Читать книгу Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра - - Страница 3

Начало

Оглавление

В совсем юном возрасте, когда маленький человек думает, кем бы он хотел стать в этой жизни, он примеряет на себя роли взрослых и моделирует в воображении различные ситуации с собой в главной роли. Чаще всего в этих фантазиях на передний план выходят победы, достижения и некоторые наивные моральные обоснования, почему так, а не иначе.

Когда мне было лет 14–15, я делал так же. А еще я был склонен к рефлексии и примитивному самоанализу. Я скрупулезно копался в своих немногих навыках и умениях, пытаясь понять, что у меня получается хорошо и что мне нравится делать.

Тогда, да и сейчас, мне нравилась роль наблюдателя. Как в зоопарке, но только не за обезьянками, а за людьми вокруг. Я смотрел на человека и сам для себя прогнозировал его поведение в той или иной житейской ситуации. Не в экстремальной, невероятной или сложной, а в самой обычной. В той, где я мог проверить свои предположения. И радовался, что оказался прав, когда такая ситуация происходила.

Еще для меня было важным то, что я не хотел участвовать ни в какой конкуренции. Мне претит сама идея соревнования. То, что кто-то должен быть лучше, а кто-то неминуемо окажется хуже, слабее и прочее, не нравилось мне с самого детства.

В этом виноват папа. Он сам так думал и нередко говорил на эту тему со мной. Он всегда повторял: «Если хочешь быть первым – не стоит идти вперед. Иди в сторону. Ты будешь единственным, а следовательно, первым».

Логично, что меня увлекла психология. Но я решительно не понимал практического применения этой профессии. Со временем, еще в старших классах школы, а потом и на первых курсах медицинского института, я заинтересовался психопатологией. Не имея специальных знаний, я каким-то внутренним чутьем мог увидеть ее (психопатологию) в окружающих меня людях или же случайных знакомых.

И как снежный ком, обрастая подробностями и наблюдениями, росло понимание: мое будущее – это психиатрия.


После третьего курса появилась возможность работать медбратом. Естественно, я устроился в психиатрический стационар. И впервые почувствовал себя дома. Меня ничего не удивляло. Все было понятным, уютным и родным.

Студентом я успел поработать в двух разных психиатрических больницах и в частной наркологической клинике. А дальше – ординатура в одном из лучших институтов Питера. Окончив ординатуру, я начал искать работу в какой-нибудь психиатрической клинике города. Но меня никто не брал.

И так пошел бродить по плану и без плана,

И в лагерях я побывал разочков пять,

А в тридцать третьем, с окончанием канала,

Решил с преступностью покончить и порвать.

Приехал в город – позабыл его названье, –

Хотел на фабрику работать поступить, –

Но мне сказали: «Вы отбыли наказанье,

Так что мы просим вас наш адрес позабыть!»

И так пошел бродить от фабрики к заводу,

Везде слыхал один и тот же разговор.

Так для чего ж я добывал себе свободу,

Когда по-старому, по-прежнему я – вор?![3]


Я приходил в отдел кадров очередной психиатрической больницы, их устраивали мои документы, и меня отправляли знакомиться с главврачом. Ему я рассказывал, кто я и откуда. И мне никто не отказывал сразу. Просили подождать пару дней. За это время совершался созвон с кафедрой, которую я окончил. Профессор давал мне нелестную характеристику, затем шел отказ по какой-нибудь формальной причине. То беременные неожиданно возвращались из декрета, то перепутали штатное расписание, то еще какой-нибудь бред. В Питере десять психиатрических больниц. Мне отказали в семи из них. На это ушло два месяца.

Почему так? А нечего дерзить профессорам и не соблюдать субординацию. Они этого не любят. У них чванства, спеси и гордыни больше, чем у кого бы то ни было.

В своих метаниях по поводу того, что же делать с карьерой и жизнью в целом, я пришел на 13-ю специализированную подстанцию скорой психиатрической помощи. Меня согласились взять. Но через год. Обязательным условием работы врачом в составе специализированной бригады является наличие двух (минимум) дипломов – врача скорой помощи и врача-психиатра. Я погрустил, подумал и пошел учиться в интернатуру. Снова студент.


Учебу на «скорика» я не воспринимал как что-то серьезное, особенно после разговора с начальником учебного отдела, который расспросил, «кто я, куда я», выяснил, что я пришел учиться для трудоустройства на 13-ю подстанцию, и сказал: «Ну, ты посмотри расписание, какие лекции нужны – походи. Когда будут зачеты и экзамен – я тебе сообщу».

Я продолжил искать вакансии и периодически совался на различные собеседования. В основном в маленькие частные конторки. Они, в отличие от городских больниц, готовы были меня брать. Но артачился я – то из-за низкой зарплаты, то из-за непонятного правового статуса заведения, то еще из-за какой-нибудь глупости.

