой лентой, учуяв их,

Утащил один ломоть хлеба, чтобы полакомиться им

Под скамьей, где кто-то забыл венок из золотых одуванчиков.

На главной площади,

В центре которой разбили сад со всеми сортами шиповника и роз,

Раскинулись под увитым плющом заборчиком сада

Шатры и палатки приезжих торговцев.

Госпожа Бон-Бон, суетливая галантерейщица,

Расстелила скатерть на клочке мостовой между навесами и кибитками,

Разложила свой товар

И стала сооружать башенку из блестящих игральных карт,

Не столько развлекаясь, сколько привлекая к себе внимание в рыночном обилии цветных пятен.

К празднику продавали орехи и ароматные специи,

Заполнявшие до краев плетеные корзины и бочки,

Мотки выкрашенной шерсти,

Из которой создавали кукол для украшений и подарков,

Яблоки, персики и абрикосы,

Красные от жаркого Солнца.

Безмолвные шуты в длинноносых масках, перьях и колпаках с бубенцами,

Приехавшие в большом сундуке,

Украшенном бумажными фонариками,

Появлялись всегда нежданно из плотно завешанного шатра в ромбах,

Жонглировали, вытягивали пламя из-под земли, поражали зрителей фокусами и акробатическими номерами.

Заканчивая представление в океане оваций и восхищенных возгласов толпы,

Они снимали и подставляли под гроши шляпы и колпаки,

А руки их при этом качались вместе с головными уборами на сильном ветру,

Как у марионеток и деревянных кукол.

Между столами с цветами, бутылками вина и узорчатыми тканями

Из ниоткуда возникла в первый же день торжества

Темно-синяя палатка таинственного алхимика,

Над которым время и пространство не имели власти.

Хмуривший от света брови и морщивший горбатый нос,

Накидывавший на растрепанные рыжие кудри капюшон плаща синего и со звездами,

Как материя его исчезающего шатра,

Доктор выходил из палатки,

Кидал в чан на столе, держа за хвосты, несколько саламандр,

Звонко царапавших дно когтями и разводивших огонь,

А затем расстилал слева от лампы с ящерицами ковер.

Сами собой возникали на ковре амулеты из кристаллов и драгоценных камней,

Связки сушеных целебных трав и косички чеснока да лука,

Кроличьи лапки и кинжалы, изрезанные рунами и пожеланиями удачи на потерянных языках.

Мало кого торговец впускал в свою палатку со звездами,

У входа в которую висела табличка: «Доктор Ф, алхимик, врач и торговец диковинными товарами»

Сначала он задавал напросившемуся на прием вопросы,

Как мудрый сфинкс или грифон,

И для того, кто находил ответы на все двенадцать сложных загадок,

Распахивал вход в волшебный шатер.

Палатка всегда была полна пара и дыма кипевших зелий,

Опускавшихся цветными облаками к застланной коврами земле,

И редкому гостю предлагались деревянное башмачки,

Не пропускавшие жар.

Внутри палатка, снаружи казавшаяся совсем небольшой,

Была просторнее многих бальных залов.

Двери и зашторенные выходы

Вели к другим ее потайным частям.

Где-то доктор прятал свой кабинет

С каменными стенами, с витражными окнами под сводчатым потолком.

Подставив к одному из окошек в цветных ромбах лестницу,

Можно было увидеть за стеклом не площадь, занятую палаткой,

А океан звезд,

Что открывался астрологам с последних этажей их обзорных башен.

За соседней шторой пряталась каморка,

Где свет зажечь мог только хозяин,

Поскольку свечи в руках других людей непременно гасли,

Стоило гостям ступить на порог.

Но тот, кто успевал в короткой вспышке узреть тайны комнаты,

Долго еще вспоминал заспиртованных в емкостях разных форм змей и чудовищ,

Не мог избавиться от ночных кошмаров и видений,

Рисовавших во всех уголках,

Откуда кралась в иное пространство тьма,

Разинутые хищные пасти.

Напротив каморки с чудищами была библиотека,

Полная свитков и пышных томов,

По углам тронутых водой, прорастившей на вздутых ею страницах водоросли и мох,

Или огнем уничтожавших чуму пожаров.

Фолианты были подняты со дна океана,

Куда их погрузили морские сражения,

Были найдены глубоко под землей

Крепко сжатыми костяными руками представителей исчезнувших цивилизаций.

Некоторые бестиарии, альманахи и сборники сочинений

Хранились в стеклянных ящиках, обвитых цепями.

Но прятали книги не из-за их ценности,

А из-за их опасности.

Много недоброго в себе несли гримуары, текст которых проявлялся,

Когда читатель ронял на страницы капли крови,

Чтобы превратить их в чернила,

Способные окрасить невидимые буквы.

Заимствовавший древние книги должен был дать особое обещание,

Которое казалось меткой более болезненной и глубокой,

Чем клеймо преступника,

Потому доктор запирал ото всех свою библиотеку.

Прятались за занавесями в звездах

И зигзаги подземных туннелей.

Они пробегали под всем городом и под всем окружавшим палатку миром,

В одном из них, прислушавшись,

Удавалось различить среди плача падающих с потолка капелек холодной воды

Стук каблучков принцессы Камиллы,

Поднимавшейся по парадной лестнице Замка Двенадцати Фонтанов.

Другая завеса скрывала зал с большим столом,

Пригодным для игр в кости и карты,

Подходящим для гаданий.

Жуткий таинственный ореол бегущего от закона чернокнижника,

Способного одним своим появлением навести беду,

Был присущ доктору,

И оттого никто не просил его предсказать судьбу.

Таился в цветных шторах задвинутый резным шкафом с зельями проход

К холодному подводному источнику с целительной водой,

Где в полутьме

В кувшинках, водяных лилиях и лебединых перьях мирно спали прекрасные нимфы.

