Читать книгу Дипломаты, футболисты и прочие музыканты - - Страница 5

Армия

– Очка-а-арик! Умный?

В этот момент в моей голове пронеслось мыслей, казалось, больше, чем за все предыдущие восемнадцать лет жизни. Ответить утвердительно – слишком нагло и самонадеянно, ответить отрицательно – как-то совсем неискренне будет.

– Так точно, товарищ полковник.

Полковник Селезнев был человеком, которого невозможно представить не офицером. Крупный, грузный, седой, знающий все ответы на все вопросы, прошел двадцатилетним мальчишкой всю Великую Отечественную от звонка до звонка, много повидавший в своей жизни. Очень простой, справедливый и солдат по-отечески любивший, он догадывался, по какой именно причине я опоздал к месту несения службы на день, сославшись на недомогание. Скорее всего, он предположил, что произошло это от острого желания посмотреть последнюю, пятую серию «Места встречи изменить нельзя» с Высоцким в главной роли[11]. Это он мог и понять, и простить. Он сам, казалось, был одним из героев того фильма.

– Ну что, в писари пойдешь? А то у меня ефрейтор Колосков дембельнется скоро, а мне нужен писарь, не борзый и грамотный.

Мне показалось, что нехитрые критерии мне вполне по зубам.

– Так точно, товарищ полковник.

Собственно, так началась моя служба в Советской Армии в ноябре 1979 года.

Надо сказать, что дело это довольно сложное и, безусловно, накладывающее отпечаток на всю последующую жизнь. После комфортной жизни с родителями, друзьями, одноклассниками ты в одночасье оказываешься в абсолютно незнакомой среде и обстановке, в окружении абсолютно чужих людей. Я не знаю, как сейчас, в технологический век, а тогда тебя стопроцентно отрезали от всей твоей предыдущей жизни и ты должен был начинать всё с чистого листа в месте, где ты никто и звать тебя никак. Твоя личность никого не интересует. Думать и пытаться что-то осмысливать строжайше воспрещается. Всё это работает только против тебя. Либо ты соглашаешься на эти правила, либо система тебя уничтожит. Понимаешь это практически сразу.

Приведенный выше диалог – единственный эпизод человеческого общения за первую неделю службы.

Не верьте тому, кто рассказывает, что в армии ему понравилось с самого начала. Даже матерый мазохист впадает в глубочайшую депрессию и осознает себя полнейшим говном с первого дня. Не отпускает это чувство до самого конца службы, да и потом, идя по жизни, ты периодически ощущаешь тот самый аромат «школы жизни».

При этом, конечно, там ты в разы быстрее постигаешь науку выживания на уровне подсознания. Хорошо это или нет – не знаю. Стоит ли оно того – большой вопрос.

При всём этом ты живешь там целых два года, а для восемнадцатилетнего человека это гигантский срок. Приспосабливаешься как-то, куда-то выруливаешь. Проходят годы, и в памяти остаются в основном веселые, жизненные и поучительные воспоминания.

Сослуживцы

– Ты, армян, всегда устроишься! Ты уже писарь, а Потикян уже художник. Как вы так умудряетесь?

Майор Джинджолия искренне, как ребенок, радовался такого рода открытиям. Он никогда не скрывал, что он не знает, как оказался офицером Советской Армии, как дослужился до майора и как умудрился до сих пор ни на чем не попасться. Человек он был совсем не армейского склада, веселый грузинский ловелас и гуляка. Человек добрый и всегда искавший позитива. Солдат не мучивший, но и не помогавший им никак.

Это именно он где-то через полгода моей службы заговорщически вызвал меня к себе и абсолютно серьезно начал рассказывать свой хитроумный план, ставший, очевидно, результатом долгих и непростых размышлений.

– Армян, смотри, на той неделе к нам в батальон пришел из учебки сержант Дуб. Так?

– Так, товарищ майор, – ответил я, совсем не понимая, что могло его в этом заинтересовать.

– Ты можешь его в мою роту записать?

С каких это пор его стало интересовать, кто попадет в его роту из новеньких? Начинаю понимать: сейчас произойдет что-то экстраординарное.

– Конечно могу, товарищ майор.

– Надо будет его назначить приказом командиром второго отделения второго взвода. Понял?

– Так точно.

На его лице начинает появляться выражение абсолютно счастливого своим изобретением человека. Наверное, такое выражение было на лице Менделеева, когда он закончил свою таблицу.

