Читать книгу Филарет. Патриарх Московский - - Страница 2

– Понимаю, деда. Тогда я не знаю, – пожал плачами я.

– Хоть что-то он не знает, – проворчал казначей его величества. – Ладно ты поработал, отдыхай пока. Можешь погулять по усадьбе, но далеко не уходи. Пошлю служку своего к государевым рындам, разузнать, где государь. Навроде в палатах быть должон. Спиной мается два дни. Испрошу а-у-д-и-ен-ци-и. Тьфу, прости Господи! Как ингличане повадились к государю нашему наезжать, так он стал требовать от слуг своих словеса иноземные употре, прости Господи, блять.

– Что со спиной?

– Стреляет в поясе.

– Понятно. Я тут похожу. В кузню загляну. Не погонит меня кузнец?

– Скажи, я дозволил, но к огню не лезь. Да и вообще, внутрь не заходи. Не любят оне. Всё! Побёг я сначала в казну, а потом во дворец.

– А сразу во дворец нельзя?

– Не по чину мне с рындами якшаться. Служку пошлю, разузнает.

Он чинно «побёг», выйдя из ставшей мне родной светёлки, а я положил подушку на её законное место и растянулся на лежанке.

– Может ну её, эту прогулку? – подумал я. – Вздремнуть бы…

Спина гудела от стояния у кафедры.

– Надо сделать нормальный письменный стол и кресло удобное, – продолжил я размышлять. – Помню, когда-то я мечтал поставить себе старинное бюро в кабинет. В кабинет? Какой кабинет? Нет у меня никакого кабинета. Или есть? Помню большие окна с прозрачными стёклами. Где это было? И большой стол со складывающейся крышкой и ящичками для перьев, чернил и бумаги.

Я понял, что задремал и резко дёрнулся. Нельзя спать. Надо выйти на двор. Зачем? Ах, да… Прострел!

С трудом сделав усилие, чтобы раскрыть глаза, я увидел не широкие прозрачные стёкла окон, а высокое удлинённое окно со слюдяными оконцами, вставленными в деревянные перемычки. Я в который уже раз за эту неделю сделал попытку что-то разглядеть через полупрозрачную пластину.

– Хрен там, называется, – подумал я, недовольно скривившись, и одёрнул себя. – А чем я, собственно, недоволен? В моём доме – в нашей спаленке на четверых – точно такие же окна. Узкие и совсем даже непрозрачные. И где я мог видеть широкие и прозрачные, как воздух? Только во сне, конечно, усмехнулся я и протёр кулаками глаза, успевшие за короткий сон слипнуться.

Всё хватит тут рассиживаться.

Схватив с кафедры пустую склянку, в которой ещё недавно были чернила, я заткнул её деревянной пробкой, сунул запазуху полотняной рубахи, опоясанной тонким кожаным ремешком, завязанным на хитрый узелок, и выбежал под июньское солнышко.

* * *

– Ну-ка… Если двадцать пять копеек раздать пятерым э-э-э опричным воям, сколько будет у каждого?

Я посмотрел на царя снисходительно, но удержался от того же в голосе.

– Пять, государь. Это просто, – сказал я.

Иван Васильевич уже некоторое время экзаменовал меня, но дальше таблицы умножения на «пять», почему-то озадачить меня не решался.

– Можно я сам себе придумаю задачу, государь. Похоже, вы меня жалеете.

Царь посмотрел на нахмурившегося Михаила Головина и, увидев, что тот кивнул, пожал плечами и сказал:

– Давай сам.

– Казна выдала сотнику для выдачи награды за сражение пятьсот копеек.

– Новгородских? Мало что-то… Что за сражение такое? Ежели сотня конная, то не меньше пяти тысяч.

Я улыбнулся.

– Пусть будет пять тысяч. Однако после сражения в сотне осталось э-э-э тридцать два всадника. Вопрос… Сколько денег у сотника если он «новгородки» поменял на «московки»?

– Хм… Мудрёно, – улыбнулся царь. – И сколько? Хотя нет. Расскажи, как считать будешь? Снова без счёта костьми? Только умом?

Я тоже улыбнулся.

– Да, государь. Начнём. Каждому конному воину за сражение полагалось по пятьдесят копеек, потому что пятьдесят тысяч мы делим на сотню. Правильно?

– Давай-давай, – подмигнул мне царь.

Похоже моя игра ему нравилась.

– Вот… Но конных осталось только тридцать два, поэтому пятьдесят умножаем на тридцать два.

– Что делаем? Умножаем? Это как? – сделал «стойку», подавшись вперёд, царь и тут же ойкнул.

– Э-э-э… Значит берём тридцать три раза.

– А-а-а… Так бы и говорил, – прокряхтел Иван Васильевич, морщась от боли. – Вот лихоманка бисова! Прости, Господи!

