Читать книгу Звери малой земли - - Страница 8

1918 год

Любой человек верит в свою уникальность и особое предназначение. Без этого сознания жизнь была бы невыносимой. Однако в случае Ким Сонсу эта вера была не просто основанием всех дальнейших построений, но квинтэссенцией всего его естества. Разумеется, ему самому это было совершенно неведомо, поскольку именно люди такого рода наименее склонны уличать себя в самодовольстве. Будучи современным человеком, получившим отличное воспитание, Сонсу установил для себя персональный кодекс чести и был вполне доволен тем, что следование этому своду правил не вызывало у него особых сложностей. Он выступал за независимость и против гражданской оппозиции во всех формах, полагая, что любые перемены должны исходить сверху вниз, посредством обращения мольбы об освобождении Кореи к Соединенным Штатам Америки. В компании друзей он высказывал надлежаще недоброжелательные комментарии в адрес оккупантов, наслаждаясь в равной мере красноречивостью собственных слов и мягким вкусом любимых японских сигарет. Он предавался любовным романам, которые были обременительны физически, финансово и иногда даже эмоционально, но он был достаточно благороден, чтобы не бравировать своими похождениями перед женой, вынуждая ее попусту терпеть унижение. Иными словами, Ким Сонсу был ничем не хуже любого другого корейца, который был единственным наследником влиятельной семьи землевладельцев с ежегодным доходом в почти две сотни тысяч вон.

Когда Сонсу был еще юнцом, вся провинция величала его отца «богач Ким». Самого Сонсу называли «маленьким господином» не только собственные слуги, но и крестьяне из сопредельных деревень на многие километры вокруг. Сонсу отправили в школу, а затем и в университет в Сеуле, как и всех сыновей обеспеченных землевладельцев. Его обручили и женили в 20 лет на дочери чиновника, которая тогда только-только окончила христианский колледж для девиц. Вместе пара прожила почти три года в пятикомнатном гостевом доме при особняке дяди Сонсу. От основного здания их отделял внутренний дворик. Те дни Сонсу проводил в посиделках с друзьями, все из которых были выходцами из обеспеченных и образованных семей, и попойках с куртизанками в дорогих ресторанах. Ближе к ночи он, напившись до бесчувствия, возвращался к жене, дозволяя ей раздеть и мягко пожурить его. Супруга Сонсу получила образование у американских миссионеров. Дома же ее приучили, что идеальная жена должна в духе терпеливого самопожертвования прощать любые недостатки мужа. Однако дядя Ким Сонсу – правительственный чиновник, который снискал себе титул графа в свете аннексии 1910 года[21], – заключил, что племянник не может и дальше в том же духе разбазаривать семейное состояние и собственные таланты. В связи с этим он и отправил его доучиваться в Японию.

Сонсу оставил жену и один отправился в Токио, где он провел три года за изучением (правда, без особого энтузиазма) французской, немецкой и русской литературы. Если он не сидел за книгой Пушкина или Гёте, то пребывал в кругу других студентов-экспатов, многие из которых были столь же беззаботны, как и он сам. Сонсу, сам того не осознавая, сторонился тех учащихся, которые проявляли какие-либо убеждения или были озабочены теориями о суверенитете и равенстве. Один оказывался слишком нудным, другой – очень склочным, третий – чересчур простодушным и неразборчивым в культуре и искусстве. И все же весьма неожиданным образом Сонсу сблизился с одним студентом из политического кружка. Бывает так, что мы выбираем единственным другом человека из группы людей, к которой в принципе относимся с пренебрежением. Будущий товарищ поразил Сонсу незаурядным умом, достославным происхождением и – что было очень даже кстати для разрешения периодически возникавших между ними разногласий – истинной скромностью. Так завязалась дружба между Ким Сонсу и его давним приятелем Ли Мёнбо.

