Читать книгу Странный наследник Пушкина. Рассказы - - Страница 3

Все это произошло в феврале 1979 года. Зимой. Я был первокурсником факультета русского языка и литературы в институте имени Александра И. Герцена. Что никак не препятствовало, наоборот, очень даже способствовало совершению моей великой жизненной мечты: стать писателем. Мой друг Хабиэр Дуранд, как я, тоже приехал с Кубы полгода тому назад. Тогда, говорить о дружбе между нами, было неточным. Или как-то преждевременным. Мне звучало даже вполне преувеличенно. В течение всего курса, что мы проходили на подготовительном факультете гаванского университета, я с ним разговаривал очень мало, два или три раза, и эти разговоры никогда не продлились до минуты. Родом из Гаваны, Дуранд считал себя высшим человеком перед теми студентами, которые не родились на столице. Он их назвал «гуахирос», то есть, деревенскими жителями, и часто издевался над ними. Как эти люди одевались, как говорили, как думали, все это показалось ему противным, мерзким. О неграх считал, что они были тупоголовыми. И без капли жалости вернул бы их всех в Африку. Он ни от кого не скрывал свои мысли и чувства. И вообще, все это доставляло ему какое-то странное удовольствие.

Меня не волновали его идеи, но все-таки мы чуть не смотрели друг на друга с какой-то ненавистью. Я не родился в Гаване и цвет моей кожи напоминал коричневый оттенок шоколадных бобов. Именно поэтому я испугался, когда сам Дуранд подходил ко мне с предложением жить вместе в одной комнате пятого этажа. До этого момента я прожил несколько недель на втором этаже с двумя русскими студентами последного курса. Они, Сергей и Михаил, старательно приготовились к успешному окончанию учебы. Им нужна была тишина, чтобы хорошо сосредоточиться в их труде, и я воспользовался этой тишиной, чтобы читать не только все произведения, предлагаемые моими профессорами литературы, но и столько книг на русском языке попало в мои руки.

Жизнь Сережи протекала размеренно и однообразно: вставал очень рано чтобы ехать в институт; потом, возвращаясь в общежитие, отдыхал до пяти часов, когда занимался с какими-то тяжелыми гирями – у него были сильные руки – или бегал несколько минут по улицам университетского городка. Потом, в седьмом часу, заходил во столовую, и, перед сном, два или три часа посвящал чтению каких-то учебников или переписке чего-то. Образ жизни Миши был таким же, с одной разницей: вместо физических упражнений, он проспал до ужина. Сережа был крепок, худ и всегда смотрел прямо в глаза; Миша, невысок, плотен, с рыжей бородой, скрывающей всю его челюсть, и, почему-то, напоминал мне медвежонка. С этими студентами мне было удобно. Я даже предпочитал жить с ними, что заставило меня все время говорить по-русски. Какая же мне корысть после пересиления к другой комнате, чтобы жить с другими людьми?

– У нас будет много выгод, – прибавил Дуранд, и попытался соблазнить меня, перечислив некоторые из них.

Однако в конце перечисления выгод только одна убедила меня: да, когда какое-то житейское дело доходило до принятия одного важного решения, в новых условиях сложится для меня благоприятное соотношение сил. Дуранд сказал это образно и более понятно: «на втором этаже ты принадлежаешь к меньшинству: здесь живут два русские и один кубинец; на пятом, напротив, ты будешь частью большинства: там мы будем два кубинца и только один русский».

Это количественное преимущество показалось мне, на самом деле, незначительным, после того как я размышлял о скрытой опасности жизни с одним земляком, когда испанский язык сразу же стал бы официальным языком нашей комнаты, что-то нерекомендуемое, что-то совсем бесполезное не только для меня, но и для Дуранда, если мы еще остались верны своему первоначальному желанию овладеть русским языком в совершенстве.

Услышав, как я говорил об этом препятствии, Дуранд дал мне обещание: в знак уважения к Магнитову, нашему будущему сожителю, он поклялся, что никогда не проронит в комнате ни слова по-испански. Эта клятва скрепила нашу сделку. Так, на следующий день после этого разговора я перебрался на пятый этаж, где наша дверь, третья от входа справа, обозначала пределы своего рода границы: после ее начался чуть ли не враждебный район, управляемый буйными студентами исторического факультета, верными потомками Ивана Грозного, что подразумевало преобладание мужского пола не только на кухне, но и в других местах, как в туалете, на лестнице и вокруг стола, где лежали письма и газеты; то есть, одна ситуация, полностью противоречащая реальности первых четырех этажей здания, где располагались мирные, бесшумные территории обильно заселенные безусловными любительницами русской поэзии.

Наш сожитель оказался приятным сюрпризом. Магнитов служил в армии до того, как поступил в институт, и, хотя был невысокого роста, он компенсировал этот неважный недостаток очень крепким телосложением. Магнитов был настоящим силачом. Он мне напомнил одного из двух богатыря, сопровождавших Илью Муромца в его военных походах, как было отражено на картине Виктора Васнецова, висевшей в аудитории, где мы послушали лекции по устному народному фольклору. Но то, что действительно поразил меня, это его глубокое знание русской литературы и его решение, подобное моему, стать писателем.

Когда Дуранд сообщил ему, что я уже прочитал не только тех авторов, назначенных первокурсникам, но и других, которых мне следовало читать на более поздних курсах, он начал поощрять мою склонность к чтению, одалживая мне книги и, прежде всего, экземпляры журнала «Новый мир», которых нельзя было найти на полках библиотеки института и даже на полках самой известной библиотеки города. Таким образом я познакомился с ранними произведениями некоторых чуть не запрещенных русских писателей, как Борис Пастернак и Марина Цветаева.

