Читать книгу Полное собрание сочинений - - Страница 2

Повесть

Наш город еще стоял в послевоенных развалинах, но многие дома уже окружали строительные леса. ДнепроГЭС к тому времени частично восстановили, и в некоторых домах появилось электричество, в том числе и в нашем. Теперь по вечерам можно было делать уроки при электрическом освещении, которое казалось таким ярким! Не то что ранее – при коптилке, керосиновой или карбидной лампе. Для нас, школьников того времени, разбитые, изуродованные войной здания были настолько привычны, что без них мы и не представляли себе городского ландшафта. Страна постепенно поднималась из руин. Детей одевали, во что придется, порой совсем даже не по росту. На это никто не обращал внимания. Главное, чтобы прикрыть наготу да худо-бедно уберечь от холода. Родители работали с утра до вечера, а дети, целыми днями предоставленные сами себе, кое-как выполнив школьные задания, с шумом носились по улицам, гурьбились во дворах, сквериках и развалинах, играли в «пристеночек», в «битки», в «пекаря» и, конечно же, в «войну».

Зимой мы отводили душу на коньках и санках, а летом целыми днями пропадали на Днепре. Всем нам, конечно же, строго-настрого запрещалось ходить на реку без взрослых, но этот запрет систематически нарушался, несмотря на суровые наказания. Уж больно велик был соблазн.

Мальчишки в большинстве своем плескались в Днепре, наслаждаясь летом, солнцем и свободой от занятий. Школьники всех возрастов валялись на горячем песке, стараясь загореть как можно сильнее, плавали на остров Хортицу, где росли обильно плодоносящие шелковицы, дикие груши, кислицы и густые колючие кусты ежевики, усеянные крупными сочными ягодами, от которых чернели губы, языки и пальцы.

Многих увлекали ловля раков, в изобилии водившихся в озерах острова, и добывание длиннохвостых кувшинок. А наиболее терпеливые удили рыбу, особенно на Старом Днепре. Так называется рукав реки, охватывающий остров Хортицу справа по течению. Берега Старого Днепра скалисты, величественны, и течение там было настолько стремительным, что у отрогов скал бурлили многочисленные водовороты и пенились шумные буруны. На серых гранитных утесах там и сям располагались рыбаки, напряженно ожидавшие клева: одни ради развлечения, а другие – дабы обеспечить какую-никакую прибавку к скудному семейному бюджету. Рыбацкая публика была самой что ни на есть, разношерстной. Склонившись над удочками, на прибрежных камнях сидели рабочие и служащие трансформаторного завода, медики, работники торговли и сферы обслуживания, научные сотрудники, преподаватели, милиционеры, военные, пенсионеры и, конечно же, вездесущие мальчишки.

Особо колоритной личностью средь рыбаков был, конечно же, дед Гордей. Это был долговязый старик с крупными чертами лица и жилистыми узловатыми руками. Возраста его никто точно не знал, но, судя по тому, что в эту войну он не воевал по старости лет, ему было далеко за семьдесят. Однако его участие в Первой мировой и гражданской войнах было неоспоримо. Левую сторону лица деда Гордея пересекал глубокий сабельный шрам, проходящий наискось от середины лба через глаз до мочки уха. Место, где когда-то был левый глаз, дед заклеивал круглым куском пластыря, из-под которого время от времени сочилась слеза. Его зубы были целы все до единого, и рыбаки говорили, что несмотря на возраст, улыбка у него хоть и скупая, но молодая. Дед Гордей носил широкополую соломенную шляпу и даже в летний зной был одет во все теплое: стеганые брюки и куртку. «Кровь уже не греет», – отшучивался дед от насмешек по поводу такого одеяния. Огромные рабочие ботинки, тяжеленные, прочные и никогда не зашнурованные, свободно болтались на его босых ногах.

Дед был профессиональным рыбаком и промышлял исключительно коропа, то есть был «коропятником», как говорят в тех местах.

