Читать книгу Уроки на свежем воздухе - - Страница 3

Он застонал. Закрыл лицо ладонью, глянул меж пальцев. Зажмурился. Собрался с силами. Снова глянул и снова зажмурился. Солнечный свет взрывал височные кости. Источником страданий служило окно за головой. Зарыться сейчас в подушку, замереть! Но, нет. Сперва нужна вода – в недрах сухого рта ворочался распухший раскаленный язык. Коста скосил глаза.

На прикроватной тумбе разглядел восхитительное: стакан с густой белой жидкостью и упаковку таблеток. Жидкость оказалась айраном – Коста прикончил его в три глотка. А таблетка аспирина и пять минут покоя смягчили нехорошие симптомы: свет перестал бить в подлобье и более-менее равномерно распределился в пространстве. Боль в висках утихла, оставив после себя лишь тяжесть, съехавшую к затылку, и зыбкую реальность, которая кренилась при любом резком движении.

Коста попытался ухватить эту реальность за куцый хвост и для начала правильно расположить себя в ней. Провел дрожащей пятерней по телу: так, на нем джинсы и футболка. Приподнялся на локтях – в ногах кровати сбился плед, которым его, видимо, укрыли на ночь. Кто укрыл и привел (или принес?), не известно. Из памяти удалось выскрести лишь смутное воспоминание, как шел вчера к машине, обхваченный чьей-то жесткой рукой. Коста глянул в окно. И сразу узнал площадку перед входом, а также дорожку, бегущую от нее к балюстраде над морем.

Вот и выводы. Первое – он в санатории имени Боткина, в гостях у Эмина. Второе – кальян у дяди забористый.

В дверь постучали. Пришлось вставать и плестись открывать.

– Доброе утро! – поздоровалась миниатюрная горничная. – Надеюсь, вы хорошо спали? Вас ожидают завтракать. Как будете готовы позвоните, – она кивнула на кнопку рядом с выключателем, – я провожу. Не задерживайтесь, пожалуйста!

Из зеркала в ванной на Косту высверкнуло розовыми белками глаз нечто щетинистое, дремучее. На раковине, рядом с запакованной зубной щеткой, лежала бритва. Нет, черта с два. Бриться он не станет. Эмину придется вытерпеть неавантажный вид племянника. Гораздо хуже, что футболку не сменить – Коста понюхал под мышкой и едва не сблевал от запаха дыма и пота.

Спустя пятнадцать минут нетвердой походкой он шел за горничной по коридору. Коста знал ковровую дорожку под ногами в ее лучшие годы – сейчас она была ветха и плешива.

Высокие двери выпустили их на свет. Коста невольно улыбнулся и положил ладонь на голову одному из двух львов по бокам от входа. Так он делал семнадцать лет назад каждый раз, выходя из санатория, и, кажется, почувствовал гладкую прохладу мрамора раньше, чем коснулся львиной макушки.

Как и прежде кудрявые глицинии покрывали ноздреватой тенью столики на площадке. Круглый фонтан в центре не работал, его безводное ложе устлала листва. Коста помнил фонтан полноводным, в детстве он вытаскивал из него веткой трепыхавшихся в воде насекомых и выкладывал на бордюр сушиться. Толстая завхозиха ругалась на мушино-комариное непотребство вокруг исторического источника. Но весь медицинский персонал – от медсестер до врачей, был на стороне Косты и его доброго сердца.

– А вот и наша художница! – горничная мотнула подбородком.

Перед ними, где частокол толстых кипарисов почти скрывал белую балюстраду, стоял ослик. Рядом худенькая девочка, высунув от усердия язык, штриховала по листу на мольберте. Коста хотел посмотреть, но его провожатая, улыбнувшись девчушке, свернула в небольшой парк – Коста помнил, он назывался Итальянским, из-за высаженных здесь лет двести назад пиний. По тропинке через мир, пахнущий хвоей, они вышли на лужайку. Две беседки, разделенные дорожкой, стояли на ней, обе оплетал плющ и в каждой помещался стол. Коста остановился и даже не зафиксировал момент, когда исчез его Вергилий в накрахмаленном фартуке.

Во главе стола одной из беседок расположился Эмин. По правую руку его сидели лысый толстяк и поджарый загорелый блондин с какими-то очень светлыми глазами. По другую сторону стола – колоритная парочка: полный господин в белом костюме, то и дело промакивающий платком плешь, и девица лет двадцати, самой выдающейся составляющей которой была грудь – два огромных шара затмевали в хозяйке все остальное. Стул слева от Эмина оставался свободным.