Дуранд сдержал свое обещание. В комнате мы говорили только по-русски, даже когда Магнитова не было. Поэтому, со временем я обнаружил кое-что необыкновенное: в то время как я говорил по-русски, используя чистую, аккуратную лексику, используемую профессорами и моими русскими одноклассниками, Дуранд мог говорить не только быстрее меня, но и употребляя слова и выражения, которые он несомненно усвоил за пределами института и общежития, на улице, тесно общаясь с людьми другого социального круга, рабочими или, может быть, хулиганами, короче говоря, людьми с низким уровнем образования. И это умение изъясняться по-русски, будто он был таксистом или грузчиком, подчеркивало различия между нами, которых было немало. Потому что, кроме тех уже известных: его столичного происхождения и его белого цвета кожи, Дуранд отличался от меня тем, что был среднего роста (сантиметров на двадцать выше Магнитова, но далеко от моего размера: метр восемьдесят пять), имел наметившуюся склонность к полноте (я был худ) и, хуже всего, любил поспать по утрам, что в его случае означало многочисленные пропуски занятий.

Вкус ко сну по утрам был именно тем, что отдаляло меня от него больше всего. И не только из-за того, что каждый рассвет я мог выходить в институт на первую за день лекцию, в поступке, полном дисциплины и ответственности, пока Дуранд оставался на кровати, свернувшись клубочком между покрывалами, в ясном действии, поддерживаемом смесью безответственности и полной наглости. Также из-за прочного представления, которое у меня образовалось тогда, что причина утреннего сна Дуранда стала для меня своего рода тайной, тайной, которая открыто исключала меня из его жизни, но все-таки как-то волновала меня.

Может быть, по этому же рассуждению, в первые дни нашего сосуществования я часто бодрствовал, думая, что с ним могло случиться что-то нехорошее на улице или в любом другом месте; бодрствовал до самого момента, когда мне было слышно, как он входил в комнату и ложился спать почти на рассвете; но потом, когда мне вполне открылись все оттенки безответственности и нахальства, которыми была свойственна его утренняя сонливость, я перестал о нем беспокоиться. И после этого открытия, если я встал и увидел, что его кровать была пуста, потому что он даже не приходил ночью, я сразу предположил, что ему было поздно возвращаться в общежитие до двенадцати, час в котором было принято закрыть дверь, и он наверняка остался ночевать там, где ночь застала его.

Несмотря на все эти очевидные различия между нами, по необъяснимым причинам мы не были несовместимы. Наоборот. Наш дуэт работал слаженно, как пара по пляжному волейболу. Один всегда учитывал сильные и слабые стороны другого, и мы никогда ни о чем не спорили. Мы могли даже наслаждаться некоторыми вещами вместе. И, когда у нас было какое-то окно в расписании, мы бесцельно бродили по Невскому, вошли в магазины, чтобы просто-напросто полюбоваться красотой продавщиц, или заходили в кафе возле станции метро «Площадь Восстания», где ели пирашки и пили кофе с молоком очень похоже на то, что приготовили нам мамы, когда мы были детьми. Итак, мы оба кое-что осознали со временем: настоящий характер наших отношений можно было определить только одним словом: симбиозом.

Находясь вместе, мы приносили пользу друг другу. Дуранд часто был в каких-то затруднениях с заданиями, которые давали нам профессора, но с моей помощью ему удавалось выйти из них. Удивляя не только наших близких знакомых, но и даже меня, он всегда сдавал все свои работы вовремя, и его оценки не были самыми лучшими, но и не были такими плохими, как должны были быть, имея в виду большое количество уроков, которые он пропустил. И еще другой пользой, которую принес ему союз со мной, была возможность быстрее дать понять окружающим, что он тоже, как и я, иностранец. Тогда, везде, но особенно на улице, люди относились к иностранцам вежливо, уважительно. Однако, без моей компании, Дуранд испытывал на улице не мало случаев невежливости или неуважения из-за того, что его часто принимали за очередного русского человека. Итак, на лестнице метро или в автобусе, в очереди магазина или при входе в гостиницу, какие-то люди могли обращаться с ним грубо, однажды даже угрожали избить его. Но, когда я был рядом с Дурандом, этим людям было чуть ли невозможно обратиться с ним таким образом. Почему-то, это простое обстоятельство, мое присутствие, избавляло его от необходимости доказать всем окружающем то, что тогда можно было выразить в одной фразе с почти волшебной силой пробуждать к нему немного уважения: «Этот негр и я из той же крови, он мне родня».

Что касалось меня, то самое важное, что дал мне этот союз, была возможностью как-то усвоить некоторые нравственные черты, ясно определявщие личность Дуранда, такие черты как, к примеру, приветливость его характера (он во всем находил забавную сторону и часто улыбался, в то же время как я всегда был либо слишком серьезен, либо слишком робек), или его озорство для решения много вопросов, и больше всего такого вопроса: как овладеть вниманием незнакомых девушек. Он обманул их ложьми всех видов. Вот почему, когда одна из них подходила ко мне и спрашивала меня, действительно ли он живет в одном гаванском дворце, я говорил ей, что это правда, но скрывал от нее другую сторону реальности: настоящий владелец дворца, какой-то маркиз или буржуи, покинул страну после победы революции, и семья Дуранда была одной из таких бездомных семьй Гаваны, незаконно занявших тот заброшенный особняк, который внезапно превратился в многоквартирный дом. Чтобы пробудить в некоторых из тех девушек немного сострадания или соучастия, Дуранд заставил их поверить, что его дедушка по отцовской линии был аристократом, у которого бородатые партизаны Фиделя Кастро отняли огромное состояние. Дуранд был всего на два года старше меня. Но его апломб во лжи, наряду с его изобретательностью в обмане, сделали его в моих глазах человеком с большим опытом. Мне едва исполнилось восемнадцать, и я очень завидовал его умению быстро фантазировать, создавая всевозможные ситуации, то забавные, то сложные. До сих пор еще не знаю, откуда он узнал, что мой день рождения празднуется в декабре. Но главное, все-таки, что он узнал и на закате 15 числа, вместо того, чтобы пойти в столовую общежития, мой соотечественник пригласил меня поужинать в одном узбекском ресторане.