Сонсу вернулся в Сеул, а вот Мёнбо задержался в Токио еще на год. Оттуда он направился во Владивосток, пересек с востока на запад Маньчжурию и, наконец, обосновался практически на постоянной основе в Шанхае. Сонсу уже лет шесть-семь как утратил связь с другом и так долго не вспоминал о нем даже в самых сокровенных мыслях, что неожиданное получение письма от Мёнбо с просьбой о встрече было для него настоящей встряской. Когда прошло первое удивление, к Сонсу вернулось самообладание, и он постепенно так распалился от перспективы воссоединения с другом, что наконец возрадовался этой возможности. В назначенный день Сонсу проснулся и умылся горячей водой, подготовленной для него старушкой, которая служила при их семье экономкой. Он гладко выбрился и надел накрахмаленную белую сорочку, которую для него отгладила и выложила жена. Идеально отутюженные рукава с треском раскрылись, когда он продевал через них руки. Этот звук ему доставлял неподдельное удовольствие. Когда он был полностью одет, появилась супруга с завтраком: миска белого риса, жареная рыба, суп с ростками сои, кимчхи и приготовленные на пару яйца с подсоленными креветками.

– Хорошо сегодня спал? – поинтересовалась она дружелюбно, ставя перед ним поднос.

Сонсу пробормотал что-то нечленораздельное в ответ. Жена щебетала об их сыночке, который снова умудрился попасть в какие-то неприятности в школе, и об их грудной дочке, которая, по ее мнению, подхватила ветрянку. Всем этим домашним делам Сонсу уделял самую малую толику внимания. Ему часто казалось, что его дети были скорее принадлежностью жены, чем его собственными чадами. Его огорчало, сколь ничтожную долю привязанности он от природы ощущал к ним, и он полагал, что его отношение к ним было продолжением тех чувств, которые он испытывал к их матери – своей жене. Эти трое не всегда безупречно, но вполне уживались друг с другом в духе естественной, теплой и даже пылкой преданности друг другу. Сонсу же ощущал себя посторонним элементом, нечаянно попавшим в самую что ни на есть настоящую семью, которой не хватало только отцовской фигуры. Ему часто казалось, что он заигрался с чьими-то чужими женой и детьми.

– Замечательно, – ответил Сонсу, смутно сознавая, что жена как раз рассказывала ему о сыпи у дочери. – Мне пора.

На улице стояло великолепное октябрьское утро, когда небо становится лазурно-голубым, а в воздухе явственно ощущается свежесть. Прохладно-золотистый свет осени освещал и освящал все вокруг, от крыш домов до прятавшихся за заборами садов и протяженных улиц. Оставшись наедине с самим собой, Сонсу почувствовал, насколько здоровым и полным сил было его тело, облаченное в модный костюм оттенка древесного угля, который был пошит и доставлен ему на дом персональным портным всего неделю назад, как раз для такой погоды. Все отлично сидело и смотрелось на нем: галстук, накрахмаленный воротничок, к которому тот крепился, жилетка с шелковой спинкой, шерстяная шляпа с широкими полями и начищенные до блеска ботинки. Район Чонно выглядел ничуть не менее прекрасно в этот день. Если летом его взору здесь представали сплошь крестьяне и рабочие, в которых очарования не было ни грамма и которые вызывали в нем лишь сильнейшее отвращение, то сейчас, осенью, его взгляд радовали только пылающие всеми красками деревья, тени которых растеклись неясными контурами по проспекту.

В бодром расположении духа Сонсу прибыл в контору и приступил к работе. Секретарь – молодой парень из провинции, полный готовности зарекомендовать себя, но наделенный лоснящейся бурой физиономией и слишком простецкими манерами, чтобы когда-либо выбиться в литераторы, – сразу же почтительно разложил перед начальником стопочку утренних газет. Сонсу пробежался по новостям, начав с важных сюжетов, чтобы ощутить, что он приобщился к последним событиям в державе, но, не дочитав до конца и первую статью, утратил интерес и зашелестел страницами в поисках чего-то более занимательного. В одном из изданий он обнаружил редакторскую заметку о бунте, который разгорелся из-за резко подскочивших цен на рис. В январе предшествующего года рис стоил 15 вон за 80 килограммов и уже целых 38 вон в августе этого года. Автор статьи заверял, что за все пять тысяч лет существования Кореи рис не был столь дорогим, а это обрекало и крестьян и рабочих на массовый голод. В день бунта, произошедшего прямо здесь, в сердце Чонно, по которому только-только совершил такой приятный утренний променад Сонсу, около тысячи мужчин и женщин всех возрастов забросали грязью и камнями полицейских, вооруженных мечами и винтовками. Пришлось призывать на помощь армию, которой удалось разогнать толпу. Сотни людей были задержаны. Автор заметки молил об освобождении мятежников.

