Читать книгу Приключения Шерлока Холмса и Дракулы в России: судьбы русских переводов зарубежных бестселлеров - - Страница 2

Лет двадцать назад мы беседовали с преподавателем литературы из одного американского университета. Разговорились об Эдгаре По, и я была очень удивлена, услышав, что такие тексты для современных студентов слишком сложны и в общем-то скучны, поэтому ребята в большинстве своем читают произведения По в формате пересказов-«брифли». У нас тогда таких ресурсов еще не было, но в принципе, мне было вполне понятно желание студентов прочесть в сокращении какую-нибудь длинную и не особо интересную вещь. Но Эдгар По? Это же все равно что читать в пересказе лучшие детективы! Все удовольствие пропадет!

Хорошо помню, как я классе в шестом ходила ночевать к подружке, и мы читали «Убийство на улице Морг» – в темноте и с фонариком: так было страшнее, и родителям не видно (а может, они просто не стали портить нам развлечение). И только гораздо позже, сравнив оригиналы и переводы известных с детства «ужастиков» По, я поняла, что мы с подружкой и американские студенты читали совсем разные тексты. Мало того, оказалось, что и в России Эдгар По может быть очень разным – все зависит от того, какой вам попадется перевод.

Не секрет, что Эдгар Аллан По – один из родоначальников современного детектива, а еще триллера, хоррора, готики в литературе, мистических «путешествий сознания». Без его влияния и фэнтези не были бы такими, как сейчас. Говард Лавкрафт, Брэм Стокер, Герберт Уэллс, Александр Грин, Рэй Брэдбери, Конан Дойл и Агата Кристи, Стивен Кинг, Томас Харрис и Стиг Ларссон – кто только не вдохновлялся произведениями «безумного Эдгара»…

И, конечно же, По много переводили и печатали в России. Интересно, что «бум» таких переводов случился не в середине XIX века, когда творил сам По, а позже – на рубеже XIX –XX веков. И это неудивительно, творения По как нельзя лучше соответствовали эпохе декаданса, эстетике символизма, а еще – таким новым увлечениям читателей, как «анатомия» событий в детективе и соединение факта и вымысла в зарождающейся научной фантастике.

Эдгар По смог совместить в своих произведениях иррациональное и логическое, сложное и доступное, фантастическое и реальное. Расследование зверского убийства, самоанализ в дневнике маньяка, наблюдения путешественника, попавшего на корабль-призрак, – легко заметить, что леденящие душу события возникают у По в ореоле деталей, фактов и комментариев к ним. Художественное повествование как будто выплескивается в нон-фикшн, фантастика становится реалистичной, и ты увлекаешься, пугаешься, не можешь оторваться от книги.

По отлично знал, как управлять вниманием читателя. Эту тему он обыгрывал и в эссе «Философия творчества», и в забавном тексте «Как писать рассказ для «Блэквуда». Далеко не всегда автор серьезен: ему нравится играть с литературной традицией, доводить страшное до гротеска. Не стоит верить, что «безумный Эдгар» писал свои произведения в полубреду, одержимый маниями – это всего лишь «образ автора». Рассказывая, как создавалась известная во всем мире поэма «Ворон», писатель признавался: когда потребовалась птица, говорящая ночью с героем, ему в голову первым пришел… попугай. Но ворон, конечно, подошел лучше.

И все же достоинства изысканного стиля По постепенно стали превращаться для массового читателя в недостатки.

Во-первых, По питал страсть к иноязычным оборотам: цитатам, пословицам, необычным выражениям. Он помещал их в эпиграфы и вставлял прямо в повествование. Это делало текст многомерным, создавало в нем интересные переклички, но замедляло, затрудняло чтение.

Во-вторых, синтаксис текстов Эдгара По порой оказывался сложен. Увлечение дедукцией, любовь к детализации – все это приводило к появлению многоэтажных предложений с массой придаточных и встроенных оборотов. В повествовании царствовали пассивный залог и абстрактная лексика.

Не забудем и о том, что По писал свои произведения в первой половине XIX века. Удивительно ли, что его тексты не выглядят современными для нынешних американских студентов? Вспомним, что и наши школьники не понимают массу выражений у Пушкина и Грибоедова. В общем, постепенно удивительные и увлекательные рассказы Эдгара По стали сложнее для читателей из-за временной дистанции, превратились в экзотические тексты, понять которые по-настоящему можно, если ты погрузился в эпоху, привык к особому стилю автора, не поленился заглянуть в комментарии, перевел иноязычные цитаты.

