Читать книгу Моя Латинская Америка. Заметки бывшего торгпреда - - Страница 4

Могучий Интернет на мой вопрос о моих однофамильцах (а фамилия редкая, сибирская) выдал мне только одного энциклопедически известного однофамильца – Федора Ивановича Шемелина. Правда, еще задолго до Интернета мой отец со ссылкой на своего отца, моего деда, не раз говорил мне, что «был и жил в Забайкалье какой-то наш дальний родственник, Федор Шемелин, написавший книжку о своих путешествиях в Америку».

И вот читаю на голубом экране компьютера, что Федор Иванович Шемелин был приказчиком у Григория Шелехова, сподвижника русского аристократа Николая Петровича Резанова, основателя Русской Америки в Калифорнии и Русско-Американской компании. В 1803–1806 гг. под началом Н.П. Резанова («Юнона и Авось»!) он участвовал в качестве коммерсанта-купца в первой русской кругосветной экспедиции вокруг света на парусниках «Надежда» и «Нева». В день отплытия из Кронштадта 26 июля 1803 года он написал первую страницу своей тетради под названием «Журнал первого путешествия россиян вокруг света».

По окончании экспедиции Рязанова – Крузенштерна в Японию, на Аляску и Западное побережье Америки мой гипотетический предок продолжал заниматься торговлей: мотался челноком из Кяхты, торгового центра на границе России с Китаем по маршруту Кяхта – Иркутск – Тобольск – Верхотурье – Москва – Петербург с грузами шкурок аляскинского бобра и других мехов. В китайской Кяхте часть бобровых мехов для «диверсификации» груза он менял на чай и другие колониальные товары. Видно, долго он был занят этими торговыми делами, поэтому «Журнал первого путешествия россиян вокруг света» был издан в Петербурге им (?) только в 1816 году и еще долго служил единственным источником первых впечатлений русского человека о Карибах и Латинской Америке, Японии и американской Калифорнии.

Я нашел экземпляр этого журнала-книги в Национальной библиотеке Республики Беларусь и, листая его и делая выписки, подумал: а может быть, сын Федора Ивановича, Иван, действительно стал отцом моего деда, Петра Ивановича, родившегося в Чите в 1872 году «в семье обер-офицера», о чем свидетельствует выписка, полученная мной из архива читинского загса? А тот, в свою очередь, будучи сначала учителем, уволенным из-за «привлечения к ответственности по политическому делу» в 1890 году, затем чиновником, а потом и казначеем Управления статистики Забайкальской железной дороги, женился в 1895 году после неожиданной кончины первой жены вторым браком на стройной блондинке Софье, дочери ссыльного польского шляхтича, боровшегося в составе польских повстанцев в период восстаний середины XIX века за независимость Польши от Российской империи. К моменту революции 1917 года мой дед был социалистом-революционером (эсером), так же как и его сын от первого брака Александр. С Софьей Павловной у него появилось еще трое сыновей, младшим из которых и был мой отец, который, едва окончив ч класса гимназии, а яблоко от яблони недалеко падает, стал одним из первых комсомольцев Забайкалья. И с мамой он познакомился, так скажем, на идеологической основе.

Мама же родилась в многодетной семье иркутского священника Николая Соколова самой последней, девятой. Ее мать уже в годы Первой мировой войны осталась одна из-за рано ушедшего из жизни мужа (причина его смерти доподлинно неизвестна) и в хаосе гражданской войны уехала из Иркутска в китайский Харбин с то ли с коммерсантом, то ли с белым офицером. Дети остались на попечении старшей сестры Марии. Трудно сказать, как бы сложилась ее и ее братьев и сестер жизнь, если бы не Советская власть, протянувшая руку прежде всего всем обездоленным.

В один из холодных и голодных дней 1920 года моя 14-летняя мама украла на иркутском базаре краюху хлеба и была поймана помчавшимся за ней красноармейцем. Тот, сорвав с нее буденовку, увидел не парня, а девчонку. Он пожалел ее, и она потом стала помогать мальчиком на побегушках в штабе красноармейцев на бронепоезде. Вот так и заронил тот солдат революции в ней чувство справедливости и правоты тех, кто несправедливо голоден, кто «был ничем», но «станет всем».