Курил дед Гордей одну цигарку за другой с короткими перерывами. Его жена, баба Маша, приходя забирать наловленную рыбу, приносила по несколько пачек «Примы», «Памира», «Севера» или «Спорта», а также скромную еду: краюху самопёклого хлеба, бутылку молока, кусок сала, несколько луковиц, огурцов, помидор, немного соли в спичечном коробке и иногда пару вареных яиц.

Баба Маша, женщина крупная и осанистая, была, в отличие от мужа, немногословной. Когда летний зной начинал спадать, она к месту дедовой рыбалки приводила видавший виды немецкий велосипед с прочно прикрепленной к багажнику сапеткой. В ней под слоем шелковистой зеленой травы лежала еда для деда и его неизменного спутника Руша я – небольшого черненького кобелька с белой грудкой и такой же беленькой мордочкой. Забрав продовольствие, дед аккуратно укладывал в сапетку пойманную рыбу и тщательно укрывал травой. Затем баба Маша уводила старый велосипед в рабочий поселок, где хозяйки охотно раскупали у нее живых, еще трепещущих крупных, толстоспинных коропов. В седло же она не садилась никогда.

На еду дед был не очень охоч, но курево у него словно улетучивалось. Тогда он ужасно мучился, и если у кого-то рядом были часы, поминутно спрашивал время в ожидании прихода бабы Маши. А когда было совсем невтерпеж, просил закурить у соседей. Причем, делал он это крайне неохотно. Рыбаки, делясь со стариком куревом, подтрунивали над ним и часто заставляли «отрабатывать» байками, на которые дед по праву считался непревзойденным мастером. Мальчишки обожали слушать дедовы байки, старались их запомнить как можно точнее и потом вечером, подражая дедовой лексике и говору, пересказывали во дворе или дома, вызывая восторг своих собеседников.

Лексика деда Гордея была своеобразной и всем казалась забавной. Ребятня часто задавала ему какие-нибудь вопросы лишь для того, чтобы только послушать, как говорит дед Гордей. А уж если он рассказывал очередную байку…

Байка первая. Про «хохла», «кацапа» и грамматику

Клева не было. Рыбаки лениво и скупо перекидывались короткими репликами. Дед Гордей, меняя наживку, тихо напевал себе под нос: «Меж крутых бережков быстра речка тячоть, а по ёй по волнам старый лапоть плывёть».

– Это ты про себя, дед, что ли? – лениво спрашивает Карпо, шофер из заводского гаражного хозяйства.

– Да может и про тебе, когда состарисси!

– Дед Гордей! А откуда ты родом? – интересуется Карпо.

– Из Расеи.

– Так Россия большая!

– А я, чо ль, сказал, что маленькая?

– Да ты, дед, толком скажи, не виляй! Мы и сами видим, что ты кацап.

– Вот никогда так не говоры?! – назидательно произносит дед, подняв кверху указательный палец.

– Это отчего же?

– А оттого, что Бог сперва создал цапа, а потом хахла да кацапа. А кацап хахла за ж..у – цап! И дзержыць у кляшшах! И будя такое, докуль живы обое!

Рыбаки смеются, а Карпо бросает в воду закрыху.

– Ты, дед, видать, из какой-то глухой глубинки. Иногда я тебя с трудом понимаю, – говорит Карпо с издевкой.

– Мяне? С трудом? Это ишшо почему же? Аль ты, Карпо, иноземец какой?

– Да речь у тебя уж очень неправильная.

– Как это – неправильная? – возмущается дед. – У тебе, что ли, правильная? Кто ж это может сказать, какая правильная, а какая нет?

– Правильная та, которая по правилам грамматики.

– Да ты глянь, какой грамотей выискалси! Как правильно говорить – это, Карпо, непонятно вообшшэ, что такое. Вот как говорять – это другое дело. У нас, откуль я родом, все говорять как я. Так для тамошних это правильно, а как здесь – нет. А для здешних – там не правильно, а тут правильно.

– Дед! Да для всех правила одни и те же.

– Выходит, немцы говорят неправильно, а мы – правильно? Или наоборот? Так, что ль, по-твоему?