В России же наследие Эдгара По ждала другая судьба. Точнее, две судьбы.

Вначале переводы произведений По печатались в журналах, это были переложения французских версий его новелл. В этом нет ничего странного, мода тогда приходила к нам из Франции, а там Эдгар По уже стал популярен. Затем появились первые попытки перевести эти тексты с английского. Но, как справедливо отмечает Джоан Гроссман, автор исследования «Эдгар По в России. Легенда и литературное влияние», «переводы были весьма и весьма средней руки, а порою и хуже того». Поэтому их мы касаться не будем.

Только с 1885 года стали выходить переводы в специальных сборниках произведений По, а потом и в собраниях сочинений (первое из них подготовил Константин Бальмонт в 1901—1912 гг.). И оказалось, что создатели русских версий текстов Эдгара По видят перед собой два совершенно разных пути.

Часть переводчиков стремилась передать средствами языка необычную форму произведений, ее усложненность, насыщенность. К сожалению, в этом случае велик риск утратить увлекательность изложения. Копирование многоступенчатых конструкций оригинала делало текст тяжеловесным, обилие иноязычных вкраплений затемняло смысл.

Создатели других версий, напротив, ставили на первое место интересный и страшный сюжет – и передавали его с помощью понятных, простых выражений. Но, «облегчая» стиль, они зачастую упрощали и сам текст.

Какой из путей лучше, в каких переводах «больше», так сказать, настоящего Эдгара По? Как создать самый удачный, близкий к оригиналу перевод? Ответы на этот вопрос в разные эпохи были разными. И вы, вместе со мной сравнивая тексты, сможете решить, какой ответ вам больше по вкусу.

У Эдгара По есть новелла со странным заглавием “Hop-Frog” (дословно: «Прыг-Лягушка»). Он специально изобрел такое непонятное название и в письме к подруге Нэнси Ричмонд гордо писал: «Вы ни за что не догадаетесь по названию о содержании (а оно страшно), в этом я уверен».

Но для переводчиков, как легко догадаться, заглавие стало первым камнем преткновения. Нужно было придумать вариант, который звучал бы как обидное прозвище: ведь главного героя новеллы – шута-карлика – так назвал жестокий король. Пленный карлик не мог нормально ходить, он подпрыгивал и дергался – как лягушка.

Русские варианты «Скакун-Лягушка» и «Лягушонок–Попрыгун» в анонимных переводах 1908 и 1912 года получились длинные и громоздкие, совсем не похожие на прозвище. Полной бессмыслицей выглядела калька «Гоп-Фрог» (в дореволюционном издании у нее совсем забавный вид: «Гопъ–Фрогъ»). Такой вариант выбрал и Константин Бальмонт! А ведь у Эдгара По название не было бессмысленным. Переводчик М. Викторов (имя неизвестно, версия вышла после революции, в 1927 году), вообще бросил попытки передать прозвище и выбрал другое название: «Последняя шутка». Но, как мы помним, Эдгар По хотел, чтобы по названию нельзя было догадаться о содержании, а переводчик поместил в заглавие явный спойлер, как сейчас говорят. К счастью, нашлись и удачные решения: «Лягушонок» (в дореволюционном переводе Михаила Энгельгардта, который переиздается и сейчас, и в советском переводе Норы Галь) и особенно близкий и по смыслу, и по форме – «Прыг-Скок» (в версии Владимира Рогова 1970 года).

Здесь нужно сделать одну оговорку. Читатели, наверное, спросят: а зачем нам знать о том, что было в старых переводах? Дело в том, что, открыв интернет в поисках этого рассказа, вы в первую очередь найдете именно «Лягушонка» Михаила Энгельгардта: он выложен во многих бесплатных электронных библиотеках. Он же переиздается и в разнообразных сборниках, продается в магазинах. А ведь этот текст написан до 1912 года и лишь чуть подредактирован после революции. «Гоп-Фрог» Бальмонта тоже переиздается. А вот более поздние версии – «Лягушонка» Норы Галь и «Прыг-Скок» Владимира Рогова сейчас немного труднее найти, нужно знать, что ищешь.

Сравним теперь переводы небольшого фрагмента из новеллы. Карлик предлагает королю и его семи министрам нарядиться на карнавале обезьянами и напугать придворных дам. Как выглядят орангутанги, никто в Европе толком не знает, поэтому шут советует вымазаться дегтем, а вместо шерсти приклеить нитки льняной кудели, или пеньки.

