Читать книгу Крыжовенное варенье - - Страница 3

«В жизни надо быть готовым и к мукам тюремного заключения;

ведь в иные времена и добрые порой разделяют участь злых».

(Шарль Монтескье)

– Маминька, ну неужели ничего нельзя сделать? – причитала Таша, помогая Наталье Ивановне собирать разбросанные фельдъегерем бумаги брата. Прислугу мать в комнату не допустила, опасаясь сплетен, и теперь сидела за бюро со скорбным видом. – Может, Екатерина Ивановна поможет? Она же всегда нам помогала и Митю любит!

– Тётка твоя, – начала Наталья Ивановна тихим голосом, – конечно, близка ко двору. Но двор Елизаветы Алексеевны сейчас в отъезде, вместе со всеми фрейлинами. И императору мы присягнули новому, если ты помнишь, Николаю Павловичу, дай ему Бог здоровья. Он женат. Императрица у нас теперь Александра Фёдоровна, – назидательно пояснила мать, повышая тон. Разговаривая с Натали, как с неразумным дитятей, она почти вернулась в своё обычное состояние.

– То есть, никому мы не нужны теперь? – всхлипнула девочка, поддаваясь панике, терзавшей её с Митиного отъезда.

– Успокойся, – в материном голосе появилась сталь. – Иди к себе, я сама закончу. – Она приняла из рук дочери последнюю стопку листов, поднятых с пола, и убрала их в бюро, не проглядывая.

Таша встала, дрожащими губами пожелала матери спокойной ночи и, окинув тоскливым взглядом комнату брата, выскользнула за дверь.

В этот раз до Петербурга Дмитрия домчали всего за два дня. По сравнению с прошлой поездкой скорость была немыслимая, но именно теперь Митя рассмотрел саму дорогу – покрытые снегом поля до самого горизонта, темнеющие вдали редкие леса да убогие деревушки со слегка покосившимися домиками, лишь вдоль тракта почти новые дома станций. И верстовые столбы, от которых к середине пути уже рябило в глазах. Возможно, дело было в том, что в прошлый раз Митя погрузился в мечтания и строил планы на будущее, а сейчас будущее казалось так зловеще, что юноша боялся поддаться панике, глядя в него. Поэтому он смотрел, смотрел на дорогу, справедливо предполагая, что там, куда его везут, белого света он ещё долго не увидит.

Фельдъегерь с жандармом почти всё время молчали, только на станциях коротко спрашивали у смотрителя лошадей или ужин. Всё подавалось без промедления, повинуясь волшебному действию мундиров.

Когда к исходу второго дня сани подъехали к шлагбауму перед столицей, Митя осмелился спросить:

– Куда вы меня?.. – охрипший от мороза и долгого молчания голос сорвался.

– В Петропавловскую крепость, – буркнул Блинков. – Как всех. Но сперва на допрос.

Митя покорно склонил голову. Он совершенно не представлял, о чём его могут допрашивать и что ему говорить, только отчётливо понимал, что судьба его уже решена. Иначе бы эти офицеры не стали проделывать столь долгий путь.

Проехав немного по улицам и мостам, сани остановились прямо на Дворцовой площади. Блинков махнул дежурному офицеру, маячившему в стеклянных дверях длинного здания, и тот вышел им навстречу:

– Следуйте за мной.

Фельдъегерь вынул из саней пачку бумаг и слегка подтолкнул растерявшегося Митю к дверям. В передней стояли два молодых солдата, с ними и оставили Гончарова.

Длинная стрелка пробежала всего половину круга по резным настенным часам, когда вернулся дежурный офицер.

– Пройдёмте, – сказал он и повёл юношу через площадь к Зимнему дворцу.

Совсем по-другому представлял Митя первый визит во дворец. Он думал попасть туда на аудиенцию для пожалования в камер-юнкеры, например. Или с важным донесением по службе. Но не так – с жандармами, ночью, замёрзшим и изрядно голодным. Хорошо хоть не в кандалах.

