Читать книгу Жена врага - - Страница 2

Мне было пятнадцать, когда я осознала весь тот ужас как страшный сон и поняла, что пробуждение наступит не скоро.

Это был обычный день, как все дни в это время года. Почему-то я не любила лето, то есть не воспринимала его как все.

Девчата радовались всему, что происходило: свежескошенной траве и ее запаху, аромату полевых цветов и вкусу лесной ягоды. Только что прошедшему дождю с грозами, купанию в реке, сбору яблок и заготовке их к зиме. Даже празднование Ивана Купалы, с целью осенью выйти замуж, приносило всем радость.

Наверное, именно все это я не любила, а больше всего палящее солнце, насекомых. Я ненавидела шмелей, ос, комаров и мух. Ненавидела период сбора урожая и все эти припасы на зиму. Не понимала, почему ягоду свежую нельзя было есть сразу, зачем ее сушить? Трехразовая дойка коров меня утомляла, когда помощники родителей не справлялись с большим объемом работ, то привлекались мы сами, с матушкой. Вечная пыль от сухой земли прилипала к телу, а мыться могла только в реке, вечером перед сном, где мылись все! Баню каждый день не топили.

То ли дело зимой, это время года я любила и ценила, как ничто другое.

Вести хозяйство зимой никто не отменял, но это было намного легче: коровы в отёле, уток рубили, куры закрыты, только яйца собрать, воды натаскать, пирогов напечь. И в полное удовольствие париться в бане, а не в речке, как все.

В тот день стояла невыносимая жара – я просто с ног валилась, еще маленький Колька капризничал весь день! Мать с отцом уехали на рынок в город с самого раннего утра.

Сама же я мечтала уехать поскорее в город навсегда. Пойти учиться на курсы. Жить и работать там, где другие люди. Не такие, которые меня окружали.

Мне все время не давали покоя открытки с этими красивыми дамами, изображенными на них. Их шляпки, платья, твидовые юбки. Туфли на шнурках с оттянутым мыском и средней высоты каблук, лакированные, с перламутровыми пряжками, о них я грезила каждый день. Именно новую коллекцию английских открыток я просила у мамы, а не новую шаль с изображенными на ней огромными цветами и птицами.

Сестра отца все время матери твердила: «Машка ваша не в то направление смотрит, глаз да глаз за ней нужен, от греха подальше!»

«Старая жирная дура, – говорила я про себя. – Сколько в ней бочек воды помещалось только! Жалуется на свои больные ноги, а как она их вообще передвигает, сядет пить этот чай и все нахлебаться не может, все ей двух чашек мало. Вся вспотеет, как мужик на кузнице, кусок пирога с пасленом макнет в свежие сливки и глотает за считаные секунды. Поднесет чашку к носу самовара, добавляя кипяток, а с собственного носа капает очередная капля пота».

– А ты почему так мало ешь, вон смотри какая костлявая, кто же замуж-то тебя возьмет? – с полным ртом одну и ту же фразу строчила тетка Тоня.

– Да не больно-то и хотелось! За кого тут замуж выходить?! Один дурней другого!

«Пусть лучше о своем Степке заботится, – говорила я матери, – вот ему в свои девятнадцать лет с габаритами словно телега точно будущей жене не позавидуешь, такого борова прокормить. С таким ляжешь – он все бока помять может или, того хуже, придавит».

Уже скоро закат, все домашние дела переделаны, а родителей не было до сих пор.

Я вновь наткнулась на стопку газет с пестрящими заголовками, от которых в дрожь бросало:

«Контрреволюционная вылазка кулаков»; «Суд приговорил кулаков: Сергея Монанкина, Василия Чурикова, Олега Кутепова, Петра Медовского, Василия Кутикова… к высшей мере наказания… к высшей социальной защите – расстрелу». Что происходило, мне до конца было не понятно, но с февраля того года все чаще стал приезжать дядька наш из соседнего районного центра, постоянно повторяя одну и ту же фразу: «Скоро и наши фамилии в газете появятся, с припиской – приговор был встречен овацией по адресу суда и советской власти».

Мы жили недалеко от железнодорожной станции, до большого города 300 км, а рядом в 120 км прекрасное озеро и не менее прекрасные на нем закаты.

У нас было большое хозяйство, собственная маслобойня, конюшня, бахчи, скот, птица, шкуры. Хорошо жили.