Шут говорит:

Сходство будет настолько поразительное, что все собравшееся общество примет вас за настоящих диких зверей («Лягушонок-Попрыгун»).

А может быть, он говорит так:

Вы будете до того похожи, что никто и не подумает, что вы не настоящие обезьяны («Последняя шутка»).

Какие разные варианты! Но оригинал один:

The resemblance shall be so striking that the company of masqueraders will take you for real beasts.

Хорошо видно, что в первом случае перевод почти дословный, фраза выглядит сложной, книжной. Во втором – текст упрощен и перестроен так, что речь карлика звучит понятнее.

Все переводы: и старые, и новые, различаются по этому признаку. Тем, кто хочет в этом убедиться, покажем одну витиеватую фразу автора – и разные попытки ее перевести.

Итак, оригинал. Карлик убеждает министров, что не перья, а именно льняная кудель подойдет для костюмов обезьян:

Some one of the party suggested feathers. The suggestion was at once overruled by the dwarf, who soon convinced the eight, by ocular demonstration, that the hair of such a brute as the orang-outang was much more efficiently represented by flax.

Думаю, все, кто читает по-английски, сейчас почувствовали себя на месте тех самых американских студентов. В длинном предложении – четыре части, усложненные пассивные обороты, три предлога by, книжный стиль.

Посмотрим, как справились переводчики.

Кто-то из общества подал мысль употребить перья, но она была сейчас же отвергнута карликом, которому удалось очень скоро убедить этих особ, что по внешнему виду шерсть такого животного, как орангутанг, может быть представлена более верно посредством пеньки.

Длинно, сложно, непонятно? Вы наверняка скажете, что этот перевод старый, и не ошибетесь. Это анонимная версия 1885 года («Гоп Фрог»). Но посмотрите, как решил эту задачу другой дореволюционный переводчик («Скакун-Лягушка», 1908 год):

Тут один из присутствующих предложил облепить весь костюм перьями. Но карлик решительно воспротивился этому предложению, доказав наглядно, что обезьяньи волосы гораздо ближе можно подделать с помощью льна.

Пассивные обороты исчезли, на их месте – предложения, более привычные для русского повествования (карлик воспротивился, волосы можно подделать). Оборот by ocular demonstration превратился в короткое наглядно.

А вот следующая попытка («Последняя шутка», 1927 год):

Одному из них пришло в голову прибегнуть к перьям, но карлик не согласился на это и уговорил восьмерку, что пенька лучше всего заменит шерсть орангутанга.

Текст стал еще короче, а ситуация описана все та же.

Похожие изменения происходят и с иностранными словами. В переводах, близко следующих за оригиналом, они сохраняются. Например, рассказчик говорит, что весельчаки часто люди полные, поэтому худощавые шуты встречаются редко:

A lean joker is a rara avis in terris.

Автор сам дает пояснение к этому латинскому выражению, которое означает «редкая птица на земле». Такое же пояснение вместе с латинским выражением дает Константин Бальмонт и другие ранние переводчики. Однако в «Последней шутке» 1927 года переводчик уже обошелся без латыни:

Одно скажу: тощий шут – это редкий гусь.

Вытеснение «сложных» переводов упрощенными в 20-30-е годы ХХ века неслучайно. Ненадолго отвлечемся от текста Эдгара По и поясним причины. В бурное дореволюционное время издавать переводы мог каждый, кто имел деньги и желание. А переводчиками становились самые разные люди. Вот что писала Тэффи в 1911 году в фельетоне «Переводчица»:

Каждую весну раскрываются двери женских гимназий, пансионов и институтов и выпускают в жизнь несколько сотен… переводчиц. <…> Выйдет девица из института, сунется в одну контору – полно. В другую – полно. В третьей – запишут кандидаткой.

<…> Поплачет девица, потужит и купит два словаря: французский и немецкий. <…> Трещит перо, свистит бумага, шуршит словарь… Скорей! Скорей!

Главное достоинство перевода, по убеждению издателей, – скорость выполнения.

Да и для самой переводчицы выгоднее валять скорее. Двенадцать, пятнадцать рублей с листа. Эта плата не располагает человека к лености.

Трещит перо.