– Рядовому Дубине из второго же отделения надо срочно, слышишь, срочно присвоить звание ефрейтора.

– Он же дубина, тащ майор.

– Ты так ничего и не понял до сих пор? А еще говорят, армяны умные. – На его лице появилась усталая улыбка боксера, победившего в двенадцатом раунде соперника нокаутом. – Представляешь, на вечерней поверке я буду зачитывать: сержант Дуб, а он мне «я». Ефрейтор Дубина, а он мне «я». Прикольно же будет. Дуб и Дубина подряд!

– Так точно, тащ майор, прикольно.

По жизни всё забывающий и не очень ответственный, на этот раз майор Джинджолия строго отслеживал и интересовался карьерой двух солдат из его роты до тех пор, пока однажды, дней через десять, на вечерней поверке он не зачитал:

– Второе отделение. – Пауза.

Неторопливый победоносный взгляд по рядам солдат.

– Сержант Дуб.

– Я.

– Ефрейтор Дубина.

– Я.

Он не мог просто так пойти дальше, ему хотелось еще раз насладиться эффектом своей многоходовки.

– Что-то я не расслышал. Сержант Дуб.

– Я.

– Ефрейтор Дубина.

– Я.

– Сержант Солоп, продолжайте поверку. У меня важные дела. Я срочно в штаб полка, – сказал он и пошел в сторону телевизора.

В этом был весь Джин, как его между собой называли солдаты, да и офицеры, по-моему, тоже.

Володя Дубина был удивительный человек. Идеальный советский солдат. Именно такие пересилили фашистов в Великой Отечественной. Большой, сильный, добрый и очень наивный. Тракторист из глухой белорусской деревушки, в которой, по неведомым только ему причинам, все носили фамилию Дубина, да и сама деревня имела приблизительно такое же наименование.

Когда капитан Секачев впервые попросил Дубину на политзанятии, стоящего рядом с огромной картой полушарий, показать Баб-эль-Мандебский пролив, Володя впал в полный ступор. Надо сказать, что капитан Секачев каждый раз, задавая этот вопрос молодым солдатам, с одной стороны, самоутверждался, а с другой, получал удовольствие, потому что ему казалось очень смешным то, как они, в большинстве своем деревенские ребята из Белоруссии, Молдавии и с Урала, на это реагировали.

Немногие из них догадывались, что это всего лишь географическое название. Им казалось, что офицер просто произносит некий набор букв, просто чтобы поиздеваться. Дубина молчал, потупив глаза, даже не думая смотреть в сторону карты.

Тогда последовал следующий вопрос:

– Ты хоть столицу нашей Родины знаешь, Д-дубина?

– Ну, Москва, – не очень уверенно, очевидно ожидая подвоха, ответил Володя.

– Покажи, воин, столицу нашей Родины Москву на карте.

Володя как раненый зверь начал метаться возле карты от полушария к полушарию. Где-то в районе Южной Америки он остановился и начал про себя, шевеля губами, читать подряд все названия, надеясь, что ему повезет и попадется Москва.

– Дубина, а ты в школе учился? – небрежно, сидя на столе, спросил офицер.

– Так точно, тащ капитан.

– Закончил?

– Так точно!

– Парадокс! – Любимое словечко капитана, которое он произносил резко, как выстрел, проглатывая все гласные. – Закончить-то закончил, но ничему не научился! Чем ты, Дубина, в школе-то занимался?

Тут лицо Володи даже как-то просветлело, видимо, от милых сердцу воспоминаний.

– Как чем, тащ капитан, водку пил, девок щипал да по углам зажимал!

Как это ни парадоксально, но вся «интеллигенция» в итоге оказалась на блатных должностях: Гива Потикян тут же угодил в художники, Вова Ермолаев – почтальон-библиотекарь, Лёша Широпаев – художник, Володя Анохин – художник, еще кто-то в оркестр, кто-то в штаб писарем. Очевидно, что отношение к нам со стороны сослуживцев было двояким: с одной стороны, нас сильно не любили, ибо в их терминологии мы постоянно «шланговали», то есть бездельничали, пока они пахали, с другой стороны, они понимали, что у нас есть знания и умения, им не всегда доступные. Кто лучше оформит дембельский альбом? А кто напишет письмо знакомой девчонке так, «шоб душа сначала свернулась, а потом развернулась»? Кто, если очень надо, может и стихом в любви солдатской вечной в письме признаться?