Читать книгу Негородская сюита - - Страница 3

«Лапа» – это моя корова. Обычная, рыжая, с рогами и с человеческими смазливыми глазами. В нашей деревне таких много. Почти в каждом доме есть. Животина! Интере-е-е-сная! С характером! Молока дает по – настроению, но нам хватает. Нам – это моей младшей сестре Лидке, старшему брату Федьке и матери. Отца нет. Ушел. Как увидал, как мать местный шоферюга под утро со смены привез, так и пошел со двора… в трусах и в ватнике, босой. И где он сейчас?

А Лапа – вообще ничего. Мы из ее молока и творог, и сметану, и масло делаем. Ага! Еще, и ряженку – по – настроению. Все всегда свежее и жирное. Лидка, вон, один раз молока, как обпилась, чуть в больницу не свезли. Оказалось молоко – козье. Перед ужином тетка Зинка заходила, а крынки-то одинаковые. Мать ей отдала коровье, а она нам – козье. Тетка Зинка – родня из Щебелиных. По-отцу. Он ведь тогда, когда мать под утро с шоферюгой приехала, покурить на порожки вышел. И все! Покурил… Так и пошел с папиросами, не оборачиваясь. Дааа,.. а тетка Зинка говорливая, вот мать и заболтала, что та крынку на стол поставила, а не на подоконник. Потому, как все дети в нашем доме знают, что на столе – всегда крынка с коровьим молоком, а на подоконнике – с козьим. А Лидка, четыре года от роду, схватила и выпила. Бедная! Живот скрутило, и так стонала, все отца звала – папка да папка! А папка-то до сих пор курит. Но все, слава Богу, обошлось. Намаялись весь вечер с ней. Отмучилась и в ночь заснула. А мы Лапу ругали. Позже разглядели, что в крынке. Вечно эта тетка Зинка, как придет, так страсти одни. Хотя добра всегда желает.

Один раз, иду я с рыбалки, наловил карасей в свою руку. А что? Кормилец! Ничего, что для кошек. Их тоже кормить надо. Все равно довольный! Красота кругом. Воздух чистый, аж скрипит. Цветов, будто краски пролили. Одна дорога – в ямах и рытвинах. Идти, что болеть, как Лидка с этим козьим молоком. Лучше босым, но целым. Вон, папка ушел, словно колесо по полю. И как он там? А навстречу грузовик летит, я – в сторону. Страшно! Вдруг собьет! А кто помирать хочет, мне девять лет, че видел? Болтовню мамки и тетки Зинки, да Лапино «му-у-у». А кругом, поля ведь. Неужто думаю, места грузовику мало. Пыль столбом, ж-ж-ж по тормозам, остановился. А оттуда тот шоферюга, что мать утром привез со смены, Любомир зовут. А в простонародье – Любик. Говорит: «Привет, пацан! Ты Шуры сын будешь?»

А я ему и отвечаю: «Че надо?» А он: «Не кипятись! Да или нет?» А отец еще с нами жил. Лапу утром к пастуху выводил за калитку. У нас пастух Темка. Взрослый, на нем пахать можно, а он коров пасет. Выведет, поест, заляжет в сон, потом, поест, приведет в дома, заляжет в сон. И так каждый день. Работяга! Но как коровки идут, мычат, зовут друг друга, банки на шее с железным прутиком брынчат – стоишь, как вкопанный. Красота-а-а… Простая… Деревенская… Из любви и жизни! Нет, из жизни по любви. Тьфу! Для любви из жизни! А Лапа знает и ждет Темку. Конечно, он же ее кормит, как я наших трех кошек. Так вот, этот Любомир – Любик забодал. Ответил я ему: «Да, Шуркин, средний сын». И еще добавил: «У нас папка – во! Он такую машину в два счета кулаком прихлопнет!» А Любик улыбнулся и говорит: «Ты че, дурак пацан?! Просто так спросил. Нужен ты мне больно со своими никудышными карасями!» И вжих-х-х, поехал. Ага! Я-то не нужен, а мать моя Шурка, как оказалось нужна. «Сам дурак!» – осмелев от того, что остался один на дороге, крикнул я ему вслед.