«Красавица была замечательно очаровательна. Ее смуглые черты лица были невероятны. Крупные котята (chatons – алмазы) играли на ее ушах. Но очаровательнее всего была ямочка на подзатыльнике красавицы. Ах, сколько раз – увы! – этот подзатыльник снился Гастону!»

Бумага свистит.

«Зал заливался светом при помощи канделябров. Графиня снова была царицей бала. Она приехала с дедушкой в открытом лиловом платье, отделанном белыми розами».

Все реже и реже шуршит словарь. Навык быстро приобретается».

Часто у перевода вообще не было ни корректора, ни редактора. Из-за этого появлялось много версий, которые просто копировали оригинал и допускали грубые ошибки. Даже переводы Константина Бальмонта не избежали этой участи. Например, выражение interjectional gait (судорожная, дергающаяся походка карлика) у Бальмонта переведено так: его походка как бы напоминала знаки междометия. Какой у междометия (типа ах или увы) бывает знак, и как его может напоминать походка, непонятно. Дело, видимо, в том, что междометие по-английски – interjection. Внимательно рассмотрев книжку издательства «Скорпион», я убедилась, что текст Бальмонта никто не проверял: и переводчиком, и редактором был он сам1.

Многие читатели согласятся: что-то подобное творилось с переводами и на рубеже 90-х и нулевых в нашем новом веке. Потерявшие работу советские служащие в годы перестройки брались за переводы, и деньги нередко получал тот, кто успел перевести первым. На редакторов издатели вообще не хотели тратиться. Рядом на полках магазинов оказывались работы совершенно различного калибра: и чудесные вещи, и корявые копии с ошибками.

Сто лет назад ситуация разрешилась так: в двадцатые годы советское государство постепенно сделало работу над переводами централизованной и системной. Большую роль в этом сыграл Максим Горький, который организовал в 1919 году издательство «Всемирная литература» и привлек в качестве переводчиков талантливых (и голодавших без заработка) литераторов и филологов. Редактирование переводов стало обязательным.

Главным врагом советского перевода был объявлен «буквализм». «Буквалистов» критиковали и высмеивали, их переводы не печатали. Корней Чуковский в брошюре о переводе (позже она превратится в книгу «Высокое искусство») обрушивался на «неточную точность» дословных переводов, вышучивал фразы типа: Кулак слишком часто оставлял отпечатки на его теле, чтобы не запечатлеться глубоко в его памяти.

Кажется, что может быть лучше? Долой некачественные переводы-кальки! Но, как часто бывает, начался крен в противоположную сторону: многие переводчики стали уделять больше внимания содержанию, а передать необычную форму оригинала даже не пытались. Идеолог советской школы перевода Иван Кашкин писал: «Переводчику, который в подлиннике сразу же наталкивается на чужой грамматический строй, особенно важно прорваться сквозь этот заслон к первоначальной свежести непосредственного авторского восприятия действительности».

Народные массы, недавно освоившие грамоту, должны были понимать зарубежных писателей. В итоге даже те интересные эксперименты с имитацией формы, стиля, которые проводили некоторые переводчики, были тоже объявлены «буквализмом». Их аргументы никто не слушал2.

Важно, правда, признать, что переводы мастеров советской школы (того же Чуковского, Кашкина и их учеников) никогда не шли по пути создания примитивных текстов, у нас будет возможность в этом убедиться. В целом же переводы 20-30 годов становятся более простыми и понятными «широкому читателю», и это видно по версиям текстов Эдгара По.

В СССР рассказ По о шуте и короле переиздавался в самой «легкой» из дореволюционных версий М. Энгельгардта и в упрощенном, но очень динамичном варианте М. Викторова. Остросюжетное повествование увлекало читателей. Всеволод Мейерхольд собирался снять по нему фильм.

А в 70-е годы появилось еще две очень интересных и совершенно разных переводческих версии.

Одну из них создала Нора Галь, та самая переводчица, которая подарила русским читателям «Маленького принца» Сент-Экзюпери, фантастику Рэя Брэдбери, «Постороннего» Камю и много самых разных прекрасных книг. Нора Галь (Элеонора Яковлевна Гальперина) была одаренным и очень требовательным к себе переводчиком. Мне довелось работать с ее рукописями, и я поражалась тому, насколько тщательно она подбирала варианты перевода, сколько раз перерабатывала текст. В ее исполнении «Лягушонок» стал более точным в деталях, но при этом остался легким и понятным. Причина проста: даже если Нора Галь использовала сложные предложения, она выстраивала их по естественным для повествования на русском языке законам, а ощущение «книжности» могла создать с помощью лексики. При этом экзотические вставки на латыни и французском переводчица сохраняла аккуратнее, чем ее предшественники, но снабжала их короткими пояснениями в сносках.

