Читать книгу На Сибири мы сибиряки - - Страница 14

В истории России есть страница «Эпохи просвещения XVIII в.», времени формирования блестящей культуры, архитектуры, искусства, литературы, поэзии… Начало ей было положено великими реформами Петра I. Это была эпоха, самоценная достижениями во многих сферах культуры, великими путешествиями и открытиями. Это была эпоха познания и «открытия» регионов страны, их географии, археологического прошлого, этнографии народов огромной империи. Время перемен вырастило когорту первых российских историков: В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина, Н. М. Карамзина. Эпоха Просвещения стала питательной средой для рождения великих талантов начала следующего века: А. С. Пушкина, К. П. Брюллова, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя. Однако потребовалось около века, прежде чем с большим запозданием начинается «культурное пробуждение» окраинных территорий. И наконец в далекую Сибирь приходят образование, искусство, история, литература и публицистика.

С начала «Ермакова завоевания», социохозяйственного освоения Сибири, нескончаемых административных реформ, повышения роли в финансовом и сырьевом благополучии страны мало кто задавал вопросы: что есть Сибирь для Российской империи? Каковы итоги великого российского эксперимента колонизации огромной Азиатской России? Кто есть российский сибиряк?

Первые ответы на вопросы об особенностях Сибири и его населения мы находим в путевых дневниках и публикациях путешественников, научных обзорах первых российских ученых XVIII в. Однако работы эти в большинстве своем эпизодические, бессистемные и описательные.

В первой половине XIX в. инициаторами и подвижниками культурного развития сибирского края, сибирского «века Просвещения» стали ссыльные декабристы. Талантливые и образованные представители дворянства, попав сюда не по своей воле, именно на сибирской земле пробудились в качестве подвижников местной культуры. Декабристы в полноте смогли реализовать здесь многогранные таланты, осознать историческую миссию исследователей и просветителей, стать катализаторами формирования «культуры периферии».

Будучи высокообразованными людьми, дворяне Европейской России в своем большинстве были все же «пользователями» достижений российской культуры. Дворяне-декабристы в отрыве от центров культуры вынуждены были подняться на высшую ступень «созидателей» сибирской культуры: они стали исследователями края, сибиреведами. Своими трудами сформировали научно-практическое направление комплексного изучения этнического, социального и культурного развития Сибири и ее народов. Начался взлет пытливой мысли и активной деятельности в изучении истории, археологии, естествознания, географии, этнографии Сибири. Благодаря роли декабристов во всех уголках края от Урала до Тихого океана выросла блестящая плеяда сибирских ученых, публицистов, литераторов и просветителей, сотрудников Русского географического общества. Вкупе с наставниками сибирские таланты внесли общий вклад разной степени значимости и результатов в комплексное изучение огромного края.

Декабристы положили начало новому этапу «узнавания Сибири изнутри», стали частью полисословного населения края. Мы видим в их книгах не только литературно-публицистические описания своих «злоключений судьбы на фоне проживания» в природе, культуре, социальной среде местного населения. К концу жизни и пребывания в Сибири декабристы мыслят себя сибиряками, говорят словами говора сибиряков, находят себя в составе ее «культурной элиты». Они стали истинными подвижниками «века Просвещения» Сибири.

Именно с декабристов в XIX в. началось изучение «матушки-Сибири», не из столицы, не пытливыми умами «сторонних заезжих путешественников», но большей частью уроженцев края. И впервые в полноте Россия познакомилась с описаниями суровых красот разных регионов Сибири, историей завоевания Сибири Ермаком и его сподвижниками. В этнографических изданиях ИРГО простой обыватель увидел иной, чем типичный российский, образ сибирского старожила как «русского – сибирского человека на сибирской земле».

Так кто вы, «первоосвоители» и старожилы «Российской Сибири»? Чьих вы будете, сибиряки? Кто вы есть и какого рода-племени?

Впервые эти и подобные вопросы, ответы на них по отношению к представителям потомственного многонационального населения Азиатской России мы найдем в работах XIX в. В них впервые были связаны воедино понятия «Сибирь, сибиряк, сибирские традиции и сибирский характер». Именно в это время пришло понимание значения присоединения и освоения сибирского края как для России, так и для самой Сибири. Становилось ясно, что сибиряк – как местный абориген, так и русский старожил – есть продукт этого сурового, но благодатного края.

Одно из первых развернутых описаний о Сибири и сибиряках оставил нам гражданский губернатор образованной в 1822 г. Енисейской губернии Александр Петрович Степанов. В книге «Енисейская губерния» он представил уклад жизни и особенности культуры русских старожилов Енисейской губернии. Он высоко отозвался о способностях крестьян-старожилов: «Разговор сибиряков и даже рассказ их правилен, приятен, чист. Крестьянин долго не ищет слова, не думает об ответе. Незнакомые нам и усвоенные туземцами слова и поговорки встречаются весьма нередко в их речах». Книга получила высочайшую оценку со стороны власти и российского общества.

В это же время в Сибири была написаны историко-краеведческие работы П. А. Словцова «Историческое обозрение Сибири» в двух книгах, Е. А. Авдеевой «Записки и замечания о Сибири» и М. Ф. Кривошапкина «Енисейский округ и его жизнь»[2]. В этих работах собран обширный пласт информации. Однако работы XVIII и большей части XIX в. написаны языком публицистики, простого представления фактов и ярких событий. Они и были написаны для любопытных столичных читателей, пытливых провинциальных обывателей, для людей «умственного развития» в познании «мест российских».

