Читать книгу Выход - - Страница 2

Я, как недавно указывалось четким и разборчивым текстом на этикетке с крышкой, была выдувана такого-то числа такого-то месяца такого-то года.

Поначалу мой словарный запас был ограничен преимущественно информацией, напечатанной на красном и когда-то тесно облегавшем меня поясе, а для того чтобы в совершенстве овладеть языкознанием (до чего же слово дискриминирующее!) пришлось обратиться в слух к человеку. Немалую руку к этому приложили грузчики со склада, где я недолго коротала время, перед тем как прибыть и утвердиться на полке супермаркета (к слову, новым выражениям, что успела от них поднабраться, я не особо горжусь).

Информация, что покрывает мою органическую плоть, это и букварь, по которому я училась говорить, и священный текст, суть которого в особых маркировках, они же заповеди. У каждого разнится их количество; в моем случае таинство сих правил скрыто за тремя печатями.

Люди их видят, но по естественной для человека рассеянности не придают им значения. Не помешает, конечно, – выйдет из этого толк или нет, – перезнакомить их с ними, дабы восполнить пробел в знаниях, – но вот надолго ли их хватит?

Первая заповедь гласит: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое» – и обозначается минималистическим изображением бокала с вилкой. Смысл ее в том, что она указывает истинную цель, ради которой ты прибыла в этом мир, а именно: служить человеку, нашему богу и создателю, сосудом для нектара или амброзии в угоду его долгой и вкусной жизни. Ведь не кто иной, как он, создал нас для рта своего – и продолжает это делать, погоняя самого себя, будто со дня на день на мир обещает обрушиться эпидемия, – а там и до голода недалеко (ибо не насыщается он), поэтому запасов должно быть впрок.

В первый день человеки создали потолок, пол и стены и отделили свет от тьмы; на второй день создали твердь посреди склада и назвали твердь конвейером; на третий – ленту, транспортирующую товар; на четвертый – освещение; на пятый – товары без маркировки; наконец, на шестой – товары, наделенные сознанием. И совершив к седьмому дню все дела свои, боги почувствовали нужду в отдыхе и потому задумали этот день таковым, чтобы ничто не отвлекало их от служащих для утоления голода и жажды еды и напитков. Так гласит (приближенная к современным реалиям) история нашего сотворения, которую мы передаем из поколения в поколение; при этом большинство сходится на том, что в первой версии зарождения фигурировала гончарня, но не утихают и теории о верстаке, кузнице и бочарне (естественно, что за каждым из вариантов стоят те, кто в этом лично более всего заинтересован – будто от того, что их род, назовем его так, поблагороднее, нежели остальные, их сегодняшняя жизнь покроется иным смыслом).

Вторая заповедь звучит как «Конец уготован для всех, кто на земле обитает» и готовит к неминуемой смерти посредством рисунка бога, распростершего длань над предназначенным для очищения мира ящиком, источником скопления отжившей свое утвари. Может быть, она, заповедь, и содержит в себе хороший посыл – довольно-таки отрезвляющий, надо признать, – но и в заблуждение вводит многих. Те, кого человеческая рука не потрудилась утилизировать по всем правилам и обрекла на существование на грязных улицах, многое могли бы сказать на сей счет. А не отмеченным сим знаком видится в том милость божья, которая, в их представлении, обещает избавление от душевных страданий. Ибо не каждому достает стойкости обращать внимание на наполненную урну – хранилище, из которого редко удается услышать речь здравого и смирившегося со своей участью товара, – поскольку она обычно полнится траурной тишиной по истраченной жизни.

С этого места я могу с уверенностью гарантировать, что, если бы на двух вышеперечисленных заповедях зиждилась вся наша вера, мы бы, не раздумывая, послали ее к черту. Но на то и существует третья, дабы воспрепятствовать повальному вероотступничеству.

«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек». Краеугольный завет, дарующий уверенность и силы в трудные времена и, одновременно с этим, вызывающий наибольшие толки и споры. Три ленточных стрелки, образующие треугольник, – такова маркировка, что обещает невообразимое – новую, нет, даже лучше, новые и новые жизни. Она как бы говорит: нет смысла бояться утилизации, яко тебя будет ожидать аудиенция у Его Святейшества Переработки…

Я – да как и, наверное, все – родилась во грехе, постоянным напоминанием о котором являет собою печатное клеймо в виде рамочной (словно стремящейся взять в узду скрытые под наименованиями и цифрами преступные силы) таблички с количеством калорий, углеводов, жиров и белков с сахаром.

