Читать книгу Последний выключает свет - - Страница 2

Первое, что я помню отчётливо, моё самое первое личное воспоминание – это боль и дезориентация. Как я силился издать хоть звук, оглушённый и парализованный этой болью и жутким ощущением потери связи с внешним миром. Я словно разом оглох, ослеп и утратил контроль над собственным телом. Словно паралич на грани сна и бодрствования, но в тысячу раз хуже. Потом появился звук, неестественный, потусторонний звук, какой-то нечленораздельный скрежет и хрип.

До меня не сразу дошло, что этот звук издаю я сам.

Я не понимал, что происходит, где я, как остановить боль, кто и за что делает это со мной. Я не мог дышать, не мог думать, не мог вообще ничего, и для меня не существовало ничего, кроме накатившего страха и терзающей меня боли. Я не владел своим телом. У меня было тело, но оно не подчинялось мне, оно корчилось само по себе, без ощущения верха или низа, словно насекомое, насаженное на булавку. Я попытался позвать на помощь, но вместо слов издал пронзительный дребезжащий звук, эхом отразившийся от окружающих меня стен, и тогда пришло ощущение пространства.

Боль разом утихла.

Я лежал на чём-то твёрдом. Мне не было холодно или тепло, я не чувствовал никаких запахов и не различал цветов. Я лежал где-то, поглощённый страхом от непонимания происходящего, и смутно начинал осознавать, что со мной что-то сильно не так. Я всё ещё толком ничего не видел, вокруг колебались неясные тени и световые узоры, но каким-то образом я знал, что нахожусь в кубическом помещении четыре на четыре метра, что за ближайшей ко мне стеной кто-то есть, кто-то живой (люди, я знал, что это были именно люди), их присутствие угадывалось ощущением, похожим на гудение электричества в старой проводке. Я неосознанно потянулся в их сторону, и тонкое острие, похожее на осколок непрозрачного стекла, вытянулось передо мной. Из меня. Прямо из свернувшейся в клубок массы острых граней, гибких волокон и вязкой субстанции, маслянисто струящейся по едва угадывающемуся под всей этой копошащейся беспорядочно грудой то ли мяса, то ли обломков, остову. Я снова попробовал пошевелиться, и клубок развернулся в скрежещущее, смутно антропоморфное существо, силящееся подняться с пола. Внезапно я увидел себя под невозможными углами, словно у меня были глаза по всей площади этого жуткого нечеловеческого тела (и вне этого тела – тоже), сотканного из постоянно смешивающихся и перетекающих одна в другую частей.

Думаю, я запаниковал.

То есть, по-настоящему запаниковал и даже смог подняться и, не знаю, попытался напасть? Это было такой естественной реакцией – напасть на источник угрозы.

Закончилось это, конечно же, плохо.

Когда я снова очнулся, то первым делом свернулся обратно в клубок. Сверху гудели панели освещения и странным образом их монотонный гул меня успокаивал. Я не столько видел, сколько осязал, что находится вокруг, и это было настолько странным и завораживающим способом восприятия, что я даже смог немного отвлечься от давящего чувства страха, вернувшегося вместе с сознанием. Из центра моей массы тянулись бесплотные нити и скопления светящегося тумана, и там, где они соприкасались хоть с чем-то, возникало ощущение структуры и формы. Теперь я чувствовал своё тело, понимал, что оно моё, как будто таким оно и должно быть. Оно обладало какими-то своими стремлениями и инстинктами, оно страдало, оторванное от чего-то большего, частью чего было раньше, и я прекрасно понимал это утробное желание обрести целостность, потому что я был таким же, разбитым на осколки и потерянным.

Что за дичь, подумал я тогда, это тело не может быть моим, наверное, кто-то из отдела псионики решил блеснуть своим больным чувством юмора, они там все отбитые, ведь что может пойти не так, если засунуть человека в неутверждённую симуляцию переноса образа. И на мгновение эта мысль меня даже успокоила, ведь это означало бы, что всё не на самом деле, да? Просто чья-то идиотская шутка.

Мгновение прошло.

А что, если нет? Что, если теперь это тело действительно было моим?

