Читать книгу Самостоянье - - Страница 3

Моя Родина – жаркий край.

Моя Родина – море и ветры.

Уезжаю. Память, шагай,

промазученными километрами.

Я твой пасынок, детство моё.

Сураханский прожаренный воздух.

Серо-бурое сураханьё

буровых, качалок, насосных.

Я люблю суету Баку,

духоту и уют бульвара,

моё тёплое детство тут,

среди скал, мазута… «навара».

Как забрала – заборы в рост,

без руб ля не заедешь,

за забором бахча иль погост…

что ж ты, время, так стыдно медлишь?

Что ж ты, время –

ни вперёд, ни назад,

только – с «Девичьей башни»…

Лишь дашбаш[1] и лязат[2],

остальное неважно.

Ветер!

Ветер!

И Каспий рычит,

разбивая мазут о скалы,

вышка в небо

перстом торчит:

«Как без Родины мал я».

Страсти накаляются.

Чувства разлетаются.

Жизнь моя бежит по проводам.

Тоненькие ниточки,

всплески электричества,

немота натянутых мембран.

Годы, годы.

Туман. Голубое.

Горько-тёплый

прошлого дым.

Сердце рвётся и ищет святое.

Новый век,

я творец твой и сын.

Нежная грусть – пусть!

Слёзы из глаз – пусть!

Только б ушла муть,

только б была суть,

всё остальное – пусть!

Всё дорогое, что есть у меня, –

для тебя.

Всё то большое, что есть у меня, –

для тебя.

Немощь пустая,

слабость людская,

тихо колени склоня,

просят прощенья, моя дорогая,

робко смотря на тебя.

Любимая! Любимая!

Что же я наделал?

Я же никогда не лгу!

Просто лето сеял,

просто пил и верил,

просто бился на весеннем льду…

Закрыл глаза,

веки легли на песок.

Усталость вползла,

лижет висок.

Всё! Спать!

Не до стихов.

Но вот – в темноте мать,

рядышком дедушка без очков.

Ждут жуть расширенные зрачки,

по стенам – тени,

тихенькие враги,

и из настенных часов

капает страх.

Тикает,

тычется

времечко

в прошлое в двух гробах,

в Сураханы, в Сураханах,

в детское темечко.

Я приезжал раз в год.

Редко?

Увы,

чаще не мог.

Отпуск.

Аэропорт.

Как сосредоточиться?

Воздух, мазутом подточенный,

встречает,

спотыкается,

что-то бормочет.

Обнял.

Потух окурок,

потом –

контуры,

запах,

дом.

Дедушка,

наш кипарис вырос…

Отец, бабушка и болезнь…

Как в детство залезть из взрослости?

Об ограды смертей обдираю возраст,

и голым к ней,

к памяти,

мять

сураханский воздух.

В. Высоцкому

Не говорю о мелком.

Мы мелки – в суетном, в креслах, за станками.

«В тюрьме сидел!» – болтать мы мастаки,

уткнувшись в пиво, шевеля усами.

А он? – Он принял всё,

чего другие обходили,

он пел надрывное, своё,

о чём шептались, плакали и пили.

Он был из тех, кто чувствовал свой век

не разумом, не потихоньку,

а болью – сколько может человек,

и время вымеряет – сколько!

Вот и живём в своём мирке,

укрывшись огромным миром,

плоско, как на стекле,

деревом по реке,

срублены – и поплыли.

Под аркой

яркое утро

остро пробило

платья хлопчатую муть,

и ты подарила

светлому миру

стройные ноги,

в лёгонькой маске

прохладную грудь.

Ветер, открывши двери,

звонко споткнулся о люстру.

Где мой последний берег,

тёплый и грустный?

Звёзды стали выше,

и их не видно.

Дети старше.

Обидно? –

Да нет!

Просто утомила

суета и крыши.

Дождь стучит уныло

в шиферный хребет…

перевалов нет.

Сбросив на сосны

юбчонку розовую,

встало небо голое.

И в тело своё

бирюзово-звонкое

упруго впустило город

и замерло кротко.

А город совсем сонный,

серый,

кашляет подъездами,

встаёт

и едет сквозь бирюзовое

на работу.

Серое небо. Серое море.

Запах большой воды.

Ладонью закрываю небо,

спасаю землю от дождя.

Темно.

В котелке с чаем звёзды.

Берёза на берегу сгорбилась,

чернеет человеком…

А рассвет набросал в котелок

жёлтые листья,

они больше звёзд –

вестники большого холода.

Стою перед бесконечностью,

прижатый к скале.

Кусочек суши под ногами,

Байкал всё ближе, ближе,

он уже во мне.

И дождик –

мутно-печальное

моё омовение.

Ночь.

Балкон.

Пошла по спирали

моя сигарета…

В голое лето

канул огонь.

Ты так молода!

Платье тонкое,

грудь-недотрога,

ради бога!

Мои слова не мольба,

просто тревога.

Туристке

Что это?

Нервы, возраст?

Нет –

просто воздух –

прозрачный алмаз

выводит нежно и остро

морщинки у ваших глаз.

В подворотне дрожат силуэты.

Набычась стоит темнота.

Вечер до негра раздетый

приковылял сюда.

Сел.

Чёрный.

Из скуки и мата.

Попробуй, насквозь пройди

этот проём горбатый

в серой бетонной груди.

Но мне очень надо.

Иду от страха чумной,

но молча и по прямой.

Иду за наградой,

топча ужливое «если»,

и вот

дошёл, слушаю

в сером бетонном месиве

окон жёлтые песни.

Сытенькие!

А ну,

пощупаю песней,

есть ли

у вас душа?!

Под лезвием

розовой плесенью –

жир!

Глубже!

Да нет ни шиша!

Хорошо в Саянске.

Не суетно.

Сосны воздух несут.

Уют.

Лес вправо.

Лес влево.

Суть города – молодость,

горсть домов на холме

и небо…

Да,

здесь действительно хорошо,

но не оставляет чувство,

будто зашёл выпить на посошок…

смешно?

Я знаю –

Родина не заплечный мешок.

Но где же моя Родина?

Несу настроение.

Боюсь расплескать.

Боюсь слов,

голосов,

взглядов.

Иду в одиночество,

на чистый лист.

Не сорваться бы,

не соврать

и не пророчествовать.

Небо укрыто светом.

Солнце лезет в глаза,

а ночью небо раздето

до самых звёзд,

догола.

«Квадраты» подушно,

бетонно-душное логово.

Привыкли,

живём-жуём,

как в клетку четвероногого,

жизнь затолкали в жильё.

Зверь ходит по лесу,

чуток, упруг, как нерв.

Дерево вон полезло

по скалам в солнечный верх.

Смех,

сверг ты себя, человек,

стынешь студнем,

дрожишь,

а тронь –

и из растоптанных тапочек буден,

вонь

лезет урча,

наша,

человечья.

Старость гулкая, горькая.

Кресты, буераки, кресты…

Вот и осталось только

тяжесть земли вместить.

И орал гром,

и чёрным животом

билось небо

о дно дня четвёртого,

где уже пел Челентано.

Но вот,

домов

карусель чёртову

столкнув в ночь,

выбежал из города

ошалевший четверг.

Плечи хрупкие, как у ребёнка,

живи, ради бога, долго,

доверчивая, старенькая моя.

Разлука ломает грубо

твои усталые губы,

в аэропорт обуты

остатки последнего дня…

Не плачь,

я приезжать буду,

наивная, старенькая моя.