Читать книгу Не слушай море - - Страница 2

В Морельске пятиэтажные дома уныло стояли в ряд, подпирая друг друга, а проулки между ними были до того узкие, что и велосипедисты еле разъезжались. Не то, что в златоглавой: вот где простор широких улиц, высоких небоскребов и ровных заасфальтированных дорог. Я сбил все мыски кроссовок, пока шел по брусчатой морельской набережной мимо домов. Да еще и с гитарой наперевес. Здесь все было знакомо и неизвестно одновременно. Вернувшись в родной город после десяти лет, проведенных в столице, я чувствовал себя странно: так, будто у меня отняли лучшую жизнь.

Над морем слышались громкие, режущие слух крики чаек. Вечерело. Я шагал к дому, звеня десятирублевыми монетками, валяющимися в накладных широких карманах джинсов. На набережной было немноголюдно: вечером в понедельник люди обычно с работы домой возвращаются, а не чинно прогуливаются вдоль одних и тех же, наверняка надоевших за всю их жизнь пейзажей. Я был в Морельске всего месяц, но и мне они уже стояли костью в горле, которую я никак не мог проглотить.

Волны громко бились о валуны и опоры пирса, превращаясь в белую пену и мелкие брызги. В воздухе держался стойкий запах соленой влаги и тины. Почти везде в Морельске пахло так, даже вдалеке от моря. И к этому я тоже не мог привыкнуть, желая вдохнуть сухой московский воздух города-миллионника.

Мысли утянули меня почти полностью, но внезапно раздавшийся рев сирены скорой помощи вывел из раздумий, и я, вздернув голову, проследил за медицинской каретой взглядом. Она свернула почти сразу за набережной, в жемчужную бухту, а следом пронеслись две полицейские лада гранта, оглушая таким же визгом сирены.

– Что за чертовщина…

Чтобы дойти домой, мне нужно было свернуть направо и дальше, петляя по закоулкам, выйти на центральный проспект, а от него – по переулку, к горам. Но заинтересованный тем, куда так неслись службы спасения, я зашагал к жемчужной бухте. Еще издалека виднелись остановившиеся машины и оцепленный красно-белой лентой квадрат.

Морельск – не преступный город. Душный, маленький, тоскливый, но безопасный. Я сбежал по ступенькам из небрежно выложенных в бетоне камней, прямо к берегу, и оказался у квадрата. Полицейские равнодушно курили, стоя у самой ленты, и тихо переговаривались, но я не мог разобрать их невнятную речь.

Приглядевшись, я заметил, как врачи скорой осматривали тело девушки, вся одежда которой промокла насквозь. Девчонка была мертва.

– Василич, подожди, судмедэксперт подъедет сейчас! – окликнул одного из врачей полицейский. – Протокол составить надо, место происшествия осмотреть…

– Там… труп? – глупо спросил я.

– А ты чего тут торчишь? – словно только что заметив нерадивого зеваку, ткнул меня в бок полицейский. – Кто ты вообще?

– Мимо шел…

Полицейский начал теснить меня от оцепленного квадрата, и я отступал спиной вперед, все еще пытаясь поглазеть через его плечо. Черты лица девчонки издалека казались похожими, как будто я где-то видел ее раньше, но никак не мог вспомнить – где.

– Родион! – услышал я знакомый голос, и тут же повернулся. С чемоданчиком судмедэксперта и фотокамерой, висящей на шее, стоял отец: уставший после ночного дежурства, с залегшими под глазами синяками. Я думал, что он давно поехал домой, но, оказалось, решил выйти еще на сутки. – Ты чего тут делаешь?!

– Я возвращался с консерватории… А тут мигалки… Короче, мимо шел! Что, нельзя?

– Не дерзи, – устало вздохнул отец.

Мы с ним не виделись десять лет. И я знал, что мой приезд его тяготил, разрушив мирную одиночную жизнь, состоявшую из череды нескончаемых дежурств, лапши быстрого приготовления и компаньона-дворняги по имени Бульба.

– Походу, я знаю эту девчонку. Можно поближе посмотреть?

– Пропусти, – кивнул отец полицейскому. – Ничего руками не трогай, близко не подходи, у трупа не топчись, там следы могут быть.

Но ни следов, ни протекторов от подошвы – ничего не было. Видно, девчонку вынесло волной на берег из пучины морской. Ее кожа давно приобрела синюшный оттенок, как и губы, волосы слиплись от тины. Но даже в ней такой легко угадывались черты Таси Покровской, моей однокурсницы в Морельской консерватории.