Надо сказать, что я никогда не рассылал свое резюме. Во-первых, мне было важно приехать и своими глазами посмотреть, что это за организация. Я ориентировался не столько на какие-то объективные факторы, сколько на свои ощущения от того места, куда я приехал. А во-вторых, «торговать лицом», то есть производить впечатление при личной встрече, у меня всегда получалось лучше, чем вступать в переписку или договариваться по телефону.

Очередной раз лазая по сайтам с вакансиями, я наткнулся на объявление, что в СИЗО-1 требуется врач-психиатр на 0,5 оклада, с какой-то низкой до смешного зарплатой. С учетом учебы на врача скорой помощи работа на полставки меня устраивала. И я пошел. Не столько трудоустраиваться, сколько посмотреть на это место. Ведь любому интересно увидеть тюрьму изнутри, особенно когда никогда там не бывал.

Я в тюрьме

Уже при первом посещении тюрьмы это место показалось мне родным. Будто я всегда здесь был. В этих обшарпанных стенах, среди массы хмурых людей чувствовались сила, основательность и время. Оно было густое, плотное и со специфическим запахом.

В первый свой визит я думал, что это собеседование перед приемом на работу, переживал и даже готовился. Оказалось, это не столько собеседование, сколько приоткрытая дверца, в которую я заглянул из любопытства, а с той стороны предложили войти, причем так, что сразу стало понятно – меня давно ждали.

Когда я только вошел на территорию психиатрического отделения, меня ошарашил крик. Вопль. «ДУРДОМ!» – это начальница так отвечала на все входящие звонки. Она была очень громкой, большой и добродушной. Женщина в погонах майора, крайне эксцентричная и проницательная особа. И вместо того чтобы показывать отделение, куда меня привел какой-то сотрудник, она тут же усадила меня пить чай.

Такое собеседование меня изумило. Таким оно у меня было единственный раз в жизни. Где официоз? Где полчаса ожидания, прежде чем войти в кабинет начальника? Где надменный и оценивающий взгляд сверху вниз?

Буквально через пару минут в ее маленький кабинетик вихрем ворвался какой-то бодрый старичок с усами и чашкой кофе в руке. Впоследствии сыгравший важнейшую роль в моей судьбе человек. Мне не задали ни одного вопроса. Спрашивал только я. На мои расспросы отвечал в основном он.

– Какая работа мне предстоит?

Когда я только вошел на территорию психиатрического отделения, меня ошарашил крик. Вопль. «ДУРДОМ!» – это начальница так отвечала на все входящие звонки.

– Работать? В тюрьме не надо работать, в тюрьме надо быть.

– С какими пациентами предстоит работать?

– Ургентная психиатрия.

– Каков средний период лечения на отделении?

– СИЗО, следственный изолятор, называют вокзалом, и это очень точное определение. Кто-то здесь на час-два, кто-то на день, неделю, месяц. Другие задерживаются годами. У нас был пациент, который лежал на отделении три года, – судья потеряла дело, а он никуда не спешил, вел себя незаметно, и про него все забыли…

У меня было много вопросов. Я всегда предполагал, что все отделения устроены примерно одинаково. И это так. Но нюансы… Здесь их было слишком много.

К концу нашей беседы к нам присоединился прихрамывающий, с огромными руками главврач. С ним разговор был уже более предметным и конкретным.

Тогда я ничего не понял… Но решил остаться.


А потом органы безопасности два месяца проверяли мою благонадежность, и под конец календарного года меня взяли. Оформив меня на полставки, главврач сказал, что мне надо приходить два раза в неделю.

Ага.

Я был как влюбленный школьник, который впервые ощутил радость женских объятий. Я был готов на все, лишь бы пребывать в них все свое время, прерываясь лишь на короткий сон и отправление естественных нужд. Я приходил на весь рабочий день, каждый день. Первые месяцы ни черта не понимал, но не хотел уходить.

Как-то очень быстро я врос в эту систему. В пенитенциарную систему. Или я и был ее частью, или она меня так легко приняла. Уже через полгода, помимо основной работы в «Крестах», я консультировал женский изолятор и строгую колонию, куда приезжал раз или два в неделю.

Первые два года я проработал в качестве вольнонаемного сотрудника, ведь аттестованная врачебная ставка была только одна. И она была у начальницы отделения. В этом были и плюсы, и минусы. Как вольнонаемного меня не касалась вся та часть работы, которая относится к «несению службы». Ни внезапных построений, ни рапортов начальству, ни прочей рутины человека в погонах. В остальном же я подчинялся тому же режиму и делал ту же работу, что и все сотрудники.

