Читать книгу Луша - - Страница 7

Лушке иногда казалось, что в мамке жили два разных человека. Один человек – нормальная, как у всех, мамка, которая, как обычно, ходила на работу, кормила борщом или котлетами, стояла в очередях, засыпала под программу «Время», копала картошку на огороде, приезжала навестить ее в лагерь с розовыми пряниками в застиранном целлофановом кульке. Но иногда она совершенно менялась, будто кто-то в нее вселялся и заставлял говорить странное, делать пугающие вещи и очень сильно пить. Потом Лушка научилась узнавать наступление этого гадкого времени: сначала мамка просто как бы задумывалась, потом глаза ее становились какими-то слишком медленными. Они часто застывали, словно она или спит с открытыми глазами, или что-то вспоминает, но не может вспомнить, а потом взгляд и вовсе останавливался в одной точке, где ничего интересного не было, но мамка именно в эту точку вперивалась, не отрываясь, словно там ей что-то показывали, и так могла сидеть в кухне, может, целый час. После этого Лушка знала: жди, что мать, как лунатик, встанет, выйдет в дверь, будто кто-то ее позвал, а потом к ночи притащится домой, еле стоя на ногах.

Когда Лушка была маленькой, она пугалась, когда у мамки начиналось это, и умоляла ее никуда не ходить, цеплялась за нее, но мамка все равно не слышала, как глухая. Луша ревела от страха, и ей казалось, что все это из-за нее, и она в чем-то, непонятно в чем, тут виновата. Но чем старше она становилась, тем больше привыкала к этому времени безнадзорности, находя в нем свои преимущества. Знала, что отец будет, как всегда, на мамку орать и ругаться, после чего оставит Лушку за хозяйку, даст десятку и пойдет ночевать в заводскую общагу.

Но в тот злополучный день, когда Куриная Жопа перед праздниками пришла к ним с проверкой «жилищных условий учеников», у мамки все началось так стремительно, что это поразило и испугало даже бывалую Лушку.

Матери дома не было: после работы она каждый день стояла где-то в очередях за тем, что из столовки принести не могла, а Лушка, как обычно, тайком рисовала запретной рукой. Она давно уже оставила всякие попытки научиться рисовать правой. Всему остальному через не могу, но научилась, а с рисованием – настоящим рисованием – не выходило никак, словно при этом отключалось что-то важное в голове, чему левая рука служила проводником. Поэтому Лушка стала жить двойной жизнью и, оставив позади все муки совести, даже полюбила волнующее ощущение своей тайны. Тем более что одна дома она оставалась все чаще.

В тот день она, разложив тоненький альбом на своей парте «Федоръ», рисовала историю Зои Космодемьянской, но с необычным финалом. О Зое им подробно рассказывала Лидь Васильна на классном часе, посвященном Дню Победы. Рассказывала хорошо, как очевидец.

– Эти изверги раздели Зою догола! А мороз минус двадцать! И вот она, голая, босыми ногами, идет к виселице по снегу! – Глаза Лидь Васильны стали темны от скорби, и она изображала, медленно переставляя свои толстые ноги в серых полусапожках, как именно Зоя шла. – Она шла, истерзанная девочка, а ноги босые, отмороженные, распухшие! За нас с вами шла!

Мальчишки сидели не дыша. Девчонки всхлипывали. В окно издевательски щебетали глупые птицы. Луша чувствовала ступнями колкий лед, сопереживая Зое.

– Она погибла за нашу свободу и счастье нашей Родины. За вас вот, которые здесь сидят! Готовы ли мы быть верными Родине и защищать ее, как Зоя? Достойны ли мы оказались ее подвига? Стоило ли за нас погибать? Нет, не стоило… – скорбно качала она головой, – взять хотя бы результаты контрольной, последней в четверти…

Хоть бы мать подольше не возвращалась, успеть бы окончить рисунки! Застукав Лушку несколько раз с карандашом в левой руке, мать сразу сильно грустнела и глубоко задумывалась, но ничего не говорила. А Лушка знала: когда мать сильно грустнеет и глубоко задумывается, жди беды.

Рисунков получилось пять. Вот голую синеватую Зою Космодемьянскую с табличкой на груди ведут к виселице. Вот ей накидывают на голову петлю. Вот она, Лушка, замечательно стреляя из автомата правой рукой, точной пулей перебивает веревку, и убитые фашисты валяются на снегу с удивленными лицами. Вот Лушка закутывает спасенную Зою в «жаккардовое» одеяло, и они уезжают на немецком мотоцикле с коляской в партизанский отряд. Вот она в Москве, где за этот подвиг Лушке выдают специальную кругосветную путевку, разрешающую объехать весь мир. Куда хочешь, туда и езжай. Хоть в Англию к Алисе. И она едет на поезде, конечно, в Керчь, а оттуда отплывает на белом пароходе в кругосветное путешествие. И у моряков золотые пуговицы.