Прошло еще четверть века, и, наконец, в трудах историка А. П. Щапова, публицистов и общественных деятелей Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева мы видим близкую к научной попытку системного изучения итогов переселения и «вживания» русских в Сибири. Авторы второй половины XIX в. обобщили последние данные разных наук об особенностях Сибири с учетом природно-климатических, этнографических, географических факторов и уникальности процесса ее колонизации в мировой истории. Вместе с тем в их работах не просто констатация фактов о сибиряках, но проанализированы природные, климатические, этнические и социокультурные факторы формирования локальных групп. Даются отличия окружающей среды в разных регионах, местные образы русских старожилов Западной Сибири, Приангарья, Забайкалья в среде культуры «предметов, мыслей и поступков».

Афанасий Прокофьевич Щапов, профессиональный историк второй половины XIX в., видный специалист по истории Сибири, впервые попытался ответить на вопрос, кто такой русский сибиряк, с научных позиций. Будучи по рождению из верхоленских сибиряков, изнутри смог разглядеть и объяснить многие события и процессы сибирской истории. Он попытался установить взаимосвязь факторов адаптации с эволюцией культуры, сознания и поведения русских сибиряков. Эмпирически обобщив типичные образы сибиряков-старожилов, стереотипы поведения, обычаи и традиции, он выделил русское старожильческое население в «особую русско-сибирскую народность». В обоснование своего вывода о формировании «русско-сибирской народности» положил тезис об этнически «смешанном» типе населения Сибири.

А. П. Щапов и его последователи попытались из этой постановки вопроса решить проблему «особенности» русских сибиряков. В их изложении русско-сибирская народность образуется путем физического смешения славянской народности с северо-азиатскими племенами: финскими, тюрко-татарскими, монголо-бурятскими и другими. «Любой человек с первого взгляда заметит, что славяно-русская раса, представляемая великорусским и малороссийским народом, смешиваясь с разными сибирско-азиатскими племенами, благодаря своей культурно-исторической и национальной окреплости и устойчивости всегда преобладала и преобладает в передаче своих типических признаков сибирскому русскому населению»[3].

Далее А. П. Щапов утверждал, что «вследствие скрещивания с разными сибирско-азиатскими племенами национальный и племенной тип славяно-русской народности, в физической и психической организации русского сибирского населения, подвергся и своеобразным вариациям». «Путем повторного скрещивания славяно-русского племени с разными сибирско-азиатскими народами стремится образоваться однородная масса населения, но несколько своеобразная, не разделяющая в одинаковой степени признаков родоначальных рас или племен, – чисто славяно-русской, представляемой русскими колонистами, и северо-азиатской, представляемой аборигенным населением».

Больше всего А. П. Щапова занимал вопрос о результатах смешения русских с местным населением путем межэтнических браков в XVII–VIII вв. Развивая взгляды П. А. Словцова, восхвалявшего черты характера русских сибиряков, он создал теорию «русско-сибирской народности». Эта теория основывалась на признании русского старожильческого населения Сибири особым «этническим типом», весьма отличным или даже противоположным по своим характеристикам великороссам, то есть жителям Европейской России. Знаменитый ученый считал, что потомки людей, населявших и основавших Азиатскую Россию в конце XVI–VIII вв., со временем утратили многие положительные черты русского народа. У них «затеряна старина» (забыта традиционная культура), испорчен «физический тип», огрубела нравственность – все это под влиянием якобы отсталых в культурном отношении азиатских народов, с которыми смешались русские, суровости природы, продолжительной изоляции края, удаленности от центров просвещения, дурной администрации и уголовной ссылки. Исходя из его положений, после смерти А. П. Щапова областники, видные публицисты Н. М. Ядринцев и Г. Н. Потанин обосновывали особые физические и психические черты сибиряка по сравнению с жителями Европейской России.

ПЕРВОПРОХОДЦЫ И «ОСВОИТЕЛИ» СИБИРИ…

Академик А. П. Деревянко: «Это именно они, безвестные землепроходцы, проложили пути сквозь тайгу и тундру, через волоки, по малым и великим сибирским рекам на север Сибири. Это они, крестьяне, мастера на все руки, строили переправы, рубили остроги и города, вышли к Тихому океану, на Сахалин и Курилы, Камчатку и Аляску – русскую Америку».

Западноевропейский путешественник Белл о поездке на р. Лену: «Это очень долгое и трудное путешествие. Обычно, пропутешествовав несколько дней в санях, пока дорога позволяет идти лошадям, становятся на лыжи и тащат за собой по возможности легкие и небольшие нарты, содержащие провизию и необходимые вещи. Ночью разводят большой костер и располагаются вокруг него спать в этих узких санях. Как только они отдохнули, снова становятся на лыжи. Этот способ передвижения продолжается около десяти дней, пока не прибывают в место, где добывают собак для себя и своих нарт. Собаки впрягаются парами… Хорошо приученные, они мчатся единым духом, лая всю дорогу, и человек, лежащий в санях, при помощи веревки управляет собакой, которая ведет за собой остальных… Я был удивлен грузом, который эти твари способны перетащить, но путешественники вынуждены возить с собой провизию как для себя, так и для собак. Таким образом действуют эти люди на протяжении трех недель, пока не прибывают в деревню на Лене, где, оставив собак, добывают себе лошадей, на которых едут до города Якутска».