– Значит выдал сотник одну тысячу шестьсот копеек. Вычитаем их из пяти тысяч и получаем три тысячи четыреста «новгородок». Делим их пополам и получаем одну тысячу семьсот «московок». Как-то так, великий государь.

– Силё-ё-ён, ты брат. Значит ты всю «пифагорову таблицу» знаешь?

– Всю? – удивился я. – Всю её никто не знает. Она бесконечная. А до десяти знаю. Но в том то и дело, что слишком она неудобная для счёта, ведь не упомнишь всё умножение.

– Не упомнишь. Так для того счёт костями есть, – хмыкнул царь.

– А ты, государь, считаешь сам большие цифры?

Иван Васильевич смутился.

– Не особо. То не надобно мне.

– Во-о-о-т, – развёл я руками. – На костях посчитал, и буквами записал. Не ладно так.

– А как надо? – спросил царь и покачал головой. – Вот вы греки… Горазды на выдумки. Он у тебя, Михал Петрович, точно – Пифагор. Сказывай далее, отрок.

Я подошёл к счётной доске, специально принесённой для экзамена, и написал: BI.B=ДК.

– Вот – двенадцать помножить на два, получится – двадцать и четыре. Без костного счёта не посчитать. А если записать индийскими цифрами, то всё станет просто и поятно.

Я написал: 12.2=24.

– Это – десятки, это – единицы. На это указывает порядок расстановки.

Царь смотрел на доску ничего не понимая, а вот дед заинтересовался.

– Ну-ка, ну-ка, – проговорил он. – Эту цифирь я знаю. Приходил в Кафу купец из тех мест. Мы тогла с посольством там были, великий государь. Ну и торговали маленько. Вот он так записывал. Считал и писал сначала по-своему, а потом по-нашему. Сходилось. А ты, значит и это усвоил? Вот шельмец!

Дед восторженно разулыбался.

– Так ладно… Если эту цифирь вставить в таблицу Пифагора, вообще всё будет понятно. Вот…

Я написал: 1,2,3,4,5 по-горизонтали и то же самое по вертикали, а в точках пресечении цифр их произведение.

– Вот и всё. Легко, да? – спросил я.

Иван Васильевич и Михаил Петрович переглянулись.

– Охренеть, – сказал дед.

– Тут даже ко мне, кажется, дошло, – медленно проговорил царь. – Подрастёт мой Фёдор, тебе отдам в ученики.

– А сколько ему сейчас лет?

– Э-э-э, – задумался государь, что-то считая в уме. – Четыре вот в мае исполнилось. Старшему Ивану семь лет в марте исполнилось. А тебе, малой?

– Зимой восемь стукнуло.

– О как! Силён! И значит, ты эти листы исписал? – спросил царь, пытаясь отойти от непонятной ему математики.

– Так и есть, – кивнул головой я.

– Кто надоумил?

– Само пришло. Вот деда не даст солгать.

– Ховрины не лгут, – сказал дед и поправился. – Не лгут Московским царям.

– Потому, что клятву верности давали, но он-то не давал.

Царь улыбнулся хитро сощурившись.

– Я русский, а значит верен тебе.

Царь вдруг помрачнел, словно на него нашла туча и покачал головой.

– Не все так думают. Нет у мас такого понятия, верность государству по рождению. Уходят князья и бояре в Литву вместе с дружинами. И какие князья и бояре?! Обласканные! Эх!

Иван махнул рукой, резко встал с кресла и вскрикнул от боли, схватившись обеими руками за поясницу.

– Ох-о-хо… Вот беда-то.

Он, оставаясь в чуть наклонённом вперёд положении, попытался сесть в деревянное кресло обратно, но я шагнул вперёд и придержал его за локоть.

– Великий государь, позволь помочь?! – спросил я.

– Чем ты поможешь, отрок?

– Я пчёл принёс. Видел, как знахарь на торжище пчёлами лечил. Он скрывал, да я подсмотрел. Помнёт-помнёт болезному спину, а сам из плошки пчелу вынет за крылья, да приставит к спине. А она и ужаль… И всё лечение.

– И сразу проходит? – удивился царь.

– Не сразу. Но многие приходили и вспоминали прошлые случаи и говорили, что тогда помог, помоги и сейчас.

– Ты, что, пчёл принёс?

– Принёс.

– А зачем они тебе?

– Так, тебя, государь, лечить. Деда сказал, что у тебя поясницу прихватило, а я и вспомнил про пчёл. Вспомнил и побежал в сад. Там пчёл полно.

– А, ну, покажь!

– Вот.

Я достал из-за пазухи бутылёк из тёмно-зелёного стекла и протянул царю.