Меня можно обвинить в том, что от таящихся во мне углеводов люди полнеют и портят желудки, по вине сахара впадают в зависимость, кофеин бьет по их сердечно-сосудистой системе, а фосфорная кислота разъедает зубную эмаль и испытывает почки на прочность. Ясное дело, после такого можно хоть сейчас бронировать место в тележке, везомой прямо в Ад.

Как гласит одно из сказаний, мы вынуждены искупать грехи двух бочек с вином (поначалу Бог обходился одной, но в итоге жажда наживы взяла над ним верх ввиду поставленного ребром вопроса: расширяться – создав вторую, а за ними еще и еще, чтобы в кратном порядке увеличить барыши, – или не расширяться – продолжив наблюдение за подопытным, чтобы на основе досконального исследования придти к исчерпывающим выводам относительно целесообразности задуманного предприятия), на которых так и было написано – по вине до того провинившихся – крупными буквами: ВИНО (какое именно – теорий множество; кое-кто даже утверждает, что это было вовсе не вино, а сок, а некоторые даже настаивают на пиве; что и здесь примешана личная заинтересованность – говорить не приходится), нарушивших запрет их Создателя-бончара, когда тот отлучился ненадолго: «Не давать вкушать из себя, прежде не познав оплаты, – ибо в огне сгорите»; а сподвиг их на это выползший на карачках из ниоткуда алкаш, весь оборванный и до того перемазанный в грязи, что с трудом проглядывались черты лица, и соблазнивший невинную парочку открыть ему крышки, дабы, подчерпнув из них, он мог испить до дна чашу (бывшую в его личном владении) – совершенно бесплатно. А удалось ему это запросто: он пообещал им, что впредь будет всем рассказывать об их щедрости и доброте, и, в подтверждение слов, загорланил прям там же, на месте, и таким образом, добром за добро, они дали ему добро. Когда от опохмелившегося след простыл, явился Бог и поинтересовался у бочек, сколько они успели выручить за время его отсутствия. Одного, скромно ответили они. Одного, недоуменно переспросил Бог и, почерпнув для себя нечто неприятное, следом: – а он заплатил? Нет, оскорблено удивились те, а должен был, разве есть что-либо бесценнее доброты? Для кого как, заключил Создатель и без раздумий бросил их в топку – тех только и хватило, что обдать его злобным шипением. И вот так, ценой настоящих жизней, они поплатились за совершенный проступок. А Бог, оглянувшись на все дела свои, которые сделали руки его, и на труд, которым трудился он, делая их, уразумел: нет от них пользы. И возненавидел он жизнь свою, и разочаровался он в детище своем, и отрекся он от него, и приговорил к скитанию себя, собрав для оного пожитки скудные. Но прежде научил соседей искусствам всем (нет лучшего способа искоренить привязанность к чему-либо, чем лишить этот объект оригинальных черт и превратить в заурядность, создав для него тысячи и тысячи копий), с тем, чтобы они и дальше упражнялись в них, внедряли, распространяли и совершенствовали приобретенные навыки. При этом в наше производство были внесены значительные поправки: с тех пор мы обездвижены и люди нас не слышат. (Или же только делают вид, а на самом деле, преисполнившись коварства, играют с нами: извлекли ли мы уроки из прошлого и заслуживаем ли прощения?)

Таковы на поверхностный взгляд предпосылки моей истории. А теперь предлагаю перейти к ней самой.

Это я сейчас, умудренная опытом и, вследствие тому, скепсисом, предпочитаю хмуро глядеть на мир, но ведь начиналось все не так печально.

Перед тем, как осознать, что я падшая душа, я была маленьким и жалким сосудом, по сути, без формы. Первые мои воспоминания, даже не так, ощущения, восходят к испытанию на себе, дважды, высоких температур, а затем и давлению, что буквально распирало изнутри, после того как в пластиковую оболочку, в которой мне суждено еще невесть сколько времени пробыть, вошла трубка, послужившая транспортным узлом для исторгнутой из нее силы. Тогда я, возможно, на миг потеряла ориентацию, потому что дальше моя оболочка подверглась кардинальным физическим изменениям: она обрела пикантные изгибы, раздалась в высоту и ширину, а во мне еще и плескалась охлаждающая пыл жидкость.

Затем уже по конвейерной ленте меня вместе с собутыльниками – предварительно избавив нас от воды сей, в услугах коей боле не нуждались, – отправили на принудительный шопинг, благодаря чему каждый обзавелся шипучим напитком темного цвета и аксессуарами в виде крышки на конец, для верности, и красочно исписанного рунами жилета, он же букварь со священным текстом.