В большой полутёмной комнате, куда его привели, за столом сидел довольно молодой кудрявый генерал-адъютант. Три свечи в подсвечнике освещали лишь его равнодушное лицо. Он обмакнул перо в чернильницу и, подняв взгляд на Дмитрия, уточнил:

– Гончаров Дмитрий Николаевич, были ли вы на площади у Сената 14 декабря 1825 года?

Митя сглотнул, слова не шли из горла.

– Был, – выдавил он.

– Состоите ли вы в каком-либо обществе?

– Да.

– Кто вас туда принял? – поморщившись, спросил генерал.

– Одоевский, – ответил Митя и уже по выражению лица собеседника понял, что это был неправильный ответ, тот, что увлечёт его в бездну.

– Вы же москвич, кого ещё вы знаете в Петербурге? – голос генерала стал вкрадчивым. – Расскажите.

– Никого не знаю, – теряя почву под ногами, сказал Митя и вдруг вспомнил: – Кюхельбекера!

– А где вы познакомились с Кюхельбекером?

– Ну вот у Одоевского же и познакомились, – растерянно ответил Митя и безропотно подписал поданную ему бумагу.

Некоторое время он ожидал решения в коридоре в обществе всё того же дежурного офицера, а потом знакомый уже жандарм отвёз его через мост в крепость.

В доме Гончаровых царили тоска и смятение. Мать вставала рано, тщательно одевалась и уезжала куда-то на весь день. Возвращалась поздно и не в духе, гоняла прислугу и дочерей, потом запиралась у себя до утра, не желая ни с кем разговаривать, и, судя по бормотанию, доносившемуся из-за двери, истово молилась. Отец вообще перестал выходить из флигеля, только его слуга иногда, озираясь, пробирался через двор за ворота. Прислуга и гувернантки притихли, даже уроки спрашивали с сестёр не строго, но игры не поощряли. Катерина носила чёрное платье и нарочито отворачивалась, когда к ней обращались. Впрочем, обе столицы надели траур по императору Александру, поэтому старшая сестра в этом не отличалась от остальных горожанок. Саша с Ташей ещё могли не носить чёрное и не носили, но и у них настроение было подавленное. Ивану и Серёже новость про Митю сообщили тоже, но приехать они не могли и слали одно за другим встревоженные письма с расспросами. Но девочки сами ничего не знали. Мать же письма прочитывала и бросала их на столе раскрытыми, не отвечая.

Таша каждый день жадно перебирала почту, надеясь найти письмо от брата, но напрасно. Оттуда, куда увезли Дмитрия, писем не приходило. Из газет девочка узнала, что все задержанные по делу 14 декабря 1825 года содержатся в Петропавловской крепости, теперь судьба Мити стала яснее – но от этого ещё ужаснее.

В каземате день почти не отличался от ночи. В маленькой, размером с чулан, камере царил полумрак. Окно под самым потолком было замазано краской, и свет сквозь него практически не проникал. Митя лежал на узкой кровати и раз за разом прокручивал детали допроса. Надо было сказать, что он вообще ни в чём не замешан, и его бы отпустили. Хотя нет, конечно же, нет. Наверное, в этих крохотных комнатушках огромной крепости содержатся все, кто присутствовал тогда на площади. Как же невовремя он согласился исполнить просьбу Владимира! Интересно, а Володю тоже арестовали? Уж брата его Александра наверняка, не зря Одоевский за него так боялся. Знал ведь, знал! Сам не поехал! А милейший Вильгельм Карлович? Наверняка тоже тут. Митя попробовал тихонько постучать в стенку. Через несколько минут ему осторожно ответили. Но шифра он не знал, поэтому, удостоверившись, что в крепости действительно не один, Митя оставил свои попытки.

Дни Митя пробовал считать сперва по обедам – суп, хлеб, слабый чай – но скоро сбился: записывать было нечем и не на чем. Но явно прошло не меньше месяца, пока за ним не пришёл помощник коменданта. Митя как раз раздумывал о том, что пора как-то дать знать о себе родным и как бы уговорить на это солдата-надзирателя, поэтому аж подпрыгнул на кровати от скрежета железной решётки.

