Читать книгу Человек со сломанным ухом - - Страница 8

Сегодня, 20 января 1824 года, жестокая болезнь отняла у меня последние силы, и я чувствую, что скоро настанет день, когда моя душа отлетит в вечность.

Я собственноручно пишу это завещание, в котором хочу выразить свою последнюю волю.

Я назначаю своим душеприказчиком моего племянника, Никола Мейзера, богатого пивовара из славного города Данцига.

Я завещаю свои книги, архивы и все коллекции, за исключением экспоната, хранящегося под номером 3712, моему бесконечно уважаемому и ученому другу доктору Гумбольдту.

Все остальное мое движимое и недвижимое имущество стоимостью 100 000 прусских талеров или 375 000 франков я завещаю господину полковнику Пьеру-Виктору Фугасу, который в настоящее время обезвожен, но все еще жив, и учтен в моем каталоге под № 3712 (раздел Зоология).

Надеюсь, для него это станет хотя бы небольшим утешением за перенесенные им страдания.

Движимый желанием помочь моему племяннику Никола Мейзеру осознать весь масштаб возложенной на него ответственности, я решил посвятить его в историю обезвоживания моего законного наследника полковника Фугаса.

Мое знакомство с этим отважным молодым человеком состоялось 11 ноября несчастливого 1813 года. К тому времени я давно покинул город Данциг, в котором из-за грохота пушек и свиста ядер стало совершенно невозможно работать. Я перевез все свои книги и научные приборы в укрепленную деревню Либенфельд, находившуюся под защитой союзных войск. В те дни были полностью нарушены связи французских гарнизонов Данцига, Штецина, Кустрина, Глонау, Гамбурга и еще многих городов как между собой, так и с Францией. Тем не менее генерал Рапп продолжал оказывать упорное сопротивление английскому флоту и русской армии. Полковник Фугас был захвачен отрядом из корпуса Барклая де Толли как раз в тот момент, когда он направлялся в Данциг и пытался перейти Вислу по льду. Его привезли в Либенфельд 11 ноября. Я в это время ужинал, и комендант деревни унтер-офицер Гарок приказал силой доставить меня в комендатуру, чтобы я участвовал в допросе в качестве переводчика.

Мне сразу понравился этот бедолага. Понравились его мужественный голос, гордое выражение лица и то, как он держался. Он с самого начала был готов пожертвовать жизнью и сожалел лишь о том, что, пройдя через позиции четырех армий, позволил схватить себя в порту и в результате не выполнил приказ императора. Он производил впечатление истинного французского фанатика. От рук таких же фанатиков безмерно пострадала моя милая Германия, и тем не менее мне непреодолимо захотелось его защитить, поэтому в ходе допроса я действовал не как переводчик, а скорее, как адвокат. К несчастью, у него обнаружили письмо Наполеона генералу Раппу, копию которого я сохранил в своем архиве. Вот текст этого письма:

«Оставьте Данциг, прорвите блокаду, идите на соединение с гарнизонами Штецина, Кустрина и Глонау, направляйтесь к Эльбе, свяжитесь с Сен-Сиром и Даву и постарайтесь сосредоточить разрозненные силы в Дрездене, Торгау, Виттенберге, Магдебурге и Гамбурге. Используйте санный транспорт. Пройдите через Вестфалию, которая не занята противником, и отправляйтесь на защиту Рейнской армии, в которой 170 000 французов взывают о спасении.

Наполеон»

Само письмо было отправлено в штаб русской армии, а тем временем полдюжины безграмотных вояк, пьяных от радости и виноградной водки, приговорили отважного полковника 23-го линейного полка к смерти за шпионаж и предательство. Казнь была назначена на полдень следующего дня. Пьер-Виктор Фугас горячо поблагодарил меня и трогательно обнял (надо сказать, что он супруг и отец), после чего его заперли в маленькой крепостной башне деревни Либенфельд, в которой невыносимо дуло из всех щелей и амбразур.