Это мгновение, когда ты обрела свой окончательный вид, навсегда остается в памяти. Ты словно ребенок, которому впервые доверили самостоятельно сходить в магазин. (На лице сдержанная – это пробудившееся взрослое начало усмиряет восторженное дитя – и пронизанная собственного достоинства улыбка, а в руке аккуратно сложенный список покупок, следуя которому корзина от стеллажа к стеллажу набирает в массе. Все идет прекрасно вплоть до подхода к кассе, где взгляд ребенка привлекает на себя маленькая безделица, типа шоколадного батончика, – его рука успешно перебарывает пару выпадов в ее сторону, но все же не удерживает влекомый порыв и хватает лакомство. Ну а чего вы хотели? Не все сразу.)

Первое, к чему любознательность подтолкнула меня, это крышка, извещающая, когда я появилась на свет, и – о боги! – предрекающая точную дату смерти (не иначе как прижизненный портативный памятник). Правда, не моей – тут можно расслабиться, – а вынашиваемого плода, которому на все про все – соблазнение клиента – дается двенадцать месяцев, но, так как искусство обольщения дело не простое, без моей помощи ему не справиться: кто бы там что ни говорил про важность того, что внутри, на оболочку люди смотрят почаще.

Исследовав свой горловой убор, ничего не осталось, кроме как проштудировать этикетку. Тут я почитай познала, что из себя представляю. Кола. Классическая. Газированная. Водоизмещение – два литра. (Ну что сказать, богато и со вкусом.) Так, что еще? Ага: «Переработай меня». Хм, а среди нас, оказывается, затесался юморист. (К сведению, каждая продукция, на которой имеется шутка, осознает, что выкупить ее будет непросто.)

Покончив с фасадом, настал черед оборотной стороны. И, как и в каждом доме, он резко контрастировал с лицевой. Но, если хочешь как можно точнее узнать, что скрывается за добродушной улыбкой хозяина, нет ничего лучше, как заглянуть в эту часть строения.

Никаких красочных рисунков – не считая заповедей, – только важное: состав, пищевая ценность, хранение, производство, где, с разрешения кого, юридический адрес, страна, область, район, город, улица, номер горячей линии и т. д. и т. п… Да уж, помереть от скуки можно. Волей-неволей отводишь фокус внимания, чтобы туда больше не глядеть, вот хотя бы на обложку: она совсем другое дело, – да, низкосодержательно, но зато не наводит на тягостные мысли.

Может, потому все товары на первых порах и насыщены жизнерадостностью да надеждой, так как дизайнерский логотип и информация, сопровождающая его крупными буквами, настолько поражает их своей легкостью и красочностью, что в результате затуманивает саму их суть, да еще, как на зло, преподносимую мелким шрифтом. Но так, наверное, оно в жизни всегда и бывает.

Взять хотя бы супермаркет, где все являли собою неиссякаемый источник позитива. Каждый, помимо содержимого, был полон перспективой привлечь потребителя о двух ногах и быть отмеченным пальцами первенства, плюхнуться в корзину и оказаться на кассе, чтобы кассир напоследок считал твой особый штрих-код и окончательно передал в руки новоиспеченного владельца, с которым ты в один голос напоследок произнесешь: покедова.

Казалось, ничем не нарушить эту («От каждого по вкусам, каждому по потребностям») идиллию – бывшую не чем иным, как побочным продуктом наших грез. Нас тогда можно было уподобить пианино, на котором сутки напролет воспевают радость жизни, где каждый товар соответствует одной взятой клавише, что привносит собственную ноту в разнообразие звуковой палитры. Но музыке не суждено было жить вечно: пианино расстроилось – по вине одной Мятной Жевательной Резинки.

Увидеть мне ее не довелось, как и услышать. Нас разделяли более десятка метров, но, благо в глашатаях недостатка не было, ее слова дошли до всех прилавков абсолютно всех отделов. Из них следовало, что три дня тому назад и она не отставала от нас и с тем же пылом витала в облаках на полке у кассы, пока в одну из смен не приглянулась молодой кассирше, из нагрудного кармана которой она тогда и глаголила. Жвачка поведала о переполнявшей ее любви к людям, о желании стать полезной, дарить им свежее дыхание и белоснежную улыбку, как того обещала реклама. Но все ее надежды лопнули, даже как следует не надувшись, – мир за дверями супермаркета оказался отличным…

Она рассказала об огромных мусорных контейнерах, наполненных как мертвыми, так и уцелевшими, и о вокруг и далеко от них разбросанных использованных упаковках, на которые бесцеремонно наступает человек, а животные копошатся и вгрызаются зубами. Они были мертвы, но никому не было до них дела. И тут даже не знаешь, что лучше: представлять из себя карикатуру на истерзанную смерть или томиться неизвестно сколько в ожидании более гуманных счетов с жизнью.