Такое тоже возможно, технология уже существовала. Её ещё не тестировали, но вдруг именно в этом и было дело, вдруг, тестирование проходило прямо сейчас. И настолько естественно ощущался каждый острый угол моего экзоскелета, каждый узел жёстких соединительных волокон и ртутно струящейся проводящей жидкости моей биомассы, что я лежал там на полу камеры, специально построенной так, чтобы какое чудовище в ней ни заперли, оно не могло сбежать, и слабо надеялся, что всё это просто дурной сон.

Я не мог вспомнить, как это произошло. В памяти зияли дыры размером с целые дни, а может и годы, всплывающие бессвязно фрагменты не давали ощущения очерёдности или даже причастности.

Из расположенных под потолком динамиков раздался женский голос:

– Образец М412К0013А, исходная форма Т-оболочки – экзокластер класса «Фантом». Перенос образа без искажений, утверждённая эмуляция загружена и активирована в стадии преэмптивной рекомбинации. Первая фаза успешно завершена, образец стабилен. Переходим ко второй фазе. Загрузка конфигурации через пять. Четыре. Три. Два. Один.

Едва закончился отсчёт, моё тело немедленно пришло в движение. Не в том смысле, что я начал двигаться, нет. Всё словно потекло, запустился какой-то процесс, который от меня не зависел: фрагменты экзоскелета втянулись внутрь, меняя свою структуру, форму, цвет, формируя кости и сухожилия, едва оформившийся скелет тут же начал обрастать волокнами мышц и сеткой сосудов, из позвоночника потянулись ростки нервных волокон, полости начали заполняться органами и жидкостями. Я физически ощущал, как позвоночный канал наполняется спинным мозгом, всё выше и выше к основанию черепа, где вязкая чернота уже уплотнилась и оформилась в заготовку того, что должно было стать центром моей новой (привычной) нервной системы.

И очень резко, без всякого перехода я потерял способность осязать окружающее пространство, выброшенный в ограниченный диапазон человеческого восприятия.

Я снова видел. Снова слышал. И мне было холодно, я чувствовал голод, меня мучила жажда и слабая, но настойчивая, непрекращающаяся боль во всем теле. Но, по крайней мете, это были привычные, человеческие ощущения, хотя очень хотелось снова потерять сознание. Тело несколько раз содрогнулось без моего в этом участия, и я отчётливо ощутил не принадлежащее мне стремление вернуть всё обратно.

– Тринадцать-А, встать и пройти в центр жёлтой зоны.

Лёгкие горели, мне пришлось сделать осознанное усилие, чтобы вдохнуть в первый раз. Едва не захлебнувшись какой-то маслянистой дрянью, я закашлялся и перевернулся на спину. Только что прозвучавшие слова не зарегистрировались в сознании. Я лежал у дальней от прозрачной панели стены, на лицо налипли мокрые волосы, свет с потолка слепил глаза, и я зажмурился, для верности накрыв лицо ещё и руками. Человеческое тело ощущалось чужим, как непривычная одежда. Мне казалось мои руки должны быть намного меньше, а волосы – короче. В помещении стоял тяжёлый сырой запах, какой бывает после дождя, и ещё пахло чем-то электрическим. Озон, пришло мне в голову, так пахнет воздух после грозы. Под собой я чувствовал влагу и холод. Внутренности скрутило болезненным спазмом и я перевернулся на бок, инстинктивно подтянув к животу руки и колени. Отлично, я лежал в огромной холодной луже отработанной экзоматерии, глянцево блестящей в белом искусственном освещении, и, оказывается, вот чем я чуть не захлебнулся.

– Тринадцать-А, встать в центр жёлтой зоны.

На этот раз я понял, что обращались ко мне. Я хотел огрызнуться, хотел сказать, что у меня есть имя, но слова застряли в горле, и я сам застыл, поражённый осознанием, что не знаю, как меня зовут. Я ведь точно знал, что у меня есть имя, у всех есть имя, нельзя жить без имени, и я ведь жил как-то, ещё до того, как припёрся, как идиот… куда-то. Я потерял мысль, когда голос повторил команду:

– Тринадцать-А, следуй инструкциям. Встать в центр жёлтой зоны через пять, четыре…

За виднеющейся в дальней стене прозрачной панелью стояли люди. Двое в серо-синих защитных робах младшего научного персонала. Я знал это, потому что тоже носил однажды такую робу. А ещё знал, что не должен это помнить. Какого хрена?