– Ну что же вы так нервничаете? – спокойно сказал ему толстый плац-майор, подходя поближе.

– Д-д-доброе утро, н-н-ничего, – от долгого молчания язык, казалось, задеревенел.

– Позвольте, я завяжу вам глаза, – помощник коменданта обошёл Гончарова сзади и накинул ему на лицо свёрнутый белый платок.

– Б-боже, что за нелепица, – пробормотал Митя, подчиняясь.

Майор, хмыкнув, взял его за руку и повёл куда-то по переходам и лестницам.

«Не на казнь же! – в смятении думал Митя. – Не может быть, чтоб вот так сразу казнить! За что?!» Последнюю мысль, видимо, он сказал вслух, потому что майор ответил:

– Вот сейчас мы это и выясним, – и, легонько втолкнув его в жарко натопленную комнату, снял повязку.

В первый миг Митя зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, оробел. За большим столом сидели десятка полтора генералов и чиновников высокого ранга – с орденами, лентами, гладкие, лоснящиеся. На их фоне Гончаров сразу почувствовал себя последним дворовым мальчишкой – в неменяной месяц одежде, нечёсаный, с пробивающейся жидкой, юношеской бородкой. Среди этих высокопоставленных лиц он вдруг узнал великого князя Михаила. Мите стало дурно.

Вероятно председательствующий, невысокий сухонький старичок, которого Митя не видел раньше, спросил торжественно:

– Гончаров Дмитрий, высочайше учреждённый комитет для изыскания о злоумышленном обществе требует от вас показаний. На начальном допросе вы говорили, что в тайное общество вас принял Одоевский. Однако, знакомство с вами Александр Одоевский отрицает. Отвечайте чистосердечно и без малейшей утайки.

– Александр Одоевский? – Дмитрий почувствовал головокружение от неожиданности. – Я говорил о Владимире Одоевском, его кузене. С Александром я не знаком.

– О котором Владимире? – раздался голос помладше с другого конца стола. – Не о том ли, что выпускал журнал «Мнемозина» вместе с Кюхельбекером?

– Да, о нём, – подтвердил Митя в растерянности, не понимая, спасает ли он сейчас себя или топит друга.

– Тогда о каком обществе вы говорили?

– Об «Обществе любомудрия» в Москве. Это просто общество для бесед о философии и литературе, понимаете?

– Но почему вы привезли письмо Александру Одоевскому 14 декабря 1825 года? Знали ли вы его содержание?

– Владимир попросил меня. Письмо я вёз запечатанным и не знаю, что там было написано.

– И от Александра Одоевского вы пошли сразу на Сенатскую площадь? Почему?

Митя попытался припомнить.

– Туда шли все, – честно сказал он.

Послышались перешёптывания.

«Совсем мальчишка», – услышал Митя и даже немного обиделся.

Затем последовали ещё вопросы – про Кюхельбекера, про любомудров. Митя отвечал без утайки, ему показалось, что это верный путь к свободе – ведь он не делал ничего предосудительного. Но после допроса помощник коменданта проводил его обратно в камеру и запер решётку.

Зима подходила к концу. Февральские морозы отступили, снег на дорогах размяк и превратился в кашу. Наталья Ивановна осунулась, похудела, перестала выезжать. Выходила к завтраку, бегло проглядывала «Северную пчелу», которую после ареста Мити стала выписывать из Петербурга, и до ужина скрывалась в своей комнате. Вечером ворчала на дочерей, привычно проверяя их знания, полученные за день, следила, чтобы все усердно молились, давала работу и ругала прислугу, отправляла письма и рано, до темноты, снова уходила к себе. Девочки и прежде никогда не были особенно близки с матерью, а теперь она казалась им некой карающей дланью, безличной, бездушной.

– Сашинька, ну что же нам делать?! – вопрошала в отчаянии младшая сестра.

Девочки сидели на сундуке в передней, спрятавшись за шубами от посторонних глаз.