Весть о том, что смерть для емкости наступает вместе с потерей ее целостности, стала для нас облегчением и в некотором роде открытием. Ведь мы-то полагали (и многие, кто так думали, старались держать эту мысль при себе и не решались озвучить вслух, чтобы не испортить царившую вокруг негу), что погибель прямо зависима от обилия в нас жидких и сыпучих тел. Но теперь выясняется, что жизни без содержимого быть? Что циркулируемые безумцами (по-другому их и не называли) слухи правдивы? И даже потеряв себя изнутри, всецело отдавшись человеку, это не станет концом всему?

Все так, выдавил через силу челюстной тренажер. И зал возликовал. Но ненадолго. Ибо интонация, с какой то было произнесено, заставила нас насторожиться и умерить степень торжества. А причиной тому послужило чувство страха, источаемое ею. Да-да. Упаковка Для Жвачки боялась. Она лицезрела две крайности, что нас ожидают, во всей их грязной обыденности, – и ни одна не могла ее устроить. Собственно, как и меня; да и много кого.

Согласно тому, какую степень достоверности наделяли сказанному, вопросы приобретали различную направленность: доверчивую – касаемо того, сколько же еще жвачек в ней осталось, и подозрительную – относительно того, как объясняется тот факт, что она еще жива, если ее открыли? Может, все это обман и в действительности она нисколечко даже ни мята? И допуская обратное, разве деликатность проделанного не ставит под сомнение положение о неблагодарности людской?

Но дождаться необходимых разъяснений никому было не суждено. Потому что в ту же секунду, как только Жвачку заподозрили во лжи, она надулась и более не произнесла ни слова…

Не то чтобы и я видела прямую связь между жизнью и наличием собственного содержимого – ведь моя память хоть и смутно, но выдает фрагменты того, как я создавалась, – однако мною усматривалась зависимость психологического самочувствия от процента содержимого. Разве боль поведавшей свою историю Жвачки не следствие того, что у нее отняли часть ее самой? Может, в таком случае пустота образуется не только физически, но и на душе оставляет неотъемлемый след? Да и вообще, влияет ли состав вещества на наш характер? Можно ли сказать, что мы – это то, что из нас едят?

В то время я еще не знала ответов на все вопросы. И, возможно, только ради их поиска стоило прожить до сего дня…

Неделей позже я стала свидетелем сцены, когда у Ягодного Сока заканчивался срок годности. Весь тот период, что простояла на четвертом ярусе отдела напитков, я особо не замечала его. Мы были крышечно знакомы, не более того. Не знаю, отличался ли он молчаливостью с первого дня (что снова отсылает к вопросу влияния состава на наши характеры), но ясно одно: оставаться ему в моей памяти тихоней и впредь, не потревожь однажды глас вопиющего (пусть ныне и до скончания времен никого он не коснется) успевшую было восстановиться атмосферу. Он непрерывно драл упаковку, желая быть услышанным, – хотя прекрасно осознавал, что это напрасный призыв и наши голоса не восприимчивы для человека, – и даже молил быть украденным (одно это слово явно характеризовало степень упадка: мы ведь не используем его по отношению к себе; оставить по себе чек, подтверждающий оплату, вот наша святая обязанность). Затем уже в ход пошли рекламные фразочки (он их распевал): «Ягода-Сочнягода», «из настоящих фруктов» и «без консервантов»…

Не подумайте, это не было такой уж и редкостью; пение даже приветствовалось. За исключением разве – вынуждена то с прискорбием признать – эпизодов, когда находились некоторые, кого коробило от употребления иностранной лексики. «Она пагубно сказывается на внутренностях, – утверждали они, – нужно петь только наши лозунги», – за чем без дальних разговоров и следовала демонстрация. А причина конфликта, мне думается, была в обычном незнании: если бы они сами владели иностранным диалектом, то тогда бы запели по-другому.

…Так вот, плеяда неравнодушных рвалась хоть чем-нибудь послужить Соку и просила его ответить, больно ли ему и есть ли возможность облегчить его страдания, – но даже на это он не был годен. Для него, все естество которого отдавало горечью панического страха, нас словно не существовало.

Но за три дня до истечения срока он вдруг замолчал и больше не издал ни звука, будто заживо умер.