И тогда я, наконец, сложил два и два.

Я не помнил своего имени, потому что у меня больше не было имени. Со мной обращались, как с подопытным образцом, потому что именно им я и был. Я – хренова эмуляция. Каким-то образом я попал под запрет автономии личности (тот, другой я, который развил какую-то достаточно бурную и незаконную деятельность, чтобы власти смогли пресечь это единственным эффективным способом – сдав меня Комитету), и только что мной (тем мной, которому в итоге расхлёбывать эту кашу) прошили экзоконструкт, искусственно воссозданный в лабораторных условиях кластер останков невероятно опасного и до конца не изученного пришельца, не уничтожившего всю органическую жизнь на Земле только по какой-то нелепой случайности.

Я не успел поддаться очередному приступу паники по-настоящему, техник закончил обратный отсчёт. И уже через секунду я снова ослеп, оглох и пожалел, что не могу сдохнуть.

Итак, я всё ещё лежал на полу, скатившаяся в исходную форму оболочка подрагивала в постепенно затихающих конвульсиях, подтекая чёрными сгустками экзоматерии и подвывая на выходящих за диапазон слышимости частотах в бесплодной попытке установить связь с роем. Оболочка хотела вернуться в рой, от которого уже давно остался только пустой коралл да записи в военных хрониках. Я хотел вернуть свою человеческую жизнь, от которой не осталось даже чётких воспоминаний, лишь невнятная тоска и предположения. Никому из нас не суждено было получить желаемое.

К страху добавилась злость. Я точно знал, что самонадеянным или неосмотрительным я не был, меня или сдали, или я сам на это подписался. Объём доступных мне знаний предполагал научную деятельность, или как минимум косвенное в ней участие. Я знал достаточно об экзотической материи и связанных с ней исследованиях, чтобы заметить первую аномалию: проводившие активацию люди отключили микрофон в смотровой, но я по-прежнему слышал их. Или их слышала оболочка, в которой я теперь обитал, сути это не меняло, такого не должно было происходить, оболочка не должна быть на такое способна сразу после реконфигурации.

– Нам должны доплачивать за стресс, мне каждый раз после смены кошмары снятся.

– Если ты думаешь, что вот это кошмар, лучше тебе не видеть, что бывает в инкубаторе. У нас вчера ещё двое интернов слились.

– Так, стоп! Даже знать не хочу. Что-то долго в этот раз. Ещё раз ключ?

– Я бы не стал рисковать. Смотри, конфигурация формы легла на эмуляцию, как родная, только испортим всё. Сейчас пойдёт процесс.

– Хах, только мне начинает казаться, что я понимаю, как всё работает, как происходит вот такое вот. Как это происходит, а? Мы же все видели нейрокарту, я была уверена, что рассинхрон обеспечен.

– Если тебе станет легче, я тоже думал, что ничего не получится. Эмуляция палёная, как наркота с нижнего, по серийнику даже имя не бьётся. И протокол бредовый. Ух, кто бы знал, как я ненавижу частные заказы.

– Ну, они же обычно сами помнят, что к чему. Вот и работаем, как обычно.

– Нормальные помнят. Я не уверен, что этот понимает хоть слово.

–…

– Что?

– Вот ты сказал, а мне теперь не по себе. И до отката на этой фазе обычно не доходит.

– А я о чём.

Они обсуждали меня. Я понимал слова, но смысл самого разговора ускользал, слишком много всего в тот момент происходило в моих собственных мыслях, чтобы отвлекаться на чужие. Я уловил, что меня наказали за медлительность и неповиновение, и, кажется, что они сами не были от этого не в восторге. Мне сложно было понять, что по этому поводу чувствовал я сам. Наверное, потому что чувствовал я слишком много и одновременно, и там было ощущение предательства, очень много ярости, страха, растерянности и ощущения безысходности.

Я не заметил, когда успел свернуться в защитную позицию, ощетинившись во все стороны твёрдыми пластинами экзоскелета – дурной экзоконструкт не понимал, что угроза не внешняя, что враг уже внутри.