Белл о плавании по Ангаре: «10 июля 1721 г. мы достигли большого порога, называемого Падуном из-за крутизны падения воды. По этому порогу мы проплыли благополучно. Следующий порог, названный из-за большой длины Долгим, считается более опасным, ибо он очень изогнут, извивается от одного берега к другому поворотами между скалами и большими камнями. Плывя по этому проходу, штурман сидит на носу судна, давая шапкой знаки своим людям у руля, каким путем плыть, ибо вода, мчась по скалам и большим камням, издает такой ужасный шум, что совершенно невозможно услышать звук. Надо усиленно работать веслами, чтобы предохранить судно от поворотов в ту или иную сторону, ибо, если оно налетит на скалы, все товары и люди погибнут. Затем 11 мая проплыли мы по другому порогу, называемому Шаманским, который считается самым опасным из всех – проход здесь очень узок и извилист. Кое-кто из нашей компании предпочел пройти пешком по берегу, карабкаться по скалам и пробираться по зарослям, где много змей».

Начало государственной колонизации Сибири датируется указом царя Федора Иоанновича от 3 мая 1590 г.: «Отправлены из Сольвычегодска в Сибирь 30 хлебопашенных семей». На каждую семью велено выдать по 25 рублей деньгами. У каждого хозяина быть по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по два гуся, да по пяти кур, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да сани и всякая житейская рухлядь».

По прошествии 100 лет путешественник Исбрант Идес, проезжавший через город Иркутск, писал: «После нескольких дней пути среди бурят приехал я в город Иркутск, расположенный на реке Ангаре, которая истекает из озера Байкал в шести милях от города и течет с юга на север. Хлеб, соль, мясо и рыба здесь очень дешевы, ржи больше всего, и столь много, что за семь стюйверов можно купить еще сто немецких фунтов. Тому причиной плодородие этой земли».

Эмпирическое изучение культурно-бытовых и социопсихологических характеристик русского населения Сибири в более широких масштабах продолжил Н. М. Ядринцев[4]. Следуя идее «выполнения первейшего долга сына Родины – изучать ее во всех отношениях», он, как и все сибирские областники, активно занимался историческими и этнографическими изысканиями.

Видному общественному деятелю и публицисту Н. М. Ядринцеву принадлежит одна из первых характеристик отличительных черт россиян и сибиряков – переплетение социокультурных процессов в регионе, в том числе признаков влияния русской культуры на традиции коренных народов Сибири. Так же, как и А. П. Щапов, он доказывал, что формирование русско-сибирской народности происходило в результате смешения русских жителей Сибири и аборигенного населения.

Соприкосновение и метисация русского населения с инородческими племенами на громадных пространствах Сибири сопровождались не только изменением физиологических и общественных свойств пришлого племени, но отчасти и совершенным его поглощением. Изменения эти не составили отдельных и случайных фактов, но отразились на всей массе русского населения на востоке. Инородческая кровь окрашивала русскую национальность даже там, где не имела непосредственного соприкосновения с инородцами.

Из русского населения на востоке сложился новый этнографический тип как в физическом строении, так и в нравственных признаках[5].

Делая вывод об изменениях великорусской народности на востоке во всем ее составе и о том, что эти изменения стремятся сделаться наследственною органическою особенностью всех жителей данной местности, Ядринцев ссылается на материалы этнографических исследований Восточно-Сибирского отдела Географического общества[6].

По его мнению, люди, выросшие в смешанных семьях, отличались от русских европейской части России не только антропологическим типом, особенностями психики, но и образом жизни и бытовой культурой. Особое место в этих рассуждениях уделялось говору русских сибиряков, прежде всего влиянию на него местных языков: заимствования слов, изменение качества звуков, особенности в построении фраз, кроме того, в сибирском наречии обнаруживается более трех тысяч слов, неизвестных великороссам. Однако автор находил изменения в хозяйстве, традиционной культуре и языке и у тех сибиряков, которые не имели примеси «инородческой» крови, но долго, порой на протяжении нескольких поколений жили в Сибири.

Известный этнограф Г. Н. Потанин не соглашался с официальной точкой зрения, будто между русским сибиряком и великороссом нет никакой разницы в принципе. Как и его предшественники, ученый доказывал, что этнокультурные особенности русских сибиряков хорошо проявляются, стоит понаблюдать за старожилами и переселенцами из Центральной России, и разница в физическом облике, языке и общей культуре будет очевидна.

В сибирской прессе он активно участвовал в обсуждении вопроса о наличии у населения Сибири существенных отличий в сравнении с жителями Европейской России. По этому поводу он писал: «Сибирь делится на две части, на Сибирь инородческую и Сибирь русскую. Если относительно инородческой Сибири централисты не спорят, признают существование у них бытовых особенностей, признают за инородцами право на дальнейшее развитие этих особенностей и на культурное обособление от остальной империи, то и за русскими сибиряками необходимо признать право на культурное обособление». Говоря об этой проблеме русских в Сибири, Г. Н. Потанин склонял общество к мысли о том, что наилучшим вариантом для всех будет признание прав населения Сибири в России[7].

Другими причинами, влияющими неблагоприятно на антропологический тип сибиряка, являются рождаемость, здоровье, болезни, заносимые в Сибирь ссыльным людом. Каторга принесла из тюрем и арестантских физическую хилость и нравственную испорченность, беспорядочный половой отбор вследствие численного неравенства полов, сильное развитие проституции, соединенной с безобразным пьянством. Данные факторы не могли не оставить свой след в физическом и нравственном отношении. Все это, нет сомнения, пишет Ядринцев, должно подрывать в самом корне народное здоровье, отзываться как на физическом вырождении сибирского населения, так и на понижении его умственного уровня[8].