Педантично ознакомившись с основным посылом статьи, Сонсу взялся за роман-фельетон, который он прочитал с гораздо большим интересом. Героем произведения был мужчина лет за тридцать, представитель высших сословий, современный человек с отличным образованием, как, впрочем, и сам Сонсу, и автор романа. В новой части романа персонаж как раз влюблялся во вдову своего недавно почившего лучшего друга вопреки всевозможным хитросплетениям чувств и привязанностей. Если газету Сонсу отложил, пренебрежительно бормоча «Какая гадость! Нелепейший вздор!», то чтению романа он втихаря предавался с огромным удовольствием и с нетерпением предвкушал появление следующих глав, даже осмеливаясь мечтать когда-нибудь написать нечто в том же стиле.

Следующие несколько часов он работал над текстами для ежеквартального литературного журнала, главным редактором которого он сам являлся. Состоялась еще быстрая встреча с издателем. Тот поведал ему печальные новости по поводу установленного у них в подвале печатного станка, на котором они штамповали и собственный журнал, и работы других издателей, и даже кое-какие брошюры. Ким Сонсу только успел распрощаться с издателем, как в кабинет постучался секретарь и провел в комнату Ли Мёнбо.

– Сколько лет, сколько зим? – восклицали друзья, долго не разжимая рук. Когда с приветствиями было покончено, Сонсу крикнул секретарю, чтобы тот подал им кофе. Друзья расположились друг напротив друга с сияющими лицами.

– Почему ты не сообщил мне, что прибыл в Сеул? Я-то думал, что ты все еще у себя, в Шанхае, – упрекнул друга Сонсу.

– А я только что приехал. Побуду здесь месяц-другой и поеду обратно, – ответил с улыбкой Мёнбо.

– Выглядишь отлично. Китай тебе явно на пользу! – Сонсу разразился доброжелательным смехом. Но в действительности глаза его еще привыкали к разнице между Мёнбо из воспоминаний и фигурой, оказавшейся перед ним. Постепенно пришло осознание, что Мёнбо постарел быстрее, чем он сам: щеки и подбородок были покрыты темной щетиной, хотя до вечера было еще далеко, а пальто свободно болталось на нем. Сидевший перед ним человек вызвал у Сонсу чувство искреннего сострадания, что, парадоксальным образом, улучшило ему настроение. Он сразу ощутил себя здоровее и сильнее, чем когда-либо прежде.

Секретарь спешно внес кофе на блюдечках. Друзья некоторое время заняли себя распитием напитка.

– Даже не пытайся льстить мне. Это ты у нас пышешь здоровьем и бодростью. Наверно, так всегда бывает, когда берешь в жены хорошую женщину. Кстати, как поживает моя невестка? – спросил Мёнбо. Сонсу улыбнулся дружелюбному слову «невестка». С женой друга Мёнбо вообще никогда не встречался.

– Хорошо, ей никогда не бывает нехорошо, – ответил Сонсу.

– А дети как? Сколько им уже?

– Мальчику пятнадцать, девочке только что исполнился год.

И таким образом они провели полчаса за наверстыванием упущенных за годы разлуки деталей о жизни, семьях, общих друзьях и знакомых, а заодно издательстве Сонсу и стороннем проекте, который у него недавно стартовал.

– Магазин велосипедов! – воскликнул Мёнбо, – Как ты вообще додумался до такого?

– Я всегда любил кататься на велосипеде. Это мое давнее и любимое хобби, – отметил Сонсу. – Но хватит обо мне. С чем ты приехал сюда? Давай лучше все обсудим за обедом. Ты же наверняка голодный? Пойдем в новый ресторан. Его только-только открыли. Называется «Мёнвольгван»[22]. Готовят ничуть не хуже, чем при дворе у императора. Подают по семь-девять блюд. Трапеза получается превосходная.

В первый раз с момента воссоединения на лице Мёнбо промелькнула тень, словно он пытался скрыть недовольство по какому-то поводу. Вслух же он сказал:

– Спасибо, но я не особенно голодный. Да и у тебя здесь так уютно.

– Уверен? Да ладно тебе, я угощаю, – начал уговаривать друга Сонсу. – Позор на мою голову, если ты не дашь угостить тебя обедом после стольких лет.

Мёнбо улыбнулся, маска отчужденности исчезла с его лица.

– Ты все такой же щедрый, каким я тебя помнил, – заметил он. – Даже во время учебы я всегда вставал на твою защиту, когда кто-нибудь пытался заявить, что ты всего лишь избалованный мальчик из богатой семьи. Я всегда знал, что ты гораздо добрее, чем другие могут предположить.