– Только не открывай. Улетят.

– Много там? – спросил царь, прикладывая склянку к уху.

– Десяток.

– Маятся, – проговорил царь, жалостливо скривившись. – Помрут ведь. У них, как у Кощёя Бессмертного – смерть на конце иглы. Ужалят и помирают. Не жалко?

– Вот ещё! – дёрнул плечами я. – Что такое пчёлы и что такое государь? Две большие разницы.

Иван Васильевич посмотрел на меня, грустно усмехнулся и, потрепав меня по волосам ладонью, произнёс:

– Лечи уж, Федька-Пифагор. Только раздеться помоги. Михал Петрович, подсоби рубаху снять.

– Задерём только до самой головы, – сказал я. – Не надо совсем снимать.

Рубаху приподняли и я приступил к Ивану Васильевичу сзади. Он стоял прямо, упираясь руками на спинку кресла. Тело у него было крепким и хорошо развитые дельтовидные мышцы и плечи расширяли его значительно по сравнению с нижней частью.

– Это я, когда Казань взяли, застудился. Продуло и зело спину прихватило в первый раз. Но тогда знахарь из местных мокшан помог. Мазью с гадьчьим ядом помазал меня и к утру, как рукой… Ой!

– Терпи государь.

Я вынул вторую пчелу и ткнул ею справа от позвоночника.

– Ой!

– Потерпи, государь.

Я прошёлся пчёлами по обе стороны от хребта с поясницы до копчика. И начал считать секунды. Иван Васильевич по причине своей болезни прибывал в своей спальне раздетый до исподнего, и когда мы пришли с дедом, лежал. Однако, когда прочитал моё «Введение», его, как пружиной с постели сбросило. Ну и началось…

Сейчас он стоял передо мной с голым задом, и я думал, что делать дальше.

– Великий государь нужные места я обколол. Ещё осталось шесть пчёлок, но опасаюсь я много яда в тебя впускать. Кто знает, как подействует. Сейчас надо обождать примерно один часец4. Потом жала уберём. Склянку с пчёлами я оставлю. Ежели что, рынду попросишь, или царицу они их тебе вставят.

– Кого? Настасью? Да, какой с неё лекарь? Да ещё пчёлами… Она их боится пуще огня.

Государь рассмеялся.

– А рынде я свой зад показывать не хочу. Мало ли что у них на уме, у воев этих…

Я делано округлил глаза.

– Что дивишься? Хватит этот ещё рында по башке кулаком. А ты о чём подумал, отрок?

Царь рассмеялся и погрозил мне пальцем.

– Сам придёшь. Раз сам начал, сам и закончишь справу свою. А я награжу тебя изрядно, коли полегчает. А за это…

Царь ткнул пальцем в лежащие на деревянном кресле исписанные листы…

– Отпиши-ка, Михал Петрович, сему отроку…

Он посмотрел на казначея и задумался, теребя бороду.

– Младый ещё он. Так бы, за такую справу, и поместья не жалко, но расписано всё по избранным. Нет земель свободных.

Царь напрягся лицом, сведя густые брови на переносице. Нижняя губа выдвинулась вперёд и потому его большой нос почти достал верхнюю губу. «На нашего Буншу похож», – вспомнилось мне где-то слышанное.

– Коня, сбрую? Мал ещё, – продолжал размышлять вслух Иван Васильевич. – Шубу? Да, ну!

– Может его на оклад взять? В казначейство. Он сим «Введением» уже привнёс разума в справу нашу казначейскую, а с его индийской цифирью и этим, как его, «умножением», там хоть посчитать всё можно будет, переведя всю рухлядь на деньги.

Царь посмотрел, на меня не распрямляя бровей, потом вдруг резко вскинул их и, словно прозрев, воскликнул:

– А ведь правде твоя, Михал Петрович. Вноси его в боярский список и приписывай к казне, но не сорока твои соболиные считать, а в разрядные палаты со всеми там записями разбираться. Зело борзо он буквицы пишет.

– Заклюют его там дьяки, великий государь, да и ослепнет в скорости.

– Так не говорю же, чтобы сиднем там сидел. Пусть походит, присмотрится, что там дьяки творят. Чую, что в родословцы древние они кривду пишут. Понаехало из земель заморских, немецких, да литовских быдла всякого с родословными «липовыми». И крутятся они возле дьяков тех. Сказывают мне. У тебя в палатах места не прибавится, а вот людишек придётся добавить, я думаю, чтобы учёт сей ввести.

Царь снова ткнул пальцем в мою писанину.

– А потому место там ему не найдётся, вот пусть и посидит там. А кто «клевать» начнёт пусть скажет. Мы того укоротим.

Царь наклонился заглянул мне прямо в глаза.