Конечно, это был только начальный эпизод, а потом было воспитание пионерией и комсомолом, партийная учеба на высших женских партийных курсах в Москве, а потом любовь к высокому красивому комсомольцу, моему отцу, тогда одному из первых вожаков комсомольцев Забайкалья. У них было трое детей, первенец умер малышом, в 1929-м родилась моя ушедшая в октябре 2014 г. сестра Галя. Жили мы тогда в г. Егорьевске Московской области, где мама работала сначала на курсах при техникуме на текстильной фабрике, где стала секретарем парторганизации, а потом горкома партии.

Отец работал в местной газете. На фронт он ушел после военного училища в 1941 году капитаном, вернулся майором. Помню, как он вернулся домой после войны вечером 31 декабря 1946 года с новогодней елкой и подарком маме – тяжеленным зеркалом в дубовой раме, что до сих пор я храню на стене спальни на даче. Я нашел в парке «Патриот» под Кубинкой запись о нем и его наградах, в том числе о награждении его орденом Красной Звезды за мужество в боях под Ельней. Отец был политруком и, хотя окончил лишь четыре класса гимназии, много читал и хорошо знал классиков русской литературы и поэзии. В его фронтовой записной книжке я нашел написанные его рукой стихи Пушкина, Есенина, Симонова, которые он читал бойцам. Там же я нашел копию документа: перевод письма немецкого офицера своему другу в Германию от февраля 1944 года, в котором тот пишет, что «мы бездарно проиграли битву за Крым, но мы сюда рано или поздно обязательно вернемся, и эта райская земля будет нашей». В год возвращения Крыма в Россию в марте 2014-го я направил этот документ в газету «Советская Россия», и он был там опубликован.

В Егорьевске мы жили почти всю войну, если не считать короткого периода времени в эвакуации в Ташкенте, куда маму командировали ответственным руководителем группы испанских детей, учившихся в ПТУ при Егорьевской текстильной фабрике. Старшая сестра мамы, тетя Маруся, была в Первую мировую сестрой милосердия в госпитале Иркутска, ее первый муж, офицер, умер от ран в 1915 году. Вторым ее мужем стал сосланный в Иркутск за подрывную работу в войсках большевик Федор Петров. В доме у Маруси жили и столовались девчонки-телеграфистки из колчаковского штаба. И Федору Петрову, который не случайно познакомился с Марией Николаевной и начал ухаживать за ней, с ее помощью не раз удавалось получать ценную для партии и партизан информацию. После победы над Колчаком Федор Петров входил короткое время в состав правительства Дальневосточной республики, а в начале 30-х они уже с двумя детьми переехали в Москву, где он был назначен одним из заместителей наркома НКПС Л.М. Кагановича. Вторая половина 30-х и война оказались для семьи Марии Николаевны трагическими: в 1936-м от странной, как она считала, болезни умер ее муж, в 1939-м застрелился связавшийся с криминальными кругами ее младший сын Сережа, а в 1941-м пропал без вести ушедший защищать Москву старший, Костя. Тетя Маруся до самых последних дней своей жизни была, пожалуй, единственным родственником нашей семьи, с которой я и моя семья поддерживали постоянные отношения. Перед нашим отъездом на работу в Перу в 1978-м мы съехались с ней по обмену, и она несколько лет жила с нашими дочерьми, как могла помогая им справляться с жизнью без нас. Она умерла в 1984 году.

Мама и ее партийная карьера определили географию и материальное положение нашей семьи на долгие годы. В Егорьевск в 1935 году переехала из Читы вся семья отца. Все мы, 9 человек – родители отца, он, его два брата и сестра Нина, мама, я и моя сестра Галя – жили в Егорьевске в двух комнатах в коммунальной квартире с печным отоплением, общей с соседкой кухней и удобствами на холодном первом этаже. Счастливое было у меня детство, если при таких тесноте и коммунальных трудностях я не помню ни одной ссоры или размолвки в семье. Хотя мне никто этого не говорил, но я думаю, что, возможно, одной из причин этого массового переезда семьи отца было бегство от возможных репрессий. Местные органы старались вовсю, чтобы удержаться у власти и показать это вождю. А мой не из бедных дед, бывший городской чиновник, и его старший сын состояли одно время в партии эсеров. И неважно, что после революции дед ушел со службы, а мой отец по его совету – из гимназии в знак молчаливого протеста против организации в Чите белого движения и что брат Александр организовал и возглавлял крестьянскую дружину для борьбы с семёновцами, японскими и американскими интервентами.