Немного успокоившись, я пришёл к выводу, что меня дрессировали, что ли. Они пропустили через камеру ноль-волну, вызвавшую откат оболочки в исходное состояние. Теперь я снова возвращался в закреплённую человеческую форму. Как и в первый раз, в момент перехода больно не было, просто странно. Но как только процесс завершился, ноющая боль во всем теле вернулась. Могло показаться, что всё это занимало весьма продолжительное время, но нет, на самом деле всё происходило почти мгновенно. Рекомбинация шла стремительной волной, от точки, где в человеческой форме у меня находилось сердце, и равномерно во все стороны. У оболочки в исходной форме тоже в этой области было что-то вроде сердца – плотное кружево светящихся нитей и точек, вспыхивающее и гаснущее в ритме, похожем на удары пульса. На глубинном, лежащем за пределами человеческого понимания уровне, я уже тогда догадывался, что это. Но это было слишком невероятно, и я пока не хотел об этом думать.

Я сжал зубы и встал, не дожидаясь указаний. Сделать несколько шагов, чтобы дойти до жёлтого круга в центре камеры, оказалось немного сложнее, чем мне казалось должно быть, но я справился. Второй техник, тот который назвал мою оболочку частным заказом, одобрительно кивнул и смахнул в сторону одно из открытых виртокон. Я видел их обоих: мужчина и женщина, светлая кожа, тёмные волосы, уже сформированные, зрелые черты лиц; видел старательно нейтральные выражения на их лицах, как они прекратили переговариваться, едва я снова пошевелился. Панель оставалась прозрачной всё время.

Экзопсихологи корпорации считали, что так операторам оболочек легче сориентироваться в реалиях их качественно нового существования, услужливо всплыло у меня в памяти; как в эту схему вписывалось истязание ноль-волной, я не особо понимал.

– Тринадцать-А, сейчас мы проведём несколько простых тестов, чтобы убедиться в стабильности формы. Тебе необходимо в точности следовать инструкциям.

Хотел бы я сказать, что это было унизительно, что всё человеческое во мне восставало против происходящего – я стоял перед ними, голый, с ног до головы в подсыхающей отработке, стягивающей кожу, одуревший от страха и напряжения, весьма смутно представляя, что меня ждёт дальше, и даже не сомневаясь, что ничего хорошего. Но, нет. Для стыда или возмущения попросту не осталось места. Я обнаружил в себе способность полностью сконцентрировать внимание на поставленных задачах, на одной единственной задаче, если точнее, важнее которой в тот момент для меня не существовало ничего – избежать повторного наказания. Если бы я не помнил, или хотя бы не знал, что именно со мной сделают за неповиновение или бесполезные попытки доказать, что произошла ошибка, что я понятия не имею, что происходит, возможно, техникам пришлось бы приложить меня протоколом наказания ещё пару раз. Но, к сожалению (или к счастью?), я помнил и понимал – чувствительная к волнам определённой частоты, экзоматерия резонировала на этой частоте с импульсами, испускаемыми скрытым в стенах устройством, разрушающими выстроенные конфигурацией структурные связи. Оболочку это не убивало, конечно, лишь оглушало на короткое время откатом человеческой формы. Ведь именно эту форму (и меня заодно) импульс как раз убивал. Убивал весьма мучительно и безобразно. Я уже упоминал огромную лужу, в которой очнулся? Вот, примерно до такого состояния убивал. Хитрость была именно в том, чтобы заставить почувствовать и навсегда запомнить эту боль, этот осязаемый ужас смертности. Запомнить не как концепцию, а чтобы ощущение всегда было свежо. И я знал весь процесс в мельчайших подробностях, в таких тошнотворных и реалистичных деталях, словно лично и не один раз был к нему причастен.

Был ли я однажды тем, кто запускал устройство? Хотелось верить, что нет. Но если да, то я даже примерно не представлял, что за идеи могли привести меня (или кого угодно, если на то пошло) к тому, чтобы добровольно оказаться с другой стороны смотрового стекла.

Тесты и правда были простыми. Стандартными. Знакомыми.