Лапа – корова хорошая, душевная. Голубушка наша родная. Не то, что эти Щебелины. Лапа – она, не то, чтобы желает добра, а безвозмездно его делает. И мы все здоровы. Мать моя Шура – красивая. Очень видная и фигуристая. Волосы все завитками в цвет солнца. Так она их в пучок собирает и под платок прячет. А после бани, как распустит, глаз не оторвать, даже женщины наши деревенские глазеют. «Хороша! – говорят, – повезло Савке с женой!» Савка – это мой папка, то есть наш. Мамка моя и песни поет хорошо, и хозяйством справно занимается. У нее глаза голубые, как васильки. Нет! Как море! Я ни разу не был на море, а все от того, что Лапу не с кем оставить. Папка-то ушел. Но думаю, что как море. Васильки-то тоже ничего, но море… это, наверное, что-то неповторимое, немного грустное и бесконечно новое, как мамкины глаза. Мама моя, то есть наша, хорошая, и папка тоже. Он ведь за мамкой бегал похлеще, чем дядьки Васькин бычок. В душу запала она ему крепко. Даже во сне стонал: «Люблю тебя, Шурочка!» Мы же в одной комнате с Лидкой, а Федька – в своей, а мамка с папкой – в третьей. Один коридор, посередке печка для отопления, как рубашка папкина. Но все слышно. Мы тогда к Федьке прибежали, ему восемнадцать было. А он и говорит: «Быстро спать, неугомонные! Че уши растопырили? Скрутить в трубочку?» И нагнал нас. Ну, мы с Лидкой в комнату вернулись и поняли, что Федька, хоть и умный из нас троих, но дурак. Потому, как папке от любви к мамке даже во сне плохо, а он воды пожалел! Мы бы с Лидкой принесли ему. Может тогда бы и не ушел вот так… босым с папиросами. Федька сейчас в армии. Все хозяйство на мне: и мамка, и Лидка, и Лапа. Не получается на море съездить. Хоть бы глазом поглядеть на другие мамины глаза. Вода видать в нем особенная. Ух!..

В общем, папка наш Савелий – хороший мужик. Деревенские сказывали, что мамку нашу после свадьбы – год из рук не выпускал, нравилась больно. А мамка вся светилась, больше даже самого солнца. Цветы ей рвал, прямо по дороге. Как идет домой с работы – цветы, а утром, говорят – до зари приносил! А потом, Федька – наш брат родился. Так, папка мамке серьги справил. Пошел в магазин, который у железнодорожной нашей станции – Перьино, и купил. Деньжищ отдал, говорят люди – состояние! Корову еще одну купить можно было, да еще поторговаться. Одел ей серьги и сказал: «Носи Шурочка любимая, как Федечку – сыночка носила!» Я ведь все знаю! От кого, от кого? От тетки Зинки. Она же нам добра желает. Когда папка ушел, стала потихоньку все рассказывать. Зараза! Хоть, и добрая. Мы, пущай, маленькие, но переживаем, а Лидка вообще ночью плачет. Приходится к ней на край кровати садиться и гладить по руке, чтоб успокоилась. Скучает. Я тоже скучаю! И Федька, ну и что, что он в армии. Ему там тяжелее всех нас. И мамка, наверное,… Шоферюгу Любика с тех пор, как корова наша Лапа языком слизнула. Хоть бы с папкой на дороге не пересеклись. Она ведь у нас одна в деревне. Все по ней ходят.

А я на море хочу. Это моя тайная мечта. Возьму Лапу и поедем. Лидку жалко. Ладно, возьмем и ее с собой. А мамка пусть папку ждет. Вон, Любик ее со смены дождался, значит и она папку дождется. Федька, когда все это случилось, взял нас двоих на руки, прижал к себе и сказал: «Ну, что дорогие сродники! Мы все Щебелины, значит, все будет хорошо!» Но мы-то с Лидкой почувствовали, как его трясло, а потом во-о-от такую маленькую слезу увидели, и поцеловали его прямо с двух сторон. А он, будто постарел. Засмеялся, как мамка, звонко и переливисто. У нас никто так не смеется, только он и мамка, и поют только они в семье. И сказал: «А ну, последыши! Геть со двора! Пойдите Лапу посмотрите!» Мы с Лидкой переглянулись – че на нее смотреть, корова – она и в Москве корова, но он нас выгнал за калитку. А море широкое, больше, чем три поля даже. Или двадцать полей. Ух… я бы волны руками потрогал, скользкие наверно. Купаться бы не пошел, глубины боюсь. У нас речка – Выщелка, узкая, но с теченьем в закутках. Раз на иле оступился, думал все, потону, благо тетка Зинка на велосипеде ехала. Так и вытащила. Я ей тоже иногда карасей приношу, для кошек, конечно. У нас их три – все девочки: Аська, Мурса и Пыша. Лапа с ними дружит. Может и их взять на море! Пусть покупаются, они ведь глубины не боятся, а к воде привыкнут. Я всю комнату в доме – картинками с морем обклеил, там плакатами, открытками, фотографиями с журналов. Лидка даже обижается. А сейчас, вообще, как папка ушел, половину снял и с куклами развесил. Из–за Лидки. Она же такая еще маленькая. Скучает по папке. И я, и Федька, и мамка. Только мамка молчит и много работает. А спать ложиться, так до зари не засыпает. Видать ждет, что папка с цветами придет. Любит она его.