В беседке напротив, отделенной дорожкой, сидел Зудин. Антон глядел исподлобья, и судя по воспаленным глазам, мучился тем же недугом, что и Коста. Но в отличие от него был чисто выбрит. Коста вскинул брови – он-то не сомневался, что перебравшего гуру книголюбов погрузили вчера в машину и отправили в Ялту. Дальний конец Зудинского стола упирался в заросли. Там, на табуретке притулил свое тощее тело актер Григорий Олушин, одетый сегодня по-человечески: в темную майку и джинсы. Желтые патлы были стянуты в йоговский пучок на макушке. Держался скромником, опустив глаза долу, как в храме.

На столах кроме фруктов, вина и воды ничего не было.

«Так себе завтрак», – подумал Коста, хотя и не был голоден.

– А вот и Коста, – Эмин сдержано улыбнулся и представил сидящих за своим столом.

Он никого не запомнил. Какая-то неестественность была в происходящем. Сосредоточиться получалось плохо – в голове ворочались тяжелые льдины и мысль петляла меж ними, рискуя быть вконец затертой. Сделав над собой усилие, Коста пришел к выводу, что самая большая странность заключалась в присутствии Зудина. Для чего он здесь и почему нет, например, Соколова?

– Коста, садись, – пригласил Эмин.

Коста взглянул на свободный стул рядом с дядей. Затем – на места за соседним столом. Встретил злой взгляд Зудина. Но никого ближе, чем Антон, даже с непонятной ненавистью во взоре, у Косты здесь не было. И он сел напротив критика, отметив, что Эмин с легкой улыбкой наблюдает за его выбором.

Ветки раздвинулись, на поляне возник Исмаил, облаченный во все черное, как и вчера.

– Антон, это Исмаил, – негромко сказал Эмин. – Мой помощник. Он немой. Не говорит с тех пор, как упал в детстве в горную дагестанскую реку.

Ни на кого не глядя, Исмаил опустился на стул рядом с Зудиным. Зудин отодвинулся.

– Как вы считаете, Антон, три миллиона евро – это много? – спросил Эмин.

Зудин устало потер глаза:

– Господин Кара, я не играю в непонятные мне игры. Извините.

– Я объясню правила. Кстати, вы не ошиблись, это, действительно, игра. Я предлагаю три миллиона евро за хороший рассказ.

– Рассказ должен быть чертовски хорош…

– Верно. В одной из ваших рецензий вы пишите, что интересный рассказ вмещает в себя почти целую жизнь. Я хочу перевести это допущение, это «почти», в солидную сумму. Условия игры таковы. Играют трое. Рассказывают хорошие истории…

– Что по-вашему «хорошая история»?

– После хорошей истории остается простор для фантазии или место для размышлений. Устроит вас такое определение?

Антон пожал плечами.

– Так вот… Сперва историю рассказывает один, потом второй. Из них я выберу лучшую. Ее автор состязается с третьим игроком. И снова я выберу одного. Победитель получит три миллиона евро. Двое проигравших умрут.

Коста моргнул и уставился на дядю.

– Да… почему игроков трое. Три миллиона – три игрока. Считайте, что мне, как недалекому самодуру, свойственна страсть к дешевым аналогиям.

– Вы больны? – тихо спросил Зудин.

– Что мне ответить, чтобы не разочаровать вас? – улыбнулся Эмин.

– Игроки – это вы, а также наш дорогой Олуша и Ирина.

«Дорогой Олуша – это Олушин, актер», – догадался Коста.

– По-моему, честно, – продолжал Эмин. – Все трое не просто талантливы, а признано талантливы. Правда, только вы участвуете вынужденно, остальные дали согласие добровольно… Ирина – как дама, пользуется привилегией. Она будет состязаться с финалистом первого тура. И присоединиться к нам позже.

Коста прикрыл глаза, чтобы на пару секунд остановить качающийся мир.

– Эмин, ты шутишь, – убежденно сказал он.

– Бред какой-то, я ухожу, – проговорил Антон.

Но подняться не успел. Исмаил легко, не целясь, приставил к его виску пистолет. Коста ошалело уставился на профиль немого с безусой верхней губой и острым клинышком бороды. Антон замер. Глаза расширились, взгляд остановился на Косте. Удивление на лице сменилось бессмысленным ужасом. Пара секунд и на Косту смотрел смутно похожий на Зудина олигофрен.

Коста встал. Что именно собирался делать, не знал.

Раздался сухой щелчок. Исмаил снял предохранитель.