– При чем тут немцы? У них другой язык, другие правила. Чтобы люди верно понимали друг друга, устанавливают правила, которым учат в школе.

– Так в каждой деревне свои правила. Только их не все записали ишшо. Нужно говорить просто. И лишь то, что думаешь. И тольки правду. Тогда все верно всё поймуть. Правдивые да умные слова разъяснять не надо.

– А ты Ленина почитай. Поймешь ты там что-либо?

– Сразу скажу, не читамши: как и ты – ничегоньки!

– Ну вот. Значит, надо все же разъяснять умные слова!

– Да откуль ты взял, что они у него умные? Раз непонятные, стало быть, не шибко умные.

– Это у Ленина-то не умные? – искренне удивляется Карпо.

– А что же ён – божество, что ль? Ну, в чем таком его большой ум?

– Да революцию сделал! Ты себе представляешь, что это такое?

– Дурное дело – не хитрое, – пренебрежительно бросает дед Гордей.

Карпо замолкает, делая вид, что завозился с удочкой. Другие тоже молчат, будто все их внимание сосредоточено исключительно на поплавках, крючках да наживках. Третьи начинают говорить на совершенно иные темы, словно вовсе и не слышали дедовых крамольных слов.

Байка вторая. Как Господь мир создал

Закурив последнюю папиросу из своего запаса, дед Гордей смял пустую пачку, положил на камень и поджег. Он всегда сжигал отбросы, которые могли гореть. Не любил старик оставлять после себя мусор. Перекинув удочки, дед полез было снова в карман за папиросами, да вспомнил, что там пусто, как у нищего в кошельке.

– У кого часы ёсць? Скольки врэмя там?

– Без пяти два уже, – отозвался пенсионер Фомич.

– Ох, янатить твою в кочерыгу! – мягко ругнулся дед. – Бабка-то моя тольки посля четырех прийдёть, а курить – ничегошеньки.

Дед явно рассчитывал на то, что кто-нибудь из рыбаков проявит сочувствие и угостит папиросой, сигаретой или щепотью махорки, но все безучастно молчали. Дед бесцельно порылся в вещмешке, а потом принялся гладить Рушая, изнемогавшего от жары. Пес, высунув язык, часто дышал и сочувственно смотрел на своего хозяина, но помочь ничем не мог. Наконец дед не выдержал.

– Фомич, а Фомич?

Фомич хитро ухмыльнулся.

– Чего тебе, дед Гордей?

– Сигареткой не угостишь, а?

Рыбаки, перемигиваясь, с интересом наблюдали за собеседниками.

– Угостить-то можно, но что я взамен получу?

– Да чё с меня взять-то? Весь наружи – гол, как сокол. А Бог вялить пополам дялить.

– Ну, хоть расскажи что-нибудь.

– Сперва угости, тогда и расскажу что, можеть, любопытное.

Фомич достал пачку «Памира», вынул сигарету и протянул деду. Тот тут же ловким движением положил ее за ухо и снова протянул руку.

– Никогда татары не живуть без пары. Дай-ка до пары.

– Так мы ж, дед, не татары.

– А мы-ить – не хуже. И не лучше, к тому же.

Вторую сигарету дед проворно сунул за другое ухо и снова обратился к Фомичу:

– Бог, мил-человек, любить троицу!

– Ну и нахал же ты, дед! – смеясь, сказал Фомич, угощая деда третьей сигаретой.

Но дед и на этом не остановился.

– А четвертая-ть Богородица, – сказал он, намереваясь выдурить у Фомича еще одну.

– Имей совесть, дед! Половину всего, что у меня было, выклянчил. Хватит. Давай, рассказывай.

– Ну, будь, по-твоему. Расскажу, как Господь Бог мир створы?л. Годится?

– Валяй, дед, – подзадорил его работяга дядя Лёша. А ребятня, оставив удочки, поспешно обсела рассказчика и затихла в ожидании.

Дед размял сигарету, дважды погладил вдоль тремя пальцами, сдавил с одного конца, потом с другого, чиркнул спичкой и прикурил. С наслаждением затянулся, затем еще раз и, окинув слушателей взглядом, с важным видом начал повествование.