Много еще прятали потайные ходы шатра доктора,

Даже водопады, диких зверей, цветущие сады, гроты, погреб и клетку, наполненную скелетами.

По соседству с чудесной палаткой,

Которую одновременно могли видеть и в королевстве, и в дружественной ему империи,

Стояла расписная кибитка цыганки,

Посещаемая намного чаще.

Вышитые на коврах астрономические объекты, гадательные шары и указывавшие на двери персты с золотыми кольцами

Зазывали любопытных в душный фургон,

Пропахший приворотными зельями и лошадиным потом,

Увешанный цветными флажками и украшенный свечами,

Воск которых рисовал на полках, стенах и полу чудные символы.

Там за перламутровое украшение или горсть медных монет

Девушка с налобной повязкой,

Где третий глаз ее был золотом и серебром расшит,

Предсказывала человеку судьбу.

Гадалка усаживала гостя на ковер и подушки перед совсем низким столиком,

Наливала в пиалу кофе и чай, чтобы в гуще узреть грядущее.

Задевая посетителя браслетами и широкими рукавами,

Брала его руку, читала будущие дороги по линиям на ладони.

В тенях, обведенных на потолке и стенах искрившимися свечками,

Танцевали духи, с которыми гадалка беседовала.

Когда силуэты замирали,

А свечи из голубого, зеленого, розового и желтого воска сами собой гасли,

Точно задутые чьим-то сильным дыханием,

Цыганка вынимала из-за золотого корсажа платок,

Расстилала его на своем столе, сев в позу лотоса,

И раскладывала на пересечениях нитей свои карты.

Причудливые фигуры,

Созданные фантазией художника и колдуна,

Многочисленными глазами заглядывали в то,

Что скрывалось за горизонтом,

То, что должно было подняться из-за его туманной линии с Луной или Солнцем однажды.

На закате в фургон,

Задев зазвеневшие нити с битым стеклом, птичьими зеркальцами и колокольчиками,

Вошел юноша во всем черном.

Всю ночь он провел в объятиях черноокой красавицы и дыма благовоний,

А утром,

Едва помня, как в дыму чувств и жженых трав оказался,

Вышел из кибитки с двумя врученными ему на память о встрече картами,

Изображавшими осужденных на казнь женщин.

Перегнулся юноша через косые перила приставленной к кибитке лесенки,

Сорвал белую шток-розу,

Принесенную в виде семени ветром или повозками странников из Карнандеса,

Одиноко взошедшую среди красных пышных бутонов,

И украсил ею черную шляпу с плюмажем.

Протиравший стеклянные колбы с зельями доктор

С первого взгляда узнал молодого человека,

Сидевшего на перилах и поправлявшего черный платок,

Повязанный на правой руке от запястья и до локтя,

Завязанный на несколько прочных узлов.

Не нужны были торговцу из палатки со звездами

Ни карты, ни хрустальный шар,

Чтобы узнать,

Что этот юноша накличет ему беду.

Доктор Ф: И снова треклятый де Рейв на моем пути!

То-то копотью покрылись все склянки,

Стоявшие слева от этой окаянной кибитки,

Чтоб ее, влекущую на меня безденежье,

Волокло по всем перекресткам!

Посмеялся юноша, обернувшийся на знакомый ему голос,

И поклонился, сняв шляпу,

Со всем озорством Пака или Фавна.

Де Рейв: И Вам не хворать,

Любезнейший господин Генрих!

Все королевство встречает близящееся лето,

И только Ваша сущность да все Ваше дело по-прежнему гниют,

Подобно осенней листве.

Доктор Ф: Поди прочь,

Пока и впрямь не накаркал мне беды,

Чернокрылый поганый ворон!

Де Рейв: Почему же сразу ворон?

Может быть, я соловей,

Который просто оперился не по моде?

Ну-ка, фигляры и артисты, где здесь лютня,

Королева инструментов?

Шпорами звонко постукивая по деревянным ступеням лестницы,

Перила которой были обвязаны блестящими прозрачными лентами с подвесками в виде звезд,

Де Рейв спустился на камни площади,

Недружелюбно под его ногами содрогнувшиеся,

Будто гнавшие его обратно в кибитку гадалки.

Среди корзин и деревянных ящиков

Быстро нашлась старая лютня с большим бантом.

Юноша запел под аккомпанемент инструмента и клинка,

Звонко бившегося об иссиня-черную пряжку ремня.

Де Рейв: Раньше ветер дышал в мои паруса,

И дорога манила меня вперед.

Вот видите эту шляпу с пером,

Шляпу поэта или лесного разбойника,

Шляпу музыканта или охотника,

Шляпу сухопутной крысы?

Да провалиться мне на этом месте,

Если я ношу ее по собственному желанию!

Раньше вместо нее у меня была капитанская треуголка,

Украшенная золотом, атласом и нитями жемчуга.

Глазели русалки на эти жемчужины и восхищенно вздыхали,

Видели пираты эти золотые подвески и зубами скрипели от зависти.

Мой отец оставил мне корабль и паруса,

Но не оставил ни единого флага:

Ни белой розы Карнандеса, вышитой на шелке,

Ни красного шиповника Флердеружа на лучшем бархате,

Ни той тряпки недружелюбной к нам Долины Кристальных Водопадов!

Для чего мне флаги?

Для чего мне становиться подданным некоторого государства,

Когда я могу быть свободным

И одновременно относиться ко всем?

Для чего мне жить в одном королевстве или царстве,

Когда я могу равную долю времени проводить во всех,

Наслаждаться всеми прелестями и красотами каждого края земли?

Мой корабль был для меня домом, колыбелью и крепостью,

Я родился над волнами и своим был среди водяных духов и океанид,

С сыном Дэви Джонса дружбу водил.