– Ладно тебе, Мёнбо. Я даже не знаю… – проговорил Сонсу, неожиданно ощутив уныние. – Не такой уж я и добряк. Ничего я особенного не сделал, чтобы заслужить такие похвалы.

– А если бы у тебя появился шанс показать свою добрую натуру? – вдруг спросил взволнованно Мёнбо. – Разве ты не пошел бы по верному пути? Не продемонстрировал бы свое великодушие?

– Что ты имеешь в виду? Не понимаю…

– Ты же наверняка все знаешь и без меня. Разве ты не видишь, как гибнут люди, Сонсу? Порядочные, трудолюбивые крестьяне, которые никому в жизни не сделали ничего дурного, мрут, пытаясь каждую оставшуюся на этой земле минуту найти хоть что-то, чем можно было бы прокормиться… Совсем недалеко от этой конторы, прямо здесь, в Чонно, в самом центре Сеула, тысячи людей выступают против угнетения и борются за свою жизнь. Неужели ты ничего не замечаешь вокруг? – В глазах Мёнбо сверкнул странный огонек. – Почему, как ты думаешь, им не хватает риса?

– Потому что цены растут, – неуверенно предположил Сонсу.

– Нет… Точнее, это только часть правды. Цены растут, потому что японцы объявили всеобщую перепись и обмерили всю Корею до последнего миллиметра. И все несчастные крестьяне, лишенные и грамоты, и свидетельств прав собственности на землю – устои предков и устные договоренности не в счет, – проснулись одним прекрасным утром и узнали, что их участки больше им и не принадлежат. А правительство заграбастало всю «невостребованную» землю и либо оставило ее себе, либо продало ее крупным землевладельцам или какой-нибудь японской фирме[23]. А крестьяне оказываются разжалованы в арендаторов при крупных помещиках. Однако после того, как обычный крестьянин выплатит все подати государству, уплатит ренту за землю, выкупит орудия и воду для орошения и разберется с огромным множеством прочих расходов, у него совсем не останется денег на собственное пропитание. Вот и приходится крестьянам, чтобы приобрести семена и рассаду, влезать в долги в счет будущего урожая. Так они беспрестанно крутятся в этом порочном круге. Из года в год положение крестьян становится все хуже и хуже, пока из них не высасывают последние соки. Это уже не люди, а кожа да кости. Ну и в довершение всего землевладельцы вынуждают крестьян подписывать общий договор, по которому они берут на себя выплату долгов любого арендатора, осмелившегося спастись бегством от этого кошмара. Вот крестьяне, лишенные возможности даже задуматься о побеге, вынуждены топтаться на одном месте до полного вымирания их рода. Тем временем крупных землевладельцев, которым принадлежит львиная доля риса, осеняет интересная мысль: чем больше риса они придержат у себя и рассуют по сундукам, тем выше поднимутся цены; чем выше цены, тем богаче они становятся. А потому их склады ломятся от мешков с зерном, пока все остальные умирают от голода. Только не говори мне, что ты считаешь такое положение дел нормальным!

– Ну да, ситуация малоприятная, но я-то что могу с этим поделать? Да и, кстати, ты же сам сын землевладельца, – ответил кротко, но не совсем уж без задних мыслей Сонсу. – По факту рождения ты получил не меньше благ, чем я. Тебе есть что предложить твоим крестьянам?

– Рад, что ты меня спросил об этом. – Губы Мёнбо тронула довольная улыбка. – Положа руку на сердце, я не могу продолжать пользоваться благами системы, которая – и я чувствую это каждой частичкой души и тела – аморальна. Настанет час, когда мой отец покинет этот мир и его имение перейдет ко мне. И тогда я отдам половину земли крестьянам, которые работали на ней всю жизнь, а вторую половину продам во имя общего дела. Я вообще не получаю никаких денег от семьи. А обеспечивать работу движения из Шанхая на гроши оказалось затруднительно…

– Что же ты молчал об этом раньше? Ты поэтому навестил меня? – осведомился Сонсу. – Ну говори, сколько тебе нужно.