– Сядь, Коста, – мягко сказал Эмин.

Коста сел.

За соседним столом толстяк раскуривал трубку. Загорелый блондин разглядывал Антона. Парочка подалась вперед, девица приоткрыла пухлые силиконовые губы.

Повернуться к Зудину Коста не решался. Ругал себя, но боялся встретить отупевший взгляд, который рождал в нем злость и бессовестное желание ударить смотрящего.

– Итак, первая история за нашим Олушей, – проговорил Эмин, ласково улыбаясь актеру.

«Нет, ерунда! Не может быть!» – подумал Коста неоригинальное – то, что подумал бы, наверное, каждый на его месте.

«А если полиция? – пришла следующая дежурная мысль. – Хотя, какая тут полиция… Прежде, чем доедет, нас с Зудиным прикончат».

Олушин приступил к рассказу.

– Моя история странная. Вымороченная, но реальная. Двадцать лет тому назад умер мой дед. Художник. Вы все его знаете.

Коста нахмурился. Деда Олуши он не знал.

– За месяц до смерти он попросил меня съездить в деревню под Нижним Новгородом забрать картину – дед хотел повесить ее в своей мастерской-галерее на Сретенке. Картина называлась «Хрущёв в цилиндре» и хранилась у давнего дедова товарища, тоже художника. Его работы, как и картины деда, выставлялись на печально известной выставке в Манеже в шестьдесят втором году и были арестованы после посещения сего перфоманса Хрущёвым. После тех событий дедов друг уехал из Москвы в деревню, откуда был родом, работал слесарем и кузнецом при местном совхозе. Писал пейзажи, которые раздавал односельчанам, а все авангардное – исключительно для себя, держа их в отдельной комнате. Туда же он взял на хранение и дедовскую картину «Хрущёв в цилиндре», написанную, когда дед гостил у него.

Актер говорил, слегка растягивая слова.

– У меня начались съемки – первые мои взрослый съемки, – Олуша улыбнулся, – до тех пор я снимался только ребенком, в эпизодах. И тащиться в Богом забытую дыру мне было не досуг. А потом дед умер. В ночь после похорон мне приснился сон, будто сижу я в дешевом гостиничном номере, ну знаете, таком пост-совковом: с потертым красным паласом и плюшевой мебелью с прожженными сигаретами дырками. Слышу за дверью гулкие, чеканные шаги. И как бы со стороны вижу: идет по коридору, поднимая ноги в строевом шаге, карлик-Хрущёв, на голове огромный черный цилиндр, а в вытянутых руках он несет картину, на которой он же и нарисован. Доходит до моей двери и стучит в нее так громко, будто у него кулак не коротышки, а рабочего-комбайнера. Я проснулся от этого стука и не мог понять – приснился мне грохот или реально стучали в дверь квартиры. Было так стремно, что до утра я просидел с зажженным светом, не решаясь заглянуть в глазок. Потом оделся и поехал на съемки. В метро сел и уже закрывал глаза, чтобы подремать, как в толпе, ввалившейся в вагон, увидел странного человека. Высокого, с всклокоченной бородой. Он стоял, ссутулив плечи, свесив перед собой руки и глядя в пол. Люди вокруг толкались, рвались к свободным местам, огрызались, а его, казалось, не замечали. Я зажмурился. Открыл глаза – человек стоял ко мне чуть ближе – все так же без движения, глядя перед собой. Закрыл глаза, открыл – высокий уже был рядом с моим соседом. Я вскочил, протолкнулся к выходу и озираясь, еле дождался следующей остановки. В тот день после съемок я не поехал домой, а завис на квартире у кого-то из съемочной группы. Была вечеринка, все пили, смеялись, а я сидел в углу, покрываясь потом, ожидая сам не зная, чего – то ли стука в дверь, то ли появления никем кроме меня не замеченного бородача. Утром пришло известие, что съемки приостановлены из-за каких-то проблем с финансированием. Я воспринял это как знак. Собрался, сел на поезд и поехал в Нижний.

Олуша удовлетворенно оглядел притихших слушателей, выпил воды.