Крестьяне на мельнице на речке Ильчемо в 9 верстах от деревни Ярки. 1911 г.

Фотограф А. П. Ермолаев. КККМ ОФ 10426/501. ГК № 9282059

В целом же русское областное население в физическом отношении довольно крепко сложено и здорово, хотя не всегда обладает высоким ростом и толщиной. Сибиряки приземисты и коренасты. В развитии чувств и восприятии впечатлений сибиряк выработал, а отчасти получил в наследство от инородца многие изощренные способности, например, чуткость слуха и зоркость. Все же наибольшее влияние на приспособительную изменчивость и традиционное сознание старожильческого населения оказали естественно-географические, природные факторы. На локальные особенности адаптации русских людей накладывали отпечаток конкретные сочетания природных зон и областей, осадков и климата, речной сети, рельефа местности и характера почв, наличие очагов заболеваний[9]. Природа, климат, расстояния существенно влияли на земледелие и животноводство, жилище и транспорт, питание и одежду первых сибирских старожилов.

Обособленность и изменчивость культуры, хозяйственно-бытового своеобразия, даже внешнего облика по отношению к русским Европейской России все больше углублялась в ходе продвижения от Урала в бассейн Енисея, Ангары, Лены, Амура, Приморья. В борьбе с местными факторами у первых сибиряков изменялось как физическое, так и психическое состояние. «Действительно, если растения испытывают влияние сибирского климата, то, вероятно, подчиняются ему и животные, а вместе с ними человек. Сделано наблюдение, что в сухом климате у людей развивается раздражительность, ухудшается умственное состояние. Он влияет на жизненную обстановку, действует через тысячи других… обстоятельств», – приводил свои доводы в пользу этого утверждения Г. Н. Потанин[10].

Наиболее полно, обстоятельно и доказательно силу влияния факторов среды всесторонне показал К. Веселовский в сочинении «Климат России». Именно в этой книге приводится комплексное научное сравнительное описание климата Сибири и Европы. Особенность сибирского климата, по его мнению, сильно и разнообразно отражается на природе и на человеке. В своих выводах о влиянии климата на изменчивость антропологического типа пришлого населения Г. Н. Потанин ссылался именно на К. Веселовского и на собственные наблюдения. Он утверждал, что именно в климате Сибири состоит прочный залог обособления сибирского населения как в физическом, так и в духовном отношении. У сибиряка, находившегося в более экстремальных условиях среды, славянская склонность к внутреннему нравственному анализу как черта народного характера приобрела несколько другой оттенок.

ПИСАТЕЛЬ В. Г. РАСПУТИН О СИБИРИ И СИБИРЯКАХ

«Сибирь – это Сибирь, которая имеет свое имя, лежит на своем месте и выработала свой, ни на что другое не похожий характер. Из конца в конец и из края в край над нею витает свой дух, словно бы до сих пор не решивший, быть ему добрым или злым – в зависимости от того, как поведет себя здесь человек. За четыреста лет, прошедших после покорения Сибири русскими, она, похоже, так и осталась великаном, которого и приручили, и привели местами в божеский вид, но так и не разбудили окончательно…

…Для человека постороннего, знающего о Сибири лишь понаслышке, это огромный, суровый и богатый край – все как бы в космических размерах, включая и космическую выстуженность, и неприютность. И в коренном сибиряке он видит скорее продукт загадочной природы, нежели такой же, как он сам, продукт загадочного человечества. Для нас, для тех, кто в Сибири родился и живет, это родина, дороже и ближе которой ничего в свете нет, нуждающаяся, как и всякая родина, в любви и защите – нуждающаяся, быть может, в защите больше, чем любая другая сторона, потому что тут пока есть что защищать. И то, что пугает в Сибири других, для нас не только привычно, но и необходимо: нам легче дышится, если зимой мороз, а не капель; мы ощущаем покой, а не страх в нетронутой, дикой тайге; немереные просторы и могучие реки сформировали нашу вольную, норовистую душу…»

«Говоря о характере русского сибиряка, нелишне повториться, что с самого начала его формировала народная вольница. Колонизация Сибири прежде всего была народной, и раньше тех, кого правительство направляло „по выбору“ и „по указу“, сюда пробирались отряды „вольноохочих“. В Сибирь шли люди, уходившие от ограничений и притеснений и искавшие свободы всех толков – религиозной, общественной, нравственной, деловой и личной. Сюда двинулись и те, кто не в ладах был с законом, чтобы скрыться в зауральских глубинах от наказания, и те, кто искал справедливого общинного закона, который бы противостоял административному гнету, и те, кто мечтал о сторонушке, где бы вовсе не водилось никаких законов. Рядом с авантюристом шагал праведник, рядом с тружеником – пустожил и пройдоха. Религиозный раскол XVII века двинул в Сибирь десятки тысяч самых крепких, самых стойких духом и характером людей, которые отказались признать церковные и государственные нововведения и предпочли им уход из мира в неприступную глухомань. Еще и теперь в наших лесах находят их поселения, где человек в языке, обычаях, верованиях, в одежде и способах существования остался таким же, каким он был триста лет назад. Можно удивляться фанатичности этих людей, но нужно удивляться и их жизнестойкости и твердости, выходящих за границы наших представлений об этих понятиях…»

Распутин В. Г. Сибирь, Сибирь… // Сибирь без романтики. См.: https://www.4italka.ru/dokumentalnaya_ literatura_main/publitsistika/416521/fulltext.htm

Нельзя не заметить в этом населении некоторых своеобразных умственных и нравственных черт, более или менее заметно отличающих его от психического настроения великоросского и малорусского народов.