Как раз на кульминационном моменте отплытия парохода раздался звонок. Лушка думала, что это мать вернулась. Хотя у нее и был ключ, но она могла его и потерять, как уже не раз бывало.

Засунула рисунки в парту, побежала к двери, открыла и обомлела. На пороге стояли Лидь Васильна и старший школьный пионервожатый товарищ Костя, как всегда, в белой рубашке и синих брюках со стрелками – красивый, как комсомольцы на плакатах в Ленинской комнате, но с волосатой родинкой на румяной щеке.

– Родители дома?

– Не… нет.

– Здравствуй, Речная. Мы с плановым домашним визитом. Когда родители с работы приходят?

– Не знаю. Обычно поздно.

– Ничего, подождем.

И они, слегка отодвинув Лушу, вошли.

Лушка от растерянности предложила им чаю. Лидь Васильна согласилась. Костя осматривался брезгливо, на табуретку опустился с опаской, сначала обтерев рукой. Потом Лидь Васильна обошла квартиру (чего там было обходить!), даже в ванную заглянула, но в парту заглядывать, к счастью, они не стали, хотя Лушка беспокоилась: она не хотела, чтобы увидели ее рисунки с повешенной голой Зоей.

Лидь Васильна делала какие-то пометки в блокноте, который достала из потертого кожаного портфеля, водрузив его на кухонный стол и металлически звякнув замком.

Осмотром квартиры классная осталась довольна.

– Ну что ж, условия вполне удовлетворительные. Место для уроков в наличии. И даже комната своя. Прямо по-буржуйски, – пошутила. – Другие учащиеся имеют куда хуже условия, а учатся лучше. В чем причина, Речная, а?

Лушка стояла, привычно потупив голову и привычно пропуская половину мимо ушей.

Лидь Васильна допила чай, съела два печенья, спрашивала, какой распорядок дня в их семье в будние дни и по выходным и проверяют ли ее родители уроки, бывают ли пьяными, не дерутся ли мать с отцом. «Проверяют, не бывают, да вы что?!»

Все отметили в блокноте, не дождались и ушли. Товарищ Костя вообще ни слова не проронил, не ел и не пил.

Мать вернулась затемно, нагруженная авоськами и, услышав о посещении, затряслась как осиновый лист. Бросила авоськи и даже не стала собирать раскатившиеся по коридору консервные банки («кильки в томате», вкусные).

– Все осматривали, говоришь? Ты их одних оставляла? Оставляла? Говори! – прошептала мать в непонятном ужасе.

– Да нет, вроде. Они чай с печеньями пили. Лидь Васильна в уборную сходила, вот и все.

– В уборную?! – Лицо у матери побелело.

– Да что ты, мам? Унитаз чистый был, ты не думай, я щеткой пошуровала… Условия, записали, «удовлетворительные». Ты что перепугалась-то так?

Лушка ничего не понимала: неужели мать всерьез подумала, что Лидь Васильна с товарищем Костей могли что-то у них утащить?

Мать шептала, и глаза ее бегали по комнате, словно искали выход.

– Записали, говоришь… Куда записали?..

– В блокнот…

Мама посмотрела затравлено.

– Записали… В блокнот… Нашли. Знают, все знают!

– Мам, ты успокойся, они полчаса, наверное, посидели и ушли…

Не дослушав, не раздеваясь, прямо в ботах, мамка бросилась в ванную, закрыла за собой глухую дверь, и Лушка услышала какой-то шорох, как будто она там что-то лихорадочно искала.

Когда вышла, руки у нее тряслись, она шептала:

– Видели, все видели…

– Мам, да что случилось?

– О чем они спрашивали?

– Как живем, спрашивали, проверяете ли с отцом мою домашку, дневник. Сказала, проверяете.

– Расспрашивали… домашку… Лушенька, дорогая, несмышленыш мой… не учителя это были.

– А кто? Мам, да ты очнись! Ты же знаешь Лидь Васильну, на родительском собрании видела, это классная наша. Они в конце четверти у всех по домам ходят, проверяют жилищные условия. И к Катьке из второго подъезда приходили на прошлой неделе.

Про Катьку она наврала, чтобы успокоить мать.

– С обыском приходили… Предупреждение. Что знают обо всем. Значит, в любой момент…

– Мам, что у нас брать-то?

– Не учительница это. Предупреждают… Недолго осталось…

Мать притянула похолодевшую Лушку к себе, усадила на скрипнувший и накренившийся диван, крепко, до боли, обеими руками прижала к себе. Горькие слезы так и бежали по ее лицу.

– Мам, ты что? Точно Лидь Васильна была. И портфель ее. Я этот портфель у нее сто лет знаю. Плакать-то не о чем. Ничего же не случилось. Они ко всем ходят. К Катьке вон…

Мать словно не слышала.