Она лежала неподвижно, но я все равно попятился, опасаясь, что сейчас Тася распахнет глаза, покроется чешуей и превратится в монстра из водных глубин. Она продолжала лежать на песке. Ей было, как и мне, девятнадцать.

– Это Тася… Фамилию не помню. Мы учились вместе.

– Ты посмотри-ка! – воскликнул отец, обращаясь не ко мне, а к стоящим рядом полицейским. – Опять из консерватории! Да что ж это такое, мать твою, везде ж написано: купание запрещено! А они лезут и лезут!

Я поморщился.

– Так может, утопили? – робко предположил я.

Отец еще раз окинул ее профессионально-равнодушным взглядом.

– Нет, Родя, сама утонула. Насильственных признаков на первый взгляд нет, но чем черт не шутит, конечно, разбираться будем. Ты давай, домой чеши, не мешайся.

Тася не выходила у меня из головы, пока я шел до дома – на центральном проспекте было оживленнее, люди торопились в разные стороны, а я то и дело грозился ударить кого-нибудь неаккуратного гитарным грифом, облаченным в чехол. Но потом я свернул на пустую родную улицу. Мы с отцом жили в пятиэтажной хрущевке. Даже с улицы было видно, как на незастекленном балконе у нас стояли старые лыжи, громоздились банки с солеными огурцами черт знает какого года, возвышался стеллаж со старыми инструментами. Все это нужно было выкинуть, но отец мне запретил разбирать его хлам. Я согласился: все-таки в гостях, пусть и у родного отца.

В коридоре пахло лапшой быстрого приготовления, и я открыл на кухне окно, чтобы проветрить. Прохладный октябрьский воздух сразу проник в помещение. На столе стоял недоеденный рис в пластиковом контейнере – видимо, отец все-таки заглядывал домой, чтобы перекусить. Вся раковина была завалена грязной посудой и, заглянув в шкафчик, я не обнаружил ни единой чистой кружки. Окинув взглядом ненавистную грязную гору, от которой уже исходил тухловатый запашок, я закатал рукава толстовки до самого локтя, взял измочаленную фиолетовую губку и выдавил на нее фэйри с ароматом яблока и розмарина. Ни яблоко, ни розмарин не убивали вонь от остатков еды.

Сначала я хотел помыть тарелку только себе, чтобы наложить плов, больше похожий на слипшуюся кашу, и, наконец, поесть. Ни я, ни отец готовить не умели, поэтому любое блюдо у нас выходило посредственно, на скорую руку. Но даже голод и урчащий желудок не заставили меня бросить губку и оставить гору посуды недомытой. Поэтому я разложил тарелки в шкафчик, протер все старой, уже рвущейся тряпкой, и с силой начал оттирать руки. Так, словно и на них остался тухлый запах.

Разогрев плов в микроволновке и выглянув из окна, я увидел, как отца подвезли до дома прямо на полицейской ладе гранте, и он уже заходил в подъезд. Быстро впихнув в себя несколько ложек плова и с трудом прожевав жесткий кусок мяса, я поднялся. Хотелось поскорее уйти в старую, потрепанную временем комнатушку, которую здесь я нарекал своей. Куда угодно, лишь бы не сидеть с отцом за одним столом.

Но он не дал мне уйти. Повесил пальто на крючок, державшийся на одном болтике вместо двух положенных, и посмотрел будто сквозь меня уставшими, грустными как у бассет-хаунда глазами.

– Это уже пятый ученик консерватории за полгода.

Я удивленно вскинул брови.

– Слышал, что была пара утонувших ребят, их в постановке замещали, – кивнул я, а потом, собрав воедино все знания из прочитанных раньше детективов, усмехнулся: – все еще думаешь, не серия?

Отец пожал плечами.

– Никаких признаков нет, по свидетельским показаниям – пошли купаться или гулять, некоторые были пьяны. Сплошной несчастный случай, – он прошел на кухню и положил себе в тарелку плов. – О, посуда чистая…

– Обращайся. А то скоро засремся так, что тараканы поползут. И вообще, не отходи от темы. Даже звучит смешно: чтобы пять человек, да из одной консерватории, да за полгода…

– Родь, твоя розыскная жилка хороша, но нам виднее: несчастные случаи. У всех, – отрезал он, грохнув тарелкой об стол.

– Чушь, – буркнул я, вернувшись к своей полупустой тарелке. – Мистика какая-то.

Он усмехнулся.

– Скоро я сам в легенду о сиренах поверю.