– Мой гостиничный номер был точь-в-точь как во сне, даже кровать стояла у той же стены. Ночью я едва смог заснуть, а на утро поймал такси и поехал в деревню, где жил дедов товарищ. Дверь мне открыла баба в черном с опухшим, заплаканным лицом. Она провела меня в комнату, посреди которой, на столе, стоял гроб со свечами в изголовье. В гробу, в темном костюме, сложив на груди крупные жилистые руки лежал мой преследователь из метро, уставив в потолок седую бороду. Оказывается, это и был дедов товарищ-художник. Узнав, что приехал я не столько проститься с усопшим, сколько за картиной, меня выставили вон – на творение деда даже взглянуть не дали. Родственники покойного собирались продать картину, полагая себя в полном праве, раз их кормилец все эти смутные годы прятал эпатажное полотно у себя. За картину его жена заломила цену, которая тогда была мне не по карману. На меня же смотрели как на столичного мажора, с неприкрытыми злобой и завистью – конечно, дед был успешен, имел в Москве галерею, а не прозябал в глухой деревне, средь коз и алкашей. Уехав в Нижний не солоно хлебавши, я прокручивал в голове, у кого бы занять нужную сумму. Как вдруг на следующее утро в мой гостиничный номер постучали. Я едва не обделался от страха, дамы и господа, пардон муа! Глубоко вздохнув и рывком распахнув в дверь, обнаружил за ней жену покойного. Лицо ее было бело, губы сжаты. Не говоря ни слова, она впихнула мне в руки обернутую в какое-то тряпье картину и быстро пошла прочь. В жизни не видел столь напуганного человека, ну разве что – себя – в зеркале, в последние дни. Развернул в номере тряпки. На холсте был Никита Сергеевич в сером костюме, на голове – черный цилиндр как у Скруджа Макдака, вокруг и на заднем плане в таком же полумультяшном – полусоветско-реалистичном стиле были нарисованы поля кукурузы, Гагарин в ракете, художники с перекошенными лицами, закрывающие собой картины… Не знаю, что именно испугало мою визитершу и вынудило отдать картину безвозмездно. Но теперь это полотно висит в дедовой галерее. Несколько раз его пытались купить, но по разным, не самым приятным для потенциальных покупателей причинам, сделка срывалась и вскоре среди коллекционеров эта картина приобрела репутацию прОклятой…

Лысый толстяк хмыкнул:

– Занятно… На нее и сейчас можно взглянуть?

– Конечно.

– А съемки ваши потом возобновились? – с легким прибалтийским акцентом спросил загорелый блондин.

– Да, почти сразу после моего возвращения из Нижнего.

Эмин улыбнулся Олуше:

– Спасибо, Гриша. Это хорошая история.

Коста помотал головой, чтобы скорей согнать морок и проснуться, но вместо пробуждения получил лишь подкатившую от резких движений тошноту.

Олуша тихо сочился улыбкой, в глазах гуляло сумасшествие, и он совсем не выказывал волнения.

– Антон, ваша очередь, – сказал Эмин.

Коста, наконец, пересилил себя и взглянул на Зудина. Пистолет от его виска убрали. Антон сидел сгорбившись, опустив взгляд на сложенные перед собой руки и часто моргал.

Кровь горячо прилила к щекам Косты от больного затылка и заметалась в висках. Безумие – это было самое верное определение творящегося вокруг, где за одним столом уживались довольный Олушин и застывший в панцире безнадеги Зудин. Не поднимая головы, он облизнул губы и забубнил:

– Мне было десять. К нам в класс перед девятым мая привели ветерана.

Сидящие за соседним столом подались вперед, чтобы лучше слышать.

– Старик рассказывал, как дрался под Сталинградом. Его слова я плохо помню. Только общее – как сполз в окоп его товарищ и больше не шевелился. И как дед на несколько минут оглох. Я знал этого ветерана. Он жил в нашем подъезде, обычно от него кисло пахло капустой и спиртом. Кажется, родственников у него не было. Я часто видел его в магазине. Он всегда брал хлеб и водку. После его рассказа, когда все вышли из класса, я подошел, и дал… протянул деньги… родительские, на обед. А он их не взял… и заплакал.

Зудин провел по лицу рукой.

– Меня отвели к директору. Я до сих пор не знаю, правильно или нет поступил.

Собравшиеся молчали, глядя на ссутулившегося критика.

Эмин негромко барабанил пальцами по столу.

– Гриша, дорогой, твоя история интригующая, – наконец, сказал он. – Но к ней я могу подобрать определение – сказочная. У Антона она жизненнее. Я выбираю ее.

Исмаил вскинул руку с пистолетом, негромкий хлопок, Олушин дернулся и завалился на спину вместе со стулом. За долю секунду до выстрела губы на его лице из улыбки сложились дудочкой, словно он собирался удивленно присвистнуть, но не успел.

Коста вскочил. Актер лежал на боку. По майке у сердца расползалось темное пятно.

Антон застыл, перегнувшись через столешницу. Глаза и рот были распахнуты в немом крике.