Вот так сложная фраза про перья и пеньку выглядит в ее версии:

Тут кто-то из них предложил вываляться в перьях, но карлик отверг эту мысль, наглядно доказав всей восьмерке, что на шерсть чудовищной обезьяны куда больше похожа пенька.

С одной стороны, предложение легко читается, в нем нет ни одного пассивного оборота. Слова подобраны понятные, но точные. Есть среди них и книжная лексика (отверг, чудовищный), так что витиеватый слог рассказчика тоже ощущается.

Второй перевод, «Прыг-Скок» Владимира Рогова – совсем другой. Это осознанная попытка вывести на первый план стиль Эдгара По – такой, каким его видят современные читатели оригинала. Здесь намеренно сохраняется громоздкая форма, усложненность текста, хотя перевод далеко не буквальный. Сразу видно, что в семидесятые годы у переводчиков было уже больше свободы для эксперимента.

Достаточно посмотреть на версию все той же фразы:

Тут кто-то предложил перья; но предложение было тотчас же отвергнуто карликом, который быстро убедил всех восьмерых посредством наглядной демонстрации, что шерсть такой твари, как орангутанг, гораздо более успешно изобразит льняная кудель.

Здесь – и пассивный оборот, и книжные выражения предложение отвергнуто, посредством демонстрации, успешно изобразит – вроде бы как раз то, что Чуковский заклеймил едким словом «канцелярит». Но ведь и Эдгар По добавлял такие обороты в свои тексты. Конечно, этот перевод не почитаешь с фонариком под одеялом, но он может быть интересен тем, кто уже любит Эдгара По и хочет лучше понять, чем его стиль отличается от других авторов.

Всегда нелегко убедить людей в том, что два разных перевода могут быть хорошими – для разных целей, для разных читателей. Все ждут от критика ответа – что лучше? Что читать? Думаю, знакомство с этим текстом стоит начинать с версии Норы Галь. А потом, если захочется вернуться к рассказам По – прочесть вариант Владимира Рогова. Впрочем, если Вам достался «Лягушонок» Энгельгардта – то это тоже неплохой, сбалансированный вариант. «Гоп-Фрог» Бальмонта и большинство ранних анонимных версий грешат дословным, а потому неточным переводом. А «Последняя шутка» Викторова, наоборот, слишком упрощена и сокращена.

Конечно, от выбора перевода зависит и то, какими вы увидите героев рассказа. Вот, например, танцовщица Трипетта, пленница короля. Эта милая, добрая подруга шута-карлика в некоторых переводах выглядит так:

– такая же крохотная, как и он (но с прекрасной фигуркой и замечательная танцовщица) («Последняя шутка», Викторов)

– ростом не многим больше его, но замечательно пропорционально сложенная и прекрасная танцорка («Скакун-Лягушка», аноним)

А в других – совсем иначе:

– почти такая же карлица, как он (хотя необыкновенно правильно сложенная и преискусная танцовщица) («Гоп-Фрог», Бальмонт)

– тоже карлица, лишь немногим по величине его превосходящая (хотя изящно сложенная и чудесная танцовщица) («Прыг-Скок», Рогов)

– немного менее уродливая карлица, чем он («Гоп-Фрог», аноним)

Как же так? В оригинале девушка – very little less dwarfish, то есть дословно чуть менее карликовая, чем герой. По-русски так сказать нельзя, и переводчики, подбирая слова, создают в тексте тот образ, который они представили, – от красавицы до чудовища.

Король бьет танцовщицу, выплескивает ей в лицо вино. Шут ничем не выдает своей ярости, он говорит:

– Когда ваше величество ударили девушку.., мне вспомнилась одна чудесная забава. («Лягушонок», Энгельгардт)

У некоторых переводчиков в этой фразе сквозит жалость к героине:

– Когда ваше величество ударили малютку… («Гоп-Фрог», аноним)

У других, наоборот, карлик говорит льстиво:

– Когда ваше величество изволили ударить девчонку… («Прыг-Скок», Рогов)

Все эти вариации сочинили переводчики, в оригинале было просто struck the girl.