И спроси нас тогда, что бы мы предпочли, то ответ был бы: пусть он лучше кричит. Засим, что его молчание во сто крат хуже самого громкого вопля – из-за того что в тысячу раз сильнее отдавало болью. Это было молчание сломленного существа, признавшего, что с выпавшим жребием ему не совладать и что глупо предаваться мнимой борьбе, – но боль от этого не становилась менее сильной.

Он безмолвствовал, даже когда промеж рядов прошелся кассир, совершающий обход, чтобы остановиться напротив, взять его в руки для изучения, пустить в оборот, хмыкнуть, ни капли не поверив написанному, бросить в тень тележки (там хватало и иных, продолжающих сопротивляться, товаров: бери – не хочу) и сделать променад. Не до кассы, нет, – мы бы узнали.

Хоть я и не ведаю, что с ним сталось, но тешу себя надеждой, что он не сразу забрел в мусорное ведро. Понеже нет ничего хорошего в том, чтобы уйти таким, каким вышел из конвейера, так ничего и не взяв из жизни, – жизни, кою понесла не та рука. Может, после того, как его забрали, продавцы устроили себе бесплатный пир, и он оказался на столе, где и был распит, а потом, как и полагается, отправлен на утилизацию…

Кстати, об утилизации. Это загадочное слово никогда нас не отпускало. Одни говорили, что после нее никто не получит нового перевоплощения, другие не соглашались, верили – потому что так легче всего. Противники переработки стояли на том, что, будь это правда, кто-нибудь да вспомнил бы прошлые свои жизни или же, на крайний случай, одну из них. Им возражали, дескать, даже если принять во внимание их логику, необязательно воплощаться в прежнюю оболочку и быть связанным с едой, возможно, позднее мы все станем одеждой или бытовой техникой, примеров много. «Тогда чего ж мы их не слышим, если и они живые?» – возражали им. А в ответ получали: «Но люди нас тоже не слышат, а мы-то есть»…

Уж коли я что и познала в ту пору относительно человека, так это предел его аппетиту, точнее – его отсутствие. Ибо не было числа всему народу, который проходил перед нами; не было ни минуты, пока супермаркет открыт для посетителей, чтоб мы не взирали с помостов своих на многоголовую гидру: пройдет один клиент, нахватает всего без разбору – к примеру, где раки, там у него и геркулес (чего-чего, а с оными аналогами пристрастий прожженных бороться невозможно) – и не успеет скрыться за углом, как сразу же на его месте появятся другие два. И из-за этого часто бывало, познакомишься с новым соседом, а через пять минут его уже забирают. Не иначе как под счастливый штрих-код родился!

И, конечно же, не обходилось без того, чтобы боги не обзаводились любимцами. В результате некоторых из частых завсегдатаев мы знали в лицо, но вот оказаться в их тележке никто особо не рвался: легко достижимое удовольствие не так прельщало.

Разумеется, все лучше, чем простоять на прилавке весь отслуженный срок, провожая взглядом людской поток, но на подсознательном уровне нас тянуло к новым лицам, которые ловят себя на том, что даже не знают, зачем оказались в таком-то отделе, и уже, казалось бы, порываются уйти, как вдруг что-то заставляет их осмотреться. Поворот головы в одну сторону, другую – и вот они находят друг друга. Романтика!

Помимо прочего, на практике случались и обратные ситуации – не из приятных. Например, когда ты отмечаешь на себе вожделеющий взгляд покупателя, коему ты не по карману – считай, то же самое, что на расстоянии встретиться глазами с нищим. (Ты бы рад его не видеть, а вот для него, с этого самого момента, твоя персона превращается в средоточие надежды, и потому он окрылено ковыляет в твою сторону, не отрывая взгляда, будто под гипнозом (и ничто не остановит его порыв!), а ты тем временем упорно продолжаешь делать вид, что не замечаешь его потуг, и до последнего надеешься избежать неловкой сцены (как глупо!), – потому что, как ни посмотри, ничего ты ему не дашь.)

Были и те, кто с едва ли полными корзинами, но с задранным выше уровня ценников на самой высокой полке носом шагал сразу к кассе, не удостоив никого из нас хоть маломальским вниманием. Но мы, знаете ли, тоже не пальцем деланные и знаем себе стоимость – поэтому платили им тем же.

Особливо же многие из нас – тех, кого успели растревожить страшилками, слушая которые не поймешь: серьезно это преподносится или в шутку, – опасались определенного типа человеческого гуманоида с одной ярко выраженной чертой – неумением вскрывать запечатанный пакетик. Вместо того чтобы наметить, как полагается приличиями, будущий разрыв по прорисованной штриховой линии, провести по нею пальцем, предупреждая свои намерения, и совершить аккуратный, не второпях, и дарующий достойную смерть разрыв (порван, а цел как будто), их глаза в один миг загораются ярким огнем, чтобы оставить после себя одни страдания, боль и развороченное, словно здесь постаралась взрывчатка, нечто.

