Читать книгу Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов - - Страница 3

Вскоре я поступил штатным секретарем к господину Клеману. Судить о нем мне слишком трудно, я даже считаю это неуместным, так как, пока я был его подчиненным, он относился ко мне чрезвычайно благосклонно, но, когда я сделался комиссаром полиции, то есть равным ему, он стал выказывать против меня столь явную вражду, что не замечать ее, при всем моем желании, было невозможно.

Чем объяснить это недоброжелательство, решительно не понимаю. Впрочем, была одна причина, но до того комичная и ничтожная, что я отказываюсь придавать ей значение. Дело вот в чем: как-то раз, когда я допрашивал какого-то убийцу, в мой кабинет вошел мой бывший начальник, как всегда торжественный и серьезный, и попросил меня быть свидетелем в одном важном деле.

– Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Представьте себе, журналисты осмелились спрятаться в большом деревянном ларе в моей передней, чтобы следить, кто ко мне приходит! – сообщил Клеман с негодованием священнослужителя, храм которого подвергся поруганию.

Признаюсь, я не мог удержаться от смеха.

– Вы хотите, чтобы я шел констатировать пребывание непрошеных гостей в вашем сундуке? Полно! – сказал я. – Это преступление не предусмотрено в своде законов, к тому же вы сами можете оказаться в смешном положении.

Клеман был взбешен, а на следующий день на письменном столе префекта, на самом видном месте, я заметил донос, написанный на меня Клеманом. Была ли то коварная уловка господина Лозе или просто случайность, но только бумага лежала так, что не заметить ее было решительно невозможно.

– О, мне очень жаль, что вы увидели эту бумагу, но, надеюсь, не рассердились на господина Клемана, – улыбаясь, сказал Лозе, – ведь вы знаете его характер.

Тем не менее, после злополучной истории с деревянным сундуком, господин Клеман и я остались в ссоре.

Я не знаю, были ли в служебной карьере моего бывшего начальника приключения вроде вышеописанного, но мне хорошо известно, что с моими предшественниками в должности начальников сыскной полиции, с господами Бюном и Масе, он также не ладил.

Однако возвратимся к той отдаленной эпохе, когда я был секретарем господина Клемана и он выказывал ко мне большое расположение.

Переходя в отделение судебных делегаций, я надеялся найти более широкое поле деятельности, сделаться сотрудником господина Клемана и пользоваться его уроками опытного полицейского. Увы, в значительной доле пришлось разочароваться. Идеалом моего нового начальника было – посвятить меня в тайны обысков и уличной политики. Признаюсь, ни то, ни другое нисколько меня не прельщало.

Специальностью господина Клемана было, как говорится, «рыться в канавах». Всякий раз, когда требовалось разыскать вытравленный плод или нож убийцы, брошенный в лохань, задачи подобного рода поручались мне.

Дело в том, что в этой области он достиг совершенства и действительно мог гордиться своим искусством. Мне случалось видеть, как он, засучив рукава, собственноручно принимался за дело с видимым удовольствием и увлечением. Мне же оставалось только стоять, сложа руки. Но я нисколько не претендовал на роль господина Клемана, в особенности когда при вскрытии мертвых тел он сам рылся во внутренностях, а я составлял протоколы.

Приблизительно то же самое было во время уличных беспорядков. По большей части я следовал за начальником, точно гуляя, заложив руки в карманы.

Помню, во время манифестаций голодающих на площади Оперы, меня чуть не арестовали вместе с манифестантами.

А между тем нельзя слишком строго обсуждать полицейских агентов и жандармов, если они не особенно деликатно обращаются с толпой, которую им приказывают сдерживать. Они исполняют свой долг, как солдаты на поле битвы, и если в пылу схватки сами увлекаются, то не следует забывать, что для них манифестант – враг. К тому же, когда человека бьют, у него, естественно, является потребность отплатить тем же. Помню, я сам был охвачен этой лихорадкой в августе 1885 года, при открытии памятника Бланки, вызвавшем большую социалистскую демонстрацию, на которой мне по обязанности пришлось присутствовать, так как господин Клеман командовал отрядом жандармов. Я, как сейчас, вижу необозримое стечение народа вокруг кладбища и госпожу Северин, немножко бледную, но улыбающуюся, с букетом крупных красных цветов в руках.

Вдруг на толпу был сделан внезапный натиск, и господин Арагон, один из комиссаров полиции, овладел красным знаменем. Знаменосцы, разумеется, пожелали его отбить. Около господина Арагона находились только его секретарь и несколько агентов, моментально они были окружены, и не успели мы опомниться, как увидели, что красное знамя, агенты и сам Арагон исчезли в толпе. Господин Клеман, я и агенты, бывшие около нас, бросились на защиту Арагона совершенно так же, как если бы нам предстояло отстаивать товарищей против нападения пруссаков под Монбельяром или Герикуром. Всякая борьба всегда принимает подобие войны. К счастью, при манифестациях подобного рода люди обмениваются только кулачными ударами. Мне кажется, что в тот день, хотя я и не любитель бокса, мне пришлось работать руками так же, как и другим.