– В первую очередь хочу, чтобы ты понял, что я прошу не для себя. Это сборы в интересах движения, для закупки питания и одежды, обучения в Маньчжурии наших бравых молодцов, которые с радостью готовы отдать жизни во имя нашей страны. – Лицо Мёнбо залилось краской, а на глазах выступили слезы. – Предположу, что для человека твоего уровня двадцать тысяч вон будет достойным пожертвованием.

– Двадцать тысяч вон? Братец, ты же понимаешь, что на такую сумму я мог бы обзавестись двадцатью виллами? – воскликнул Сонсу. – Все думают, будто бы я страшно богат, но даже для меня это ощутимая сумма. Мне нужно серьезно подумать, – произнес он, заведомо зная, что никогда не даст Мёнбо ни такую, ни иную сопоставимую сумму. Это решение он принял тотчас же. Время ему нужно было лишь для того, чтобы обдумать, под каким предлогом отделаться от товарища.

– Ты же творческий человек, Сонсу… Как же ты можешь закрывать сердце от всего остального мира? – прошептал с изрядной долей горечи Мёнбо.

– Напротив, именно потому, что я творческий человек, мне следует заниматься прежде всего творчеством. А политика – дело таких деятелей, как ты, – ответил Сонсу. Что еще от него потребует его друг? Сокрушаться по поводу печальной участи скота, топчущегося на полях? Каждому созданию уготовано свое место во вселенной.

– Хорошо. Заставить тебя что-либо сделать я не могу. Прошу тебя только задуматься о том, сколько денег ты потратил, чтобы обустроить домик для своей гейши в Токио, и о том, что эти деньги могли бы сделать для молодых повстанцев, которым для служения Родине нужны только оружие и амуниция.

– Мёнбо, я же сказал, мне нужно время обдумать. – Сонсу пришлось собрать в кулак всю вежливость, чтобы подавить изъедающее его раздражение и не сорваться. – Обидно, что ты не хочешь отобедать и что нам приходится вести эти разговоры без капли спиртного. Ну да ладно, теперь мы все обсудили, так что можно поговорить и о чем-то другом.

– Да нет, я вижу, что поставил тебя в неловкое положение. Я, наверное, пойду. Но умоляю тебя: во имя нашей дружбы, если ты испытываешь хоть немного привязанности ко мне, просто подумай о том, что я сказал, хорошо?

– Да, конечно, обещаю, обещаю, – сказал Сонсу. На него накатила волна ни с чем не сравнимого облегчения, когда Мёнбо надел шляпу и покинул его кабинет.

* * *

Дом Дани располагался в квартале Ёнотон, неподалеку от зоопарка «Чхангёнвон», открытого на территории прежнего дворца[24]. В этом районе находились фамильные резиденции многих достопочтенных и старинных семейств. Места в доме самой Дани было слишком много. Дани занимала весь первый этаж основного двухэтажного особнячка, через двор от которого располагался миленький павильончик. Каждая из девочек получила в свое распоряжение по комнатке на втором этаже основного дома. Здесь же размещались горничная и ключница. Это был лучший дом, который Яшме когда-либо доводилось видеть. В нем были кожаные диваны, бархатные портьеры и даже рояль «Стейнвей». В палисаднике росли невиданной красоты редкие заморские растения. В духе присущей ей поэтичной причудливости Дани определила, какой из цветков лучше всего отражал особенности характера каждой девочки. Лилию олицетворяли яркие и радостные летние цветы – подсолнухи. Луне были определены любимые цветы Дани – осенние космеи, которые, по утверждению тетушки, ничего выдающегося собой не представляли по отдельности, но смотрелись впечатляюще в виде букета.

Растением Яшмы стала зимняя камелия – цветущее дерево с юга, которое девочка просто не могла лицезреть прежде в студеном родном крае на севере страны. Демонстрируя чуть больше сердечности, чем обычно, Дани заверила Яшму, что камелия сулит удачу женщинам, ведь камелиям всегда сопутствуют миленькие птички с оперением нежно-зеленого оттенка, которые пьют нектар только из их бутонов, облетая стороной все прочие цветы[25]. А по окончании отведенного ей времени камелия не темнеет и не разлетается в разные стороны лепесток за лепестком, как другие цветы, а падает на землю чистым и нетронутым нежным бутончиком-сердечком, алым как кровь, столь же прекрасным, как в первый день, когда он раскрылся миру.