– А что мы можем, Таша? Если бы тётушка Екатерина Ивановна была в Петербурге, она бы похлопотала. А так нам остаётся только ждать, – Саша, как всегда, рассуждала разумно, но Натали не устраивало такое решение. Она даже ногой в сердцах топнула.

– А вдруг Мите нужна наша помощь? Давай сбежим в Петербург, а? Проберёмся в крепость… Или нет, лучше сразу к государю, упросим его за Митиньку не хуже Екатерины Ивановны!

– Боже мой, Таша, какой ты ещё ребёнок! – возмутилась сестра. – Не вздумай даже! А не то я маминьке пожалуюсь!

– Нет, нет, что ты, я так сказала, но надо же что-то делать!

Александрина с подозрением посмотрела на Ташу:

– Я считала тебя рассудительной и спокойной. А теперь боюсь, как бы ты не наделала глупостей.

– Не бойся! – Таша примирительно обняла старшую сестру. – Я, пожалуй, попробую подступиться к маминьке. Вдруг она уже знает, что делать, только нам не говорит.

– Нет, об этом не может быть и речи, – Наталья Ивановна была возмущена, но старалась не подавать виду, глядя на слёзы, застывшие в глазах младшей дочери. – Это не детские забавы, да и денег у нас нет лишних в столицу кататься просто так! Вот вернётся Екатерина Ивановна, всё уладит.

– Да когда она вернётся… – безнадёжно всхлипнула девочка.

– Обещала весной, – твёрдо ответила мать, всем своим видом отметая возможные возражения.

Всю весну Таша места себе не находила, но к матери с расспросами лезть боялась – и так по её усталому раздражённому виду было ясно, что новостей, во всяком случае хороших, нет. Вот уже и май наступил, зазеленели листья на деревьях, на дворе из-под забора полезли одуванчики, когда пришла весть из Петербурга, но не о Мите: умерла вдовая императрица Елизавета Алексеевна. Новость сама по себе печальная, императрица была ещё довольно молода, но это значило, что весь её двор с фрейлинами, в числе которых и тётушка Екатерина Ивановна, вскоре вернётся в столицу.

Тётка прислала матери длинное письмо, в котором утешала и обнадёживала сестру, обещая похлопотать за племянника, а так же звала саму Наталью Ивановну приехать проститься с императрицей, а заодно «уладить дела лично».

Мать застала Ташу в гостиной за чтением «Северной пчелы».

– Доброе утро, maman! – девочка поднялась с кресла для приветствия, зажимая пальцем в газете заинтересовавшее её место.

– Bonjour, ma chérie! – впервые за долгое время улыбнулась Наталья Ивановна. – Что ты читаешь?

Таша повернула газету заголовком вверх, чтоб матери было видно, и, волнуясь, спросила:

– Я здесь прочла, что тело императрицы Елизаветы Алексеевны будет выставлено для прощания в Петропавловском Соборе… Я не так хорошо знаю Петербург, как вы, маминька… Но ведь Петропавловский Собор находится в Петропавловской крепости, верно?

– Да, разумеется, на Заячьем острове, – рассеянно ответила мать, обмахиваясь письмом.

– Но… Но ведь там Митя! – Таша уронила газету на пол, всплеснула руками и присела, собирая рассыпавшиеся листы.