Мне довелось присутствовать также при знаменитой манифестации Ван-Занд, и в тот день я имел случай убедиться, как ловко иногда полиция пользуется парижскими злобами дня. Уже с утра в полицейской префектуре царило тревожное настроение, но причиной его была отнюдь не мадемуазель Ван-Занд, о которой почти забыли и думать, а то, что господину Жюлю Ферри грозила бурная манифестация. Известие о сдаче города Лангшон, как молния, облетело Париж и произвело огромную сенсацию; опасались уличных беспорядков, народного бунта, и приняли самые строгие и тщательные меры для охраны министра иностранных дел.

Между тем, действительно, в Комической опере за последние несколько дней протесты против мадемуазель Ван-Занд принимали все более и более угрожающий характер. Я не знаю, какие инструкции дал мой начальник господину Камакасу для соблюдения порядка в Комической опере, но мне достоверно известно, что инцидентом Ван-Занд у нас воспользовались с целью отвлечь толпу и помешать манифестации направиться на набережную Орсе.

Я более, чем кто-либо, забочусь о сохранении профессиональной тайны и, кажется, достаточно доказал это в знаменитом процессе Дюца – Ройер, но вполне возможно, что мои понятия о профессиональной тайне не совпадают с понятиями политических деятелей. По-моему, в полицейском деле только вопросы, касающиеся государственной охраны или чести частных лиц, должны храниться в строжайшей тайне, но профессиональная тайна была бы даже безнравственной в деятельности полицейского, так как нередко ею могли бы прикрываться бесчестные и вредные поступки.

Впрочем, что касается инцидента с Ван-Занд, то мне даже нет надобности скрывать эту тайну по той простой причине, что она никем не была мне поручена. Я ограничусь описанием того, что видел, а видеть мне пришлось довольно странные вещи.

Как могло случиться, что манифестанты, направившиеся с улицы Монмартр к Жюлю Ферри, очутились вдруг перед Комической оперой? Этого я не берусь объяснить, но хорошо знаю, каким образом их удерживали около театра. Через каждые десять минут из театра поспешно выходил полицейский агент, переодетый в статское платье, и в толпе кричали:

– Вот Ван-Занд!

Толпа бросалась вперед, Клеман и его агенты старались ее сдержать, происходила свалка, и цель была достигнута. Так продолжалось до конца спектакля, но тогда было уже слишком поздно идти с манифестациями к Жюлю Ферри. Вот каким образом самые громкие события имеют иногда совершенно неизвестную публике подкладку. Конечно, никому и в голову не придет, что последней жертвой Лангшона была бедняжка мадемуазель Ван-Занд, которая с этого момента уже не могла более появляться на сцене Комической оперы.

Тот период времени как-то особенно изобиловал манифестациями, и каждый день приносил новые хлопоты господину Клеману.

В особенности выборы 1885 года причинили нам много возни, когда редакция газеты «Голуа», помещавшаяся в то время на Итальянском бульваре, устроила иллюминацию в честь победы монархистов, господину Клеману было поручено охранять против неистовств раздраженной толпы газету господина Артура Мейера.

Нам пришлось провести несколько не особенно приятных вечеров на бульваре, освещенном только разноцветными шкаликами редакции «Голуа». Здесь так же, как и при открытии памятника Бланки, я был выведен из терпения и помню, собственноручно задержал двух или трех манифестантов, которые дерзко меня оскорбили. Это занятие вовсе меня не забавляло, но, как я уже сказал выше, полицейский – то же, что солдат, и я исполнил свой долг.

В связи с этими выборами 1885 года со мной случилось довольно забавное приключение, позволившее мне убедиться воочию, как мало доверия парижане питают к прочности и устойчивости правительства.

В понедельник, когда телеграммы со всех концов Франции сообщали о поражении республиканских кандидатов во многих департаментах, господин Клеман во втором часу ночи повел меня к господину Граньону, новому префекту полиции. По его словам, положение было настолько серьезно, что он считал нужным просить инструкций префекта.

Господин Граньон, около которого уже собрались главные начальники отдельных частей, принял нас очень любезно и объявил, что оставляет нас ужинать. Но так как он был холост и только что перебрался на Дворцовый бульвар, то дома у него ничего не было приготовлено, и он попросил меня и моего товарища Рукье, секретаря делегаций, сходить в ресторан за устрицами, холодным ростбифом и несколькими бутылками шампанского. Мы скоро возвратились с двумя корзинами, наполненными съестными припасами, и господин Граньон объявил, что ужин, принесенный нами, превосходен.