В эту ужасную зиму ночь с 11 на 12 ноября была одной из самых холодных. Мой термометр с расширенной шкалой висел за окном, выходящим на юго-запад, и показывал 19 градусов ниже нуля. Рано утром я вышел из дома, чтобы проститься с полковником, и встретил унтер-офицера Гарока, который сказал мне на ломаном немецком языке: «Уже нет нужды расстреливать французика. Он замерз.»

Я помчался в тюрьму. Затвердевшее тело полковника лежало на спине. После нескольких минут осмотра я понял, что это не было трупным окоченением. Его суставы утратили нормальную подвижность, но все еще сгибались и разгибались, причем без особых усилий. Конечности, лицо и грудь полковника на ощупь были совсем холодными, но это был не тот холод, который ощущается при прикосновении к трупу.

Я знал, что Фугас не спал несколько ночей и выдержал исключительные нагрузки, поэтому не сомневался, что он впал в глубокий летаргический сон, что случается при переохлаждении тела. Во время летаргического сна дыхание и кровообращение замедляются до такой степени, что для констатации признаков жизнедеятельности требуется специальное медицинское обследование. Пульс у него не прощупывался. Во всяком случае, мои онемевшие от холода пальцы его не почувствовали. По причине моей тугоухости (в то время мне шел шестьдесят девятый год) я не смог при прослушивании распознать сердечные шумы, подтверждающие слабое, но устойчивое биение сердца, что обычно удается сделать, когда пульс не прощупывается рукой.

Тело полковника пребывало в состоянии оцепенения, вызванного резким снижением его температуры. В подобных случаях, чтобы предотвратить смерть, требуются разнообразные осторожные манипуляции. Если бы он пробыл в таком состоянии еще несколько часов, то произошло бы полное замораживание тела и вернуть его к жизни было бы уже невозможно.

Я пришел в полное замешательство. С одной стороны, я понимал, что он умирает у меня на руках от переохлаждения, но, с другой стороны, я не мог в одиночку осуществить все необходимые манипуляции. Если бы я ввел ему возбуждающие средства, одновременно не проделав интенсивного растирания туловища и конечностей, для чего пришлось бы привлечь трех или четырех помощников, то к жизни я вернул бы его лишь для того, чтобы он вскоре умер. У меня до сих пор стоит перед глазами невыносимое зрелище. Я имею в виду девушку, задохнувшуюся во время пожара, которую мне удалось реанимировать, применив срочные, можно сказать, чрезвычайные меры. Она пришла в чувство, но успела лишь позвать свою мать и сразу после этого умерла. Не помогли даже инъекции возбуждающих средств и приложение электрического разряда, вызвавшего сокращение диафрагмы и сердца.

Оставался еще один вопрос: если мне удастся вернуть его к жизни, то не приведут ли в исполнение приговор военного суда? Разве было бы гуманно вытащить полковника из состояния, близкого к смерти, только для того, чтобы подвергнуть его жестокой казни?

Должен признаться, что при виде тела, в котором едва теплилась жизнь, мною вновь овладели давнишние идеи относительно оживления человека. Мне не раз приходилось оживлять представителей весьма высокоразвитых видов животного мира, поэтому я не сомневался в успехе эксперимента, объектом которого будет человек. Правда, в одиночку голыми руками проделать это невозможно, но в моей лаборатории имелись все необходимые инструменты, используя которые я мог бы обезводить Фугаса без посторонней помощи.

Таким образом, у меня оставались три варианта действий: 1. Оставить полковника в башне, в которой он вскоре умер бы от переохлаждения; 2. Оживить его с помощью возбуждающих средств и, если операция пройдет успешно, передать расстрельной команде; 3. Высушить его тело в моей лаборатории, имея в виду, что по завершении войны Фугаса с высокой долей вероятности можно будет оживить. Гуманисты всех стран мира без лишних слов поймут, какой вариант я предпочел.