При входе у меня сложилось мимолетное впечатление, что Дуранд был постоянным посетителем этого места. Оставив пальто и шапку с шарфом и перчатками в раздевалке, мы вошли в залитый светом зал, где непрестанно гудели ужинающие, занимавшие почти все столы в центре. Мы сели в уголок и тут же к нам подошла темноволосая девушка с меню написанное в двух белых листах, которые она нам предложила с нарисованной на лице широкой улыбкой. Читая то, что было написано на моем, я был озадачен: я понятия не имел, какие блюда заказывать, и снова подумал, что Дуранд часто бывал в этом месте, потому что, когда я рассказал ему о своем недоумении, он попросил меня не беспокоиться об этом. Вскоре после этого я увидел, как он подозвал официантку и оживленно с ней заговорил, и тогда какое-то спокойствие покорило меня.

– Это шурпа, – сказал мне Дуранд через некоторое время, когда девушка вернулась к нашему столику и поставила перед нашими носами две тарелки с густым супом, от которого шли очень горячий дым и сильно пахнувщий овощами запах.

Вкус специй и ароматных трав этого изысканного супа все еще ощущался на моем языке, когда официантка принесла нам следующий заказ.

– Это национальное узбекское блюдо, оно называется плов, – объяснил мне мой сосед по столу, прежде чем напасть вилкой на рисовую массу, сваренную на овечьем сале и имеющую фиолетовый цвет из-за присутствия овощей, изюма и кусочков тушеного мяса.

– Ты выиграл в лотерее, что ли? – спросил я его немного в шутку и немного серьезно.

Дуранд каждый месяц покупал пару билетов, и с ним все было возможно. У меня же в карманах было около десяти рублей, и по ценам, увиденным в меню, я уже подсчитал, что ими я едва расплачусь за супы.

– Когда-нибудь выиграю, и тогда мы с тобой в Сочи поедем вместе с парой светловолосых голубоглазых немок, – сказал он с озорной улыбкой.

– А почему бы не с парочкой эфиопских девушек? – противоречил ему я.

– Я, мой дорогой друг, не приехал в Европу, чтобы спать с эфиопками, – ответил он, еще улыбаясь, а затем добавил: – Если хочешь быть с какой-то эфиопкой, все, что тебе нужно сделать, это вступить в армию и попросить, чтобы тебя послали сражаться в песках пустыни Огаден.

– Нет, ты что?, я предпочитаю пески курорта в Сочи с одной из твоих голубоглазых блондинок, – сказал ему я.

– На мгновение мне показалось, что ты больше не любишь блондинок, – сказал он, пристально глядя на брюнетку, которая приближалась с небольшим блюдом, на котором лежало несколько кусков из жареного мяса. И, когда она ушла с пустыми тарелками, добавил: – Я несколько раз видел, как ты разговаривал на кухне с Леной, вот это брюнетка из первой двери нашего этажа.

– Лена мне нравится потому что она очень похожа на Керн, – признался я, созерцая куски мяса с уверенностью, что в конце того ужина владельцы ресторана будут вынуждены вызвать милицию, и мы вдвоем очнемся в тюрьме за отказ платить за то, что ели.

– Это баранина, и называется шашлык, – сказал он, прежде чем вонзить зубы в кусок мяса.

– Как пикантно! – заметил я, подражая ему.

– Кто такая она? Это Керн, о ком ты говорил? – спросил меня Дуранд, вспомнив признание, сделанное мной несколько секунд назад, и я сказал ему, что это женщина, которая чуть не свела Пушкина с ума.

– Пушкин сошел с ума от множества женщин, – возразил он.

– Ты прав, но Пушкин посвятил ей одно из самых страстных стихотворений всей своей поэзии, – объяснил я с неожиданной уверенностью.

– Она, наверно, была очень красивой, – предположил Дуранд, и я заверил его, что не зря ее фотография висела на стене в аудитории, где мы слушали лекции по русской литературе.

– Выпьем за ней, – почти крикнул Дуранд, беря одну из кружек пива, которые только что принесла нам официантка.

– Давай!, выпьем, – повторил я, поднимая свою.

Дальше я начал первый глоток и не останавливался, пока не опустошил третий кувшин, когда у меня закружилась голова, и я предложил Дуранду пойти домой, убежден того, что пришло время столкнуться сначала с негодованием владельцев ресторана, а затем с прямолинейностью патрульных, у которых теперь появилось дополнительный повод для того, чтобы предъявить нам обвинение: чрезмерное употребление алкогольных напитков в общественных местах. Тогда я молился, чтобы вся эта авантюра не дошла до кого-либо в консульстве, а также представлял себе радость, с которой на следующее утро нанятый милицией парикмахер превратит мой волосяной покров, имеющий модную среди негров прическу с густыми длинными волосами, в блестящую лысину, прежде чем нас отпустят… Однако через полчаса мы уже были в своей комнате, и я заснул, спокойно слушая объяснение Дуранда о том, что произошло в конце ужина, о той поистине поразительной сцене, которую я видел полчаса тому назад, когда он сделал знак официантке подойти со счетом, а потом заплатил ей, даже с чаевыми, такую сумму, которая утроила количество нашей стипендии.

На следующее утро я проснулся с головной болью и ощущением того, что мне приснилось кое-что, подобное на очень нехороший сон. Однако, сколько бы я ни вызывал его в памяти, я не мог найти никаких деталей, которые заставляли бы меня считать этот сон кошмаром. Мне только вспомнилось, как я очутился в одной полутемной галерее, где, двигаясь по ней и созерцая висящие на ее стенах картины, с необъяснимым страхом осознал, что на всех картинах всегда появилось одно и то же лицо: лицо Анны Керн, той молодой женщины, которая поразила Пушкина своей наивностью и красотой. Как будто меня заперли в одной камере, где я был обречен вечно посмотреть выставку Энди Уорхола.

Этот сон стал своего рода предчувствием. Или, вернее, предсказанием. Потому что через несколько дней наш профессор русского языка повел нас в Русский музей и во время этой экскурсии мое внимание больше всего привлекли не картины Репина или Серова, а лицо и взгляд одной девушки, очень похожей на Анну Керн, которая присоединилась к нашей группе, привлеченная отзывами удивления моих соотечественников.