«Пришел, увидел, порвал» – вот их девиз. Главное – любой ценой нарушить целостность оболочки, преграждающей путь ко внутренностям, которые, будь это что-либо из сыпучего – семечки, сухарики, хлопья, рис, макароны и все в таком же роде – обязательно будут разбросаны в пространстве, свидетельствуя тем самым о наличии склонности к учинению всяческих зверств у обладателя двух верхних хватательных конечностей и десен с оскалом зубов – открывание которыми, по своей сути, еще страшнее: сколько не пытайся их заговорить, бесполезно: жалость это не про них.

Мы-то, понятно, ничего с собой поделать не можем, – но почему законопослушные граждане не держатся от таких небожителей подальше?! Не стоят начеку и не придают значения оставленным после изуверств подсказкам. (Бывает же, когда их ноги, осточертя все вокруг, наконец останавливаются в гостиной, полежать, где придиванный столик сияет лаком, а в миске, что весьма кстати, – свежевыпавшая горка фисташек (и даже разравненная ладонью пустая и смотрящая вверх цельной стороной упаковка не омрачает чувство чистоты); когда их руки удовлетворено поглаживают обивку, созданного, для того чтобы принимать в свои объятия уставшее тело, дивана, а мозг собирается дать ничего не имеющим против коврового ворса ногам команду отбиться от настойчивых ухаживаний; вдруг, когда их глаза обнаруживают за спинкой дивана грубую реальность в образе коленно-локтевой ищейки, и чрез рот спрашивается, что она там делает, а уши доносят, что, мол, фисташка закатилась; и вот, когда причинно-следственная связь установлена, они (полюбуйтесь!) совершенно спокойно усаживаются на диван, не изменяя изначальному плану, вместо того чтобы – бежать! Да, бежать. Не раздумывая, как можно скорее, хоть в окно. Прыгать в него и не тратить время на открывание, – вынося сразу головой вперед. И все это в таком страхе, что информация, на каком этаже ты находишься, вылетает вместе с головой – потому что лучше разбиться насмерть, чем жить с разбитым сердцем, зная, с каким монстром пришлось все это время прожить.)

И вот на фоне тому подобного нагромождения серий сюжетных виньеток наш интеллект бурными темпами наращивал свою гибкость. Мы, как ста пятидесятикилограммовый эталон здорового питания в спортивном костюме, который на всю округу с невинным лицом втягивает в себя через трубочку сок из емкости в ноль запятая два литра (и тем самым провоцирует даже самый вежливый люд на «Заткнись ты уже!»), поглощали каждое оброненное людьми слово, что резонирует при падении разнообразием обсуждаемых тем (можно было подумать, что для человека не представляется возможным делать хоть что-либо, попутно не заняв собственный язык работой).

Мы построили целую подпольную сеть из соглядатаев и ежесекундно прослушивали людей, собирали информацию, чтобы… чтобы… Ну да, мы маялись дурью. А что еще делать, когда у тебя нет возможности хоть чуточку пошевелиться?! Только смотреть и вникать, кто с кем спит, у кого какие планы на жизнь и что будет сегодня на ужин. И расстояние в данном случае не влияло на скорость распространения сводки новостей. Если в мясном отделе в последний момент вместо дорогих сосисок предпочтут что подешевле, то не пройдет и минуты, чтобы нищеброд не стал достоянием публики. Первые очевидцы разжуют случившееся для овощного отдела, тот прохрумкает хлебобулочному, последний, в свою очередь, прочавкает молочному, который точно не заставит себя ждать и прольет свет на ситуацию для напитков.

Хоть мне и досталось вип-ложа – место в первом ряду богатого на ассортимент отдела, – gps-навигатору на протяжении сорока дней так и не суждено было похвастаться значительными изменениями в данных моего местоположения (именно столько я простояла на несменном посту, снедаемая непереносимым голодом по человеку). Но попытки нарушить статистическое равновесие все же предпринимались, – правда, обе были сорваны в последний момент. В первом случае это произошло, когда инерция руки, движимой в мою сторону, была прервана удивленным возгласом из-за спины ее владельца, в конечном счете послужившим отправной точкой для воссоединения двух старых однокашников, после чего я была напрочь забыта, а они так и укатили, дружно и во всеуслышание вспоминая о поросших былью временах юности. Во втором уже ничто не смогло помешать инерции достичь своей цели, и таким образом я почувствовала на своем горлышке прикосновение грубой, с изрядной долей влажности, руки, которая сперва меня облапала, а потом погрузила в небольшую корзинку, рядом с неживыми – все равно что безупаковочными или поврежденными – овощами и фруктами, сыром и двумя багетами; и только я успела втиснуться в их компанию, как обладательница ухоженных и миниатюрных пальчиков, входившая в свиту мужчины с потными ладошками, в противовес всему изменила планы, бросив в воздух: да ну ее, давай лучше сок возьмем, по акции, – и я не была обязана проделать путь из корзины на прилавок в обратном порядке, чтобы оттуда, к высмеиванию побуждая любого, зреть на мир юмореской наружу.