Веснушки у меня на щеках – это ожоги раскаленного прибрежного песка,

Бурей брошенного в мое лицо.

Кашель и хрипы в моей груди – следствие пьянства ромом, туманом и морской водой.

Я одним целым был с океаном, со всеми морями, с моим кораблем!

Но… До одной ночи.

Под моими парусами, выкрашенными красками, что горели в темноте,

На палубах, застланных дорогими коврами и украшенных фонариками,

Каждую ночь давали чудесный бал.

Со всей земли

Сбегались к моему царству вечного праздника,

Где рекой лились вино и эль,

Яхточки дворян-кутил, детей герцогов и королей.

Со мной пили и плясали графини и принцессы,

Имена которых я не озвучу, чтобы не скомпрометировать прекрасных дам,

Со мной в карты играли бароны и маркизы,

Звучных фамилий коих я не назову, чтобы не вгонять проигравших в краску!

Гости пировали и чествовали хозяина бала,

А я, стоя на марсе с золотым кубком,

В котором под Луной блестел ром,

Слушал гимны и оды самому себе.

Но… До одной ночи.

Той ночью, как всегда, затрубили музыканты,

Сзывая гостей на палубу для танцев в брызгах холодных волн.

Той ночью, как всегда, я – эх, заправский ассасин! – спустился с марса по парусному канату,

Предстал на палубе, облаченный в парус, точно в царскую мантию, во всей красе.

Все гостьи желали танцевать со мной,

Оживленно шуршали подолы и веера,

Но я,

Пускай у меня и была невеста,

Не привык ограничивать свои тело и дух хоть в чем-то,

Так что я выбрал ту, имени которой не знал.

На ней было черное платье, пропахшее соленой водой,

Тяжелое от блестящего на верхнем подоле песка,

Украшенное костями рыб, водорослями, мертвыми морскими звездами

И маленькими хрупкими ракушками, такими, какими обрастают подводные камни.

Ее длинные прямые волосы были темны, как глубокое море,

А глаза ярко светились в бликах фонарей и звезд.

В жарком танце она впилась когтями мне в глотку

И лодыжкой коснулась моего бедра.

Моя рука скользнула к ее ноге…

И, клянусь, чулки на ней были из настоящей чешуи!

Я целовал ее, наматывая на пальцы нити черного жемчуга,

Сжимавшие ее шею и оставлявшие на ней следы, похожие на жабры,

И клялся ей в вечной любви.

Помнил я про свою невесту, про свою прекрасную баронессу,

Но язык сам говорил безумные вещи,

Стоило мне заглянуть в бездонные глаза моей зеленоглазой красавицы.

Так и пел я ей:

«Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!

Зеленоглазая красавица, мне не нужен будет никто,

Если ты вечно будешь задевать меня жемчужными браслетами,

Обнимать холодными влажными ладонями,

Обвивать длинными мокрыми волосами,

В которых сребрятся осколки ракушек.

Зеленоглазая красавица, пляши со мной вечно!

Все золото и все гобелены, которые я имею,

Станут твоими,

Если ты согласишься бесконечно плясать со мной,

Зеленоглазая красавица!

Не отказывай мне, зеленоглазая красавица!

Не обрекай на меня на муки, отказав мне,

Зеленоглазая красавица!»

Она согласилась моей женой стать, и я самым счастливым был в тот миг.

Помнил я о своей невесте… Но приказал себе немедленно ее забыть!

И мы танцевали, пока жаждала не заставила мою красавицу удалиться с палубы.

Тут – о, рок! О, богиня везения! – меня и нашла баронесса в бордовом платье.

Я мигом опомнился,

Как ото сна пробудился,

И поцеловал каждый из ее золотых перстней, каждое звено цепочки на шее, каждый светлый локон.

Зазвенели разбитые стекла

И женский пронзительный крик поразил палубу громом,

Заставив самых впечатлительных графинь и пажей лишиться чувств.

Я увидел зеленоглазую красавицу,

По щекам коей скатывались жемчужинки слез,

Руки которой дрожали и длинными ногтями взрезали подолы платья.

Она, задыхаясь от боли предательства,

Кинулась к носу корабля,

И я побежал за ней.

Но я не нашел ее там.

Только платье лежало на перилах,

А Луна на мгновение озарила в воде серебристый хвост касатки.

Я взял в руки платье и прижал к себе так,

Как прижимаю теперь эту лютню.

На крик зеленоглазой красавицы

Примчал мой лучший друг,

Обнаживший ржавую, прогрызенную подводными течениями пиратскую саблю.

Для меня он – просто Ланц,

А вам его настоящее имя подсказали бы синяя кожа, перепончатые руки,

Светящийся отросток на шляпе, как у глубоководной рыбы,

Лиловые длинные волосы,

Затуманенный, как у всплывшей селедки, один глаз,

Черный и пустой, но с огоньком на самом дне – другой.

Это был сам Меланоцет Джонс.

Я пожал его склизкую руку с бирюзовыми браслетами,

Благодаря за готовность вступить за лучшего друга в битву,

А он отшатнулся.

«С чего ты решил, что я тебе на выручку с саблей бежал? –

Спросил меня он. – Я спешил на глас моей младшей сестры, Батиаль, дочери морской впадины!»

Тогда я рассказал ему о случившемся, а он, пьяный в розу ветров от всего моего южного вина и северного эля,

Мгновенно стал трезв, как облитый ледяной морской водой.

Ланц положил мне на плечо руку и предостерегающе зашептал:

«В шлюпку садись сейчас же и плыви к любому берегу,

О спасении моля всех своих богов,

Потому что, клянусь тебе челюстью мурены, застрявшей в голенище моего сапога,

Твой корабль обречен.

Сестры мои – сирены и морские чудовища, Батиаль из них самая младшая, у отца любимая.

Если кто не по духу ей – она топит обидчика или судно его.