Она была хороша собой, высока, с длинными ногами, и заманчиво смотрела на меня своими черными глазами. Ее сопровождала улыбающаяся рыжая, и я сразу понял, что эти девушки не советские. Они не говорили по-русски. Но, к счастью, могли обшаться на ломаном испанском языке. И, выходя из Русского музея, по-испански с французским акцентом они не отказались немножко погулять по городу с нами, с Дурандом и со мной. Затем, когда холод заставил нас искать какое-то убежище, Дуранд сразу нашел дверь одного кафе. Там мы вчетвером попили кофе с водкой, и полностью познакомились друг с другом. Рыжую звали Даниэла, и была библиотекаршей. Другая представилась как Лоана, и была студенткой какого-то парижского университета, где изучала историю искусств. Обе жили в Париже. Обе тоже выиграли приз какого-то конкурса, спонсируемого какой-то франко-советской ассоцияцией дружбы, и состоявшего в посещении выбранного ими российского города. Они ужасно встревожились, когда Дуранд, представившись, ляпнул, что мы двое были очень опасными разбойниками и что мы замысли ограбление Русского музея через два дня.

– Опасный бандит ты, Мартин? – шепотом спросила Лоана, пытаясь найти правду в моих глазах.

– Это шутка Хабиэра, – ответил я, улыбаясь, чтобы успокоить ее.

– Я очень испугалась! – призналась она с видимым облегчением.

– Если бы ты смог украсть одну русскую картину, то какую бы ты взял? – Даниэла спросила Дуранда.

– Сначала мне надо бы узнать ценность каждой картины, а потом выбирал бы самую ценную, – объяснил он.

– Не думай карманами, выбирай своей душой, – приказала девушка.

– Тогда я украл бы картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», – выбрал Дуранд и прибавил: – А ты?

– Я бы выбрала картину «Девочка с персиками», – сказала рыжеволосая.

– А ты? – спросил я Лоану.

– Меня впечатлила вся живопись Левитана, и особенно картина «Березовый лес».

– Ты любишь гулять по лесу, не так ли? – еще раз спросил я, предполагая ее ответ.

– Очень, – ответила Лоана, и улыбнулась, глядя мне в глаза.

– Я бы пригласил тебя прогуляться по березовой роще, но сейчас зимой.

– Мне нравится гулять осенью, когда приятно ходить за грибами, дыша свежим воздухом и шутя с подружками…

Ее голос звучал славно, и мне показалось, что каждое слово Лоаны проникало до глубины моей души. Пока она говорила, лицо ее приняло ясное выражение тончайшей нежности, и, слушая ее, мне стало понятно не то, что буду скучать по этой девушке, а то, что я уже начал тосковать по ее темным глазам и ее спокойной улыбке.

– Ты еще не сказал, какую ты бы взял? – заметила рыжеволосая.

– «Купание красного коня», – ответил я и, почему-то, мной овладало редкое удовлетворение.

– Все уже согрелись, куда нам сейчас идти? – спросил Дуранд.

Мы не хотели расставаться с ними. И девушки, казалось, тоже не хотели разлуки. Хотя, как было очевидно потом, наиболее заинтересованными в поддержании такой близости были Лоана и я, потому что мы шли очень медленно, не обращаясь внимание на холодную погоду, толкая друг друга плечами через каждые три шага, пока Дуранд и Даниэла молча шли по нашим следам на снегу. Ночью девушки должны были идти на балет на льду, а потом отдыхать, чтобы посетить раннюю утреннюю мессу в любом городском соборе. И, по нашему расписанию, в то же утро, хотя субботное, мы с Дурандом должны были быть в институте до трех часов дня. Вот почему мы с Лоаной договорились встретиться в семь часов вечера в холле их гостиницы, которая, к счастливому совпадению, находилась совсем близко, в двух кварталах от нашего университетского городка, чтобы пойти на дискотеку.

Субботними вечерами меня убивало желание танцевать. Однажды в Гаване, чтобы удовлетворить такое желание, я осмелился зайти во знаменитый клуб «Тропикал». Но мне совсем не понравилась атмосфера того места: там словно собрались все отщепенцы столицы: бывшие заключенные с холодными оружиями под одеждой, горкие пьяницы, вот-вот упавшие на землю, наркоманы, проститутки низкого класса, и т. п. Им мало интересовалось танцевать. Среди них часто развязывались споры, вспыхивали драки. Поэтому, даже когда играли «Лос-Ван-Ван» или «Иракерес», я больше никогда не возвратился туда. Здесь, в Ленинграде, к счастью, ощутилась другая атмосфера. После рабочих дней, чтобы достать себе какое-то наслаждение, многие молодые люди стремились к танцу. И, танцуя в ночной дискотеке парка «Победа», который также находился недалеко от нашего университетского городка, я познакомился с несколькими молодыми женщинами, которые работали на близлежащих фабриках.

Мои первые дни здесь совпали с концом лета, и, несмотря на то, что я не был привык к ритму русской музыки, я смог удовлетворить свое пристрастие к танцам, посетив эту дискотеку. Тогда везде можно было слушать только русские песни и я подумал, что надо было к этому привыкнуть. Однако через несколько недель та ситуация изменилась коренным образом после возвращения африканских студентов по случаю начала учебного года. Они вернулись из разных городов Запада: Лондона, Парижа, Рима, Бонна, и, даже, капиталистической зоны Берлина, нагруженные заграничными новинками. Одной из таких новинок была музыка. Они привезли последние пластинки таких популярных групп тех дней, как «ABBA», «Boney M», «Bee G.», и вдруг самые слушаемые в то лето песни в Западной Европе стали напевать все и везде среди нас. Таким образом, все иностранные песни, что советское радио транслировало по каплям, вдруг можно было услышать весь день и на полную громкость из открытого окна любой комнаты в университетском городке. В те дни меня сильно поразили концерты, записанные вживую Бобом Мэнли во время его европейского турне в поддержку альбома «Exodus».

В те же дни появился в нашем здании один персонаж, которого со временем мы с Дурандом прозвали «Берией». Он был студентом второго курса истории и время от времени устраивал на первом этаже очень многолюдную дискотеку, на которой осмелился чередовать песни русских исполнителей с песнями американских и английских групп. И, выпив немного в баре гостиницы, мы вчетвером: Даниэла и Лоана, Дуранд и я, отправились именно на дискотеку Берии.