Щебелины ведь против были, чтоб папка на мамке женился. Говорили: «Дурнее брать надо! Эта слишком! Не по тебе!» А он все равно женился. Откуда Щебелины знали, что «не по тебе»? По доброте, наверное, как тетка Зинка прямо! Родственники. Потом, я родился, так папка мамке ее портрет подарил. Ага, нашел художника, тут один приезжал с города, отдал ему кучу денег, и тот по фотографии мамку и нарисовал. Лучше б сразу море! И сказал мамке: «Это тебе, Шурочка любимая! Как носила Ильюшеньку, так пусть этот портрет твой будет тебе напоминанием, что одна ты такая на белом свете!» Откуда знаю? Люди болтали, ага, тетка Зинка, добрая наша. Я сам после этого еле заснул. Лидка пришла, на край кровати села и по голове меня гладила, наверно, целую ночь. Почему море такое необычное? Хотя, Лапа тоже. Не всякого доить подпустит, а еще и лягнет, кто не понимает, да хвостом прищелкнет. Но меня не трогает, ведь я ее не дою. Только мамка, да иногда Федька, когда мать Лидку в животе носила. Папка работал тогда много, а Щебелины говорили: «Что ты их стругаешь без меры? Вон, с лица спал. Если б с Шуркой не связался, справнее был!» А папка улыбался и отвечал: «Хочется! Люблю Шурочку!» потом, Лидка родилась, такая красная и крикливая, спасу не было. Да! И голодная! Почему и до сих пор молоко пьет. Не хватало ей мамкиного. Нам с Федькой хватало, а ей нет. Вот и стали ее прикармливать Лапиным. Тогда папка мамке шубу подарил и сказал: «Это тебе, Шурочка любимая! Как носила Лидочку, так пусть это шуба тебя всегда моей теплотой греет!» А деревенские-то лезли: «Сдурел, Савка! Помешанный! Лучше б корову купил, трое детей ведь!» Ага! Тетка Зинка говорила! Надо же добро людям делать. Так мамка этой шубой, как папка ушел, ночью и накрывается. Мы ей: «Мамка! Лето! Жара!» А она улыбается и еще больше в нее кутается. Ага! В серьгах, в шубе и смотрит на свой портрет всю ночь, а под утро – папку ждет. Федька сказал нам, чтоб мать не трогали. А че ее трогать? Вон, добрая тетка Зинка есть! Так он добавил, что после армии придет и будет тоже добро добрым людям делать.

А папка-то видать не понял, почему Любик мамку после смены привез. Он же ее не на море возил, а с работы. А работа у нее непростая, на свиноферме. Как покормила под утро свиней, так и привез. Может она шла сама по дороге, а он ехал, вот и предложил ее довезти. А папка ведь не мог ее встретить, нас же трое и Лапа еще. Вот, доброта, что с людьми делает.

На море сейчас не поеду. Лапа и кошки на мне. Да, еще эта Лидка. Федька вернется из армии, тогда сам и съезжу. А еще, я так хочу, чтоб папка вернулся. Когда Лидка заснула, я пришел к мамке и сказал: «Мамка! Давай я с тобой в шубу укутаюсь, прижмусь к сережкам и будем вместе смотреть на твой портрет и папку с цветами ждать!» И она тогда первый раз расплакалась и ответила: «Иди, сыночек Илюшенька! Спи, родной! Жизнь, как любовь, вся из добра. Папка твой самый лучший на белом свете. И цветы его самые сердечные. Я его сама подожду, а ты спи, а то он вернется, а у тебя сил не будет на рыбалку с ним сходить. Да, за Лидочкой посмотри, сыночек!» Ну, я и пошел, а сам думаю: «Какая рыбалка? Лучше б на море съездили, дождались бы Федьку и съездили».

Пора спать. Завтра Лапу за калитку выводить. А Лапа она, потому что Лапочка. Только Лапочка – длинное имя, для коровы негоже, а Лапа – в самый раз. Глаза у нее не коровьи, больно выразительные. Сейчас Лидку простыней укрою, хоть и лето, но под утро прохладно, чтоб не заболела. Спокойной ночи Федька и папка!

Хочу на море… Вырасту, заработаю денег и всех возьму, даже деревенских наших тоже. Просто так.

Ой! Что-то грюкнуло! Окно что ли! Как там мамка?

Ух, ты! Цветы! Ура! Ура! Цветы есть, а папки-то нет! Мамка спит. Значит, он вернулся! Спасибо тебе, море, за папку!

Вот вам все Щебелины! Не ходи Савка за Шуркой, а она Шурка сама пришла! Вот тебе Любик! Без добра – добра не будет. Любовь, как море, двадцать полей, нет пятьдесят! И как мамкины глаза, одни для всех нас и для папки тоже.

Лапа – это самая лучшая корова в целом мире. В нашей деревне больше таких нет. А любовь есть. Много. Доброй. На всех и для каждого. Даже мы с Лидкой это знаем… Море… Папка и мамка… Цветы… Федька… и море…