Сухое сердце отца размокает от слез младшенькой дочки,

И он выполняет любую просьбу ее.

Велит горемычная – он всех сестер ей в помощь погонит,

А у меня, единственного наследника глубин и кладбищ разбитых кораблей,

Отнимет власть над голодным кракеном,

Скажет сестре слова заветные,

Что будят монстра и заставляют его в песке из недр земли к поверхности пути себе рыть громадными щупальцами.

В шлюпку садись и проваливай,

Потому что не корабль это теперь, а могила.

И если тебе повезет невредимым добраться до берега –

Считай себя самым большим любимцем фортуны.

Двенадцать крючков мне в язык, если я хоть в чем-то тебе солгал, де Рейв!

Убирайся с этого корабля,

Потому что скоро он ляжет на морское дно,

Где холодные ненасытные твари станут грызть его дерево, как термиты,

Убирайся!»

И раньше, чем он окончил, из воды вынырнули тысячи уродливых женщин с жабрами, плавниками и иглами.

Они имели рыбьи хвосты,

Порванные лапами морских чудовищ или топорами моряков,

Обвязанные остатками рыбачьих сетей, из которых морским девам всегда удавалось сбежать с боем или без боя.

У них были хребты акул, челюсти пираний и зигзагообразные когти,

Которые крепко вонзались в дерево и пробку,

Точно дорогой штопор.

Они кружились в волнах, пытаясь поднять с родного дна водоворот,

Выламывали доски корабля

И пели так,

Что многие мужчины рвали на себе волосы, кричали и с безумным воем бросались с палубы в бездонную воду.

Я бы и сам, наверное, в бездну бросился,

Если бы мне от выкриков принцесс, баронесс и герцогинь не заложило уши.

Кренился корабль, мачтами касаясь волн,

И синие просторы казались монстром, на брюхе которого мое судно покоилось,

А белая пена – саблезубыми челюстями.

Под водой засветились миллионы приближавшихся огоньков,

Будто воронка, пытавшаяся поглотить мой корабль,

Заставила подняться к поверхности все упавшие с неба и угодившие в океан звезды.

Сначала я принял их за отражения упавших свечей,

Зачинавших пожар на палубе,

Но потом узрел, что это горящие прутья на головах глубоководных рыб.

Сирены с хвостами электрических угрей,

Флуоресцентными волосами, в которых пробегали искры и молнии,

И светящимися углублениями в телах

Поднимались к морской глади и раскрывали объятия смерти, тянули руки ко мне и моим гостям.

Столы, мачты, лестницы, мундиры, парики и платья горели!

Всех охватила безрассудная паника! Проваливавшаяся деревянная палуба стала эшафотом!

Тех, кто скатывался по коврам и настилам в воду,

Забирали водовороты

И жалили прозрачные голубые женщины со стрекательными нитями и щупальцами медуз.

Под их кожей видны были все будто из тончайшего стекла сделанные кости, органы и серебристые нервы,

Тонкие струны,

Что вели к невесомому расправленному водой мягкому скользкому парусу и щупальцам.

О, эти создания были невероятно красивы!

Медуз рождает полип,

Как цветок физалиса – дриад,

И эти аморфные создания мне всегда казались прекрасными нимфами,

Морскими феями.

Но прекрасные создания вдруг оказались такими смертоносными!

Сколько за чарующей оболочкой порой бурлящей ненависти, душераздирающих криков и яда!

Они волокли на концах своих щупалец смерть,

Они несли смерть!

Женщина с телом осьминога

Обвила руки моей невесты и потащила ее к воде.

Ланц дал мне свою саблю, и я рубил многочисленные щупальца девы-спрута,

Теряя рассудок от женских криков разной тональности.

Но потом сирены заголосили громче прежнего,

И из вызванной ими воронки показался гигантский кракен.

Задрожал океан под его могучим телом!

Клянусь, на другом краю земли в этот миг должно было случиться наводнение!

Ланц чертыхался так, что из его рта почти лилась на мои ковры черная желчь!

Он свистел, пытаясь остановить своего любимца,

Но глубоководный монстр слушал только его сестер.

Его щупальца проломили и доломали горящие деревянные останки, удерживавшие меня и немногих гостей на глади морской,

Его клюв жадно вцепился в нос корабля,

И нас всех повлекло зловещее дно.

Крики, возгласы и огонь! Вы помните осаду Альмангира десять лет назад?

Это было еще более ужасное зрелище!

Волны схватили меня и выбили из моих рук саблю,

Оставив в руке всего лишь резной деревянный ее эфес,

И я не видел уже ничего.

Но боги хранят меня! Боги хранят меня!

Целым и невредимым я достиг берега, бороздя океан на одной только щепке от эфеса.

А всех остальных забрала вода, которой всегда голодно.

Вот так пир был у морских тварей в ту ночь!

Вы когда-нибудь ловили рыбу на кракена?

Спросите своих друзей-рыболовов, и они скажут вам, чей неоконченный бал даровал им богатый улов!

Я добрался до берега,

Но острые скалы, иглы морских ежей и клыки пираний

Наделали дырок во всех моих карманах.

Сквозь эти дыры просыпались и убежали от меня,

Темнея в глубокой воде,

Золотые, серебряные и медные монеты!

Где они теперь?

Выстилают сейчас они дорожки ко всем владениям Дэви Джонса?

Наверное, рыбы носят серебристые кругляшки вместо выцветшей чешуи?

Или красавицы-русалки делают из золотых дисков браслеты и бусы?

Самоцветы, кристаллы, жемчуга и золото

Принадлежат теперь сиренам и морским монстрам.

Никто не знает, никто не может мне сказать точно,

Но я подозреваю, что невеста моя стала женой моему другу.

У меня нет ни корабля, чтобы ее вызволить,

Ни гроша, из которого я бы мог вырастить для нее потерянное в волнах состояние.