Российский человек более развязан в своих суждениях, чем сибиряк. У него умственный кругозор большею частью шире, эмпирические знания разнообразнее, рассудочные способности более культивированы и развиты, рассказы разнообразнее и живее, речь обильнее, витиеватее и выразительнее, с большою примесью слов книжного языка, хотя часто и своеобразно употребляемых.

Сибиряк, наоборот, первобытнее, менее развязан в суждениях. Ум его менее развит и гибок. Логические приемы его мышления менее развиты, ассоциации идей не так многосложны, как у великоруса – какого-нибудь новгородца или ярославца. Углубленность в себя приобретает черты закрытости, сдержанности. В сибирском народе рассудок преобладает над чувством. Н. М. Ядринцев говорит, что холодно-рассудочная, практическая расчетливость сибиряков или преобладающая наклонность к реалистическому и положительному взгляду на вещи подавляет в них всякое идеалистическое умонастроение[11].

Сибиряки более утилитаристы и материалисты, чем мистики и идеалисты. При всей некультурности ума внутренний анализ, хотя и в простых и грубых формах, не чужд сибирякам, но происходит он не в нравственной сфере, а в нем намечаются признаки реалистического утилитарного направления мысли. Эта черта характера проявляется и в языке. Сибирский разговор ленив, холоден, без легкомыслия, нетягуч и малословен, как бы с числом и весом. Сибиряк привык не раскрываться собеседнику, взвешивать каждое слово, по привычке пропускает глаголы, оживляющие мысль[12].

Следы местного умонастроения обнаруживаются также в том, что сибирское население на многие традиционные учреждения или принципы и правила смотрит гораздо свободнее и смелее, чем великоросский народ, руководствуясь более натуральными чувствами, потребностями и побуждениями. Так, по замечанию Щапова, простонародье весьма свободно относится к гражданским бракам или свободному сожительству, руководствуясь исключительно влечением чувства и страсти, в то время как в России это явление воспринимается однозначно как блуд.

Столь разительные отличия в культуре мышления Н. М. Ядринцев видит в том, что ум великоросса формируется под влиянием историкотрадиционного воспитания, а ум сибиряка – непосредственно-натуральной дрессировки. За умонастроением великоросса, пишет А. П. Щапов, стоит продолжительный тысячелетний исторический опыт, отчасти влияние европейски образованного класса. Умонастроение характеризуется забывчивостью всякой исторической традиции, утратой поэзии и отсутствием всякого идеального чувства и поэтической мечтательности. Сибиряки большей частью, указывает Щапов, забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания и былины великорусского народа, даже большую часть великорусских верований или суеверий, примет, обрядов увеселительных[13].

Они забыли не только вынесенную из России историю, но и свою собственную. При этом считают себя русскими, а к коренным русским относятся как к иностранцам. К судьбам России сибиряки холодны, поэтому любые политические или прочие события там не возбуждают в сибиряке особого патриотизма. В сознании русского сибиряка граница между «мы» и «они» проходит по «Уральскому камню»[14].

Таким образом, в оценочных работах по изучению творчества А. П. Щапова того же периода (С. Шашков, В. Вагин, Н. Козьмин и др.) мы видим неоднозначный подход к выводам об этнокультурных характеристиках русских сибиряков: большинство уклонилось от критических оценок, ограничившись выводами о недостаточной изученности вопроса[15].

В продолжение изучения проблемы исследователи советского периода иногда возвращались к описанию характеристик русского населения Сибири, но только в целях изучения единых черт культуры всего русского народа. Работы 1930-х гг. в большинстве своем, согласно постулатам советской идеологии, выполнены в критических оценках выводов воззрений А. П. Щапова на этническую историю русской Сибири. В работах 1930–1950-х гг. русское население Сибири представлено в составе русского этноса в единстве истории, социального развития и культуры. Так продолжалось более 25 лет…

Качественный прорыв в изучении русских Сибири был сделан по итогам полевых антропологических исследований 1960–1964 гг. в работе «Русские старожилы Сибири: историко-антропологический очерк». До сих пор она продолжает быть настольной книгой сибиреведов. Отбросив «описательную эмпирику» А. П. Щапова и его последователей, участники комплексных исследований доказали наличие выраженных особенностей локальных культур и иных локальных вариаций физического типа русских старожилов. Факторами изменений названы места выхода переселенцев, локальные особенности климатической адаптации, роль изоляции, варианты метисации русских и автохтонного населения. В очерках описаны антропологические типы 12 локальных конвиксионных групп сибиряков. Авторы делают вывод: «Русские Сибири, несмотря на то, что пришли из разных районов России и в одних случаях смешивались с местным населением, а в других нет, характеризуются некоторыми общими чертами. У сибиряков более крупные размеры лица и носа. Каждая категория русского сибирского населения имеет некоторые свойственные только ей черты»[16]5.

Воздействующие природно-климатические факторы, исторические и социально-политические условия наполняли окружающую среду иными, чем в Европейской России, характеристиками. Иной тип взаимодействия человека с объектами и явлениями окружающей среды формировал новое содержание ценностей субъективной картины мира, иные традиции, обычаи и обряды, иные стереотипы поведения.

