Читать книгу Ничего не бойся - - Страница 2

Старое, дряхлое тело невпопад отвечало на желания, кровать жалостливым скрипом отозвалась на попытки встать. Перекинув одну ногу через её край, затем другую, подождал, когда пройдёт головокружение, нацепил тапочки и, поднатужившись, встал. Шаркая по облупившемуся полу, в незапамятные времена сложенному из жёлтой еловой доски, ставшей щербатой и грязной, подошёл к металлическому буфету. Дверца раньше запиралась маленьким ключиком на замок, но ключ был давно утерян, язычок замка навечно застыл в чуть высунутом положении, так что дверца никогда плотно не закрывалась, оставляя щель. На полках три разноцветные тарелки, с зазубринами сколов и поблекшими узорами, сверху на них – пакет с половинкой батона, две луковицы, сахарница, две чашки, один стакан в подстаканнике – любимый, со следами высохшего чая на донышке.

Открутив единственный вентиль на кране, налил в стакан ледяной воды, дрожащей рукой поставил на стол, окунул старый пожелтевший кипятильник и воткнул вилку в розетку. Когда вскипела, бросил щепоть индийского чая, перемешал, подумав, сгрёб ложкой сахарные крошки из пустой коробки и высыпал в заваривающийся чай. С подстаканником в руке подошёл к окну, остановился возле форточки и с наслаждением вдохнул вечерний воздух. В комнате было затхло, пол никогда не подметался и не мылся, пахло плесенью подвала. Окно, рассохшееся, с мутными стеклами, было заклеено по бокам пожелтевшими уже полосками бумаги и не открывалось, так что кислород мог проникнуть в комнату только через маленькую форточку с привязанной к шпингалету верёвкой. Перед окном стоял стул, так, чтобы можно было видеть улицу и железную дорогу неподалёку. Стул стоял не близко к подоконнику, а чуть поодаль, чтобы случайные прохожие или соседи, вешающие на верёвках бельё, не смогли заметить лохматого старика. Чужие взгляды заставляли его нервничать, совершать странные поступки, люди пугали его. Конечно, приходилось ходить в магазин, от этого никуда нельзя было деться. К таким походам он готовился, иногда час или больше, сидел на краешке кровати и, раскачиваясь, смотрел на дверь, собираясь с силами. В магазин ходил не чаще раза в неделю, как правило, в воскресение утром, когда все отсыпаются и покупателей почти нет. Опустив голову, мелко семеня, не по дороге, а кустами шёл в сельпо. Не глядя на продавщицу, покупал чай, сахар, хлеб и лук. Этого хватало. Иногда, когда возле входа нарывался на группу маявшихся после вчерашнего и утром надеющихся опохмелиться, то разворачивался и повторял попытку только на следующее утро.

Конечно, над ним смеялись, издевались даже, не могли не издеваться. Он это принимал, хотя и не понимал до конца. Он даже чувствовал свою неадекватность, но страх, засевший глубоко внутри, не позволял вести себя иначе. Страх, глубинный, неоформленный, неподвластный, владел им полностью. Сковывал мысли и движения, лишал воли. Он отступал только в часы одиночества, позволяя разрушенной личности высунуть голову из раковины. Иногда во сне, редко, но очень ярко, его посещали покой и безмятежность. Безумие отступало, мир наполнялся красками, любовью и радостью. Наверное, так бывает в детстве или в раю, думал он, проснувшись.

Он смутно помнил, что не всегда был таким. Были отголоски далёких воспоминаний, шумного города, людей вокруг. Семьи не было, были разные женщины. Была работа. Незаметно всё стало исчезать из его жизни, одно за другим растворялись в пространстве знакомые лица. Потом была больница, потом ещё одна. Закончилось всё в режимном отделении, с диагнозом «реактивный психоз», шприцами и таблетками, подавляющими волю и стирающими реальность, превращающими её в вязкий непроглядный туман. В тумане прошло много времени – год, два, десять, он не знал.

Свою прежнюю квартиру в городе, где жил до больницы, помнил плохо. Когда его выписали, то двое санитаров, в гражданской одежде, привезли его сюда, в неизвестный населённый пункт. Завели в большой, деревянный, двухэтажный барак, в комнату на втором этаже. Здесь не было канализации, туалет был на улице – он ходил в ведро, а ночами выносил его. Здесь не было горячей воды, только ледяная, из крана, расположенного прямо в комнате. Мыться ходили в общую баню, он же вставал в тазик и поливал себя из кружки холодной водой. Голову мылил прямо под краном. У некоторых были газовые плиты, он это знал, так как видел снаружи прислонённые к стене ящики с баллонами и самодельные трубы от них, уходящие в комнаты, но он обходился кипятильником.