Действительно, хоть к заключённым и не пускали праздных посетителей, через знакомых просачивались слухи, что можно проникнуть в крепость – если получить высочайшее позволение. Тем более, что до двадцать второго июня вход в Петропавловский Собор был свободным для прощания с её императорским величеством, может, конечно, и не для всех, но уж бывшую фрейлину не посмеют не пропустить, как заявила мать, вдруг обретшая вновь благородную осанку и твёрдый взгляд. В одиночку ехать не подобало, поэтому Наталья Ивановна решила взять с собой одну из дочерей. Девочки Гончаровы всегда жили дружно, почти не ссорились, как обычно бывает в больших семьях, но теперь они стали серьёзными соперницами. Каждая стремилась доказать матери, что именно она достойна ехать в Петербург. И каждая пользовалась для этого своими средствами. Екатерина и так была послушной дочерью, а сейчас из кожи вон лезла – так старалась угодить. Александрина уговаривала мать и всех окружающих, что она одна сможет выдержать поездку и в Собор, и в крепость, а ещё договорится со стражниками, чтобы их пропустили, а ещё… Наталья Ивановна ужаснулась и сняла Сашину кандидатуру с рассмотрения. Натали же просто перестала есть. Она грустно смотрела на мать своими зеленоватыми глазами и только вздыхала безнадёжно. Её и так тонкие черты заострились, детские щёчки пропали. Даже суровое сердце Натальи Ивановны дрогнуло. Ворча: «Без меня угробите тут ребёнка», мать приказала укладывать Ташины вещи вместе со своими. В этот вечер Натали поужинала с аппетитом. В её глазах радостно плясали чёртики.

Петербург встретил путешественниц ветром и сыростью. Одетая по московской жаре Наташа быстро озябла. Экипаж продувало всё больше по мере приближения к заливу. Таша старалась отвлечься, разглядывая причудливо украшенные дома и мосты. Девочке нравилось бывать в новых местах, а Гончаровы так мало ездили! Но сейчас у неё в голове билась другая мысль – о брате. Удастся ли свидеться? Терзать вопросами мать она не решалась – Наталья Ивановна сидела отрешённо, погрузившись в себя, лишь сказала при въезде в город, что они не поедут сразу к тётушке, а поищут её сперва в Петропавловском Соборе.

На Заячий остров вел широкий мост, упирающийся в каменные ворота. Едва проехав через них, Натали увидела золотой шпиль Собора, взрезавший нагрубевшие дождём тучи. Шпиль был даже выше деревьев в Полотняном Заводе, ничего подобного раньше она не встречала. Мать начала молиться тихим шёпотом. Её лицо, и так бледное, казалось ещё белее на фоне траурного капота. Коляска подъехала к портику с колоннами и остановилась. Таша помогла матери спуститься. Вокруг толпились люди, но царила печальная тишина, нарушаемая только цокотом копыт да стуком колёс отъезжающих экипажей. Соборная площадь была окружена приземистыми, по сравнению с устремившимся в небо храмом, двух и трёхэтажными каменными зданиями. «Где-то здесь Митя… – тоскливо подумала Таша. – Пока не свижусь – никуда отсюда не уеду! Господи милостивый, помоги!» И они вошли в Петропавловский Собор.

Внутри прямо у входа на них налетела тётушка. Тщательно уложенные букли выглядывали из-под чёрного шёлкового чепца, пышное роскошное платье было также траурным, но румяные щёки и здоровая полнота делали её будто бы моложе и счастливее матери.

– Боже мой, Наталья, ну наконец-то! – воскликнула она приглушённым голосом, обняв свою младшую сестру. – Есть для тебя новости, да какие! Еле дождалась вас, но вы прям как знали, в аккурат вовремя приехали. Ташенька, – повернулась Екатерина Ивановна к племяннице и расцеловала её в обе щеки, – здравствуй! Как выросла! Не ожидала тебя увидеть сегодня, ну да, Бог даст, всё получится. Пойдёмте сперва, попрощаетесь с ней, а позже всё расскажу.

Изнутри собор показался Таше большой бальной залой: такие же колонны, огромные высокие окна, всюду мрамор. В глубине залы поражал воображение распростёршийся аркой позолоченный резной иконостас. Занятая разглядыванием убранства, Натали не сразу заметила закрытый белый гроб перед алтарём. К гробу по одному и небольшими группками подходили люди. Кто-то, немного постояв молча, сразу отходил. Кто-то опускался на колени и молился.

С Натальей Ивановной творилось что-то странное. Она то краснела, то бледнела, а потом вдруг вырвала свою руку из Ташиной, порывисто подошла к гробу, упала на пол и зарыдала. Таша засеменила следом и аккуратно опустилась на колени рядом с матерью.