Тип старой постройки. Дом старожила В. В. Седельникова, выстроен в 1858 г.

Август 1938 г.

Фотограф И. И. Балуев. КККМ НЕГ 3185. ГК № 18538275

Отсутствие крепостного права в Сибири, личная свобода крестьян, существенный фонд свободных земель были важнейшими факторами формирования новых социальных отношений. Превалирование среди переселенцев крестьян Русского Севера позволяло практически реализовать традиционные устойчивые представления русских крестьян о правах и свободах. Столкновение сибирских представлений с российскими в субъективной картине мира подтверждают записки ученого – путешественника второй четверти XVIII в. И. Г. Гмелина. Он негативно оценивал представления сибиряков о роли экономического принуждения в земледелии: «Земля благословенна, а людей не заставляют работать…» В то же время он явно не замечал преимущества свободного труда и посчитал, что крестьяне «выгоды получают за счет плодородия здешней почвы…». Его поразил иной, чем в России, тип социальных отношений в Красноярске: «Служивые живут с воеводой… по-панибратски»[17].

Сибирские крестьяне значительно расширили личные и имущественные права, в отличие от «таких же государственных» крестьян Европейской России. Даже в условиях закрепления крестьян на государевой пашне власти не смогли обеспечить учреждение крепостнических отношений. В дальнейшем все более выявлялось несоответствие норм землепользования реальным пожеланиям и возможностям домохозяев. Показателем иного, адаптированного права на землю становилось несоответствие между отводом земли государством за тягло и обычаем «захватного» владения и распоряжения угодьями. Противоречие разрешалось тем, что государство соглашалось с традициями обычного права при условии выполнения крестьянами обязанности освоения сибирского края.

С началом сибирской колонизации в динамике процессов освоения превалировали политические и пушно-промысловые цели. Вследствие этого в первой половине XVII в. превалировала неукорененность «государевых» и «промышленных» людей, хищническое истребление пушного зверя на «чужих» для русских землях. В источниках этого времени фигурируют повсеместная нехватка хлеба и описания голода. На первых порах и с началом сибирского землепашества еще отсутствовала адаптированная культура земледелия, адекватная местным природным условиям. В психике русских крестьян в течение первых десятилетий довлели установки прежних стереотипов-значений в традициях земледельческой культуры. Крестьяне-переселенцы, первоначально «опираясь на привычные представления и сталкиваясь с суровой действительностью», «терпели поражение» в Сибири при воспроизведении российской технологии земледелия[18].

Во второй половине XVII в. адаптированное к условиям Сибири земледелие становится ведущей отраслью. Источники последней четверти XVII в. уверенно констатируют, что сибирские крестьяне «пашут не по русскому обычаю». Если стереотипы-свойства выражались в виде новых приемов землепашества «не по русскому обычаю», значит, мотивировались они изменившимися ценностями в картине мира сибирских крестьян.

Адаптированная к сибирским условиям культура земледелия формировалась постепенно на основе анализа десятков показателей качества земли, районированных климатических примет, испытания зерновых и овощных культур, пробных посевов для «опыта». Можно считать, что в процессе взаимного приспособления культуры земледелия и среды произошла серьезная психологическая переоценка русских традиций землепашества в сознании сибирских крестьян. Следовательно, первый этап освоения края был периодом экономической адаптации, повлиявшей на изменение традиций, мышления и уклада повседневной жизни сибирских крестьян в последующих поколениях. С образованием пяти земледельческих районов сформировались локальные культурно-хозяйственные комплексы взаимодействия с экстремальными факторами («окультуренные районы»). Первые пять земледельческих районов – Верхотурско-Тобольский, Томско-Кузнецкий, Енисейский, Ленский и Забайкальско-Приамурский – стали новой родиной, «месторазвитием» формирующегося социума русских старожилов Сибири. В конце XVII – начале XVIII в. между ними еще лежали обширные территории, не знавшие пашни.

Двор бедняка-старожила в деревне Базаиха. 1932 г.

Фотограф В. К. Воробьев. КККМ НЕГ 10. ГК № 34312149

В течение XVIII в. с проведением великого Сибирского тракта процессы земледельческого освоения новых притрактовых территорий существенно ускорились. Постепенно пашенные земли пяти освоенных районов начинают соседствовать, а затем сливаются в единое пространство. И как следствие, уже не вольный переселенец, а потомственный крестьянин-старожил стал играть ведущую роль в заселении всей Сибири. В сопоставлении с численностью переселенцев-мигрантов из Европейской России начинает преобладать естественный прирост русского населения сибирского края[19]. Более всего в течение XVIII в. русское население выросло в 2,3 раза на территории от Урала до Енисея. В течение 75 лет (то есть жизни трех поколений) основной прирост был достигнут за счет высокой рождаемости в старожильческих семьях. Авторы коллективной монографии «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма» пришли к выводу, что «Западно-Сибирский регион, отдавая большой людской контингент соседней Восточной Сибири, восполнял эту убыль с лихвой за счет притока из-за Урала». В середине ХVIII в. старожильческое население, по данным А. Д. Колесникова и В. В. Воробьева, составляло в Западной Сибири 61 %, в Восточной Сибири – 67 % всего русского населения. В трудах историка Г. Ф. Быкони доказано, что в источниках первой половины XVIII в. в отношении крестьян Приенисейского края систематически фигурирует термин «русский старожил»[20].