Когда я вошел на дискотеку в компании француженок – Дуранд пошел оберегать их пальто в нашей комнате, – я сразу же заразился энергией каких-то людей, прыгающих в центре танцевального зала, как Бобби Фаррелл, и присоединился к этой танцующей толпе, тащая за собой двух девушек. Вскоре после этого Дуранд вернулся, и более полутора часов мы прыгали без остановки. Только с перемирием таких минут, которые Берия посвятил одной из тех сладких или трагических баллад какой-то американской группы.

Итак, в какой-нибудь момент вечера он поставил балладу «Пыль на ветру», и вместо того, чтобы прыгать, мы с Лоаной впервые станцевали, крепко обняв друг друга. И это страстное объятие, подкрепленное танцем, определенно нас объединило. Поэтому я не удивился, когда пьеса закончилась, а Лоана продолжала меня обнимать. Хотя именно тогда я уловил на ее лице тень какой-то грусти. Что-то случилось с ее настроением, пока мы танцевали. Однако я не хотел ни о чем ее спрашивать, чтобы не затмить удовлетворение, которое я испытал от того, что несколько минут держал ее тело в моих объятиях. Кроме того, это был всего лишь момент смущения или беспокойства, которое она испытала. Потом она снова стала той девушкой, которая застенчиво смотрела мне в глаза, когда мы болтали в кафе после посещения Русского музея. И мы весело танцевали, держась за руки, пока Берия не закончил танец.

После окончания танца Дуранд предложил проводить их обратно в гостиницу, и по дороге Лоана открыла мне причину этой минутной грусти: на следующий день им надо было уезжать в Москву, уже возвращаясь во Францию. Она сказала мне об этом, и потом поцеловала меня в губы. А дальше мы шли молча, пока не дошли до гостиницы, где снова поцеловались на прощание.

– Они уезжают завтра, – сказал я Дуранду, когда мы вошли в наше здание.

– Рыжая собирается выйти замуж в это Рождество, но твоя подруга отдала бы ее жизнь, чтобы остаться еще на несколько дней.

– Куда же ты идешь? – спросил я, когда увидел, что Дуранд не остановился, как я, перед дверью лифта.

– Собираюсь купить сигары у Ху Ли Анга, увидимся позже, – ответил он, и начал подниматься по лестнице.

Коридор на пятом этаже, а также кухня, были пусты. Не было слышно ни малейшего шума. Я подошел к своей двери и, войдя в комнату, почувствовал себя таким же пустым, как и она. Я не хотел ни о чем думать, но для меня это было невозможно: я бесконечно думал о Лоане. Я вспоминал ее черные глаза, ее застенчивую улыбку, ее нежность, когда она меня поцеловала. И, не выспавшись, лег спать, проклиная навязчивую зависимость Дуранда от сигар. Мне показалось, что с ним в комнате моя тоска не была ли так велика. А еще я проклинал отсутствие Магнитова. Или, другими словами, что вызвало то отсутствие: потребность ездить в родную деревню на выходные, чтобы встретиться с его семьей. С ними двумя в комнате я чувствовал бы себя менее подавленным. Я хорошо знал, что сначала Дуранд и Магнитов немного посмеялись бы надо мной, но стыд придал бы мне силы, чтобы забыть о Лоане. И потом они тоже умели бы дать мне какой-нибудь совет, сказать какие-то ободряющие слова. А перед сном Дуранд приглашал бы меня покурить в конце коридора, рядом с пожарной лестницей, где мы вспоминали бы совсем другой пейзаж, чем тот, что был виден в окно: горящий полдень при котором июльское солнце жарит кожу одной мулатки, ритмично идущей по какой-то улице, впадающей в море, как река света.

Я уже начал засыпать, когда услышал стук в дверь. И, думая, что Дуранд забыл взять свои ключи, я встал, чтобы открыть ему дверь. Однако человек, кто стучал, не был он.

– Впустишь меня? – прошептала Лоана, стоя в дверях.

Услышав ее сладкое французское произношение, какая-то смесь удивления и волнения не позволила мне сказать ни слова. Но я протянул руку девушке и притянул ее к себе. Затем я закрыл дверь и помог ей снять пальто. И только после этого я удостоверился в том, что она была одета в тонкой прозрачной ночной рубашке.

– Я чуть не замерзла, – пожаловалась Лоана, прежде чем залезть под моем одеялом.

После новогодного праздника наступило время экзаменов и то обширное пространство, в котором несколько дней назад мы шумно и весело танцевали, вдруг превратилось в очень сжатый читальный зал под властью абсолютной тишины, где с утра до вечера занимались почти все студенты здания. Не было времени до досуга. Мне лично хотелось сдать все экзамены хорошо. И в конце получилось просто удивительно. Одни пятерки. Дуранд был очень радом с этим результатом. Но меня огорчило одно желание. Я хотел увидеть Лоану. Я хотел еще раз обнимать ее тело. Итак возникла у меня в голове одна неожиданная идея: во что бы то ни стало ехать во Францию.

– Ты никому не говори об этом, – попросил меня Дуранд.

Я ожидал его прочного возражения. Я был убежден, что Дуранд будет отвергать мою идею наотрез. Как я, он прекрасно знал, что нам нельзя ехать за границу. Он тоже знал, как и я, о суровых последствиях неудачи любой попытки совершать такое нарушение. Первое из них было неугодным исключением из института и возвращением на родину. Однако Дуранд не возразил против моей идеи, совсем наоборот, он не только полностью согласился с ней, но и стал моим соумышленником. И вот это было другой чертой характера Дуранда: его особое поведение при сложных или даже опасных обстоятельствах, когда вместо избегать их, он чуть не бросился навстречу сложности или опасности.

– У меня еще какие-то деньги, но это не хватит, – сказал Дуранд.

– Я буду работать, – отметил я.

– Какая там работа! – чуть не крикнул он.

– Мне надо работать где-нибудь, – подчеркнул я.

– Тебе нужны деньги, дорогой, много денег, – уточнил он.

– Дидиер мне сказал, что в морге можно быстро заработать много денег, – сказал я.

– Где?, – с удивлением спросил он.

– В морге, – ответил я.