Как мне узнать? Не вырваться мне с жаркой суши!

Стены столицы Флердеружа

Заперли меня, как в темницу.

Я обнесен красным кирпичом,

Как волк – огнем,

За линию которого не смеет закинуть седую лапу.

Но даже здесь и при таком порядке вещей я не унываю:

Я – настоящий странник! Прирожденный! Никому этого у меня не отнять.

Раньше ветер дул мне в парус, а теперь – в пустую голову,

И ноги мои бегут, бегут, бегут,

Стуча по дороге, похожей на спутанный клубок нитей, шпорами…

Даже здесь, в стенах одного города,

Который кажется жалким, если сравнивать его с моей морской обителью,

Я умудряюсь каждый день совершать небольшое путешествие:

Когда меня прогоняют из одного места, я отправляюсь в следующее,

А оттуда меня гонят веником и вилами снова.

Позавчера я по пожарной лестнице поднялся в башню придворного астронома.

Его крыша состоит из прозрачных стекол, соединенных железными рамами с проволочными узорами и завитками.

Одно из множества окошек, то, что слева от флюгера с теллурием,

Было открыто,

Вот я через него проник в башню, спрыгнул на стол, опрокинув три разноцветных чернильницы,

И стал осматриваться, обживаться.

Там были синие стены,

И свет, рассеянный узорами стеклянных плиток башенной крыши,

Писал на них проекции созвездий.

У камина, где варился кофе в котелке,

Были раскиданы подушки, карты звездного небо и поразительно длинные,

Обвивавшие всю готическую мебель и все узенькие деревянные колонны,

Свитки.

На синем бархате софы

Дремали ласки с серебристой шерстью.

Когда они переворачивались или били хвостами,

На их шейках звенели золотистые колокольчики в виде звездочек,

Пришитые к голубым да черным бантам, лентам и ошейникам.

А прямо за этой софой

Стоял железный пьедестал,

Охранявший хрустальный шар, в котором метались искры.

Я спрыгнул с пятиугольного стола,

Карты и книги на котором испортили разлитые чернила,

И безо всяких угрызений совести направился к шару,

Чтобы получше их рассмотреть,

Наступая при этом на свитки и атласы звездного неба на полу

Грязными подошвами,

Цепляя и разрывая бумагу и пергамент шпорами.

Какое мне, собственно, дело до сохранности чужих карт,

Если это не игральные и не морские карты?

Я хотел рассмотреть хрустальный шар,

Зазывавший меня изменявшим цвет свечением,

Но споткнулся о толстый календарь,

Брошенный на пол,

И завалился, плащом зацепив и уронив на себя железный пьедестал.

Колдовской шар покатился по мне,

Как Солнце – по атланту, чихнувшему и невольно уронившему небосвод!

На шум примчался сам придворный звездочет,

Зачитывавший принцессе Камилле ее гороскоп:

От бумаг в его руках все еще веяло розовым маслом.

Застав меня на месте преступления, он пришел в бешенство,

Он закричал, затопал ногами,

Раскидал свои драгоценные бумаги и даже бросил в меня колпаком, расшитым созвездиями.

Господин астролог бесновался так, что не заметил,

Как шар прокатился по скользкому деревянному полу к открытому панорамному окну

И предался свободному полету.

Он, вероятно, разбился, так как минуту спустя в небо

Со свистом петард и магических зарядов

Устремились разноцветные искры.

Меня обругали всеми самыми грубыми словами на латыни,

И я засмеялся.

Но после, когда астроном заставил ожить волшебные золотые доспехи,

Охранявшие его книжный шкаф,

Я снова запрыгнул на стол, схватился покрепче за канат для поднятия и спуска люстры,

Разбежался

И вылетел в окно вслед за злополучной стекляшкой!

Я достиг земли, отпустил канат и приземлился в кусты гортензии под окнами гардеробной старшей горничной принцессы.

Она заметила меня, обругала, решив, что я за ней подглядывал,

И засвистела в глиняный свисток на шее, сзывая всех королевских собак.

На меня налетела свора злейших охотничьих псов, я отбивался от них, как мог!

Видите вот эту рваную красную тряпку, заткнутую за мой пояс?

А ведь до того, как эти хвостатые на меня накинулись и изгрызли в кровь,

Это был мой любимый белоснежный камзол…

Эх, ну, долой былое, прочь эту тряпку!

Выкину ее сейчас же.

Кто поймает – тому повезет!

Или нет: говорят, мои неудачи губительны и заразны, как чума.

Дыхание ветра наполнило собой бордовую ткань

И перенесло ее от кибитки гадалки до закутка госпожи Бон-Бон.

Ее роскошный карточный замок, привлекавший внимание к скромным товарам,

Был разрушен красным платком,

Как огненным вздохом дракона.

Карты рассыпались, а глянцевые уголки их

Западали в сколы и царапины часов, гребешков и подстаканников,

И торговка Бон-Бон могла быть уверена хотя бы в том,

Что они не улетят от нее,

Но галантерейщица все равно волновалась:

Ветер колышет их и не поднимает, но что, если он вдруг усилится?

Небо ясное, Солнце сияет, но что, если свет померкнет,

И ветер вдруг усилится?

Причитая, госпожа Бон-Бон собирала свои карты в кожаный чехол для колоды.

Де Рейв: Ну, оставим дворец прекрасной принцессе!

Панорамные стеклянные окна, грязные до того, что за ними ничего не видать,

Гобелены и занавесы, дышащие изменами, –

Не про нашу честь!

А золото и корона были у меня и на воде,

На большой воде, пылающей зелеными пламенными языками ламинарии на дне.

Вот к глубине морской я и отправился.

Не нашлось мне там лодки или паруса под стать большим планам,

Пришлось остаться на берегу.