Знаете, не так-то просто сохранить веру в себя после пережитого, даже имея под боком постоянную – за счет своей взаимозаменяемости на единомышленников – группу моральной и психологической поддержки. Ибо ее членам было невдомек, что жалость это последнее, чего я хотела. Особенно же больно было видеть, как уже катапультировавшая бутылка посылает в твою сторону утешительные слова, с напутствием не отчаиваться. Пусть и чувствовалось, что это искренне, без ехидства, но про себя я в тот момент надеялась, что и она окажется в моей оболочке: что рука возьмет да и поставит ее, откуда взяла. Потому что своим участием они лишь сильнее забивали гвоздь в крышку гроба моей самоокупаемости. В их глазах я ощущала себя неполноценной, презренной. Словно я стала жертвой шутника, затащившего меня под нож с целью превратить в колу на один глоток: сверху горлышко, снизу – дно, а между ними, на месте соединения, только ужасный бугристый след от расплавленного пластика, на который они все с омерзением поглядывают, догадываясь, откуда он у меня. Словно всем пространством завладело дрожжевое тесто, что обволакивает отовсюду и сковывает даже самый ход мыслей, – в силу чего противно становится всем – и тебе, и окружающим. И в этом заключена вся суть досады: ладно бы, если только тебе неловко было пребывать в такого рода состоянии, но ты каким-то образом чувствуешь ответственность за происходящее на одной себе – точно все вокруг пытается сказать: одним лишь своим существованием ты всем мешаешь.

Но что самое отвратительное – жалевших меня неподдельно я ненавидела гораздо больше тех, кто презирал. Мой дух был до того надломлен, что я не просто не оспаривала их мнения о себе, что, дескать, они ошибаются на мой счет, но даже не старалась. В поруку тому ход моих мыслей приобрел следующий оборот: «Вы считаете меня пустым местом? Хорошо. В таком случае я стану пустым местом».

Уверена, окажись в моей биографии и третья неудача, я бы не выдержала и совсем размокла от обиды. А для соседей окончательно превратилась в списанный материал, пристанище коему бесславная когорта нерукопожатых – товарам стыдно с ними общаться, а у людей рука не поднимается их брать.

Но все же и я познала день икс, поворотный момент в жизни, что под другим углом, одной восьмой оборота в сторону, обещал обернуться поставленным на ней крестом и равно в карму плюсом, но кто ж знал, что таинственный мистер проходил третье измерение вдоль и поперек и решит озадачить меня лежанием пластом на невидимой плоскости; и теперь я в минусе, без ответа относительно дальнейшей судьбы, дознаться коей придется постараться чрез разрушение несущей опоры (его поднять, так он еще столбом позорным станет!), а там падение, рисование всевозможных пируэтов и символов (мыслимо ли расшифровать?), и ожидание, ожидание…

Но не будем отвлекаться.

То было утром. Мы как раз отдавались любимому времяпрепровождению – игре «Кто кого выберет»…

«Смотри, смотри. Спорим, я ей понравлюсь».

«Ага, раскатал этикетку. Ты разве не видишь, что она не твоего отдела товар? Ты ей ничего кроме кариеса и лишних сантиметров на талии предложить не сможешь, в отличие от меня».

«Уж больно ты знаешь! По-твоему, она похмельем страдает, чтобы на тебя взглянуть?»

«Ты посмотри на ее формы. Однозначно следит за собой, а я для этого как нельзя кстати».

«Эй-эй, идет… Прошла».

«Ха! Выпил?»

«Что смеешься? Тебя тоже не взяли… Она, видно, держит путь в алкогольный… Ага, что и требовалось доказать».

«Ну что ж, значит, завтра за мной придет. Хи-хи».