Эмоции переводчиков иногда «прорываются» в текст. В одном из переводов вместо слова шуты, или дураки, появляется совсем другое – несчастные. В другом – зал, где карлик вершит свою месть, не просто очень высокий, а страшно высокий.

Как тут не вспомнить известную шутку про улыбку Боромира!3

Ко многим из рассказов Эдгар По подобрал эпиграфы на итальянском, французском, латинском языках. Часто такой эпиграф – дополнительный ключ к рассказу, к авторскому замыслу. Но при переводе он порой меняется до неузнаваемости.

Приведем один пример, и грустный, и забавный. У Эдгара По есть прекрасный рассказ «Овальный портрет» (в ранней редакции у него было название «В смерти – жизнь»). История о картине, которая может забрать у человека красоту, встречалась в литературе и раньше, но у По она получилась особенно яркой. Портрет трагически погибшей девушки, который герой находит в замке, кажется живым. И именно эту идею поддерживает эпиграф к тексту. Автор записывает его на итальянском языке, а потом дает маленькое пояснение в скобках:

Motto. Egli è vivo e parlerebbe se non osservasse la regola del silenzio. (Inscription beneath an Italian picture of St. Bruno).

Некоторые русские переводчики (например, К.Бальмонт и М.Энгельгардт), помещали в эпиграф итальянский текст, а потом давали перевод:

Он жив, и он заговорил бы, если бы не соблюдал обет молчания.

Надпись под одним итальянским портретом св. Бруно.

Зачем понадобился этот эпиграф? Просто потому, что он тоже о портрете? Обратим внимание, что в нем есть слово vivo (живой) – намек для читателя, выделенный автором. Если вы посмотрите на изображения святого Бруно, то увидите, что они и правда необычны – монах прикладывает палец к губам, словно приглашая прислушаться к тишине. Святой Бруно основал картезианский монашеский орден и проповедовал аскетизм, созерцание и безмолвие. Эти изображения очень выразительны.

А вот во что превратился этот эпиграф в одной из русских версий 1912 года. Итальянского текста здесь уже нет, сразу следует «перевод»:

Он весел и разговорчив, если не хранит суровости молчания.

Надпись под итальянским портретом С. Бруни.

Кто был этот веселый и разговорчивый товарищ С. Бруни и какое отношение он имеет к истории о «живом» портрете, осталось неизвестным.

Кстати, эпиграф сохранился далеко не во всех русских версиях рассказа. Сам Эдгар По создал две редакции текста (более поздняя была опубликована с названием «Овальный портрет», без эпиграфа и с некоторыми цензурными сокращениями, философский финал сменился драматическим). Русские переводчики загадочным образом смешивали редакции, например, брали ранний текст и позднее популярное название. Единственный перевод первой редакции авторского текста с исходным заглавием «В смерти – жизнь» предложила все та же Нора Галь. Вторая редакция есть в современном переводе Абеля Старцева. Очень интересны стилистические решения в варианте Андрея Танасейчука (он еще и автор книги «Эдгар По. Сумрачный гений» в серии ЖЗЛ).

Есть у Эдгара По и настоящий хоррор, рассказ «Береника» – о человеке, влюбленном… в зубы своей кузины. Совершенно жуткое прочтение в конце рассказа получает эпиграф:

Мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги, горе мое исцелится. (лат) – Ибн-Зайат4. (Перевод В.А.Неделина)

Не буду рассказывать о том, что же именно произошло, но некоторые переводчики испугались так, что их тексты стали страшнее оригинала. Например, там, где у Эдгара По описывались локоны героини, когда-то красивые, а теперь выцветшие от болезни, в переводе появились виски, перерезанные множеством жилок, принявших желтоватую окраску.

Вообще, нередко в переводах По краски сильно сгущаются. Причина – в одном авторском приеме, который отлично работает в оригинале, но подводит при передаче текста. Как проще всего напугать читателя, произвести на него сильное впечатление? Нужно заставить работать его фантазию. И в рассказах По страшное или удивительное не всегда подробно описывается. Ведь если вы прочитаете фразу: «Заглянув в его тарелку, я увидел то, от чего волосы у меня встали дыбом» – вы уже будете заинтригованы, а потом дорисуете себе варианты страшных картинок.

Но проблема в том, что «дорисовывать» картинки в рассказах По приходится не вам, а переводчикам. А поскольку, автор любит книжные, сложные обороты, абстрактные слова, то понять его можно по-разному, да и воображение у каждого свое. Вот и получается, что впечатления читателя зависят от перевода.