– Понятно, завтра ночью мы поидем на эту работу, – резюмировал Дуранд, объявляя свое решение принимать непосредственное участие в достижении моего плана.

Именно он передал конкретную форму этого плана. У меня было только одно смутное представление о нем. Сознание о том, что мне надо было купить где-нибудь какой-то билет перед тем, как доехать до Парижа. Поэтому Дуранд детально перечислил мне все, что надо было сделать для этого. Какие заявления написать, у кого попросить разрешения, где получить визу, когда купить билет. И, самое главное, как выполнить все это секретно, без ведома консульства. В консульстве, об этом никто не должен был знать.

Потом, когда я не вытерпел видения внутренности первого трупа в морге, он наверно стал подозревать, что все это развалилось, что мое желание разлетелось к черту. И, так как деканат дал нам возможность посетить бесплатно разные города страны при зимных каникулах, Дуранд пригласил меня провести их на юге, в Ереване. Ему было жаль потерять столь соблазнительную возможность. Однако, отказывая от его дружного предложения, я решил работать в другом месте. Я не мог забыть мое желание. Кроме того, я как-то освоил его мнение, что можно превратить все наши мечты в действительность. Только не сдаться никогда перед затруднениями или препятствиями. В сущности, Дуранду понравилось моя настойчивость и, хотя не сказал каким образом, обещал помогать мне.

Через неделю он вернулся из Еревана. Армения показалась ему другой страной. Он был поражен с ее тысячелетной историей, с ее уникальной культурой, с ее загадочными людьми. Окно его комнаты открылось к незабываемой картине: огромной и белой равнине, в конце которой стояли библейские горы Арарата. Каждое утро, как только его разбудили голоса и шум соседних комнат, приближаясь к окну и смотря через его стекло, Дуранд наслаждался видением внушительного образа араратских гор с их вершинами покрытыми снегом. Еще под влиянием этого изумительного впечатления, Дуранд рассказал мне обо всем, что заманил его на столице Армении. При приезде он никак не представил себе, что каждое утро его будет ждать такое прекрасное разбудение. Потому что первое его впечатление как только приехал, не было очень приятным. Хотя полет не закончился ужасным опытом вынужденной посадки, и хотя поблизости от аэропорта не было видно ни одной коровы, нехорошие условия трассы и пугающая простота сооружений заставили его подумать, что самолет упал посреди молочной фермы. Среди его попутчиков, кто-то не выдержал и высказал это самое мнение вслух. Однако, вскоре после этого, все изменилось, все улучшилось, по крайней мере, для него. С ним прилетала группа пятнадцати студентов из разных стран: вьетнамцев, ганцев, иракцев, и трое или четверо его соотечественников. На выходе их ждал автобус, который доставил всех в небольшую гостиницу, расположенную на окраине города, в довольно спокойном, почти деревенском месте.

Экскурсовод, очень красивая женщина с коротким острым носом, огромными темными глазами и прямыми черными волосами, казалась сестрой шофера, лицо которого с невероятной точностью повторяло все ее черты.

– Я сразу принял их за близнецов, – подчеркнул Дуранд.

Позднее он узнал, что никакой родственной связи между ними не было, но и тогда это известие утратило для него действие неожиданности. Дуранд уже заметил, как эти физические черты повторялись с поразительной частотой не только на лицах служавших ему людей в гостинице, но и на лицах всех прохожих, с которыми он сталкивался во время прогулки по городу.

– Как будто все они были бы одной огромной семьей, – сказал мне Дуранд, и почему-то я вспомнил странный сон о галерее с картинами, имитирующими выставку Энди Уорхола.

– Ты, дружок, должен был поехать в Армению со мной, почему ты отказался?

Потом он изложил какую-то сложную теорию о пользе крепкого существования национальностей вне любой политической связи, в полной независимости от таких концепций, как государство, граница, власть, партия, руководитель, социальный строй. Он теперь начал смотреть с некоторым сочувствием или даже тотальным согласием на то, что раньше казалось ему очень абсурдным: усилия авторитетов некоторых советских республик, как той, которую он только что посетил, сохранить этнический баланс в интеграции их населения, свести к минимуму смешение их жителей с русскими и людьми других национальностей.

– Я не видел там много русских, – подытожил Дуранд после того, как указал, что армяне, несмотря на факт, что на протяжении столетий подвергались различным имперским оккупациям, сумели сохранить не только свой язык, свои обычаи и одно очень сильное национальное чувство, но и эти физические черты, которые были отражены на лице экскурсовода.

Угрюмый. Мне, почему-то, очень понравилось это русское слово. Как звучило оно, нет его значение. Быть угрюмым никто не любит. Это жизнь заставляет нас быть такими. Но тогда я еще не превратился в угрюмого человека. И когда Дуранд, полон видной радости после армянской прогулки, спросил меня почему мое лицо было столь угрюмым, я ответил ему, что у меня был такой вид от усталости, не от угрюмости. Я был очень усталым. В зимных каникулах, вместо отдыхать я работал не покладая рук на какой-то прядильной фабрике, находивщейся за городом. Там я выполнил простую задачу: распределить по всем машинам цеха катушки ниток. Я должен был сделать это дважды: в начале и в конце смены. Цех был большой и со мной работал другой человек: очень умелый работник, который всегда заканчивал свою первую часть работы брыстрее меня и еще успел помогать мне, но он часто не являлся выполнить вторую часть, а когда явился, то от его пахнул очень сильный запах водки, и в таких условиях не мог даже стоять несколько минут. Тогда, с помощью ткачих, мне приходилось закончить всю работу, мою и его, и в конце сил у меня осталось очень мало. Единственное, чего я желал после такого усилия, это лечь в мою кровать и закрыть глаза. Хотя, как надо было ожидать при каникулах, в общежитии было шумно, где-то играла музыка очень громко, какие-то посетители веселялись, пили, танцевали, горланили песни, а я мало и плохо спал.