Я выполнял нехитрые упражнения на координацию движений, затем задания посложнее на скорость реакции, и отвлечённо размышлял о том, насколько результаты не совпадают с моими же ожиданиями. Я был намного сильнее и быстрее, чем должен был, реагировал острее, двигался легче. А ещё, собственная нагота не вызывала неловкости. Я смутно помнил, что раньше был не особо доволен тем, как выгляжу, мне было некомфортно ловить на себе чужие взгляды, я предпочитал закрытую одежду и не смотрел людям в глаза. Но, опять же, я был почти уверен, что раньше выглядел иначе. Не иначе, в смысле менее роевым пришельцем, а иначе, как человек. До эмуляции. Я не мог толком объяснить это чувство, и на ум опять пришло сравнение с чужой одеждой. Словно я наконец-то нашёл вещь, которая подходит мне идеально, и пусть она чужая и я к ней ещё до конца не привык, я уже ни за что её не сниму. Да, я был очень доволен своим новым телом. Будь у меня такое с самого начала, я, может, и не связался бы с…

А с кем я, кстати, связался?

И тут мои мысли резко перескочили на то, на что по здравому размышлению стоило обратить внимание сразу, но опять же, меня извиняет тот факт, что насильно засунутое в экспериментальную экзооболочку человеческое сознание и так перегружено всякими откровениями, и вот, ну не было в моём списке приоритетов отсутствие глубоко личных воспоминаний ни на первом, ни даже на втором месте, когда я очнулся в луже экзоматерии, запертый в лабораторных застенках самой влиятельной организации Земли. Так вот. Я до конца осознал, что практически ничего о себе не помню, кроме каких-то общих впечатлений и отдельных фактов. Я успел свыкнуться с мыслью, что не помню своё имя, но я так же не помнил, была ли у меня семья, друзья, где я жил, как жил, чем увлекался – вообще ничего. Я помнил похожую лабораторию, и что, вроде бы, тоже носил форму сотрудника, но действительно ли я в ней работал? Я помнил, как проводятся стресс-тесты, точно такие же, как сейчас проводили со мной, как проводили со всеми только что активированными оболочками, прежде чем отправить в распределитель. Или нет, стоп. В распределитель шли только оболочки по частным заказам, правительственные заказы всегда отгружались в состоянии зародышевых кладок прямиком из инкубатора, их никогда не активировали перед отправкой. Я попытался вспомнить что-то ещё про кладки и инкубатор, но не смог, словно напоровшись на непроницаемую стену. Это была конфиденциальная информация, не подлежащая разглашению, получив к ней доступ я должен был подписать согласие на регрессивную нейротомию…

Все эти мысли настолько отвлекли меня, что я полностью отрешился от происходящего, копаясь в обрывках своей памяти, и чуть не выхватил наказание, когда техник отклонился от знакомого мне протокола стресс-теста. Мы как раз дошли до места, где из стен должны были произвольно вылетать механические снаряды, а я должен был от них уклоняться, не покидая жёлтую зону. Но вместо этого у меня под кожей словно вскипела кровь на ужасающие полсекунды, и я упал на колени и выставленные вперёд руки, судорожно сглатывая наполнившую рот сладковатую слюну. На пол часто закапала кровь, я не понял, откуда именно, из носа, скорее всего, но, может, и из ушей. Перед глазами плавали чёрные круги, руки мелко дрожали. Я не чувствовал свою кожу, всё тело словно онемело, но в тоже время горело, как в лихорадке. Отката не произошло, но ощущение и так было достаточно паршивым.

Что-то во мне замерло в напряжённом ожидании, когда же я решу, что нам делать дальше. Оно не могло решать самостоятельно. Ему нужен был рой, без роя оно было всё равно что мертво. Но я в чём-то был похож на рой, и я разбудил его, разбудил тифона, когда наполнил своими биотоками наше сердце – наш коралл – и, ох, срань вселенская, вот оно (то, о чём я так не хотел думать), моё сознание вдохнуло жизнь в коралл. У нас не должно быть коралла, потому что у оболочек не бывает своего коралла. Но тифон очнулся от своей спячки и теперь ждал, что я начну вести себя, как рой, потому что у нас был, гори он синим пламенем, коралл, и раз уж моё сознание было похоже на рой, то тифон ждал, что я буду направлять нас, пока мы не выберемся отсюда.