Доски причала были совсем сухими и горячими от света Солнца,

Только в щелях были видны облупившие скрытую обратную сторону ракушки и водоросли.

Мой притягивающий тепло черный костюм гарантировал,

Что я превращусь в уголек, если задержусь,

Решив погреться в золотых лучах!

К счастью моему, конечно же, долго я там не пробыл.

Эх, как играли солнечные зайчики в стеклянном ведре с уловом старого рыбака!

Там были клыкастые щуки, забавные пятнистые карпы и страшные черные пиявки.

Забавляли их и заставляли кружиться пестрой подводной каруселью пятна света и радуги,

За которыми наивные рыбки охотились,

Намереваясь поймать и поглотить неощутимые эфемерные следы.

Я рыбаку предложил свою помощь.

Что я, рыбу не ловил?

Было дело!

Там, в краю ледяных пустынь, где я рос,

Все покрытые плотным льдом реки несли отпечатки моих рук и сапог на движимых с талой водой прозрачных плитках,

Пугая осетра и сельдь.

И сетями, и ловушками, и копьями я ловил рыбу!

Даже в кита, нападавшего на мой корабль однажды, я стрелял дротиками из трубки.

А вот старик дал мне удочку.

Вы видели ее когда-нибудь? Дирижерская палочка великана!

Как с нею обращаться, как ее в руках удержать?

Я и оседлать ее пробовал, как коня на деревянной палке,

И в воду ее вонзал,

И колдовать ею, как скипетром волшебника, пробовал.

Посмеялся рыбак надо мной и показал, как ею рыбу удить.

Я закинул удочку, приложив столько усилий,

Что сбил с себя любимую черную шляпу,

С которой никогда и ни за что бы не расстался!

Упала она в воду, понесло ее течение прочь от причала.

Кинулся я спасать свое имущество,

Отбросил удочку так, что та опрокинула ведром с уловом,

Да прыгнул с досок в морскую синеву, облив рыбака с ног до головы соленой водой.

Спешил я за шляпой, избегая сильных течений и жмурясь от яркого света,

А мимо проплывали сбегавшие карпы и щуки из большого ведра.

Обругал меня старый рыболов всеми словами, какие были у него в арсенале.

Вот так решение! В самом деле!

И не боялся он распугать этими выкриками всех рыб?

Может быть, всплеск от моего прыжка тоже был громким,

Но не до такой же степени, господа!

В погоне за шляпой,

В битве с ненасытной стихией,

Проглотившей мой корабль однажды, а после решившей забрать еще и головной убор,

Я нацеплял всем телом пиявок и промок так, что, когда я догнал и натянул шляпу,

На мне осталась только одна маленькая сухая точка:

Не достигший волн черный фетровый затылок.

Но рано мне было радоваться!

Рыбак запустил в меня банкой со своими червями,

Такой, знаете ли, большой и тяжелой железной банкой!

Я не был уверен в том, что это подходящее для меня угощение,

Пришлось нырнуть в воду и скрыться под прозрачным щитом родной стихии.

Рябили на нем черные и темно-серые пятна моего костюма,

И отчаявшийся рыболов не сумел в меня попасть,

Какая – однако же – досада!

Доктор Ф: Вот уж действительно.

Может быть, хотя бы это единственное в…

Де Рейв: Многоуважаемый доктор Ф сейчас наверняка заметит,

Что этому стоило бы случиться,

Потому что удар банкой по голове – это, вероятно, единственное,

Что могло бы убить такого славного малого, как я, или хотя бы вправить мне мозги!

Доктор Ф: Мерзавец.

Де Рейв: Искренне благодарю за комплимент моему дару предвидения.

Доктор Ф: Негодяй и последний плут.

Де Рейв: Это я тоже предугадывал, но отвечать не собираюсь.

Меня ждет продолжение моей истории!

Долго плавал я в привычной мне голубой прохладе

Среди разноцветных коралловых деревьев и обросших зелеными пляшущими лентами камней.

Зазывали меня в подводные дворцы русалки,

Похожие на тропических рыб, скатов и аксолотлей,

Но я поклялся себе не верить им после того,

Как их злые кузины сгубили мой корабль.

Умолял меня о помощи Сельдяной Король,

Жаловался на раков-отшельников, кравший из его мидий жемчужины,

Сулил в награду свою самую красивую дочку.

Хороша, конечно, немая как рыба жена,

Которой не нужны ни платья, ни украшения,

Но для нее союз со мной, любителем двойных порций рыбы и икры, был бы опасен.

Указал я Сельдяному Королю, где свои сундуки с жемчугом потерял,

Запамятовав, правда, предупредить его, что не мои они теперь,

А все от дна до крышки Дэви Джонсу принадлежат.

Поблагодарил рыбий монарх меня, пожал мне руку обоими скользкими плавниками,

Поцарапав ладони мелкими ядовитыми бугорками,

Да отправился, взяв с собой морских коньков, морских львов и вооруженных копьями тритонов,

В долгий и непростой путь за моими сокровищами через весь океан.

Эх, хотелось бы мне верить,

Что не напали на беднягу и его охранников клыкастые сирены,

Сестры и подруги моего приятеля Ланца!

Вынесли волны меня на берег, вышел я, выжимая свой длинный черный плащ,

И ударила меня по лбу тяпка,

Брошенная рабочими из мастерской корабела,

Копавшими борозды для спуска парусников на воду.

На каменном заборе вили гнезда из соломы крикливые чайки и альбатросы,

Бочки и ящики под стенами были заставлены связками бутылок с маслом и лаком,

Распространявшими ослеплявшие блики Солнца по спокойному песчаному берегу.

Я узнал на берегу двух пиратских капитанов,

Старых врагов, державшихся друг от друга в ста двадцати шагах,

Потому что старый морской обычай запрещает продолжать битвы на суше.