В 1944 году маму включили в состав группы советских общественных и партийных работников, врачей, юристов для расследования преступлений фашизма на Донбассе и в том числе в Краснодоне, где действовали и погибли молодогвардейцы. Возглавляла делегацию секретарь московского горкома партии по пропаганде и агитации Е.А. Фурцева. По просьбе мамы Екатерина Алексеевна рекомендовала ее на работу в быстро растущий подмосковный город Тушино, где тогда разворачивалось производство реактивных двигателей для самолетов. Что такое партийная работа, я хорошо знаю. Просто потому, что не помню почти ничего из моих детских воспоминаний в связи с мамой. Ее почти никогда не было дома. Зато хорошо помню пионерские смены в лагерях того самого тушинского завода, где я проводил все летние каникулы. Однажды кто-то привез к нам на новую квартиру из магазина дефицитнейший товар – пианино, и я помню, как мама буквально прилетела из горкома и заставила отгрузить пианино обратно в магазин.

Мамина партийная карьера нежданно оборвалась в 1954 году. В тот год ее мама, известная мне теперь только по фотографии моя бабушка Ольга, незадолго до своей смерти из далекого, еще не оттаявшего от суровых времен сталинской эпохи Харбина начала разыскивать в СССР своих детей. Откуда же ей было знать, что ее дети во всех анкетах писали, что у них «нет родственников за рубежом», т. е. «лгали партии»? «Валя, – сказала тогда маме Екатерина Алексеевна, – я ничего не могу для тебя сделать, придется с партработой проститься». Так и ушла мама, потом, правда, на партийную 130-рублевую пенсию, успев до того еще и поработать директором Московского текстильного техникума и даже срочно окончить для этого в 50-летнем возрасте заочный пединститут. Нельзя было тогда без высшего специального образования руководить образовательным учреждением… Мама любила меня очень, отец же, сам в прошлом избалованный в семье ребенок, относился ко мне сдержаннее, требовательнее, суше, отдавая себя эмоционально больше сестре моей, Гале, старше меня на девять лет. Он до войны успел, видно, ее понянчить, больше находился с ней рядом в детстве.

Мои родители были шестеренками созданной в СССР партийно-государственной машины, которую философ А. Зиновьев считал самой эффективной из когда-либо созданных систем управления человеческим обществом. Эта уникальная система управления сочетала в себе не только административно-управленческие, но и идеологические, воспитательные и даже нравственно-моральные (кодекс строителей коммунизма!) функции. Эта система создавалась при участии моих родителей в условиях борьбы за выживание неведомой ранее экономической и социальной формации, создавалась она с людьми, большинство которых одновременно нуждалось и в образовании, и в воспитании на принципах общественного поведения. Люди же в своем огромном большинстве были выходцами из прежнего общества, зараженного, как вновь сейчас, частными интересами и принципами. Эта титаническая задача, по моему мнению, не могла быть решена без насилия и, в основном и к сожалению, над еще патриархальным и неграмотным русским крестьянством, да еще в условиях внешнего давления и дефицита времени для нужных преобразований.

Сейчас, когда я, будучи одно время председателем ТСЖ, сталкивался с проблемой воспитания жителей в духе коллективизма и с задачей ликвидации их безграмотности в жилищной сфере да еще и в условиях отрицательного отношения власти к самоуправлению граждан и быстрого усвоения ими буржуазной мелкособственнической морали, я нет-нет да и срывался иногда на жесткие заявления в духе большевистского подхода к делу. Правда, чаще приходилось сдерживаться. Масштаб, конечно, не тот, но аналогия проглядывается…

Мама и отец уже более 40 лет лежат рядом своим прахом среди тысяч скромных захоронений московского Митинского кладбища, где всякий раз стыдно убирать от грязи и пыли так давно не убиравшуюся ржавую траву и жалкие остатки бывших цветов. Мама была в сознании после случившейся в 1984 году тяжелой, вероятно ненужной, полостной операции из-за нарушения проходимости кишечника. Мне сказала об этом санитарка, нарушившая все правила и открывшая передо мною отделявшую мамину постель от других простыню, чтобы я приблизился к ней. Отец же, заболевший в 1989 году воспалением легких, настойчиво просил меня немедленно увезти его домой из этой больницы «старых большевиков», где, как сказал ему сосед, «нас убивают», и успокоился только тогда, когда, попытавшись встать, не смог удержаться на ногах и получил от меня уверения, что завтра, 9 Мая, я вновь приеду к нему или за ним. Приехал же я на следующее утро после звонка из больницы уже только за его вещами, и старая медсестра стремглав бежала впереди меня по лестнице закрывать вход в его палату. Морг в праздники был закрыт, а отец умер через несколько минут после моего ухода и так и лежал бездыханный в своей неубранной одиночной палате, пока я не приехал на следующее утро.