Бесшумно ступая, Исмаил подошел к неживому телу и оттащил в кусты.

Коста вдохнул с такой силой, что беседка поплыла перед глазами.

За соседним столом сидели спокойно. Никто не вскакивал, не визжал. Только с любопытством разглядывали их с Антоном.

Эмин тихо проговорил:

– Что ж, Антон, поздравляю… И даю время подумать. Вы единственный из игроков, кому выпало рассказать две истории, а не одну.

Исмаил держался неподалеку от Зудина, все так же безучастно глядя в пространство, скрестив перед собой руки. В верхней сжимал пистолет со стволом, удлиненным глушителем.

Антон сидел, широко растопырив локти, вцепившись побелевшими пальцами в стол, словно боясь упасть, и не отводил взгляда от того места, где минуту назад лежал Олушин.

– Это бред, бред, – бормотал он, глядя перед собой.

«Бред, бред, – словно по телеграфу передалось от Зудина Косте и заскакало у него в мозгу. – Не может быть!»

– Не может быть! – вырвался этот бешенный отстук наружу криком, – Эмин, не может быть! Соня – девочка с мольбертом – это же Соня? Не могла Воскресенская согласиться на это!

Отвергая дикое, неправдоподобное утверждение, будто мать может сознательно оставить дитя сиротой, Коста хотел развоплотить реальность происходящего. В особенности, ту его жуткую суть, в которой дирижировал кошмаром непосредственно Эмин.

– У Сони есть тетка. В случае чего я оставлю девочке хорошее обеспечение, – легко ответил дядя.

«"В случае чего" не будет», – с ледяной ясностью осознал Коста. Эмин решил убить Антона. Не Ирину же – будущую создательницу его биографии.

– Не может быть, – уже самому себе, своей не высказанной мысли, прошептал он.

В опустившейся на него апатии все стало не важно.

– Антон – время, – негромко позвал Эмин.

Зудин, сжавшись, глядел в одну точку.

– Либо вы убьете меня, либо оставите ребенка сиротой. Да, господин Кара?

Антон помотал головой:

– А хрен вам. Не буду я рассказывать, чертов ублюдок!

Коста мельком глянул на дядю – Эмин прищурился, с интересом глядя на критика.

– Но вы же понимаете, что это выбытие из игры, – спросил он, словно обсуждая шахматный ход.

Плечи Зудина часто и мелко вздрагивали то ли от смеха, то ли от рыданий, он опустил голову и Коста не видел его лица.

Лысый толстяк отложил трубку в сторону. Вгляделся в Антона. И коротко сказал что-то Эмину – Коста не расслышал.

Антон, зажмурившись, вскинул длинный подбородок и тонко завопил:

– Не буду… играть этот херов фарс! Не буду!

Крик его, как у раненного зайца, был страшен и… Что «и» Коста додумать не успел. Зудин раскрыл обезумевшие глаза и уставился на Косту. Оцепенение наконец спало. Тело будто поднялось вверх, пузырясь от ярости – Косте всегда казалось, что злость превращает его кровь в газ и десятикратно обостряет зрение.

Вот и сейчас он увидел, как высунулась из плюща голова шмеля, увидел его выпуклые гуманоидные глаза. Эйфория бешенства отталкивала землю из-под ног, легкие разворачивались в груди. Бешенство от того, что Зудина мучали перед ним, не спрашивая, не считаясь, и тем самым совершая насилие над самим Костой, заставляя его ненавидеть себя.

В два прыжка он достиг Антона, толкнул его плечом, и оказался перед Исмаилом. Сжал кулаки, подобрался. У Исмаила под черной футболкой напряглись бицепсы, глаза цепко следили за Костой, но сам он не шевелился. Зудин сзади страшно захрипел, словно отдавая концы. Коста едва успел развернуться, чтобы подхватить его. Не удержался на ногах и оба рухнули на землю.

Зудина корежили судороги. Рот широко раззевался в безуспешном вдохе, в уголках рта повисла слюна, глаза закатились.

Косту грубо оттолкнули в сторону, и голова критика опустилась на колени лысому. Толстяк крепко ухватил чахлую зудинскую руку и вонзил в нее неведомо откуда взявшийся шприц.

– Он – эпилептик? Астма?

– Задыхался часто… Нервный. Не знаю, – ответил Коста.

Зудин задышал ровнее, закрыл глаза.

Обернувшись на движение, Коста застыл. Олуша скорбно глядел на Антона, склонив голову набок, как олененок. Вместо майки с пятном на нем красовалась свежая рубаха.