Но в пятом часу утра, когда префект, между десертом и заключительным ломтиком сыра, распечатывал последние депеши из Министерства внутренних дел, в передней послышался какой-то страшный шум и спор. Господин Граньон попросил меня сходить узнать, что там происходит.

Я нашел в передней мальчика, присланного из ресторана, и камердинера господина Граньона, которые о чем-то ожесточенно спорили.

– Что случилось? – спросил я.

– Дело в том, – ответил посланный, – что хозяин ресторана приказал мне не уходить до тех пор, пока не получу денег по счету.

– Придите завтра, друг мой, – ответил я, – вам уплатят в кассе. Надеюсь, что вы можете оказать доверие префекту полиции.

– Доверие? – проворчал он тем протяжным тоном, который так характерен для нашего простонародья. – Ну нет, сударь, завтра, уж возможно, префекта не будет… Повсюду говорят, что правительство пошатнулось.

Несмотря на все мое красноречие, мне не удалось убедить этого человека, что правительство даже тогда, когда оно падает, расплачивается со своими долгами. Он никак не соглашался подождать до следующего утра, тогда, возвратившись, я рассказал обо всем господину Граньону, который много смеялся и, вынув бумажник, заплатил по счету.

Господин Клеман, кроме обысков и уличных беспорядков, имел еще другую специальность, которая давала мне материал для интересных наблюдений над оборотной стороной парижской жизни, а также для некоторых философских размышлений о моральной миссии полиции.

В обязанности господина Клемана входило улаживать затруднения, могущие возникнуть между лицами, занимающими более или менее видное положение, и их любовницами.

В нашем бюро перебывало множество прехорошеньких женщин, и под диктовку моего начальника мне приходилось записывать весьма пикантные показания… Но это же касается профессиональной тайны в том смысле, как я ее понимаю.

Конечно, обязанность, принятая на себя моим начальником, была почтенна и похвальна, так как этим путем охранялись семейные интересы, а главное – он выполнял ее с безукоризненной честностью, однако я должен сказать, что если мне приходилось видеть беззастенчивых барышень, старавшихся эксплуатировать богатых юнцов из хороший фамилий, то еще чаще случалось присутствовать при допросах, рисовавших далеко не в выгодном свете некоторых людей с именем и положением, которые, однако, не церемонились пользоваться полицией, как средством шантажа, поступали по отношению к своим любовницам недостойным образом и даже злоупотребляли правами, которые дает нам закон.

Всего более в подобных случаях меня возмущала та легкость, с которой закон разрешает высылку простым административным порядком иностранцев, а в частности – иностранок. Сколько раз мне приходилось слышать диалоги вроде нижеследующего:

– Но, господин комиссар, ведь я имею от него ребенка, пусть он дает на его воспитание…

– Мадемуазель, это нас не касается, мы не желаем скандала. Вы иностранка, и, если будете продолжать устраивать сцены у дверей господина K., нам придется вас выслать.

А когда несчастные, опозоренные и брошенные девушки, пренебрегая опасностью, все-таки продолжали предъявлять свои требования, их просто-напросто отправляли за границу.

Признаюсь, это всегда казалось мне чудовищно жестоким и несправедливым! Когда граф X. или маркиз Z. делал матерью камеристку своей высокородной мамаши, он не справлялся о том, итальянка или швейцарка та женщина, которая ему нравилась, почему же он вспоминал об этом, когда нужно было давать на воспитание ребенка?

Когда господин X. или господин Z. подписывал векселя мадемуазель Y., которую страстно любил, ведь он не находил, что ее бельгийская или итальянская национальность охлаждает его любовный пыл, почему же после разрыва он вдруг замечал, что эта национальность мешает ему заплатить долг? Впрочем, хороши и те мужья, которые на следующий день после развода приходили просить о высылке жены…

По моему мнению, это опасные меры, и, когда полиции приходится вмешиваться в столь щекотливые частные дела, ей следует всячески ограждать себя от нареканий в произволе. Конечно, бывают случаи, и даже очень часто, когда полиция должна отстаивать семейные интересы, но для того со стороны магистрата требуется замечательный такт и много деликатности, господин Клеман же, при всем своем добром желании, казался не созданным для этой роли дипломата и часто действовал, как простой блюститель порядка.

Признаюсь, я был очень рад покинуть судебные делегации, когда спустя некоторое время после выборов 1885 года я первым выдержал испытание на должность полицейского комиссара и господин Граньон назначил меня комиссаром в Пантен.