– Жду от тебя новый счёт. Переведи нашу цифирь на свою. В нашей, если честно, я ни черта, прости Господи, не понимаю. Читать читаю, да. Складываю кое-как, а с большой цифирью даже и не связываюсь.

– Думаю, мало кто может обойтись без костного счёта, да на перстах ещё я, к примеру, могу. А так, как он, – дед показал на меня пальцем, – верно никто у нас не может.

– Вот и я о том. Изложишь на бумаге, приставлю тебя к наследнику моему наставником. Осилишь?

– Осилю, государь. Давно о том думаю. Бумаги не было и чернил. Тятя не давал.

– Вишь, как… Болван твой тятя, хоть и воевода исправный. Тоже из тех, кто предан мне и делу моему. Спаси его бог. Да и Анастасия моя – добрая душа – из вашего рода. Подрастёшь, пойдёшь в избранные, станешь служить мне?

– Так… Уже, вроде, служу, – неуверенно пожал я плечами.

– И то.

– Давай, государь, жала изыму

Иван Васильевич снова развернулся спиной. Дед приподнял ему рубаху, а я повыдёргивал жала с опустошёнными мешочками.

– С сего дня и вписывай его в боярский список. Указ подготовь и принеси мне на подпись, Михал Петрович, сей же день. – Говорил царь, пока я его «оперировал».

– Тут же и принесу, великий государь, – согласился дед, оправляя ему рубаху.

– Как писать его станешь, Захарьиным, или Головиным?

Дед посмотрел на меня и пожал плечами.

– Хотел было, к себе приписать, и отец его был не против, когда отдавал, а тут, вдруг вчера взъерепенился. Мой, говорит, сын. Вертай взад! Едва вчера не забрал. А мне бы помощника в денежной справе и купечестве. Сын-то мой далече и служба у него.

– Помню, помню, ты говорил. А ты, что скажешь, Фёдор? Пойдёшь в наследники к деду? Возьмёшь его имя его семьи?

Я некоторое время сделал вид, что подумал, а потом покачал головой.

– Мне чужого не надо, государь. Есть прямой наследник, пусть и владеет. И не хочу родного тятю обижать. Он говорил, что любил мамку мою, вот и ко мне воспрял духом. А помогать готов. Только мал ещё я купеческими делами заправлять. Силёнок маловато с караванами ходить. Оружную справу ещё не разумею.

Дед рассмеялся.

– Не надо тебе с караванами ходить. Пригляд за товарами в гостином дворе нужон. У меня есть там приказчики по разным товарам, но ты сам видишь, что всё правильно учесть и сосчитать – это много времени надо, а у меня его совсем нет. А сейчас и вообще не будет. Деньги от товара поступают, но чую, что воруют. Шуршат, как крысы.

– Ладно, Михал Петрович, вы ступайте, а я прилягу. Отпускает вроде бы боль. Указ неси.

Мы из царской спальни ушли. Я радостный пошёл домой, рассчитывая пообедать и завалиться поспать, а дед поспешил в казначейство, лишая себя полуденной «сиесты».

Выйдя из палат царских, я побежал переполненный радостью, а у меня трепетала птицей одна единственная мысль: «Получилось! Получилось! Получилось!». Я долго планировал проникновение к царю и оно получилось. Даже лучше, чем хотелось.

– «Только бы он не распух, от пчелиных укусов», – думал я, быстро переступая обутыми в сапожки ногами конские кучи и коровьи лепёхи и уворачиваясь от грязных рук рядных попрошаек, намеревавшихся схватить меня за рубаху и порты. Вскоре я достиг ворот дедовой усадьбы.

– Буду жить здесь, – подумал я, – пока отец не переселет меня в отдельную горницу. Я, чай, сейчас не просто отрок, а боярин, лять, и помощник государственного казначея. Да и веселее здесь. С ровней играть интереснее. Не задирает меня пока никто из головиных ребят.

Дедов двор был самым большим и на него, когда появился я, стала собираться вся местная ребятня и младшаки, и старшаки. Только мелких они с собой не приводили. Дед не любил детский слёз и криков.

Работая над «Введением в бухгалтерский учёт» я не забывал отдыхать и на вечерней заре всегда выходил поиграть. Играли, в основном, в «бабки» или «пекаря». Дед, наверное, только из-за меня разрешал внукам занимать вечером его двор. Сам он в это время всегда выходил на своё крыльцо, усаживался на табурет, пил парное молоко, только что подоенных коров, закусывая его с печеньем.

Когда раздавались голоса нянек и мамок, зовущие ребятню, я тоже бросал игрушки, умывался, обувался и шел в стоящую меж двух наших усадеб церковь Максима Исповедника на вечернюю молитву. Там собирались в основном все наши родичи. Церквей в Москве было много.