В эти дни, из-за усталости, я проснулся в очень напряженном и раздражительном состоянии. Может быть, по этой же причине я послушал столь чарующий рассказ Дуранда об Армении с каким-то равнодушием, и никак не смог разделить его счастия. На самом деле, я с ним не желал разговаривать ни о чем, чтобы не разочаровать его. Таким образом я спрятал от Дуранда все, что тогда я думал о моем намерении встретиться с Лоаной в Париже. Потому что, несколько дней спустя, я стал смотреть на это по-другому. Думая объективно, я понял, что у меня не было никакой возможности ехать во Францию. Если бы я работал на фабрике целый год, даже так, мне не было бы возможно устроить такое путешествие. Денег, все же, не хваталось. Кроме того, были еще другие трудности. Не только достать липовый паспорт, заказать визу, купить билет, и прочее. Но и обмануть всех этих людей, которые имели бы какое-то отношение с делом. Мне было не по душе и думать об этом. И надо было говорить с Дурандом обо всем этом, но я не смел вести с ним такой разговор. Вот почему, когда Дуранд спросил меня, что случилось со мной пока он был в Армении, мне пришлось на ум рассказать ему об одном оскорбительном случае, из-за которого я еще чувствовал себя униженным.

Доехать до фабрики не было легко. Надо было ехать в трамвае. Но трамваи, особенно во время выхода из работы одных людей, и входа на работу других, всегда были полны пассажиров. Итак, ждая трамвая среди толпы, я увидел, как вдруг одна машина остановилась передо мной и ее водитель, с мягким движением его свободной руки, пригласил меня сеть внутри автомобиля. Я не знал этого водителя. И его приглашение мне показалось весьма странным. Но было уже около трех часов вечера, и я не хотел приехать поздно на работу. Поэтому я сразу открыл дверь машины и сел рядом с ним. Потом я объяснил ему, куда мне надо было ехать и почему, как можно скорей, но тот не обратил никакого внимания на мои объяснения и, не спеша, даже начал говорить о его чувстве восхищения за музыкальное дарование и спортивные достижения негров. Я слушал его монолог подозрительно и стал спросить самого себя, представил ли он собой противным для меня типом человека, которому приятно выразить мне какое-то сострадание за то, что кожа у меня не было белой, и кто был готов добраться до мытья моих ног, как своя личная дань бедной и страдающей Африке. Тот был мужчиной лет пятидесяти, а может быть меньше, слабого сложения и очень сладкого взгляда, с поседевшими волосами и побритым лицом. Его голос, как и его взгляд, тоже был очень сладким. В разговоре он коснулся и моей личности. Водитель принял меня за африканца. И позволил себе шутить со мной, сочиняв одну развлекательную историю, в которой я явился одним молодым копьеносцем из какого-то племени охотников в глубине тропического леса.

– Сколько львов ты уже убил? – спросил водитель и, глядя на меня с очень странной улыбкой, положил свою правую руку над моим коленом, точно он был моим старым знакомым.

После этого мне показалось, что его взгляд перестал быть сладким. В нем я нашел что-то неожиданное, как бы женскую нежность. И вдруг все стало ясно. Водитель машины улыбнулся сладострастно. С помощью этой улыбки он как-то преватился в кокетливую женщину. Это было обидно. Отвратительно. Недопустимо. Как только я заметил его преображение, меня охватило какое-то чувство, похожее на детский испуг и мне хотелось выйти из машины и убежать куда-нибудь далеко. Был тягостный момент. Но мне удалось успокоиться, обращая свое внимание на разные вещи: на яркие цвета куколки, висевшей на зеркале заднего вида и как-то танцуя между водителем и мной из-за движения автомобиля; на неспешную ходьбу прохожих; на световые рекламы на фасадах магазинов; на засохшие ветви деревьев; на однообразно тянущиеся перед моими глазами многоэтажные дома. Так я чувствовал себя неуязвимым, вне опасности, далеко от этого человека, от его желаний, от угрозы его руки. И все-таки я остолбенел на несколько секунд, когда мужчина, с молниеносной быстротой, сначало открыл мою брючную застежку, потом полез в мои брюки, и в конце успел добыть наружу то, что назвал «прекрасным копьем». Тогда я не верил своим глазам. Однако потом очнулся и чуть не ударил его по морде. Но, слава богу, остановился вовремя. Он еще водил машину с другой рукой и я понял, что, как последствие удара, он мог бы потерять контроль машины и мы оба могли бы умереть в глупом автомобильном столкновении. Поэтому я просто закричал ему одно слово на испанском языке. Только одно. Раз, два. И дальше попросил его больше не трогать мое тело, и велел ему остановить машину. А он все это сделал молча и быстро. И я сразу вышел из машины, чтобы удалиться от ее водителя.

– Мне показалось, что он человеком уважительным, почтенным, но оказался другим, – объяснил я в конце рассказа.

– Welcome to the Soviet Union, body! – смеясь, вскричал Дуранд.

После того, как я закончил свой рассказ, он посоветовал мне отдыхать, набирать силы, чтобы начинать следующий семестр. Но я остался на работе еще две недели. В эти дни я работал только ночью и рано утром, перед тем, как поехать на лекции, там же, на фабрике, я принял душ и выпил две чашки очень горячего и крепкого кофе. Продление срока работы тоже оказалось нарушением какого-то запрещения, продиктованного консульством. Нам было нельзя работать во время занятий. Нас разрешили это сдедать только при каникулах. Тоже надо было еще какую-то сумму денег выделить для консульства. Это как бы добровольный взнос. И, конечно, две недели спустя, когда мне платили, я не сделал никакого взноса.

– Ну, пошли к черту консульство и все эти паразиты, которые в нем собираются, – Дуранд поддержал мое решение.

Тот день, после занятий я добрался до фабрики, чтобы получить деньги, а он проводил меня, надеясь на встречу с водителем машины. Он считал, что водителя надо было наказать. Дуранду очень хотелось схватить его за горло. И я тоже кипел желанием ударить его по морде. Именно поэтому, когда он попросил меня на обратном пути ходить пешком, я согласился с ним. В конце концов, не было так холодно. Весна уже настала и, с такой же радостью с какой мы отметили падение первого снега полгода назад, сейчас нам тоже радовалось его таяние.

– Я в долгу перед тобой, – сказал я Дуранду.