Оба позарились на «Черный Макропод», самое ценное творение мастера,

Которое, конечно с кораблем моим не сравнится.

Ну, что взять с них! Неотесанные дубины! Позарились на два черных паруса,

Когда я предлагал им золотые.

«Черный Макропод» стоял в ангаре.

Не касался он воды ни единой щепочкой, ни бортами, ни ростром, завершавшимся осьминогом.

И каждый из капитанов поскорее желал надеть треуголку и спустить «Черный Макропод» на зеленые волны,

Потому что, как сказали они мне,

Негоже королю морей долго оставаться без короны и крепости.

Корабельщик, вы знаете,

Так давно ведет торги.

Этот хитрец, «Черный Макропод» бесценным и имеющим волшебные свойства назвавший,

Просит ставки сделать, как в игре или на аукционе,

Запирается подсчитывать, записав все сулящее ему на листок,

Да размышляет, какой исход ему выгоднее.

Всем обычно судостроитель отказывает,

Недостаточными предложенные богатства считает для платы за жемчужину своего труда.

Но – хе-хе! – я по уверенным и возбужденным лицам капитанов понимал,

Что в этот раз одного из них ждут успех и желанный блестящий штурвал.

Стало мне любопытно, что они предложили в уплату за корабль,

И я подошел ближе к старым знакомым, снимая шляпу и распростирая руки для объятий.

Рад был меня видеть Вальтер,

Все тот же добряк Вальтер,

Так похожий на сбежавшего много лет назад принца!

Если бы его рыжие волосы были черными,

Если бы он носил камзол или форму моряка,

А не простенькую бандану юнги,

Клянусь вам, они с пропавшим принцем как две капли воды выглядели бы!

Болезненный румянец опускался к шее по его острым скулам:

Все еще страдал он от раны,

Нанесенной вторым капитаном в грудь,

Бедняга.

Смеялся Вальтер, жал мне руки и крепко обнимал, лишая дыхания.

Я был знаком с командой его,

Я даже видел его четырехмачтовый барк, славный «Барельеф с жемчужинами» и хорошо изучил его устройство,

Так как почти двенадцать раз оказывался в плену,

И меня принуждали спать в гамаке с мягкими подушками

Да держали на одних шоколаде, лимонном соке и песочных пирожных.

Я поинтересовался у Вальтера, куда запропастились его верные ребята,

И капитан, улыбнувшись, указал мне на доктора в изумрудном мундире,

Распинавшегося перед матросами о вреде пьянства,

На свою возлюбленную, ловившую бабочек,

И на дремавшего в стоге сена боцмана Бертольда,

Как всегда, одетого в лучшую рубашку и собравшегося, видно, на бал, а не в странствие.

Эх, несчастный Бертольд,

Изнемогающий от морской болезни и пугающийся упоминаний подводных монстров!

Презабавный Бертольд,

Цитирующий старые пьесы и готовый отдать жизнь за подвески из цветного стекла!

Не могу сказать точно насчет Вальтера,

А вот Берти явно был когда-то дворянином!

Мать его, покойница уже,

От которой он унаследовал водопад светлых девчоночьих кудрей по самый пояс,

Была танцовщицей в каком-то имперском прибрежном кабаре,

А отец… А отец мог быть, хе, кем угодно! И был, вероятно, герцогом или бароном.

И носил, честное слово, такие же, как у его сынка, серебряные шпаги и рубашки с широкими рукавами да рюшами.

Однако, клянусь носом, повезло Бертольду, что его краденный с королевских судов гардероб,

Занимающий шесть сундуков и еще шесть узлов из парусины,

Не сделался козырем в немой борьбе капитанов за «Черный Макропод»!

Вальтер рассказал мне, что именно он предложил корабелу за судно.

Эх, повезло, надо сказать, мастеру!

Насулил ему Вальтер

Три мешка золота,

Несколько бочек лимонного эля,

Шкатулку, полную алмазов и рубинов,

Четыре десятка картин со всех концов света,

Ящик с книжками своего доктора,

Прекрасную статую молодой женщины в тиаре,

Шесть флаконов духов, лучшей хны и цветочных масел,

Целый сундук целебных трав,

Самоцветы и обломки сталагмитов белеющих на горизонте гор,

Кожаную сумку в вышивке и лентах, заполненную персиковым жемчугом,

Настоящий фарфоровый сервиз, достойный принцессы Камиллы,

В котором сахарница забита по самую крышку шоколадными конфетами,

И огромный глобус со всеми континентами и островами!

Тогда мне стало любопытно, что готов второй мой знакомый пират отдать за «Черный Макропод»,

В три прыжка одолев извилистую дорожку на песке,

Я оказался напротив Варфоломея,

Капитана и деспота команды «Гексамитоза»,

Компенсирующего отсутствие внешней и внутренней красоты

Дорогими сюртуками в золотых шнурах и фестонах,

А потому похожего на громадную дворцовую люстру

В кровавых бликах шрамов по телу и по лицу.

Замахал я шляпой, приветствуя пиратского капитана,

Едва не заставившего меня однажды по доске пройтись в пасть акулам.

Закричал я ему приветливо и со всей любовью:

«Любезный Варфоломей, треклятая колючка морского ежа,

Заставляющая гнить плоть, в которую она вонзается!

Как я рад лицезреть тебя на этом скверном берегу,

А не в брюхе кита или в некрологе из книги архивариуса!

Варфоломей, дружище, вот тебе пара пожеланий удачи

И недолгой доброй дороги:

Чтоб тебя разорвал каждый встречный ветер,

Чтоб тебя укусила каждая из встреченных тобою пираний!»

Кусавший губы капитан приподнял ободком подзорной трубы мой подбородок

И стал рассматривать мое лицо, пытаясь вспомнить,

В какой части карты мира пересекались наши пути.