С 1703 по 1760-е гг. на территории Приенисейского края продолжился процесс земледельческого освоения южного Хакасско-Минусинского района с преобладанием среди участников миграции из Енисейского и Красноярского уездов как старожилов, так и местного русского населения[21]. Об успешной адаптации потомков первых переселенцев, ставших старожилами края, свидетельствует высокая рождаемость в их семьях, от 3,7 до 5,7 души мужского пола. Новоприбывшие крестьяне в 1720-х гг., по данным 1745 г., по отношению к последующим переселенцам числились спустя четверть века местными старожилами[22]. Красноярский историк Г. Ф. Быконя делает вывод, что «формирование костяка русского старожильческого населения в Хакасско-Минусинском районе закончилось в 60-е гг. XVIII в.». Население южного Хакасско-Минусинского района росло с этого времени за счет высокого естественного прироста в старожильческих семьях[23].

Таким образом, за текущие 30–40 лет в связи с заселением и хозяйственным освоением притрактовой зоны «старожильческие районы в бассейнах Средней Оби, Енисея и Илима соединились в одно целое» во второй половине XVIII в.[24] Мы делаем вывод о том, что здесь сложилось постоянное потомственное старожильческое крестьянство, составлявшее основной костяк сельских общин.

В течение первой половины XIX в. население Западной и Восточной Сибири продолжало расти значительными темпами. Так, по данным губернатора А. П. Степанова, к 1830 г. только в Енисейской губернии числились 50 235 государственных крестьян. Можно считать, что всего крестьян обоего пола было до 100 тысяч человек. В 1830–1860-х гг. (за 30 лет) естественный прирост сельского старожильческого населения составил не менее 120 тысяч человек. Тогда с учетом естественной смертности численность старожилов была от 200 до 220 тысяч душ обоего пола. В 1863 г. в Енисейской губернии проживали 249 986 душ крестьян обоего пола. Таким образом, сформировалась устойчивая общность русских старожилов. Это позволяет говорить о качественных изменениях в сознании русских сибиряков с объединением локальных анклавов в единое адаптированное социокультурное пространство сибирского края.

Несомненно, культура русских сибиряков включала в себя конкретный результат материальной, социальной и психологической адаптации, выразившийся в формировании определенного образа жизни. Формирование образа жизни социальной группы обуславливалось «их собственной природой, общественно-экономическими и естественно-географическими условиями жизни» и было мощным социализирующим фактором «мира старожилов». Внутриобщинные социальные факторы оказывали влияние на воспроизводство сибирских традиций в новых поколениях крестьянской молодежи. Одновременно адаптированные «привычки, идеалы и принципы» служили факторами социализации российских крестьян-переселенцев в среду старожилов.

Во дворе старожила. Село Бирюса. 1913 г.

Фотограф Ермолаев. КККМ НЕГ 5951. ГК № 38499188

В дореволюционных работах И. С. Гурвича, А. А. Кауфмана приводились описания превращения вольных переселенцев из Европейской России в средних или зажиточных домохозяев. Красноярский историк В. А. Степынин, подытожив выводы авторов XIX в., определил сроки заведения домохозяйства переселенцами – от 3 до 7 лет. Он выделил почвенно-климатические, финансово-экономические и социальные условия, «необходимые для организации хозяйства переселенцем без ряда оговорок»[25]. «Ряд оговорок» трактуется нами как внутриобщинные особенности различных селений, волостей, уездов и даже губерний. Например, сроки адаптации к факторам края короче в селениях Зауралья и южных регионов Западной Сибири и значительно длительнее в таежных районах Приангарья, Лены, Прибайкалья. Но одновременно для семьи бывших переселенцев с обзаведением хозяйства начинается более длительный процесс социальной адаптации в общине, рождения детей и внуков, и, наконец, завершения психологической адаптации в локальной «социоэкосистеме» вдали от некогда «родной России».

Динамику комплексной адаптации переселенцев 50–80-х гг. XIX в. под воздействием общинных факторов проанализируем на основе реконструкции поэтапного «осибирячивания» реальной крестьянской семьи.

История «крестьянина Михаила Ильина Щелкунова Минусинского округа Курагинской волости деревни Жербатской» (ныне Жербатиха) может служить примером благополучной адаптации в Сибири.

По итогам подворного обследования старожилов жербатской сельской общины в 1890 г., состав семьи М. И. Щелкунова был следующим: домохозяин (М. И. Щелкунов. – Б. А.) – 51 год, жена – 50 лет, мать-вдова – 75 лет, три женатых сына с невестками, четвертый сын – 12 лет и три малолетних внука. В домохозяйстве имелась усадьба размером 40 на 40 сажен (в метрической системе 85 на 85 метров. – Б. А.), огород, 60 десятин пашенной земли, из которых засевалась 31 десятина. Накашивалось по 600 копен сена. Для перепродажи ежегодно покупалось до 100 голов скота. Нанимались работники: 2 годовых и 1 сезонный.

Михаил Ильич Щелкунов родился в 1839 г. в семье крестьянина-середняка Пермской губернии и в 1852 г. в возрасте 13 лет прибыл с родителями в Сибирь, «в деревню Жербатскую Минусинского уезда». В подростковом возрасте вместе с отцом «занимался смолокурением и выгонкой дегтя, затем завел и развил хлебопашество», впоследствии «торговал хлебом до Енисейска». В возрасте 24 лет, женившись на дочери местного старожила, Михаил Щелкунов «породнился» с членами крестьянского «общества». На основании «подворных записей…» известно, что к началу 1880-х гг. домохозяйство М. И. Щелкунова числилось в составе старожильческих и по экономическим показателям выделялось среди других «жербатских».