Я вызвал унтер-офицера Гарока и попросил его продать мне тело полковника. Я уже не раз покупал трупы для анатомических исследований, поэтому моя просьба не вызвала никаких подозрений. Мы сразу ударили по рукам, я выдал Гароку четыре бутылки вишневой настойки, и вскоре русские солдаты принесли на носилках тело полковника Фугаса.

Как только меня оставили одного, я тут же проколол ему палец и выдавил каплю крови. Не прошло и минуты, как кровь полковника, помещенная между двумя стеклянными пластинками, уже находилась под микроскопом. Внимательно изучив ее, я понял, что случилось чудо: коагуляция фибрина еще не наступила! Красные кровяные тельца были четко различимы и оставались округлыми, чуть приплюснутыми, двояковогнутыми, без сколов, зазубрин и сферических выпуклостей. Белые кровяные тельца деформировались и попеременно то приобретали сферическую форму, то медленно сплющивались. Получалось, что я не ошибся. Передо мной был окоченевший человек, но не труп!

Я отнес его на весы. Вместе с одеждой он весил сто сорок фунтов. Раздевать его я не стал. Мне было известно, что животные, обезвоживание которых производилось при их непосредственном контакте с воздухом, гибли чаще, чем такие же особи, на телах которых в ходе обезвоживания сохранялась слизь или иная влажная субстанция.

Я был счастлив оттого, что наконец-то смогу применить на практике мой большой воздушный насос с большой чашей и огромным овальным колоколом из кованого железа, подвешенным на цепи, которая в свою очередь была пропущена через вколоченный в потолок шкив и с помощью лебедки легко поднимала и опускала колокол. Не вызывало сомнений, что пригодятся также другие механизмы, которые я терпеливо изготавливал, игнорируя насмешки завистников. К тому времени я уже утратил веру в то, что мои научные инструменты когда-нибудь найдут применение, и вот благодаря случайному стечению обстоятельств такой случай наконец представился. Важно и то, что наконец-то я получил долгожданный объект для проведения эксперимента. До этого я безуспешно пытался ввести в состояние оцепенения собак, кроликов, овец и прочих млекопитающих, используя в этих целях замораживающие смеси. Результаты подобных экспериментов уже давно могли быть получены, если бы мне оказывали действенную помощь, а не осыпали насмешками, и, если бы наши министры употребили данную им власть во благо науки вместо того, чтобы обвинять меня в подрывной деятельности.

Я заперся с телом полковника в лаборатории и запретил кому бы то ни было меня беспокоить, даже моей старой гувернантке Гретхен, ныне покойной. Начал я с того, что заменил неудобный рычаг от старого воздушного насоса на колесо с эксцентриком, преобразующее круговое движение оси в прямолинейное движение поршня. Все части аппарата – колесо, эксцентрик, шатун, шарниры – работали безукоризненно, благодаря чему я имел возможность самостоятельно выполнять все необходимые действия. Холод не влиял на работоспособность насоса, и даже масло не замерзало, поскольку я подверг его очистке по новому методу, предложенному французским ученым Шеврелем.

Я уложил тело в чашу насоса, сверху опустил колокол, загерметизировал его края и начал постепенно откачивать из колокола воздух, одновременно снижая внутри него температуру. Вокруг тела полковника я уложил капсулы с хлоридом кальция, предназначенные для впитывания испарявшейся из тела жидкости, что позволило ускорить процесс обезвоживания.