Я чуть не подавился пловом: какие сирены? Мне даже перехотелось уходить, настолько занимательной казалась отцовская чушь. Поэтому я так и сидел с вилкой в руке, надеясь, что он начнет рассказывать. Но он молчал, и тогда я решился осторожно спросить:

– Что за легенда?

Отец посмотрел на меня исподлобья, не прекращая жевать.

– Друг рассказывал, – сразу предупредил он. – Сам не знаю, не был там… Они на катамаранах катались с женой и отплыли далеко от берега. Они заговорились, их на солнце разморило, ну и понесло дальше в море. Опомнились, когда уже земля в тонкую линию превратилась…

Я затаил дыхание.

– … И тут видят, что кто-то плещется, а под катамараном – тело человеческое, хвост – рыбий. И это существо руки к ним тянет из воды, а ногти длинные, зеленые. Жена у друга как с ума сошла: упала на дно катамарана, начала кулаками стучать и невнятно кричать, а друг быстрее педали покрутил, и тоже как заколдованный. Говорит, страшно нырнуть хотелось в море, и пение красивое издалека слышалось, но совсем тихо. Очнулись, когда к берегу приплыли…

– Черта с два! – воскликнул я, фыркнув. – Стали бы они в такой стрессовой ситуации про длинные зеленые ногти помнить!

– Ну, Родь, – пожурил меня отец. – Человеческое сознание – странная вещь. Иногда, чтобы отключиться от пугающих факторов, начинает цепляться за что-то незначительное. Так и здесь, за ногти.

– Чушь, – все равно сделал вывод я. – Так не бывает. Тебя развели, как лоха, а ты и поверил. Больше нигде не рассказывай это, не позорься.

Взяв свою тарелку, я переложил недоеденный плов в миску Бульбе, которая уплетала все, что ей давали – хоть картошку, хоть остатки соленых огурцов, хоть перловую кашу. Благодарно тявкнув, она подошла к миске и ткнулась в нее носом. Я же подошел к окну, и вдалеке сквозь прозрачное стекло виднелось разыгравшееся к вечеру море. И сквозь возбужденную фантазию мне показалось, что оно звало и пело. Но я тут же захлопнул форточку, чтобы не сквозило.

***

Когда за окном начало темнеть, меня разморило. Приоткрыв окно в старой комнатенке, по размеру напоминавшей чулан под лестницей, я завалился на разобранную софу. Я спал на ней в детстве, и уже тогда она была мне не по размеру, а сейчас и вовсе приходилось поджимать ноги, чтобы они не свисали. От окна шел прохладный морозный ветерок, и меня опять преследовал запах соленой воды. Сквозь дремоту вдалеке мне послышалось пение, манящее и завлекающее, с высоким женским сопрано. С трудом очнувшись, понял: померещилось. Это все отцовская легенда, застрявшая в голове, хотя я и понимал: сущий бред.

А вот стук в дверь, разнесшийся по всей квартирке, точно был реальным. Отец гремел тарелками на кухне, и я даже удивился: неужели тоже решил приложить руку к поддержанию чистоты? Но с другой стороны, понять такой бардак тоже мог: он работал сутками, выходил в постоянные дежурства и на своей службе, судя по количеству смен, был незаменимым.

Понимая, что отец не торопится открывать, я соскользнул с софы и поднялся, чуть покачнувшись. Перешагнув через небрежно брошенный на пол рюкзак, я вышел в коридор. Там, к счастью, ролтоном не пахло. В дверь колотили с утроенной силой. Я решительно дернул цепочку, потом повернул старенький, щелкающий при каждом открывании замок, и распахнул дверь. Кулак не успевшей остановиться девчонки чуть не прилетел мне в лицо.

Отшатнувшись, я бросил на нее раздраженный взгляд.

– Аккуратнее!

– Ты кто? – она, нахмурившись, свела широкие брови к переносице.

– Это ты кто? – я вытаращился на нее в ответ. – Родион.

– А Виталя где? Ты ваще кто ему?

– Сын… – пробормотал я, растерявшись окончательно. Девчонка говорила с таким напором, что перед ней не то чтобы я стушевался, а рота солдат бы рты разинула. – Тебе че надо?!

Я не пускал ее в квартиру дальше порога, а потом и вообще попытался захлопнуть дверь прямо перед девчоночьим носом. Но она ловко подставила ногу, обутую в массивный кожаный ботинок, между косяком и дверью.

– Отца позови, – потребовала она.

Отец вышел в коридор сам, размахивая бирюзовым кухонным полотенцем и насвистывая мелодию из советского военного фильма. Увидев нас, он замер. Девочка, нахмурившись, пыталась оттолкнуть меня от двери, навалившись на нее всем корпусом.