Мои родители были коммунистами по убеждению, хорошо знали, часто цитировали и практически использовали основные законы диалектического и исторического материализма. Страницы 30-томного собрания сочинений В.И. Ленина теперь моей библиотеки испещрены карандашными пометками мамы. Среди моих родных от репрессий сталинского периода пострадал только старший брат отца Александр. Член партии эсеров, он партизанил в годы оккупации Дальнего Востока японцами, бежал из японского плена, потом отсидел (по навету: а бежал ли?) какой-то срок, а в 1947 году, работая учителем истории в школе, повесился публично на городском мосту в Уфе в знак протеста против начавшегося нового преследования. Что касается родителей, то я думаю, что если бы они были репрессированы, то восприняли бы это как ошибку и подлость конкретных людей, но не партии и ее руководителей. Так говорили они и многие друзья их комсомольской юности, которые, вернувшись из отдаленных мест в середине 60-х, бывали у нас дома, и чаще всего – на нашей даче в Татарово, в ставшем знаменитым в 2006 году сносами «незаконных» построек садового товарищества «Речник». Кстати, этот кооператив был создан в 1956–1957 гг. стараниями моего отца, секретаря партийной организации Управления канала им. Москвы (канала Москва – Волга).

Сергей Кара-Мурза, автор 2-томного исследования «Советская цивилизация», вышедшего в свет в 2001 году, считал обстановку постоянной войны, противостояния коллективной социалистической идеологии индивидуалистической идеологии западного либерализма главной характеристикой всей истории СССР, а также и одной из главных причин репрессий. Соглашаясь с ним, добавлю, что это противостояние, проходя через человеческий материал, могло приобретать самые разные формы в зависимости от конкретных условий: от пассивности и вредительства и прямых действий на производстве, в армии, в науке, да где угодно, до невинных по сути споров за столом среди близких и родных.

Исторически грандиозная цель, поставленная себе Иосифом Виссарионовичем Сталиным, – построение социализма в отдельно взятой стране, – объективно прогрессивная и уникальная для того времени, не могла не заразить честолюбием взявшегося за ее осуществление человека-лидера. Честолюбия, против которого, я думаю, он внутренне боролся, но не смог до конца искоренить. И, конечно, он боялся, что его политические противники могут вырвать из его рук эту жар-птицу истории, дарованную ему судьбой. Я думаю, что этот страх и почти божественная ответственность за историю человечества и судьбы миллионов людей и породили эту самую загадочную по генезису и самую прогрессивную по целеположению сталинскую жестокую политическую репрессию. Не признавать ее ужасов, а для меня – и участия в работе репрессивной машины хотя бы и не в прямой, а пассивной форме моих родителей, нельзя, но равным образом неправильно и отрицать ее эпохальный исторический результат: создание общества, в котором товарно-денежные отношения перестали быть главной ценностью и двигателем прогресса, где был достигнут объективно наивысший уровень социальной справедливости, обобществления производства материальных ценностей и их распределения.

Возвращаясь к моему генеалогическому древу и детству в Егорьевске, я помню, как моя бабушка Софья кормила меня жареной кровью с луком, которую моя мама по горкомовской разнарядке получала с егорьевской скотобойни, а родившийся в 1872 году дед, Петр Иванович, переставлял вместе со мной на карте СССР красные флажки, отражавшие положение на линии фронта. И еще я помню утро февраля 1943 года, когда он вдруг не проснулся… Конечно, если этот вираж в прошлое закончился бы подтверждением моего предположения, что моим прадедом мог быть обер-офицер Иван Федорович Шемелин, сын купца Федора Ивановича Шемелина, то это выглядело бы весьма симпатично на фоне моих ранних пристрастий к перу и журналистике, а в последние годы – к Латинской Америке, где я работал семнадцать лет в качестве торгово-дипломатического служаки. Подобно тому, как работал мой гипотетический прапрадед. А если нет, то все-таки я из той же фамилии. Пока же продолжаю свои попытки найти и построить ветви моего генеалогического древа.