Ярость, сдержанная припадком Зудина, снова выгнула спину и кинула тело Косты вперед. Вместо крови осетинские предки с ножами в зубах кружили сейчас в его венах. Коротко вдохнув, он съездил кулаком по уху Олуши. Тот охнул, согнулся и отскочил назад. Но Косте он был уже не интересен, ему хотелось разнести здесь все.

Он бросился к соседнему столу, задел ножку стула, на котором сидела грудастая. Девица заголосила и плюхнулась на колени к своему пухлому соседу. Тот взвизгнул и прикрылся за ней, как за щитом.

Разодрать их мягкие тела! Бить друг о друга лбами, пока не сдохнут!

Но его схватили за плечи.

«Исмаил!» – со злым восторгом догадался Коста.

И откинул назад затылок. Угодил в плоть, радостно осклабился.

Первые секунды Косте везло. С разгона он ударил локтем под дых противнику и – с разворота, ногой – в бедро. От остальных ударов мерзавец уклонился. Судя по резким броскам, дядин оруженосец был профессиональным бойцом. Исмаил каким-то змеиным движением скользнул за Косту и заломил ему руки за спину. Правое запястье пронзила боль, добежала по жилам до мозга и Косту едва не вырвало. Продолжая держать его руки скрученными за спиной, Исмаил толкнул Косту в плечо и повалил хребтом на стол. Коста сжал зубы, чтобы удержать кислый ком, подкативший к кадыку. Сквозь радужные змеи перед глазами с удовлетворением отметил кровь на верхней губе склоненного над ним смуглого лица. Исмаил разогнулся, разжал руки. Убедившись, что тяжело дышащий племянник хозяина нападать не собирается, скользнул в заросли акации. Коста скосил глаза – сквозь прыгающую муть, как на старой пленке увидел удаляющуюся по дорожке фигуру – эту чуть прихрамывающую походку Эмина он помнил с детства.

Коста опустил веки. Подождал пока дыхание выровняется. И медленно, через бок поднялся. Никого. Зудина унесли, наверное. Остальные разошлись.

Вокруг стола лежали рассыпанные яблоки. Прижав к животу правую кисть, Коста побрел в парк. Под большой пинией, расклешившей в небо хвойную юбку, его стошнило. Присев, он подождал, пока верхушки деревьев прекратят водить над ним хоровод. В ушах стоял звон, но головная боль ушла, изгнанная недавним впрыском адреналина.

Надо идти искать Зудина.

Впрочем, искать не пришлось. Едва Коста дошел до санатория и взялся за ручку входной двери, из-за дома появился мужчина в синей медицинской форме, с чемоданчиком в руках. Коста придержал ему дверь и пошел следом – на второй этаж, откуда слышались голоса.

Антон лежал в комнате, соседней с Костиной. Миниатюрная девушка поила его из чашки. Что за девушка, Косте было плевать. Мельком он отметил ее веснушчатое лицо со вздернутым носом.

Лысый толстяк был здесь же. Вместе с медбратом они вынимали из саквояжа какие-то склянки и трубки.

– Выйдете все, – сказал Коста.

Девушка выпрямилась, откинула со лба волосы, чтобы лучше видеть грубияна. Стрижка у нее была чудная – короткая, почти мальчишеская, если бы не косая, спадающая на глаза, челка.

– Выйдете, говорю. Или мне полицию вызвать? – не повышая тона, повторил Коста.

Веснушчатая вопросительно взглянула на доктора, тот прикрыл глаза и слегка кивнул.

Коста подтащил стул к кровати. Допил воду из Антоновой кружки, смывая привкус рвоты во рту.

Зудин был бледен. Дышал с трудом, то и дело судорожно пытаясь сделать глубокий вдох.

– Позвонить в полицию? – спросил Коста.

Зудин заелозил по подушке головой, поморщился и прошептал:

– Не надо… Видео… ты смотрел?

– Что за видео?

– Эмин показывал… пока ты не пришел. Там мы… после кальяна. Я в основном.

Антон подышал.

– Все увидят… И мои.

По «моими», догадался Коста, Антон подразумевал в первую очередь родителей и бабушку. Зудин происходил из классической питерской семьи: мать – переводчица с французского училась в Сорбонне. Отец и бабка работали в Эрмитаже. Сын и внук славного рода не должен вращая зрачками посылать мокрые поцелуи небесам, или что там делал вчера Зудин. Одновременно, Коста почувствовал облегчение, что полицию вызывать не надо. Все же это не просто вызов, а вызов в дом Эмина.