– Неизменная любовь – вот к чему стремятся все женщины. Я и в тебе это вижу, – заметила Дани со странной улыбкой. Яшме все казалось, что у приемной тетушки от природы была интуитивная творческая жилка, что-то между талантом художницы и даром провидицы. В эстетических мечтаниях Дани могла заходить далеко, иногда делая небольшие предсказания. И вне зависимости от того, могла ли Дани в самом деле заглянуть в будущее, ее пророчества казались абсолютно правдоподобными благодаря тому энтузиазму, с которым она их оглашала.

– А каким цветом были бы вы, тетушка Дани? – поинтересовалась Лилия.

– А я знаю, – выпалила Яшма прежде, чем успела ответить Дани. – Она – царственная весенняя роза.

И, будто по команде, девочки взялись за руки и закружились вокруг Дани с криками «Королева Роза! Королева Роза!», остановившись, только когда тетушка рассмеялась во весь голос. Но даже в моменты наивысшего веселья Яшма ощущала вину. Луна все еще отказывалась молвить хоть слово. Казалось, что ничего не могло заставить ее заговорить, улыбнуться или разозлиться и отчитать младших девочек.

Луна нарушила продолжавшийся не один месяц обет молчания одним неприметным днем в самом начале осени. Мягкий дождь окрасил округу в оттенки сине-фиолетового. После обеда все три девочки забрались в кровати и просто лежали, вслушиваясь в меланхоличные звуки ливня за стеной. Яшма упросила горничную Хисун рассказать им о своем детстве, проведенном на Чеджудо – окутанном волшебными легендами острове на юге, где, как поговаривали, росли деревья совсем без ветвей и где дикие кони свободно гуляли у подножия укрытой шапкой снега горы. По словам Хисун, ее мать и четыре сестры ходили в море и ныряли за морскими ушками. Под водой они могли продержаться целых две минуты зараз.

– Ну это невозможно, ты все придумываешь! – захихикала Лилия.

– Нет-нет, чистая правда. Женщины с Чеджудо продолжают нырять и во время беременности. Мама чуть не родила меня в море, но успела выплыть, и я появилась на свет уже на берегу. Мама подхватила меня и протерла водорослями, – заверила Хисун.

От горничной всегда можно было услышать невероятные истории такого рода: о горах, дышащих огнем и льдом, птицах с длинными крыльями, которые гнездовались прямо на морских волнах… Прикрывая глаза, Яшма почти что наяву видела женщин, обращающихся в рыб при соприкосновении с водой, и малышей на мелководье в сплетенных из водорослей колыбельках, которые нежно баюкал прибой.

Как раз когда они собирались обрушить новый ворох вопросов на горничную, в дверях появилась Дани, изобразившая глубокое удивление при виде праздности, которой они предавались.

– Да, на дворе сегодня дождь, но нельзя же целый день валяться в постели. В ваши годы я была самой сообразительной ученицей в школе. Даже английский выучила! Пойдемте вниз, научу вас кое-чему.

Когда девочки спустились в гостиную, диван уже был отодвинут к стене, а Дани возилась с грампластинкой – тонким, как бумага, отполированным черным диском, который восхитительно блистал в мерцании свечей. Грампластинка медленно закрутилась на проигрывателе, и комната заполнилась теплыми звуками струн и труб. Яшма вновь закрыла глаза, давая волне звука унести ее далеко в воображаемое море.

– Разве не замечательно звучит? Это называется «фокстрот», – доложила им радостно Дани. – Хотелось бы мне уметь его танцевать, но нас в школе ему не учили. Подождите, поставлю вальс, и поучим его.

Вскоре все они – Дани, Луна, Яшма, Лилия и даже Хисун – на цыпочках кружили по гостиной и хохотали во весь голос. Яшма заметила, что впервые за многие месяцы лицо Луны осветила улыбка.

– Идите ко мне в комнату, девочки, – сказала Дани. – Разрешаю померить мои наряды.

Ее слова произвели желанный эффект, вызвав новый виток оживления. Яшма и Лилия радостно вскрикнули, и даже Луна не могла устоять перед соблазном облачиться и покружиться в платье, украшенном роскошной вышивкой. Утомившись от танцев, они улеглись на пол грудой цветных шелковых юбок. Их покой прервал только скрежет колес, прокладывавших себе дорогу вниз по улице, превратившейся от ливня в болотную жижу. Хисун сбегала к воротам. Служанка вернулась, дрожа от дождя, и объявила:

– Госпожа, это его честь.