Например, в рассказе «Овальный портрет» нет описания самого портрета девушки. Мы так и не знаем, была ли она блондинкой или шатенкой, какого цвета у нее были глаза. Знаем только, что необычайно живое изображение девушки запомнилось рассказчику. Переводчики поработали со многозначными словами startling и subdued и выбрали разные варианты: если в версии Бальмонта картина героя поразила и покорила, то у Норы Галь он был изумлен и подавлен. А вот создатель анонимного перевода 1912 года «перегнул палку»: портрет заставил рассказчика содрогнуться и поработил.

А моряки, которых встретил на корабле-призраке герой рассказа «Рукопись, найденная в бутылке», могут описываться как необычные, странные люди (выглядящие по-новому, возбуждающие сомнения и предчувствия – у К.Бальмонта), или как опасные незнакомцы (их вид вызывает догадки и опасения – у Ф.Широкова), или вообще как монстры (существа, которые поразили меня своим зловещим и странным обличьем – у М.Беккер). И все это – образы, возникшие на основе трех английских выражений: vague novelty (неуловимая, неясная новизна), doubt (сомнение), and apprehension (плохое предчувствие).

Граница между субъективным впечатлением и преувеличением оказывается очень зыбкой, ведь на выбор слова влияет контекст, а он у Эдгара По всегда колоритный, эмоциональный. Главное – все-таки не забыть заглянуть в словарь и не выбрать в страшной сцене слово содрогнулись, если у автора написано ухмыльнулись (как случилось в переводе «Скакуна-Лягушки»).

Переводчики продолжают искать способы точнее выразить впечатления и настроения в рассказах Эдгара По. Если вы сами захотите сравнить переводы и определить, в чьем исполнении они вам больше нравятся, советую, например, заглянуть в несколько вариантов рассказа-триллера “The Black Cat” («Черный кот» / «Черная кошка»). Его переводили восемь раз (с 1860 по 2011 год), и каждая попытка по-своему интересна. Любопытно, что один из ранних переводов (Николая Шелгунова, 1874) и самый поздний (С. Мартыновой, имя неизвестно, 2011) похожи, хотя между ними полтора столетия. Оба они упрощают и сокращают текст. Очень необычна версия Владича Неделина (1970) – она эмоциональна и витиевата, порой – больше, чем оригинал. Виктор Хинкис (1972) и Виталий Михалюк (2010) стараются передать сложный стиль Эдгара По, не утяжеляя текст: Хинкис использует книжную, выразительную лексику, Михалюк допускает длинные фразы, но с «прозрачной» структурой.

У кого-то лучше видна вычурная манера автора, у кого-то вас сразу захватывает увлекательный сюжет. Как читатель, вы сами почувствуете, какой вариант фразы вам больше по душе: безразлично, какое количество употребляется, количество не имеет значения или не так важно, сколько взять. Сохранить увлекательность и не упростить текст, не подменить автора – очень сложно. Хорошо сказал об этом в интервью Виктор Голышев: «Помню, когда-то мне не хотелось, чтобы в переводе было много деепричастных оборотов, но это определяется скорее оригиналом, а не твоим желанием».

Переводчики создают новые и новые версии, то более «массовые», то более «рафинированные». Благодаря им Эдгар По стал «многоликим», и в этом – один из секретов его популярности у самых разных читателей в России. Он не просто смотрит на нас как классик с портретов в библиотеках и музеях – его тексты обсуждают литературные блогеры, его «ужасы» и «мистику» советуют друг другу читатели в пабликах. «Сумрачный гений» девятнадцатого века остается для нас живым и интересным автором.

Без такой популярности По вряд ли бы стал в России героем анекдотов, соединяющих сложное и простое, страшное и смешное. Например, такого:

Сидит как-то раз ночью Эдгар По дома, в довольно мрачной обстановке. Душновато, окна открыты; смотрит, а к нему ворон залетел. "Не иначе как это сам темный, терзающий меня рок!" – думает поэт и со всей пылкостью адресует ему животрепещущие вопросы:

– Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,

В край, тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!

О скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?

А ворон ему и говорит:

– Вообще-то, и от тебя многое зависит. Причем тут воля рока? Предприми что-нибудь, не будь домоседом. Хватит заниматься самокопанием, и тогда дела пойдут.

– Так и запишем: "Ворон молвил: "Никогда!"