– Я пока тут… – прошелестел Зудин. – Мне уже лучше.

Коста с сомнением глянул на страдальца. Под глазами – синь, в зрачках – боль. Совсем это не похоже на «лучше». Зудин тронул Косту за руку, и он инстинктивно отдернул кисть от холодных пальцев.

– Привези мне, пожалуйста, вещи.

Прозвучало это как-то по-детски, точно Антон просил отца купить лошадку.

Коста кивнул.

– Коста… ты останешься?

Во взгляде Зудина сквозь затравленное выражение проступала надежда и почти мольба. Косте захотелось стукнуть его кружкой.

– Останусь.

В огромных карих глазах вспыхнула радость, и критик затрясся в приступе кашля. Дверь отворилась. Вошли толстяк и девушка. Белобрысая катила перед собой капельницу, вероятно, собранную из привезенных медиком трубок.

– Молодые люди, вынужден вас прервать. Больному нужен отдых. Наташа, начинай.

Говорил лысый негромко и спокойно, в его голосе чувствовалась уверенность, что возразить ему никто не посмеет.

Зудин скосил глаза и показал на джинсы, висевшие на стуле. Запустив в их карман руку, Коста выудил ключ с биркой от гостиничного номера.

– Ореанда? – спросил он.

Жюри и большая часть приглашенных остановилась там. Коста тоже собирался, но в итоге его задушила жаба выкладывать восемь тысяч рублей за номер в сутки.

Антон кивнул и что-то проговорил.

– А? – нахмурился Коста, думая о том, что деньги за оставшиеся пару ночей в «Бристоле» ему не вернут. Былая неприязнь к Зудину развернула в груди гремучий хвост.

– Он говорит, что забыл код от сейфа, – негромко проговорила Наташа, прилаживая капельницу к бледной зудинской руке. – Антон, у вас там документы?

Вместо «да» Зудин опустил ресницы.

– Ничего, – улыбнулась Наташа, – вы просто устали. Сейчас поспите и вспомните.

«Откуда тут ангел и где он летал все это время?» – подумал Коста.

Зудин открыл уже мутные, полусонные глаза и снова пробормотал нечто едва различимое.

– Ну что? – спросил Коста, присаживаясь на корточки перед ним.

– Спасибо тебе. Я думал, ты знал… про кальяны… и что снимать будут.

– Не знал.

– Да, я понял, – Зудин судорожно вздохнул, и Коста поймал быстрый Наташин взгляд.

– Ладно, засыпай. Позвони, как код вспомнишь. Я до вечера в Ялте.

Под действием усталости и лекарств Антон, наконец, отключился. Коста продиктовал Наташе свой номер. Переведя озабоченный взгляд на Антона, она нахмурилась и обернулась на лысого. На лице ее появилось выражение, которое бывало у матери Косты, когда отец после заседания ученого совета приходил домой слегка навеселе: укор, не превращавшийся в осуждение.

– Можно вас? – кивнув на дверь, обратился Коста к толстяку.

Не отвечая, тот прекратил расставлять на столе пузырьки с лекарствами и пошел к двери.

В коридоре Коста спросил:

– Вы врач?

– Так точно. Владимир Яковлевич Сперанский. Полковник медицинской службы в отставке.

Коста усмехнулся:

– Интересно, какое звание соответствовало вашему у нацистов?

– Оберст-арцт, полагаю, – невозмутимо ответил доктор.

– Не удивлен, что вам знакома эта терминология.

– Молодой человек, ближе к делу.

Владимир Сперанский смотрел спокойно, понимающе. За это понимание Косте невыносимо хотелось съездить ему по морде с обветренной, дубленой шкурой и голубыми, чуть навыкате, глазами.

– Я хочу сказать, херовый из вас доктор, раз позволили довести человека до нервной горячки!

– Психоза, скорее.

– Что?

– У вашего товарища, похоже, реактивный психоз.

– Спасибо, док!

С легкой издевкой доктор наклонил голову.

– Почему вы не отправили его в больницу?

– Потому что здесь уход за ним будет лучше, чем в любой крымской клинике. Вы видели лекарства и оборудование? Оставшееся привезет Исмаил.

– Откуда?

– Из Севастопольского госпиталя.

– У вас там знакомые?

– Так точно.

«Кроме того, в больнице Зудин может что-нибудь ляпнуть, а тут хоть оборись», – подумал Коста.

– Коста, нам с Наташей можно доверить вашего отважного критика. Наташа – ординатор института Бакулева, будущий кардиолог и уже сейчас очень толковый медик. Это я вам как врач с сорокалетним стажем говорю.