– Родион, да пусти! – опомнился батя, отодвинув меня за плечо. Незваная гостья ввалилась в квартиру, натоптав своими берцами на светлом линолеуме, который я только вчера помыл. Сука.

– Что известно про ту девчонку, которая сегодня утонула?

Папа растерялся окончательно и кинул мне в руки кухонное полотенце, велев идти на кухню и дотирать остатки неубранной в шкаф посуды. Сморщившись, я подчинился, но межкомнатную дверь закрыл неплотно. И даже не дышал, чтоб слышать, о чем они говорят. Мне тоже было любопытно: я знал эту Тасю. Но батя даже мне ничего не рассказал, так почему должен выдать тайны следствия какой-то девчонке?

– Кристин… – начал было он, и я отметил про себя, что имя ей было совсем неподходящее, как будто родители ждали принцессу, а выросло то, что выросло. – Это тайна, ты же понимаешь.

Я тер одну тарелку, чистую до скрипа, почти минуту, пока вслушивался в их голоса за стенкой.

– Это моя сестра, – бросила она. – Я хочу знать.

Я слышал, как с губ отца сорвался громкий, явно случайный полустон. Отставив тарелку, я подошел к двери, чтобы выглянуть в щелку. Батя обнял девчонку, крепко прижав ее к себе, и у меня защемило сердце. Но она, стоя лицом ко мне, не плакала – разве что хмурилась немножко, а ее руки безвольно повисли вдоль тела.

– Не знал, что у тебя есть сестра, – негромко сказал отец.

– Она по отцу была, мы не общались. Но какая к черту разница? Она погибла, – Кристина сглотнула. – Отец в шоке, а мамашка ее в больницу загремела. Мне надо узнать правду.

Отец замялся и выпустил ее из объятий.

– Только не лезь на рожон, – сухо сказал он. – Могу только сказать, что сама… Наверное, купаться пошла…

– Она не собиралась купаться.

– Может, случайно на пирсе оказалась, и ее волна захлестнула…

– Черт, она вообще не собиралась гулять! – вспылила Кристина. – Она башку от книжек своих музыкальных не отрывала! Ее не вытащить было!

В ее голосе звенело отчаяние, и я чувствовал даже через дверь, как у этой Кристины внутри надрывалось все. Сразу стало понятно, почему она так агрессивно стучала, рвалась на разговор с отцом. Ее дыхание было тяжелым, и мне показалось, что ей осталось всего несколько шагов до истерики. Отец крепко сжимал Кристинино плечо.

– Кристин, послушай, – со вздохом начал он. – Ты же не можешь залезть к ней в голову. Здесь нет криминала, это очередной несчастный случай.

– Только очерствелый сухарь может назвать смерть «очередным несчастным случаем», – бросила она. – Не хочешь разбираться – я сама выясню.

– Ну что ты выяснишь? – раздраженно дернул он плечом, отняв руку от Кристины. – На рожон полезешь? Дура, еще вляпаешься куда-то. Не с чем тут разбираться, услышь меня наконец!

Но Кристина не слышала. Она развернулась, и я увидел, что ее короткие темные волосы были собраны в совсем маленький, мышиный хвостик на затылке. Отец попытался остановить ее, придержав за рукав куртки, но она вырвала руку и пустилась по ступенькам вниз. Я слышал, как ее шаги отзывались эхом от подъездных стен.

Отец зло махнул рукой, и я тут же отпрянул от кухонной двери, чтоб меня не застали за подслушиванием. Я сделал вид, что увлеченно протирал тарелки, но на самом деле – просто сгрузил еще мокрые в шкафчик.

– Уже закончил?

– Ага, – отозвался я, повесив полотенце на ручку духовки. – Все готово. Пойду, поваляюсь. Завтра пары с восьми. Спокойной ночи.

Отец не ответил. Он распахнул кухонное окно и достал пачку Бонда. От сигареты сразу потянулся дым, и я юркнул в комнату, пока моя одежда, да и я сам, не провоняли табачным запахом.

Если окно в кухне выходило на узкую улицу, то мое – во двор. Прислонившись лбом к стеклу, я разглядел тонкую фигуру в широкой куртке, сидевшую на качелях и отталкивавшуюся ногами от земли. Мое стопроцентное зрение не подводило: это точно была Кристина.