Одним из очевидных плюсов для меня был тот факт, что мне не нужно было носить форму. Если первое время я регулярно носил халат, чтобы у встречных было понимание, кто я вообще такой, то через несколько месяцев, когда большинство уже знало меня в лицо, я вовсе перестал его надевать. Это меня радовало. Терпеть не могу форму в каком бы то ни было виде. Даже в период моей работы на скорой помощи я стремился не носить форму, накидывая служебную куртку с красным крестом поверх повседневной одежды только перед посещением очередного адреса.

За два года все руководство привыкло видеть меня только в рубашке или пиджаке. И, уже когда я получил погоны, это сослужило мне добрую службу: меня не заставляли облачаться в эту синенькую форму с красными полосами на брюках. Точнее, это был своеобразный триггер, знак, что кто-то из начальства недоволен моей работой, но прямо «предъявить» ему нечего. В этой ситуации начинались придирки – почему я не в форме на режимной территории. Поняв причину «предъявы» и все исправив, я снова облачался в привычную мне одежду.


В первый же день моей работы мне выделили отдельный кабинет.

Кабинет! Не место за столом, не стол в углу общего помещения, а полноценный, только мой кабинет.

Он представлял собой помещение в 7,5 квадратного метра – бывшая камера со столом, стулом и вешалкой. И все. Вообще все…

Я был счастлив безмерно. Первый день – а у меня отдельный кабинет!

Когда я только вышел на работу, начальница отделения была в отпуске. Тот самый старичок с усами исполнял ее обязанности и, казалось, очень нехотя и не торопясь вводил меня в жизнь отделения. Оглядевшись, я обнаружил, что не до конца понимаю, как именно проходит рабочий процесс, и решил поступить самым простым образом. Когда не уверен в себе – выполняй инструкцию. Даже если где-то ошибешься – всегда можно будет сказать, что делал так, как написано.

Но должностной инструкции не оказалось. Ее не было вообще. Ни у кого. Тотальное разгильдяйство – одна из ключевых особенностей пенитенциарной системы России. Позже, года через три работы на отделении, когда я был уже его начальником, я сам писал эти инструкции на всех сотрудников для какой-то очередной проверки. Ладно.

Вроде у меня есть какой-никакой опыт и интуиция. В первые дни я решил не лезть на рожон, не проявлять инициативу, а выполнять только то, что мне скажут.


Собственно работа врача на этом отделении состояла из четырех компонентов:

1) ведение (диагностика, лечение) пациентов отделения;

2) амбулаторное консультирование;

3) первичный осмотр всех вновь прибывших в СИЗО;

4) работа с документами.

Сначала у меня были какие-то единичные пациенты, которых я курировал самостоятельно, согласовывая с начальницей только назначаемую терапию. Я прилежно исполнял все, что мне говорили, и старался не делать ни шага в сторону.

Постепенно и первым делом на меня переложили самую нудную часть работы – входящую корреспонденцию и ответы на все многочисленные запросы из судов, следственных органов, от адвокатов, общественных наблюдателей и так далее.

Почему-то мне всю жизнь везет. Мое же окружение бережет меня от всякой мерзости бытия. К примеру, еще в школе мои друзья-одноклассники курили класса с седьмого. Я же был очень домашним, и у меня не было стремления к этому занятию. Тусить с курящими друзьями я мог и без этого. В десятом классе, когда была очередная вечеринка у меня дома, все они курили на моем же балконе. Я зашел к ним и попросил тоже дать сигаретку. Так эти злодеи выгнали меня с балкона и не разрешили. Курить я начал примерно в тот же период, но делал это скрытно от друзей, назло им и только один.

Или в институте. Многие мои товарищи, в том числе и близкие друзья, с завидной регулярностью принимали или курили запрещенные вещества. И ни разу не предлагали мне. Даже не говорили об этом. Ни разу не предложили. Сволочи. Что уж тут.

Так и в СИЗО мои коллеги долго, очень долго ограждали меня от темной стороны тюремной жизни. Я воспринимал свое отделение как обычный психиатрический стационар, только в специфических условиях. Меня даже несколько расстраивал этот факт. Начитавшись книжек и наслушавшись различных историй, я представлял себе, что буду играть в героя. В того персонажа, который, весь в белом, насмерть бьется на арене цирка с несправедливостью этого мира.

В первое время это было обычной врачебной работой. Очень интересной, разнообразной, интенсивной, но без пресловутой карательной психиатрии и грубых нарушений чужих прав и свобод.


Вот такое начало. Далее не будет линейного повествования, а будет длинный рассказ о том, как я вижу тюрьму и тех, кто там обитает.

И еще уточнение. Когда я говорю «мы» – я подразумеваю психиатрическое отделение. Впрочем, когда я говорю «я» – чаще всего тоже подразумеваю отделение.

3

«Я – сын подпольного рабочего-партийца…», автор неизвестен, наиболее известно исполнение Владимира Высоцкого.

Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра

Подняться наверх