Императрица Елизавета Алексеевна занимала отдельное место в истории семьи Гончаровых. Её любили и ненавидели: немудрено, ведь именно она разжаловала Наталью Ивановну из фрейлин, именно она выдала её замуж за папеньку, но благодаря ей и стараниями тётушки Екатерины Ивановны некоторые дела в семье Гончаровых улаживались сами собой. С надеждой на новое чудо Таша и помолилась за душу усопшей императрицы.

Екатерина Ивановна не раскрывала своего секрета до тех пор, пока они не вышли из Собора в Комендантский сад. Яблони уже отцвели, осыпав дорожки белыми лепестками, увядающая сирень под моросящим дождём одурманивала запахом. Наталья Ивановна держалась с достоинством, и Натали старалась подражать ей, но внутри у неё всё подпрыгивало от нетерпения.

– Куда ты нас ведёшь, ma chère? – не выдержала затянувшегося молчания мать. – Нас ждёт ямщик, нужно забрать вещи и отпустить его.

Тётушка остановилась и повернулась к ним, озорно глядя сияющими глазами.

– Возьми, – она вынула из-за корсажа и протянула распечатанное письмо. – С ямщиком я улажу, перегрузим ваше добро в мою карету. А тебе пора!

– Куда?.. – начала было Наталья Ивановна, но, вчитавшись в письмо, зарумянилась и, схватив сестру за руку, воскликнула. – Спасибо! Я перед тобой в долгу!

– После сочтёмся! – отмахнулась тётушка. – Только вот про Натали я не подумала.

– Что? Что?! – Таша заметалась от матери к тётке, чувствуя, что упускает нечто важное.

– Екатерина Ивановна получила для меня высочайшее дозволение на свидание с Дмитрием. Здесь, в комендантском доме. Через час, – медленно, как бы не веря своим словам, произнесла мать.

Таша почувствовала, что сейчас упадёт в обморок.

– А я? – безнадёжно спросила она, глядя в отстранённое лицо матери.

Ответа она не услышала. В ушах зазвенели колокола, шум нарастал, взор застлала белая пелена. Когда туман рассеялся, Таша увидела обеспокоенную улыбку тётушки, склонившейся над ней. Сама девочка лежала на скамейке, на коленях матери.

– Ну слава богу! – Екатерина Ивановна убрала уксусницу, висевшую на шатлене, в складки платья. – Ты чего так распереживалась, ma petite fille?

– Я… – Наташа села и с мольбой повернулась к матери. – Маменька, возьмите меня с собой!

– Насчёт тебя здесь ничего не сказано.

Глядя на отчаянье девочки, Екатерина Ивановна вмешалась:

– Она же ребёнок! Попробуем договориться.

Старый одноногий комендант Сукин пугал Митю. Не то, чтобы тот был особенно груб, но всё-таки он считался главным в этой огромной крепости, поэтому Митя каждый раз боялся его прихода – вдруг принесёт какие-нибудь ужасные новости. Иногда бедняге снилось, что Сукин грохочет решёткой и приказывает: «На расстрел!» А потом Митя стоит перед строем солдат – все в белых штанах и красных мундирах – и на него направлено несколько десятков ружейных стволов. От команды: «Пли!» Митя всегда просыпался и с облегчением вспоминал, что он не военный, поэтому его наверняка не расстреляют.

В этот раз Сукин растворил решётку без лязга и пропустил вперёд себя майора-адъютанта Подушкина, который нёс Митин сюртук. Сердце Митино ёкнуло и упало куда-то в пятки.

– Одевайтесь, – почти любезно предложил комендант. – К вам гости. Бриться будете? Можно позвать брадобрея.

– К-к-какие гости? – недоумевающе спросил Дмитрий, пытаясь унять бешено стучащее сердце.

– Матушка ваша пожаловала с сестрицей. Не хотел я малолетнюю-то в крепость пускать, но как упрашивали! И глазища у неё огромные, и слёзы в них плещутся. Никому не устоять! В общем, жду вас у себя, – и Сукин вышел.