– Ну, так вот. Раньше, когда ишшо ничего не было, были тольки Частивый дух да Нечастивый. И носилси Частивый над водою, а Нечастивый – за ним.

– Как же это? Вода ж, выходит, была? А ты говоришь, ничего не было, – перебил деда Фомич.

Пыхнув сигаретой, дед отмахнулся от дотошного пенсионера.

– Стало быть, воду Частивый ишшо раньше створыл! Но да не в этом дело. Носились яны, значить, носились, и надоело им носиться. Вот и говорыть Частивый:

– Слушай, Нечастивый! Скучно нам с тобой тут носиться, верно?

– Ох, верно, – отвечаеть Нечастивый.

– А давай мир создадим.

– Давай, – говорит Нечастивый. – А как это?

– А ты ныряй в воду и достань мне оттудова тры пяшшынки. Тольки не забудь сказать в уме: «Боже, поможи».

Нырнул Нечастивый, искал, искал три пяшшынки, а «Боже, поможи» не сказал. Вынырнул и говорыть:

– Нету-ть там никаких пяшшынок!

– А ты сказал «Боже, поможи»?

– Ей-Богу, сказал!

– Ой, врешь же ты, нечыстая сила – неверный дух! Да ишшо и божисси, бессрамный! Ныряй снова, тольки теперь уж непременно скажи! Нето ничего у нас с тобой не выйдеть. И будем снова тут скучать да носиться тышшу лет кряду, пока я опять чего-нибудь не придумаю.

Нырнул нечастивый и говорыть в уме: «Боже, поможи». Глядить – а тут тры пяшшынки плавають. Ну, он их – цап-царап – и думаеть: «А зачэм это Частивому тры пяшшынки? Дай, про всяк случай, ядну припрячу». И спрятал ядну за шшаку. Выныриваеть и отдаеть Частивому тольки две. А Частивый яму:

– А трэтяя где?

– Не нашел. Не было там ёй!

– Ой, опять врешь, Нечастивый!

– Ей же Богу – не бряшу?!

– Зря божисси, лукавец. Пожалеешь ведь, окаянный! Ну да ладно. Гляди, что сейчас будя.

Кинул Частивый ядну пяшшынку – появились земля, горы, моря, реки, озера, леса, поля, растения там всякие, цвяты, фрукты и овошшы. Кинул Частивый другую пяшшынку – появились звери разные, у небе – птицы, у реках – рыба. И другие твари Божии. И никаких хищников, змей, скорпионов, пауков, комаров и другой нечисти.

– Жалко, – говорыть ён, – что ты, Нечастивый, ядну пяшшынку спрятал. Много ишшо можно было всяко-разного добра создать. Но я табе сказал: пожалеешь!

Ушли они спать каждый к себе. А утром приходить Нечастивый и криком крычыть:

– Ой, Частивый! Ой! Шшака распухла! Болить немилосердно! Ой, помираю! Что мне делать тепе-е-ерь?

– Ага, Нечастивый! Я ж сказал табе: пожалеешь, что пяшшынку спрятал. Где ж яна у тебе?? За шшакой, небось?

– Да, Частивый! Виноват! Грешен я! Утаил ядну пяшшынку за шшакой! Прости мене, окаянного! Помоги скорэй! Нету сил так больше мучиться!

– Ладно, Нечастивый! Покаялси, значить прошшаю тебе. Но назад времени не воротишь. Плюй теперь тры раза!

Плюнул раз Нечастивый – появились хищники, змеи, скорпионы, пауки, прусаки, мыши, крысы, червяки, комары, мухи и прочая нечисть. Плюнул Нечастивый в другой раз – появились вино, водка, карты, табак, дурман и другое проклятое зельё. Трэтий раз плюнул Нечастивый – появились громы, молнии, вьюги, бури, землетрасения, вулканы там страшные, наводнения и другие всяко-разные лиха природные. Вот с тех пор и живуть рядом в мире добро со злом.

Юлий Гарбузов

15 декабря 2012 года, суббота