Я назвал ему не свое имя, а имя своей старой шпаги,

Он вспомнил меня и рассмеялся.

Варфоломей пообещал угостить меня вином с ядом, кислотой и молотыми рыбьими костями.

Итак, штиль мне во все паруса, мы обменялись любезностями.

Когда я спросил этого негодяя о том, что он готов предложить корабелу,

Капитан отвечал мне правдиво,

Поглядывая на Вальтера и чванно задирая голову да повышая голос,

Если тот тоже обращал к нам взор.

Варфоломей надеялся забраться на марс «Черного Макропода»,

Предложив корабельщику

Двенадцать плененных в южных морях русалок,

Кипу серебристых тюленьих шкур, блестящих на свету снегом, инеем и вечной мерзлотой,

Своего ручного красного осьминога,

Клетку, полную говорящих и гораздых на разные шутки попугаев всех цветов и видов,

Шкатулку из бивня нарвала,

Два проклятых клинка, которых нельзя касаться голыми руками,

Попавшего в сети серого китенка,

Чучело морского чудовища,

Бочку черной икры с лимоном и перцем,

Сундук из чистого стекла с глазастыми осетрами внутри,

Ожерелье из зубов акулы, изуродовавшей лицо Варфоломея,

Но самым, шляпой клянусь, ценным среди всего пиратского добра

Мне показался ящик, полный искрящихся свечей и петард!

Ох, видели бы вы всю эту красоту!

Обрамленные золотой фольгой хлопушки и желатиновые звездочки с рычажками и шнурками,

Полные конфетти и сверкающей взрывной смеси!

О, друзья мои, сколько звездопадов и космических туманностей скрываются иногда в незначительных формах!

Я попросил у Варфоломея одну петарду…

Так – просто взглянуть.

Он хмыкнул и жестом позволил мне взять любую.

Вьющиеся полосы из глянцевой бумаги двух цветов, золотая тесьма и звон тысячи тысяч медных бубенчиков внутри!

Но… Ах, дырявая моя, пробитая пулями и шпагами шляпа виновата во всем!

Это сквозь нее от меня ускользают порой великие и просто-напросто разумные мысли.

А Варфоломей, если хотите знать, сам по себе дурак: треуголка-то у него целехонькая.

Оба мы с ним забыли, что застежки на моем плаще – круглые и со стеклянными вставками,

Совсем как те увеличительные стекла,

Какими пользуются королевские математики и физики.

Солнечный зайчик забежал в круг на темной от черной ржавчины цепочке,

Раскрутился там, как белка или хорек в колесе, напитываясь статическим током,

Да и спрыгнул на петарду в моих руках, воспламеняя своим прикосновением ее фитиль.

Забурлили внутри, распирая хлопушку, собранные под бумажным колпачком звезды.

Считавший чаек и ногтем мизинца ковырявший в зубах Варфоломей повернулся ко мне,

Заслышав треск искорок на сокращавшемся фитиле в моих руках,

И я, чтобы он ничего не заметил, как можно бросил петарду обратно в ящик.

Эх, хе-хе, умно же это выглядело первые пять секунд!

А на шестую один вероятный хлопок превратился в десятки невероятных!

Бум, бам! За минуту прогремело больше пушечных залпов,

Чем за три месяца боя под Шоттротом,

Где был награжден нынешний Магистр Ордена Света!

Дрожали земля и вода! Само небо сотрясалось так, что мне представилось на миг,

Будто Солнце катится с него прямо на нас!

Бравые морские разбойники кричали, как малые дети,

Когда разноцветные астероиды и Плеяды стали догонять их,

Признав в блестящих звездочках шпор свою родню.

«Двенадцать волн мне под корму! Горим!» – вскричал Варфоломей,

Когда задымился и стал еще краснее от огня его камзол.

Бросился капитан к морю, желая потушить пламя, плавившее атлас в кровавую пастозную массу,

Да свалился в провал, разбитый в земле оглушительно верещавшими петардами,

Вырвавшимися из ящика лихими соколами и ястребами, покидающими открытый птичник после продолжительного голода.

Дым застилал весь берег,

Только новые и новые взрывы, окрашивающие густые облака пара в разные цвета,

Слышались тут и там.

Бум, бам! Смельчаки-флибустьеры обратились в плачущих девчонок.

Что за метаморфозы! Что это было добавлено в те взрывные смеси?

Вальтер задыхался, кричал и командовал своим бандитам лечь на землю,

И быстрее всех его приказ осуществлять стал Бертольд,

Которому для исполнения достаточным оказалось просто упасть в обморок.

Одна хлопушка, стремительно полетевшая вверх,

Точно решившая вернуться на небосвод комета,

Зацепилась за юбку Морфозы, невесты Вальтера,

И уволокла взвизгнувшую пиратку к самым облакам.

Бум, бам! Искорки и монетки, висевшие у Морфозы на тряпичном поясе, осыпали берег!

Огонь плавил песок, превращая его в тонкий стеклянный лед, хрустевший под каблуками и ранивший босые ступни.

Доктор в зеленом шарфике скакал по раскаленным камням и щепкам,

Пытаясь найти не то капитана Вальтера, не то слетевшее с его острого носа пенсне.

Пираты и чайки верещали похожими жуткими голосами!

Под ногами устойчивая земля раскалывалась на разноцветные лоскутки,

Летевшие во все стороны.

«Тревога! Тревога!» – взволнованно кричали и сквернословили на всех наречиях попугаи.

Три или четыре хлопушки разбили иллюминаторы ангара.

Ах, трагедия!

Пламя буквально плавило доски, и я смог даже увидеть, когда они совсем растаяли на куполе,

Горящие мачты и паруса «Черного Макропода»,

Предмета стольких битв и споров всех моряков мира!

Пораженный видом, напомнившим мне день гибели целого города в лаве и пепле,