Через три четверти часа переодетый в чистое платье и выбритый Митя стоял перед Комендантским домом. Дождь явно недавно закончился, судя по лужам и хмурому небу, но и такое небо, и мокрая листва, и прохладный, пронизывающий отвыкшего от движения воздуха Митю ветерок, радовали бедного заключённого. Он ещё не успел даже поверить в саму возможность приезда матери. Сопровождающий Гончарова плац-майор постучал в дверь, впустил его внутрь, но сам остался на улице.

В доме коменданта было светло и уютно. За накрытым к чаю столом сидели, помимо Сукина, мать и Натали, обе бледные, в траурных платьях. Митя сразу испугался, не случилось ли чего, но и обрадовался. Мать встала к нему навстречу. Он неловко шагнул вперёд, обнял её стройную фигуру. Наталья Ивановна подняла голову, чтобы заглянуть сыну в лицо.

– Дмитрий, ты вырос, – произнесла она по-французски.

– Bonjour, maman, – ответил Митя и спросил встревоженно: – У вас всё в порядке? По кому траур? – он перевёл взгляд на Сукина и заметил, что тот поморщился.

– А, – чуть небрежно взмахнула рукой мать, делая шаг назад, – её величество Елизавета Алексеевна скончалась, упокой Господь её душу, – она перекрестилась. – Ты не знал?

– Мы здесь не в курсе новостей, простите, – снова посмотрел на Сукина Митя и тоже осенил себя крестом. Он не вполне понимал, как себя вести. Ему хотелось снова обнять мать, подхватить на руки Ташу – как же она повзрослела и посерьёзнела! – засыпать их обеих вопросами о сёстрах и братьях, пожаловаться на жизнь в крепости наконец, но присутствие коменданта сковывало ему тело и язык.

Генерал поймал его взгляд и пришёл на помощь:

– Да вы присаживайтесь, Дмитрий. Наливайте чаю, берите печенье. У нас здесь по-простому, без прислуги. Некоторые князья теряются, но вы-то не избалованный барчук, а наследник работящего достойного рода. Как, кстати, поживает ваш уважаемый свёкр? – обратился он к Наталье Ивановне.

– Здоров, спасибо. Занят в имении, поэтому к нам приезжает нечасто, – ответила мать.

– А как ваши дети? – продолжал поддерживать светскую беседу комендант. – Одну красавицу я вижу, хотя, признаться, не ожидал, здесь редко бывают столь юные особы.

Натали зарделась. Хромой генерал был ей несимпатичен, но благодаря ему удалось увидеть Митю! Таше очень хотелось обнять брата, расспросить, отчего он так бледен, бывает ли он на воздухе, разговаривает ли с кем-нибудь, дают ли ему книги? Но вклиниваться в разговор старших было немыслимо, и девочка сидела как на иголках, вся обратившись в зрение и слух.

Мать отвечала на вопросы коменданта подробно, и Натали вдруг поняла, что вся эта светская болтовня – для Мити, ответом на его жадный тоскливый взгляд. И ещё поняла, что другого шанса поговорить им не дадут – генерал сидел за столом, откинувшись в кресле, обхватив мясистыми пальцами чашку чая, и явно не собирался никуда уходить.

– Я понимаю, ваше превосходительство, вы не можете обсуждать такие вещи, но могу ли я надеяться?.. Ведь мой сын невиновен, он всегда почитал Его Императорское Величество и ни в каких беспорядках не участвовал! – голос матери дрогнул, и она неловко, со звоном, опустила чашку на блюдце. – Правда, Дмитрий? – она умоляюще посмотрела на сына.

– Да, maman, я говорил об этом следствию.

– Дело в том, уважаемая Наталья Ивановна, что я действительно не знаю, как будет определена участь моих подопечных, – генерал улыбнулся, но улыбка вышла неприятной. – Лично мне кажется, что вы правы, и этот интеллигентный молодой человек не способен ни на какой бунт. Но всё решают другие, более компетентные лица. Подождите немного, я думаю, через неделю-две мы всё узнаем. А сейчас, боюсь, наше время вышло, пора прощаться.