Сперанский улыбнулся. В лучах света, тянущихся от окна в конце коридора, танцевали пылинки.

Коста устало потер лицо.

– Вы – сборище уродов…

Развить мысль он не успел. Снизу донесся голос. Он взвивался, срывался почти в плач, усиливаясь по мере того, как его обладательница поднималась по лестнице. Коста узнал его мгновенно.

– Я не понимаю! Как можно сотворить такое? Человек разве мышь? Даже мышь жестоко пугать удавом! Я видела! В детстве, в зоомагазине. Мышь посадили в клетку на корм удаву. Он спал. А она забилась в угол, смотрела на него и от ужаса родила! Я видела! И вы так же!

В коридор влетела Анна. Короткие, вьющиеся волосы растрепались, глаза сверкали, щеки покраснели.

Доктор выставил вперед ладони в умоляющей-покорном жесте:

– Аня, Аня! Анюта! Он спит, умоляю тебя, не кричи!

Анна развернулась к Косте.

«Какая красивая!» – в который раз, хоть и не к месту, подумал он.

– Коста, – она взяла его за плечо. – Я не знала! Не знала! Наташа, Эля и я только вернулись из Севастополя, с фестиваля. И тут выясняется…

– Аня, я не сомневаюсь… Тут нормальные, похоже, только женщины. Хотя и не все, – добавил он, вспомнив пухлогубую.

Слова Косты вызвали улыбку на лице Эмина, показавшегося в коридоре. Он быстро оглядел племянника, проверяя, очевидно, не нанес ли железный Исмаил тому видимый урон. Весело переглянулся с доктором и перевел взгляд на жену. Смотрел на нее с мягкой улыбкой, как на капризное дитя. Этот отеческий взгляд Анне не понравился. Она сжала губы и отвернулась. Коста заметил странное выражение, промелькнувшее на ее лице, определения которому дать не смог. Однако на отпущение грехов, как в случае с Наташей и доктором, это не было похоже.

– Я хотел вызвать полицию. Зудин не дал, – сказал он, ни на кого не глядя. Благодушие мэтров действовало на нервы, но усталость притупляла раздражительность.

– Ясно, – помолчав ответил Эмин. – Но раз уж ты этого не сделал, надеюсь, останешься и будешь чувствовать себя здесь как дома.

Память моментально макнула Косту в недавнее: твердый стол под лопатками, острая боль в запястье и подступающая к горлу рвота. Нет, дома он чувствовал себя совсем не так.

Кивнув Ане, он пошел к лестнице.

За домом его встретил Владимир Ильич. Ленин стоял на высоком постаменте, спиной к санаторию. Когда-то клумба вокруг статуи цвела тюльпанами, теперь ее изножье густо заросло бурьяном. Ныне, когда санаторные будни дома остались в прошлом, казалось, Ильич, выставивший вперед ногу, хотел сбежать по аллее из этого больше не принадлежащего ему мира.

Захваченный узнаванием и воспоминаниями, Коста остановился.

Подъездная аллея к бывшему имению графа Ростопчина «Усадьба Сарыч» пролегала через парк. Его называли Задний. Эта часть почти всегда была в тени скалы, отделяющей дом от Южнобережного шоссе. Задний парк отличался от Итальянского, в котором сегодня несчастного Зудина едва не довели до помешательства. Из-за пиний с высокими кронами и ливанских кедров, пропускавших солнце широкими полосами, Итальянский парк был наряден и светел. В Заднем парке по бокам аллеи вставали темные сосны, дикий виноград опутывал лохматые тисы. Коста вспомнил, как перед приездом в санаторий бабушка просила главврача, с которой дружила, поселить ее с внуком в комнату с солнечной стороны, с видом на море. Еще вспомнилось, как бабушка обводила его вокруг графского дома, построенного из гурзуфского песчаника и ялтинского известняка. С этой – теневой стороны, усадьба казалась серо-коричневой, а с фасада, обращенного к морю, отливала зеленцой, характерной для известковой породы.

Крыльцо под козырьком, сразу за Ленинской спиной, вело когда-то в приемную, где оформляли санаторные карты и выписывали оздоровленных трудящихся. Сейчас задняя дверь была закрыта решеткой. Коста улыбнулся дому как родному. И не спеша пошел по аллее. В самом начале мощеная дорожка ответвлялась к холму, который еще с Ростопчинских времен венчала беседка-ротонда. Беседка была на месте, правда ее некогда белоснежные колонны облупились и посерели.