Или нам конец.

У меня как-то получилось сходу задвинуть это прозрение в самый дальний угол сознания, я не мог позволить себе панику, больше не мог.

– Повторите задание, – прохрипел я, как только удалось сделать вдох. Звук собственного голоса показался мне совершенно незнакомым, слишком низким, непривычно вибрирующим в груди.

– В стене справа есть дверь. Перейди в соседнее помещение, Тринадцать-А.

Я автоматически посмотрел направо. Там и правда была дверь. Но я такого не помнил. В стандартном протоколе такого не было. Всё проводилось в пределах одного бокса – упражнения на выносливость, на координацию движений, проверка реакции на звуки, запахи, свет. Я ничего не помнил про дверь в другую комнату.

– Тринадцать-А, встань и пройди через дверь в соседнее помещение.

Я не хотел туда идти. Мы не хотели туда идти. Но выбора у нас не было. Я уловил движение техника за стеклом, как он подносит руку к виртокну, которого не было ещё несколько секунд назад, и с усилием встал. Меня шатнуло, но тифон тут же сместил наш центр тяжести, чтобы выровнять баланс, и к двери мы подошли уже ровным шагом.

За дверью обнаружилась ещё одна глухая камера, почти в точности такая же как та, в которой я пришёл в себя. С одним отличием: в самом центре располагалась некая конструкция, дать которой название или понять её предназначение у меня получилось не сразу. Я в нерешительности остановился сразу за дверным проёмом. От вида этой конструкции на ум лезли очень нехорошие мысли о примитивных пытках и инвазивных медицинских процедурах. Там была крестовина в самом центре и множество манипуляторов вокруг, оканчивающихся инструментами, уместно выглядевшими бы и в камере пыток, и рядом с операционным столом.

Внезапно я остро ощутил свою обнажённость. Каждый мускул в моём теле напрягся, внутри образовалось давящее ощущение загнанности. Странным образом меня это ещё сильнее разозлило. Что бы они тут ни планировали со мной делать, мне придётся им позволить.

Или…

Нет, я не хотел ещё хоть раз пережить наказание.

Но я уже знал, насколько быстрым могу быть. И если я смогу разбить панель, отделяющую стресс-камеру от смотровой площадки, если справлюсь быстрее, чем исполняющий протокол наказания техник успел бы развернуть виртокно программы, активирующей устройство, то…

Что?

Мы убьём всех людей? А дальше что?

Без роя тифон был просто набором импульсов и инстинктов, тифон бездумно стремился выбраться из камеры, потому что оставаться в камере было опасно; в этом не было ни единого проблеска разума, только заложенная на молекулярном уровне функция сохранения достаточной для физического существования массы. Я должен был как-то вытащить нас отсюда. Люди угрожали нашему существованию, их надо было уничтожить, рой так и сделал бы, ведь нам надо выбраться, надо вернуться домой…

Позыв сорваться в движение и попытаться убить всех, кого успею, был настолько чужеродным, что мне его даже подавлять не пришлось, меня словно ледяной водой окатило, вся злость разом схлынула.

Но пока я стоял и пытался разобраться в своих внутренних противоречиях, новый голос прервал мою минутку пограничного расстройства.

– Образец М412К0013А, экзооболочка серии «Генезис», конфигурация формы зафиксирована и стабильна. Матрица эмуляции полностью интегрирована, искажения образа в пределах допустимой нормы. Вторая фаза успешно завершена. Можем приступать к завершающей фазе. Тринадцать-А, пройди к аппарату в центре помещения, стань спиной к ложу приёмной капсулы. Руки в верхние фиксаторы ладонями вверх, ноги по ширине нижних фиксаторов.

Я вспомнил, почему вид этой конструкции, вид аппарата нейро- и биомодификаций, вызвал у меня гнетущее чувство обречённости. Эти аппараты не для людей, людям в них нельзя, это смерть, верная смерть… Я попятился, уже не слыша, что мне говорили – в ушах стоял тонкий звон, а сердце билось где-то в горле, не получалось ни вдохнуть, ни выдохнуть.