Он максимально ограничил своё общение с миром. Единственной ниточкой, соединяющей его с остальными людьми, была железная дорога, проходящая прямо под окнами, метрах в пятидесяти. Грохот проносящихся поездов врывался в комнату, сотрясая всё в ней. Но он не мешал ему, наоборот, он наслаждался им, впитывая, раскладывая на множество составляющих.

Ничто так не единит с миром и не отдаляет от него, как просвистевший по тысячам дел скорый или прогрохотавший, тяжело навалившийся на полотно товарный. Далёкий гудок и вой набирающей скорость электрички по будням дистанционно передаёт сонливость и раздражение едущих в город на работу, а по выходным отсылает к дачникам, почти наяву передавая запахи укропа и свежескошенной травы.

Поездá мало видеть, их необходимо чувствовать. Тяжёлую неторопливость грузового состава, перевозящего нефть или металлические чушки, прошедшие первичную обработку в доменных печах Урала. Нетерпеливость и оживлённо-радостный фон скорого «Москва – Адлер», на котором чёрным пятном выделяется прицепленный последним «столыпинский» вагон. Резким контрастом среди предвкушающих и жаждущих отдыха, моря и приключений является этот тёмный, без окон, вагон, утомлённый этапом и настороженный предстоящей неизвестностью. Те же поезда, следующие в обратном направлении, излучают приятную усталость и лёгкую апатию от переизбытка эмоций.

Железная дорога – это и радость встреч, и грусть расставания. Раньше дальние поезда встречали и провожали с оркестром. Сейчас этот элемент романтики путешествий пропал, но осталось самое главное – предчувствие нового.

Окно для него стало и радио, и телевизором. Сидя на стуле, чуть отодвинувшись вглубь комнаты и поставив перед собой на подоконник стакан чая, он часами мог смотреть на проносящиеся поезда. Положив руки на колени, он надолго застывал в этой позе, и только глаза его жадно впивались в проходящие составы, потухая вместе с удаляющимся перестуком и вновь вспыхивая с новым гудком приближающегося дизеля. В этом населённом пункте была маленькая станция, проезжая которую поезда предостерегающе гудели и сбавляли свой темп, и в окнах можно было различить силуэты и иногда лица. Их он не боялся. Наоборот, до боли в глазах вглядывался, стараясь в выхваченном мгновении угадать полноту действия.

Наступила ночь. Время для него странное и тревожное, и спасительное одновременно. Ночью он никогда не мог спать, реагируя на любой резкий звук, который днём и не различишь за всеобщим будничным шумом, поэтому сидел на своём стуле и разглядывал темноту, изредка разрезаемую лучом прожектора поезда. Но кроме тревоги ночь приносила спасение, в темноте он становился невидим и неосязаем для других. Мысли, найдя спасительный закуток, обжили его, и теперь он был даже уверен, что ночью становится невидимым, и иногда, особенно в тёмную ненастную погоду, он даже выходил погулять. Стороной обходя пятна фонарей, он гулял и наслаждался. Один раз чуть было не заблудился, запутавшись в одинаковых в ночи избах на окраине посёлка, с тех пор далеко от барака не отходил.

Жизнь обычного человека имеет свои начало и конец и заполнена движением, из точки А в точку Б. У него жизнь давно остановилась, её смысл был утерян, всё нынешнее существование обессмыслено. Он ждал смерти, как долгожданного избавления. Но и эта мысль не жгла и не мучила, а вяло перекатывалась в мозгу среди других оформленных и не очень мыслей. Начиная думать об одном, он вскоре терял нить и переключался на вторые или третьи вещи. Память не способна была удерживать увиденное и произошедшее, подавая всё в виде хаотично намешанных отрезков. Но всё чаще и чаще к нему через бурелом мыслей врывалось одно, очень далёкое воспоминание. Он ещё маленький, вечер, на веранде стол, мама и папа. Лиц видно не было, а он боялся вглядываться, опасаясь, что своим вмешательством сотрёт их истинные черты и присвоит чьи-то другие, надуманные. Он вглядывался в это подаренное памятью мгновение краешком глаза, боясь спугнуть, боясь напугать его, показав свой интерес.