Хочу подчеркнуть, что мной были созданы идеальные условия для постепенного обезвоживания человеческого тела, благодаря которым удалось предотвратить резкое прекращение физиологических процессов и разрушение тканей. Даже мои эксперименты над тихоходками и коловратками редко имели такие же большие шансы на успех. Кстати, все эти эксперименты завершились вполне успешно. Однако особенность объекта воздействия и серьезные моральные соображения требовали соблюдения особых условий, которые я предусмотрел заранее. Задолго до этого эксперимента я проделал в колоколе две выемки и вставил в них куски толстого стекла, через которые мог контролировать воздействие вакуума на полковника. Кроме того, я не стал закрывать окна в моей лаборатории из опасения, что слишком высокая температура нарушит летаргический сон объекта или повлияет на процесс обезвоживания. Если бы тело разморозилось, то эксперимент мог закончиться неудачей. Моими усилиями в течение нескольких дней показания термометра держались на уровне 6-8 градусов ниже нуля, летаргический сон не нарушался, и одновременно свелся к минимуму риск замерзания тканей.

Удаление воздуха я производил крайне медленно из опасения, что газ, высвободившийся из-за разницы давления внутри тела и снаружи, прорвет сосуды и спровоцирует немедленную смерть. Кроме того, я постоянно следил за воздействием вакуума на кишечные газы, которые расширялись в организме по мере падения давления вокруг тела и могли бы вызвать серьезные повреждения. Такое расширение не могло повлиять на сохранность тканей, но малейшего внутреннего повреждения было бы достаточно, чтобы стать причиной смерти через несколько часов после возвращения к жизни. Такое часто происходит, когда оживление животного производится без должных мер предосторожности.

При работе с телом полковника несколько раз имело место слишком быстрое вздутие живота, что представлялось весьма опасным и вынуждало меня впускать под колокол небольшое количество воздуха. Прекращение вздутия свидетельствовало о том, что газ удалялся в результате экзосмоса12 либо спонтанного действия внутренних органов. Только к концу первого дня я смог ослабить меры предосторожности и поднять вакуум на несколько более высокий уровень.

На следующий день я еще больше поднял вакуум, в результате чего стрелка барометра опустилась на пять миллиметров ртутного столба. При этом положение тела и конечностей нисколько не изменилось, из чего я сделал вывод, что тело не подвержено конвульсиям. Мне стало ясно, что тело полковника уже прошло критическую стадию обезвоживания, утратило способность двигаться и в нем остановились физиологические процессы, однако смерть не наступила и сохранилась возможность повернуть все процессы вспять. Жизнь была приостановлена, но не прекратилась.

Каждый день я откачивал избыток водяного пара и при этом следил за показаниями барометра. Наступило 14 января. В тот день дверь моей лаборатории была в буквальном смысле снесена русским генералом графом Трологубом, уполномоченным генерального штаба. Этот высокопоставленный офицер в страшной спешке примчался в нашу деревню, чтобы отменить казнь полковника и препроводить его к главнокомандующему. Я терпеливо объяснил ему смысл моих действий, предпринятых по велению совести, предложил взглянуть через окошко в колоколе насоса на тело полковника, сказал, что буду счастлив сохранить тело человека, который мог бы сообщить полезные сведения освободителям моей страны, и сообщил, что могу самостоятельно оживить его, если мне пообещают сохранить ему жизнь и свободу. Генерал граф Трологуб, человек, безусловно достойный, но получивший лишь военное образование, счел, что я шучу над ним. Он выскочил из лаборатории, захлопнув дверь перед моим носом, да еще и обозвал меня старым дураком.

В течение трех недель я продолжал откачивать воздух и поддерживать давление на уровне 3-5 миллиметров ртутного столба. По собственному опыту я знал, что животные могут ожить даже после того, как их в течение восьмидесяти суток продержали в сухом и холодном вакууме.

Прошел месяц, и 12 февраля 1814 года я констатировал, что состояние тканей не ухудшилось, вследствие чего я принял решение подвергнуть тело полковника дополнительным воздействиям, чтобы обеспечить более надежную консервацию путем его полного обезвоживания. С помощью специального крана я пустил под колокол воздух, затем приподнял колокол и приступил к следующей стадии эксперимента.