– А он предупреждал о визите? – спросила Дани, хмуря брови. Она сразу же поднялась и начала поправлять платье. Хисун бросилась прибирать комнату, а ключница поспешила собрать девочек и отослать их наверх.

Яшма чуть отстала от остальных. Как раз в тот миг, когда она заворачивала за угол лестничной площадки, девочка повернулась и мельком увидела, как Дани приветствует седовласого мужчину. Тот держался молодцом, несмотря на преклонный возраст, однако в нем уже можно было разглядеть признаки немощности, которая бы овладела им лет через пять-шесть. Яшме представлялось, что не такой человек – с тусклой кожей и мягким голосом – должен был составить пару ее миловидной, но неукротимой тетушке, которая, кажется, могла заставить любого мужчину послушно сесть у ее ног. А посему следовал вывод: Дани не менее прагматична, чем остальные люди, и ставит деньги превыше чувств. Яшма ощутила укол разочарования: Дани все же оказалась вполне земным созданием.

Следующий день начался с уроков музыки и танца. Лилия всегда мучилась с этими двумя предметами, когда ее наставляла мать. Под руководством Дани же девочка приобрела достаточно уверенности, чтобы впервые в жизни обнаружить в себе восхитительный голос, который звучал будто бы не из горла, а исходил от всего ее естества. Луна посвятила себя изучению английского языка, который учили исключительно женщины благородных кровей из самых прогрессивных семейств. Яшма же приноровилась к танцам с тем же воодушевлением, как пристрастилась к поэзии. Оказалось, что оба увлечения имели один и тот же неизведанный источник. Яшме удавалось повторить любое движение с первой попытки, а ко второй или третьей попытке сделать его полностью своим, добавляя небольшой изгиб тела, наклон подбородка или даже просто вдох там, где всего этого не было. Покуда остальные девочки в танце по-прежнему оставались девочками, почти что незаметные детали обращали Яшму в журавля, эпическую героиню, время года, мимолетную идею. Когда это происходило, Дани, подперев подбородок рукой, щурила глаза, что придавало ее лицу выражение полной серьезности. Яшма никак не могла распознать, означало ли это одобрение или досаду.

С наступлением октября Дани сообщила девочкам, что у них планируется важный выезд. «Мёнвольгван» – новый ресторан, который ангажировал Дани практически каждый вечер вот уже полмесяца, – обратился к ней и другим куртизанкам из гильдии с просьбой помочь с рекламой заведения в районе Чонно. Дани решила взять с собой младших девочек. Луна не могла присоединиться к ним в ее состоянии. Для Яшмы и Лилии были заказаны новые одежды, а по вечерам девочки отрабатывали свой выход перед сном. После каждой репетиции Яшма думала, сколь несправедливо вынуждать ее спать, когда столько всего еще предстоит сделать и обдумать. Но, полностью измученная от радостного возбуждения, она в конечном счете все-таки впадала в беспокойную дрему, не приносившую особого умиротворения.

Погода за неделю до назначенного дня выдалась серой и дождливой, что повергло Яшму в мучительную тревогу. Однако утром заветной даты на безоблачном небе засияло солнце. Девочки помогли Дани в саду срезать космеи, а потом отправились одеваться. Хисун стояла на страже над обеими подругами. Прежде чем водрузить на голову Яшмы изысканный убор, служанка собрала ее длинную косу в низкий пучок и – в самый первый раз – скрепила волосы девочки серебряной заколкой. Украшение для невест на свадьбах. Высокая прическа символизировала, что девочка уже не невинное дитя, пускай только по статусу, а не телесно. Однако в ее облике все-таки было нечто, отличавшее ее от обычных замужних дам: юбка с запахом имела разрез справа, указывая на ее род занятий. Последнее, что оставалось сделать, – нанести макияж. Когда все приготовления были завершены, Яшма увидела в зеркале прекрасную незнакомку, чьи алые губки смотрелись особенно ярко на фоне припудренной кожи, и с удивлением осознала, что она сильно похожа на Дани.

– Скоро увидимся, уже скучаю по тебе, – шепнула Яшма в саду Хисун, пока та возилась с воротами. Они должны были вернуться через считаные часы, но все уже не могло быть таким, как прежде. После того как женщину видят в таком облике, она уже больше никогда не будет восприниматься как хорошая партия для женитьбы. Яшма вступила в этот дом ребенком, а теперь покидала его куртизанкой.