– В каком долгу? – спросил он, перепрыгивая через одну лужу.

– Ужин в ресторане, – напомнил я ему, прыгая за ним.

– Сейчас важно, чтобы ты поехал во Францию, – сказал он.

– Я уже никуда не поеду, – признался я.

– Что ты говоришь? – снова спросил он и тихо добавил: – Какой хрен ты говоришь?

– Если бы я работал весь год, даже так, денег у меня не будет бы достаночно.

– Деньги заработаем, я тебе помогу, – сказал Дуранд, внезапно остановившись.

– Нашел ли ты наконец хорошую работу? – спросил я, не останавливаясь.

– Какая там работа!, – сказал он, а потом прибавил: – Я не приехал в Европу, чтобы работать.

– Тогда чем ты собираешься мне помочь? – я снова спросил его, очень заинтригованный.

– Ты еще думаешь о ней, не так ли? – Дуранд никак не стал раскрывать, каким образом он мне поможет.

– Чем же ты мне поможешь? – повторил я вопрос, вспомнив, что он часто говорил о том, как трудно ему жить на 90 рублей и о необходимости найти, помимо стипендии, дополнительный источник дохода.

– Эх!, какой я дурак, почему я не понял этого раньше? – выпалил Дуранд и уставился на меня.

– О чем ты говоришь? – спросил я, отказываясь знать, каков был источником его дополнительного дохода.

– Встреча с Лоаной была твоим дебютом, почему ты мне не сказал это? – отругал меня Дуранд.

– Я не был обязан сделать это.

– Сейчас я все понимаю.

– Что ты теперь понимаешь?

– Твое желание увидеть ее снова, твое упорство чтобы работать где угодно, твое решение поехать во Францию, даже если это будет стоить тебе карьеру.

– Эх!, какой ты умница у меня.

– Ты никогда не забудешь ту ночь.

– Кстати, где ты пропал тогда?

– У лаосца не было сигарет, но он выпивал с какими-то друзьями и пригласил меня поделиться с ними.

– То есть, ты не имеешь никакой связи с возвращением Лоаны в общежитие?

– Нет, нет.

– Я тебе не верю.

– Почему это так? Серьезно, я знал, что она была с тобой, только когда утром я вернулся в комнату.

– Как она могла попасть внутрь общежития после того, как оно уже было закрыто? – спросил я самого себя вслух.

– Ты прав, твоя француженка похожа на музу Пушкина, – признал Дуранд.

– Черт возьми! – закричал я, погрузив туфли в одну лужу ледяной воды.

– Вот в чем беда ранней весны: тающий снег превращает улицы в настоящую трясину, – пожаловался Дуранд.

– Я привык к этому, я же один «гуахиро», – сказал я в шутку.

– Скоро будет лучше, слава богу! – отметил он, не замечая шуточный тон намека.

– А что хорошее нам приносит эта топь?

– Скоро улицы будут заполнены красивыми женщинами, которых зима заставила скрывать свою красоту под огромным количеством одежд, – сказал он с озорной улыбкой.

– Многие из них растолстели после зимовки, – предупредил я его с какой-то долей сарказма.

– Скоро станем свидетелями такого изумительного зрелища, которое можно увидеть только во славянских землях, когда десятки и десятки, а может быть больше, сотни или тысячи блондинок вдруг вторгаются по всем пространством города: в парки, на проспекты, в театры, на станции метро, – заметил Дуранд с неподдельным восторгом.

– Не питаешь ли ты непомерную склонность к Мэрилине Монро, – пошутил я.

– Очень возможно; я обожаю блондинок, – признался он.

– У брюнеток с тобой не так много возможностей.

– Никаких.

– Иногда ты мне кажешься настоящим К-К-К.

– Что это такое?

– Чертов расист.

– Когда увидишь мою бабушку в Гаване, ты проглотишь эти слова.

– Она черная?

– Очень черная.

– Это неправда.

– Честное слово.

– Не верю.

– Ну, почему?

– Потому что ты мне напоминаешь Разумихина.

– А кто это?

– Один персонаж из «Преступления и наказания».

– Достоевского я не читал еще.

– Разумихин такой интересен, как и Раскольников. Он навязчивый лжец, но не отрицает этого, наоборот, выдает себя за человека благодаря ложьи.

– Там есть такая гадина? Не может быть!

– Ложь, по своему собственному мнению, является единственной привилегией человека перед остальными живыми существами. Его лозунг гласит так: солги, и ты найдешь правду.

– Вот это да!

– Разумихин считает, что ни одна истина не достигается, не солгав предварительно четырнадцать раз, а то и больше, сто четырнадцать.

– Я не лжец.

– Я тебе не верю.

– Значит, я расист и лжец, а ты?

– Не сердишь на меня.

– Я не сержу на тебя, странный наследник Пушкина.

– Почему странный?

– Ты ищешь женщину, которая должна выглядеть точно так же, как эта Анна Керн.

– Я уже нашел одну.

– Да, но она сейчас во Франции и наверно стала жить по прежнему. Значит, без тебя. А тебе надо будет забыть ее.

– Это глупость какая!

– Это, к сожалению, не глупость. Но, к счастию, найти другую не так трудно. В городе тоже тысячи брюнеток, за которых можно бы потерять голову с первого взгляда.

Потом Дуранд больше не говорил ни одного слова. Он ходил молча и как бы не думая ни о чем. Я тоже замолчал, но у меня в голове была только одна мысль: не упасть на таявщий снег.

– Каков был цвет машины? – Дуранд вдруг спросил меня.

– О какой машине ты говоришь? – переспросил я.

– О машине, на которой ты ездил в тот день, – сказал он.

Только тогда я увидел перед нами одну машину. Она была остановлена посреди улицы и внутри никого не было, но я успел разглядеть маленькую куклу с яркими цветами, точно та чибурашка, которая висела на зеркале заднего вида в тот день. И, хотя это кукла была весьма обыкновенным русским сувениром, я сразу понял одну вещь: перед нами стояла машина, в которой я был унижен, и ее водитель находился где-то близко.

– Каков же был цвет машины? – Дуранд повторил вопрос.

– Не помню, – ответил я.