А потом с меня словно живьём содрали кожу и по свежему мясу облили кипятком.

Я пришёл в себя на полу. Снова.

Тифон уже почти закончил перестраиваться в человеческую форму, но я не спешил шевелиться – всё закончилось, боль закончилась, я жив, пусть так и остаётся. Когда мне повторили команду встать и подойти к модификатору, я кое-как подобрал себя с пола и пошёл.

Не знаю, сколько времени я провёл внутри. Модификатор подсоединил меня к аппарату искусственного сердца и я отключился почти сразу же, едва по сосудам жарко разлилась нагнетаемая им смесь. Но несколько раз игла нейромода раскалённым шилом проникала через глазницу в мой мозг, короткой вспышкой возвращала мне способность осознавать происходящее, и в эти несколько мгновений я успевал прочувствовать, как модификатор пытается пробраться в мои кости, как с влажным хрустом рвутся сухожилия в конечностях, а экзоматерия тут же стягивает надрезы, заново выстраивает костную ткань, наращивает срезанные куски. Тифон был упрямой, живучей тварью, форма и правда была стабильна, и аппарату приходилось потрошить нас снова и снова, пока оболочка не приняла новые элементы, пока тифон не потерял способность сопротивляться, пока всё это не стало частью окончательной конфигурации, частью меня, частью нас.

Когда капсула приняла вертикальное положение и разомкнулись фиксаторы, я уже не соображал, на каком свете нахожусь. Всё воспринималось как через толщу воды, а тело было словно ватное. Не знаю, как я вообще на ногах стоял, но когда мне сказали выйти в центр красной зоны, я послушно шагнул в красное пятно на полу.

Кажется, я тоже потерял способность сопротивляться.

Вокруг меня тут же начала натекать в небольшие лужицы розоватая прозрачная жидкость. Жидкость холодила кожу, скатываясь по спине, рукам, ногам, капала с волос и кончиков пальцев. В воздухе ощущался слабый запах антисептика и крови.

Какое-то время я просто стоял неподвижно в этом тупом оцепенении, пока не обсох полностью, а рядом не обнаружились люди. Судя по одежде, не сотрудники лаборатории. И я им не понравился. Слишком что-то там не то, я не понял, мне правда было не до того в тот момент. Сквозь низкий гул в голове я пытался вслушиваться в голоса, и всё, о чём я мог думать, это как не пропустить новый приказ. Но двое мужчин и женщина спорили между собой и не обращали на меня внимание, так что, я позволил себе ненадолго отключиться. Буквально. Я умудрился провалиться в короткий тревожный сон без сновидений, но тифон не дал нашему телу упасть, и даже выполнил серию каких-то нехитрых указаний от техника, появление которого я благополучно пропустил. У техника в руках был транскрайбер, он что-то говорил, разворачивая одно виртокно за другим, и у меня в голове панически забилось по кругу – пожалуйста, только не наказание, только не снова, дай мне хоть в себя прийти, сука, какого хрена.

Я заставил себя сосредоточиться на произносимых людьми словах.

– Все внешние параметры соблюдены, – монотонно говорил техник, одновременно вытаскивая из выделенного виртокна объёмную модель человеческого тела. – Рост, пропорции, фенотип. Конфигурация полностью соответствует заказу, оболочка в идеальном состоянии, утверждённая подборка экзосплайсов уже установлена. Повторная процедура, если вы, конечно, найдёте организацию, готовую взять на себя такую ответственность, в любом случае будет возможна не ранее, чем через сто шестьдесят восемь часов. Но мы настоятельно не рекомендуем что-то менять. Максимальная стабильность формы уже достигнута, девяносто семь и девять десятых при стандартных восьмидесяти для оболочек предыдущего поколения.

– Ну, так может, поэтому и не сто? – явно продолжая спор, подробности которого я проспал, сказала женщина.

Техник шумно выдохнул и набрал сообщение в окне мессенджера. Сообщение ушло доктору Дворжаку, в нём был только набор цифр и слово «Срочно».