А из Егорьевска мы переехали в Тушино, тогда это был город Московской области, где я окончил школу. Потом, после окончания МИИТа и до поступления в 1973 году во Всесоюзную академию внешней торговли (ВАВТ), я работал двенадцать лет в системе железнодорожного транспорта, в различных организациях МПС СССР, в том числе в завершение этого периода – преподавателем дисциплины «путь и путевое хозяйство» во ВЗИИТе, Всесоюзном заочном институте инженеров ж.д. транспорта. И только потом, после 3-летней учебы в Академии (ВАВТ СССР), мне довелось поработать в длительных зарубежных командировках в Перу, Коста-Рике и Панаме, а будучи сотрудником соответствующих отделов в ГКЭС и МВЭС СССР и России – и в поездках в Аргентину, Венесуэлу, Чили, Мексику, Кубу, Никарагуа, Сальвадор, Гватемалу.

ВАВТ, который открыл мне дорогу в Латинскую Америку, был и, надеюсь, останется уникальной школой подготовки внешнеторговых кадров. Основные принципы и черты этой школы были заложены еще до войны, когда министром торговли был А.И. Микоян. Главное в них было то, что в Академию принимали только уже имевших высшее техническое образование специалистов со стажем работы по специальности не менее семи лет. «Надо хорошо знать тот товар или услуги, которые ты будешь продавать или покупать», – так говорил Анастас Иванович, и это правило было раньше важнейшим критерием для приема в Академию. Я думаю, этот логичный принцип актуален и сейчас для назначения руководителей отраслей, министерств, государственных компаний, академических институтов, медицинских учреждений всех уровней. И к нему необходимо вернуться.

Не стану здесь приукрашивать социалистическую действительность: старые партийные связи моей мамы, бывшего секретаря Тушинского Горкома партии все равно понадобились для моего приема в ВАВТ, хотя я и выполнил все, как сейчас говорят, квалификационные и формальные требования. Был активным комсомольцем и в двадцать восемь лет, став членом КПСС, получил направление на участие во вступительных экзаменах в Академию от Ленинградского райкома г. Москвы и соответствующую характеристику. Все экзамены – по политэкономии, диамату истории партии и, самое главное, английскому языку – я сдал на отлично. Английский я знал и уже неплохо говорил на нем и даже понимал английскую речь, потому что незадолго до поступления в Академию окончил четыре курса вечернего факультета Московского иняза им. М. Тореза.

Но все это, включая и партийные связи моей мамы, могло быть задействовано только при том самом микояновском условии приема в ВАВТ специалистов-инженеров, определенных списком специальностей. Мне повезло: в 1973 году, году моего поступления в ВАВТ, в списке требовавшихся технических специальностей абитуриентов была и специальность «инженер-строитель железных дорог». К тому времени при содействии СССР на Кубе шла реконструкция железной дороги Гавана – Сантьяго-де-Куба. На очереди была, как казалось, и реконструкция чилийской ж.д. сети, чем потом без нас занялся пришедший к власти в стране Пиночет. Конкурс в Академии был три человека на место, не поступившим, но допущенным к экзаменам разрешалось поступать на следующий год, вторично, возрастной ценз абитуриента был тридцать пять лет. Я был «на флажке этого ценза. Повезло и с языком: в добавление к английскому как второму мне выпал в Академии из-за связки с требуемой специальностью в качестве нового изучаемого языка испанский.

Рис. 1. Моя мама, Соколова Валентина Николаевна, секретарь Тушинского горкома партии

Как тогда говорили, я оказался «достойным блата», учился хорошо, особенно по части языков. Тогда в Академии язык преподавали в группах по четыре человека по три часа (две пары, как сейчас говорят) ежедневно пять раз в неделю с обязательными домашними заданиями. До сих пор испытываю чувство огромной благодарности к нашим преподавателям испанского языка – Галине Генриховне Богорад, Терезе Диас, дочери бывшего генерального секретаря компартии Испании Хосе Диаса, Кончите Альварес, сделавшим наши уроки испанского буквально праздниками познания иберийской культуры и навыков свободного общения.