– Но ты не бойся. Тебя я не отдам. Уговорю. Умолю, на колени стану…

– Мам, какие колени, да кому мы нужны! Успокойся. Праздники скоро, парад. Можно мне два рубля на шары?

На самом деле Лушка хотела закатиться в магазин канцтоваров и художественных принадлежностей, любимейшее место в городе и подкупить рисовального угля.

Лушка тихонько высвободилась, включила в вечно темном коридоре свет и стала собирать раскатившиеся консервные банки.

– О, и шпроты, мои любимые!

Мать не отвечала, а, зажав виски пальцами, раскачивалась, сидя на диване, словно стряслась беда.

Собрав банки с пола, Лушка раскладывала их по полкам в кухне, когда услышала шаги матери в прихожей и как хлопнула за ней входная дверь.

…До прихода отца Лушка успела вернувшуюся мать раздеть, разуть, уложить на диван, укрыть. Не впервой.

После этого злосчастного визита Лидь Васильны у матери началось самое сильное это, такого сильного еще не бывало. Все с кем-то шепталась, уговаривала, оправдывалась. А в квартире – никого.

Отец сначала ругался, спал на раскладушке, под окном. А дня через три пришел как-то домой после работы (мать вернулась откуда-то раньше него и лежала на диване лицом к стене) и сказал в отчаянии, решительно:

– Лушка, прости меня, родная, не могу я так больше. Не могу. Перекантуюсь в заводской общаге пока. Нет сил.

Лушка пожала плечами.

И это уже не впервой.

– Ты не думай, я вас не бросаю.

– Я не думаю…

– Телефон вахты в общаге помнишь?

– Помню.

– Звони, если что… И когда матери… того… получшает, позвони.

– Позвоню.

Перед уходом отец купил Лушке две пачки макарон, колбасы «Докторской», пельменей из «Кулинарии», лимонада «Буратино» и денег оставил. Много, три десятки. Наказал школу не пропускать, и чтобы с газом осторожно. Глянул на бесчувственную Татьяну на диване, сказал виноватым голосом:

– Ты хоть жрать ее заставляй иногда, подохнет ведь.

Плюнул и ушел.

Лушка купила в «Канцтоварах» альбомов из хорошей, «шершавой» бумаги на пять рублей семьдесят пять копеек и цветного рисовального угля и рисовала теперь целыми днями. На листе бумаги все было понятно, карандаш давал чувство силы и покоя. Почти всю «Алису» нарисовала заново, не как в книге, ту, какой она жила в ее голове. Особенно хорошо ей удался лес, в котором Алиса забыла все названия и имена, и свое имя. Она долго думала, как показать то, что Алиса все забыла. И наконец, придумала: деревья обступили Алису, будто угрожая и заслоняя все, а Алиса вдруг стала прозрачной, изчезающей. И сквозь нее все стало просвечивать, как сквозь сито. И сразу все ясно. Луша очень любила, когда идеи, которые приходили ей в голову, получались на бумаге.

Мать нужно было дождаться, как бы поздно ни явилась, от порога разуть, раздеть, уложить на диван. И воды, еды какой-нибудь оставить на столе, когда проснется.

Лушка редко высыпалась, но школу не пропускала и контрольные писала прилично. Все равно оставался месяц до летних каникул, и привлекать внимание было нельзя: еще кто-нибудь нагрянет с проверкой, да и где еще найдешь горячие обеды каждый день? И для матери удавалось кое-что от этих обедов в целлофан заворачивать. Отцовских денег тоже вполне хватило, но Лушка дома их не оставляла, постоянно носила при себе. Научена.

Через две недели примерно, это мамку отпустило.

Возвращаясь из школы, Лушка еще на лестнице почувствовала запах яичницы с репчатым луком и кусочками черного хлеба. Так яичницу жарила только мать, и Лушка такую глазунью обожала.

– Садись, мышонок, за стол.

Трезвая. Ура!

Мучнисто-серая, как после тяжелой болезни, Татьяна была, однако, в чистом халате, умыта и причесана.

Лушка позвонила отцу, и он вернулся.

И все стало опять хорошо до самого июня. И даже провожать ее в лагерь родители пошли вместе. И мамка шла в бежевых босоножках, которые купил ей отец в магазине «Скороход», и они не ругались. А когда переходили дорогу, отец взял и ее, и мамку за руки, как маленьких, и Лушке так стало от этого хорошо.

Мать сунула ей кулечек с двумя помятыми, но все равно волшебными зефирами, а отец потрепал по волосам. В общем, из лагерного автобуса Лушка махала им с легким сердцем.

В заводской столовой Татьяне, как обычно вздохнув, задним числом оформили «отпуск без содержания»: работником она была безотказным, а вкалывать «на овощах» среди других поварих охотниц не было.

И зря мамка так тряслась: никто за ними не пришел и никто ничего не отнял. А рисунки с Зоей Лушка порвала все, кроме самого последнего, с моряками. Остальные страшноватыми получились.