В те годы проходил процесс раскулачивания, шла организация колхозов, велась политика массового преследования крестьян по признаку имущественного положения, проводившиеся большевиками. Проведение политики совпало с принудительной заготовкой хлеба и коллективизацией, что привело к массовому недовольству крестьян, групповому выселению кулаков и их семей в спецпоселения, конфискациям их собственности, расстрелам…

Экспроприация запасов зерна у кулаков и середняков именовалась «временными чрезвычайными мерами». Однако насильственное изъятие хлеба и иных запасов отбивало у зажиточных крестьян всяческую охоту к расширению посевов, что позже мешало трудоустройству батраков и бедняков. Тем самым запущенный механизм раскулачивания остановил развитие индивидуальных хозяйств и ставил под вопрос саму перспективу их существования.

Дверь распахнулась, и в слабых лучах уходящего солнца я рассмотрела силуэт знакомой фигуры…

В дверях стояла мама. В руках она держала платок, который сняла с головы, его концы едва касались пола. На ней лица не было, точнее, это было лицо от долгих пролитых слез и легкая дрожь, как после сильного удара.

– Собирай вещи, Маруся, все только необходимое и то, что разрешено в предписании…

– Какое еще предписание? О чем ты говоришь? Где отец?

– Отца взяли под арест. С Ленькой Голиковым он дела имел, того уж как 6 месяцев ищут, все его имущество давно забрали. Нас на Урал отправляют, два дня на сборы. Нас много таких, от станции астраханским товарняком до Саратова, а там дороги все в Сибирь… В Сибирь – на новую землю. Что нас ждет, не ведаю. Собирай вещи, дочка…

В полночь того дня я услышала скрип калитки, но лая собаки не было. «Свои, – подумала я, – отец вернулся, может». Мама сидела за столом, не ложилась спать, жгла лампу, ничего не делая.

На пороге стояла Тамара Морозова, ее зажиточного мужа еще неделю тому назад забрали, в дом к ним подселили семью крестьян из хутора Гончаров, разобрали амбары, увели лошадей. Ее сыновей с семьями тоже отправили, а она сама ввиду своего преклонного возраста осталась на своей земле. Правда, тогда уже возникал вопрос: чья земля стала, кто в доме хозяин, кто работать будет?

Не до конца я понимала все происходящее, но точно знала, что в ссылку отправляют всех, кто ни свет ни заря поднимался и хлеб выращивал, хозяйство вел, тех, кто семьи кормил и запасы умел делать. А теперь все равны, батраки и крестьяне, купцы и помещики. Девиз тех дней так звучал: «Отобрать и сделать общим!»

– Нельзя Машке ехать, нельзя, ты разве не знаешь, что девку молодую ждет в дороге? В долгой, неизвестной дороге смерти. На какую погибель ты ее подвергаешь?!

Тамара слыла умной женщиной, говорили, что она из дворянских, но тому доказательств не было. Они приехали осваивать земли из Самарской губернии, лошади были у них рабочие, выносливые. Лучшая рабочая сила считалась в наших краях. Хорошего мерина и в аренду сдавали, и на казахских землях в скачках на участие отправляли.

– Что ты такое говоришь? Куда я ее? На кого оставлю?

– Молодой учитель приехал в Гончары, жить ему со всеми на квартирах как одинокому или с молодой женой в доме, который совхоз выделит. Марию надо узами брака сочетать с ним.

– Креста на тебе нет, какой брак? Девчонке пятнадцать только! Прошлой весной девицей стала, как замуж без отцовского благословения? Сватов никто не присылал.

– Времени мало! Завтра все решу. Достанешь икону – и все твое благословение будет, а то, что схоронила в узелках с каменьями перстень и монеты, дочери отдашь в приданое. А сейчас помоги-ка мне зерна припрятать на кладбище, про запас молодым будет.

Ком в горле, слезы то ли от страха, то ли от неизвестности. Так до утра и не уснула. На рассвете мать велела с вещами идти к тетке Тамаре и ждать у нее дальнейших указаний.

Я не видела, как все выносили из дома, только слышала от людей, что приехала бригада в составе шести человек, считали весь день, сбивались, но пересчитывали вновь все наше имущество. С вопросами к матери: «Есть что не дано нам? Какие места тайные? Все ценности выданы?»

Как тетка Тамара договорилась о скорой «свадьбе», я до сих пор не знаю, в тот день я ее видела последний раз. Перед тем как отправить меня к будущему мужу, привела на станцию, где были все наши, этот не стихающий стон сквозь слезы надолго осел в моей голове. Колька не переставал рыдать, все не отпускал мою шею из своих ручонок. Мама не плакала, она молча сидела вся серая, так я и запомнила ее в клетчатом платке на поверх легкой белой косынки, льняной рубахе с велюровым жакетом, плотно застегнутым, несмотря на жаркий июль, и в юбке с этой расцветкой из множества разнообразных стеблей цветов красного и зеленого цвета.