Отец даже не слышал, как я пожелал ему спокойной ночи, поэтому вряд ли заметит мое позднее отсутствие. Я переоделся в джинсы и темно-фиолетовую толстовку с лейблом группы Пинк Флойд и пошел в коридор, где стояла темень – одиноко висящая лампочка без люстры была выключена. Мы экономили электричество, хотя счета за коммуналку в Морельске, по сравнению с московскими – ерунда. Но за месяц жизни здесь я понял, что отцовских денег нам хватает строго: на еду и коммуналку, если не шиковать.

Темно-серая куртка пропахла домом, но не моим. В Москве у нас повсюду стояли ароматизаторы воздуха с нотками цитрусов, а здесь – прелый запах, закатки, соленая терпкая влага. Не став застегивать молнию, я схватил ключи, стараясь лишний раз не греметь, и выскользнул за дверь. На счастье, за время моих недолгих сборов девчонка еще никуда не исчезла, все также сидела на качелях, ковыряя землю мыском ботинка. В руке она держала бежевый бумажный пакет, из которого торчала горловина винной бутылки.

– Кристин…

Я плюхнулся на соседнюю качель с облупившейся краской, тоже оттолкнувшись ногами от влажной земли. Она начала медленно покачиваться, поскрипывая от старости.

– Просто Крис, – отозвалась она. – Ненавижу имя Кристина.

– Ладно, Крис… – согласно отозвался я. – Мне жаль. Ну, Тасю. Мы учились вместе.

– Тоже из консерватории? – она хмыкнула так, словно я должен был испытывать за это вину. – Нормально так. На каком направлении?

– Академический вокал.

– Прикольно, я на фортепианный пыталась поступить. Пролетела. Будешь?

Она протянула мне бутылку. Я не знал, что в ней, но все равно перехватил поудобнее теплыми пальцами, а потом сделал глоток. Дешевое вино, напоминавшее портвейн три семерки, тут же ударило в голову, а корень языка опалило неприятной горечью. И как она только это пьет? Забрав бутылку, Крис сделала несколько жадных глотков. Короткие пряди темных волосы выбились из хвостика и теперь обрамляли ее вытянутое, строгое лицо, касаясь волевого подбородка.

– Говорят, сюда тяжело поступить. Но я из Московской перевелся. Всего месяц учусь.

– Дурак что ли? Московскую консерваторию на эту морскую деревню поменял?

Я сцепил зубы.

– Были обстоятельства, – процедил я. – Не твое дело.

– У, не кипятись, – Крис рассмеялась и опять сунула мне бутылку в руки. Я глотнул скорее по инерции, нежели от желания выпить дрянного вина. – Не мое, не мое. Я даже не знала, что у Виталика есть сын.

– А кто он тебе?

– Не твое дело, – легко отбрила меня Крис, забрав бутылку.

Я раскачался чуть сильнее, и теперь ветер уже пробирался мне под незастегнутую куртку, слегка задувал в уши, но голос Кристины я все равно слышал. Она напевала под нос песню Цоя, совершенно не попадая в ноты – не удивительно, что ее не взяли в консерваторию. Хотя в ее низком, бархатистом тембре все равно был шарм.

– Я тоже не верю в несчастный случай, – серьезно сказал я. – Вот вообще. Ты знаешь, что уже пять студентов консерватории погибло?

Крис присвистнула.

– И че, прям все с одного факультета?

– Не знаю… – я растерялся. – Об этом не спрашивал. Я мало кого знаю, за месяц как-то не обвыкся.

Она допила вино, а потом перевернула бутылку и вытрясла на землю оставшиеся в стекле капли. От алкоголя она расслабилась, ее лицо уже не было таким напряженным и злым. Крис теперь казалась спокойной, но опечаленной. И вино явно развязывало ей язык.

– Я с ней даже не общалась. Тася – дочь отца от второго брака, мы почти не виделись. Его женушка запрещала нам общаться, – Крис горько усмехнулась. – Но все равно жаль. Потеряла что-то родное. Все-таки сестра.

Я слушал молча, изредка кивая не в такт, но Кристина этого не замечала. Совсем стемнело, и мне показалось, что время уже перевалило за девять вечера. Свет в моей комнате по-прежнему горел – я специально не выключил его, чтоб отец думал, что я дома.

Крис спрыгнула с качели, и я повторил за ней. Мы стояли напротив друг друга, и я с любопытством ее разглядывал. На мне была толстовка с Пинк Флойд, а под ее курткой виднелась майка со Скорпионс. Я удивлялся – и как ей не холодно октябрьским вечером в тонкой футболке?

– Пошли на берег? – предложила Крис внезапно. – Море по ночам красивое.

Внутренняя интуиция визжала, что это опасно, но я кивнул, не решившись оставить Кристину одну.