Первым важным условием в позитивной адаптации семьи Щелкуновых было происхождение из государственных крестьян-середняков Пермской губернии. Вторым фактором превращения в зажиточных сибиряков явилось заселение в старожильческую деревню Жербатиха Курагинской волости. Немаловажную роль в укреплении статуса семьи в жербатском сельском «обществе» сыграли позитивные родовые качества Щелкуновых: трудолюбие, настойчивость, готовность браться за любую работу, коммуникабельность и отзывчивость. Женитьба на сибирячке также явилась одним из существенных условий ускоренного вхождения в старожильческое сообщество.

В контексте нашего исследования важен анализ психологической адаптации переселенцев Щелкуновых в 1852–1890 гг. Косвенные данные позволяют говорить о позитивной динамике в формировании нового самосознания. Во-первых, на момент переселения в Сибирь в 13 лет у Михаила Щелкунова не вполне закончилось формирование выраженной «российской» идентичности. Период взросления его проходил в течение 10 лет (1852–1862 гг.) в старожильческой среде, в кругу сверстников-подростков. В деревне, насчитывавшей в 1855 г. 25 дворов, находившейся от волостного центра в 35, а от уездного в 90 верстах, процесс адаптации прошел в границах традиций «замкнутого мира»[26]. Женитьба на 23-летней девушке из старожильческой семьи в 1863 г. напрямую свидетельствует о признании Михаила «своим» сверстниками-старожилами. К этому времени он в течение 5–6 лет участвовал вместе с отцом в сходах общины наравне со всеми членами крестьянского мира. К середине 1870-х гг. Михаил Ильич утверждается в статусе главы домохозяйства.

Крестьянская старожильческая семья в деревне Енисейка Канского уезда. 1911 г.

Фотограф В. П. Ермолаев. КККМ НЕГ 9588. ГК № 24951717

Данные о высоком уровне хозяйствования («торговал хлебом до Енисейска») относятся к 1875–1885 гг. В хронологическом наложении десятилетие 1875–1885 гг. приходится на 23–33-й годы проживания М. И. Щелкунова в Енисейской губернии. В 1880 г. у М. И. Щелкунова подрастали сыновья 16, 14, 12 лет, которые по факту своего рождения в Сибири считались сибиряками-старожилами. Старший сын Егор Михайлович женился в 1886 г. на старожилке с. Имисского и в 1890 г. имел дочь 3 лет. Через 10 лет он продолжил торговые операции отца, развернув несколько торговых лавок в соседних селениях Курагинской волости. Таким образом, в течение 20–30 лет завершился процесс материальной, социальной и психологической адаптации семьи Щелкуновых в старожильческой общине[27].

Возобновление «мини-процессов» адаптации последующих поколений переселенцев XIX в. происходило в благоприятных условиях материальной и психологической поддержки со стороны старожилов. Однако от переселенцев требовалось позитивное восприятие традиционных ценностей сибирской крестьянской общины. Источники подтверждают, что мир старожилов был мощным фактором воздействия на сознание переселенцев. «Откуда бы ни были новоселы, они подвергаются беспрерывной критике и иронии, сопровождаемой и положительными советами, как поступать на сибирской почве, как пахать землю, наконец, даже советами, как говорить, не возбуждая смеха. Под гнетом этих насмешек и советов, подтверждаемых собственным опытом, новые колонисты быстро уступают местным обычаям, и не далее как следующее поколение считает себя коренными сибиряками»[28].

Три поколения крестьянской старожильческой семьи в деревне Енисейка Канского уезда. 1911 г.

Фотограф В. П. Ермолаев. КККМ НЕГ 9594. ГК № 24951793

Психолог М. П. Якобсон писал, что «по традициям, бытующим в данной среде», «подражанию определенному образцу поведения, следованию примеру» трансформируются прежние установки поведения. Поэтому под внешним социализирующим воздействием меняется содержание ценностей и структуры элементов субъективной картины мира. Переселенцы «быстро уступают местным обычаям» (то есть воспринимают местные стереотипы поведения), и через два-три десятилетия у них закрепляется новое самосознание старожила сибирского края.

Повторим вкратце в ретроспективе процесс формирования и развития старожильческого мира в прошлом. Подчеркнем, что системное понимание стало возможным только в комплексном изучении социокультурных процессов в сибирском «обществе» в единстве исторических событий, эволюции ментальности, аспектов идентичности, этнического характера сибиряков. Итак, согласно нашим собственным работам и выводам, к 60-м годам XVIII в. на основе завершения земледельческого освоения старозаселенных районов Западной и Восточной Сибири сформировалось постоянное старожильческое население с отдельными внутренними миграционными перемещениями. Формировалась и новая идентичность русских сибиряков: есть «российские» люди и есть «мы, сибирские старожилы». Данная идентичность опиралась на отсутствие крепостного права, общинный демократизм, отстраненность от властных структур по сравнению с европейской частью страны, на обилие земель и ресурсов. Старожилы-сибиряки стали основным населением региона, они определяли действие норм обычного права, традиции, нравы, образ жизни, региональный патриотизм и самосознание детей и внуков. Они активно влияли на новых переселенцев «и на местных аборигенов, вступая с последними в хозяйственные и бытовые взаимоотношения»[29].

Семья переселенца Герасима Кузьмина. Начало ХХ в.