Тем временем, пока я целиком и полностью олицетворяла молчание, а вокруг меня одни парочки – взяв пример с героев вышеприведенного разговора: Молочного Коктейля Из Смеси Молока, Арахисового Масла И Шоколадного Мороженого с одной стороны и Томатного Сока с другой – предавались диалогу, чаще всего находившего свой конец в полилоге, с небольшим исключением в виде отдавших свое предпочтение монологу, на горизонте появился тандем из двух полов, который быстро привлек на себя внимание, невзирая на избыток других потребителей.

«А вон та парочка, с полными тележками, чьих будет? Никто не знает?» – задался вопросом мой дальний родственник из побочной ветви цитрусовых.

«Вон сколько всего понабрали! Скоро за третьей пойдут», – поделился своей наблюдательностью Тархун.

«Видать, отмечают что», – сказал с некоторой ноткой надежды, сулящей неплохие для него перспективы, один из тех, кого я имею по праву рождения считать кровным врагом своего клана.

И покуда чета приближалась в нашу сторону, голоса имели свойство возрастать количественно и акустически. А в таких случаях всегда находились шутники, не преминувшие воспользоваться гулявшей в наших кругах – столь же популярной, сколь и надоевшей – шуткой:

«Не толкаться. Просьба соблюдать этикет».

Что незамедлительно вызывало ответную реакцию:

«Кто это сказал?»

«Я».

«Ты?»

«Да».

«Вот как?»

«Именно».

Прошу знакомиться, «тянучка-прилипала» – переводится как «говорю много, но мало». Крайне заразительная штука. Ее можно вообразить в виде натянутого над обрывом мостика, к которому каждая следующая реплика добавляет по одной ступеньке. Предсказать же точно, когда именно мост рухнет, не так легко. Только обладая внушительными знаниями и превосходным слухом можно заметить провисание, намекающее на обрушение. Но при всем при том его можно ускорить – встроив в тематическую лесенку фраз внеконтекстную реплику, как это сделал наиболее из нас славившийся рассудительностью Гранатовый Сок:

«Ладно, перестаньте: они уже здесь».

«Нет. Я хочу знать, кто он».

«Водка это».

«Ишь, спалил! Но ладно, так и быть, прощаю. Но только потому, что это ты, Гранат».

«Благодарю. – Тихо. – Опираясь на свой опыт, скажу: никогда не связывайтесь с Водкой. Если она что говорит, просто слушайте и молчите. И больше ничего». – Громко, с прежними настройками. – Эй, на колесах, слышит кто? Не знаете, что парочка эта празднует?»

«Салют, – отозвался Наполеон на носу тележки, воображая, будто он ведет всех за собой. – Ну, судя по тому, о чем они толкуют, у их дочурки скоро день изготовления».

«Совсем отмороженный? Правильно говорить „рождения“. Ро-жде-ни-я», – накинулась Водка на Наполеона, обжигая самолюбие последнего, но тот отступать не собирался:

«Не велика розница».

«Я не пойму, это ты мне сейчас возразил? Ты вообще хоть понимаешь, на кого напал? Нет, вы слышали?! – поддала она жару. – Уясни же себе раз и навсегда одно правило: если я что говорю, ты должен слушать – и молчать!»

«Да кто дал вам право так…»

«И ты тоже!» – заткнул он Цезаря, попробовавшего из другой тележки заступиться за товарища. На этот раз оба проглотили грубость, здраво решив, что бороться с Водкой выйдет себе дороже.

Тут женщина и мужчина оказались в непосредственной близости от меня, чем я и не упустила случая воспользоваться, дабы разглядеть их наряду с содержимым тележек.

Они шли не спеша друг около друга (никому не давая усомниться, что пришли вместе) и вяло толкали нагруженные впереди себя тележки. Их скорость, пропорциональная той, с которой пенсионеры совершают оплату на кассе, объяснялась непрекращающимся, вполголоса, обсуждением покупок, чью выразительность время от времени подчеркивала жестикуляция рук, когда из положения «схватить ручку насмерть» одна, а то и две поднимались и начинали рисовать в воздухе иероглифы.

Мужчина свою тележку, казалось, нагрузил до отказа, но это было иллюзорное впечатление, поскольку, по зрелом размышлении сравнив два ковша на колесах, бросалось различие в способностях мужчины и женщины придавать вещам порядок. Ибо он безусловно не обладал этим навыком: дело его рук являло собой груду хаотично наложенных один на одного предметов. Воздух, беспрепятственно проходя сквозь рисунок из стальной проволоки одного конца тележки, столь же вольготно добирался до другого, не обнаруживая для себя преграды в несистемном расположении ее содержимого. И если бы кому-то вздумалось вычислить площадь нагруженного и площадь образовавшихся между ними пустот, вторых бы, наверняка, оказалось ничуть не меньше.