И – ого. Ладно, возможно от модификатора был толк. Окно мессенджера было мелким, рассчитанным на читаемость с расстояния вытянутой руки максимум, но я без проблем разобрал всё это в зеркальном отображении и сквозь вызванное мерцанием виртокна искажение. Нас разделяло метров пять, не меньше, я не должен был ничего разобрать. Оптическая модификация или экзосплайс? Эффекта приближения не было, скорее всего, сплайс…

Я заметил, что женщина подошла ко мне вплотную, только когда почувствовал её руку у себя на бедре. Всё происходило как во сне, в таком горячечном бреду, и ступор, из которого я старательно не хотел выходить, только усиливал это ощущение. Она повела ладонью вверх, потом завела руку мне за спину и звонко хлопнула меня по заду. Я вздрогнул от неожиданности и впервые посмотрел прямо на неё.

– Так-то лучше, – сказала она, показав в широкой улыбке неестественно белые и ровные зубы. – Привет, дорогуша. Помнишь меня?

Глухо шевельнулось раздражение. Я себя-то не помнил, с чего бы мне помнить её. Она была ниже меня на хороших сорок сантиметров, и ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть мне в глаза. Искусственными в её внешности были не только зубы. Я безошибочно нашёл невидимые человеческому глазу следы качественной пластики на её лице, там, где температура синткожи была чуть ниже в местах сращения тканей (или всё же модификация? я никак не мог вспомнить, существовали ли сплайсы, дающие возможность видеть температурную разницу). Радужную оболочку её глаз заменяла синтетическая мембрана слишком яркого синего цвета, а в глубине зрачков светились белые точки оптической модификации. Её лицо было слишком симметричным и гладким. Идеальным. Как у андроида. Или как у интрагенного синтета. (Повод для отвлечённых размышлений – чем вообще надо было заниматься, чтобы знать о подобных вещах, с кого тебя содрали, Тринадцать-А?)

Видимо, ответа от меня она не ждала, потому что, несильно сжав пальцы, тут же сделала шаг назад и развернулась к застывшему с выражением показного равнодушия на лице технику.

– Я всё ещё не понимаю, почему вот это вот, – она махнула в мою сторону рукой куда-то в область пониже пояса, – обязательно?

Что за херня, в который раз подумал я.

В принципе, сама мысль, что меня загонят обратно в модификатор, вполне могла бы заставить понервничать, но шкала моего личного дерьмометра уже давно пробила дно и пыталась достичь земного ядра. Я посмотрел вниз. Там у меня всё выглядело вполне в порядке, как и сказал техник – все пропорции соблюдены. Почти не было паховых волос, но на моём теле теперь вообще почти не было волос, а те, что были, казались прозрачными из-за своего цвета. Я заторможено подумал, что вряд ли дело в волосах. И снова – какого хрена?

– Вот здесь, – растянул техник виртокно, выделив другим цветом часть текста в открытом документе. – Приложение номер восемь к вашему контракту. Мы не кодируем формы, подверженные девиациям, это противоречит политике корпорации. Вы предоставили эмуляцию с определёнными рекомендациями, это так, но алгоритм кодирования просчитал максимально совместимую конфигурацию. Сара, мы же высылали вам копию перед подписанием.

По её лицу было видно, что контракт она если и читала, то по диагонали. Но мне стало интересно. Если я правильно понял, то моя эмуляция попала в лабораторию не напрямую, то есть, возможно (только возможно), я всё же не был беспокойным эгоцентричным мудаком, нажившим врагов там, где не следовало. Кажется, я был эмуляцией сознания какого-то недостаточно осторожного придурка, на которого у этой Сары были какие-то свои виды. То есть, само моё существование было разве что самую малость чуть менее незаконным, чем живой и готовый в любой момент вернуться в рой тифон. Не то чтобы в конечном итоге для меня это влияло хоть на что-то.

– Что за чушь! Дэррил, ты знал? – повернулась неугомонная Сара к одному из своих спутников.

– Мне всё равно, я уже говорил, – закатил глаза Дэррил. – Нет, я не знал. Потому что мне всё равно, Сара, сколько можно уже?

– Джейсон? – не унималась Сара.

Я автоматически посмотрел на второго мужчину и напоролся на ответный изучающий взгляд. Острота восприятия резко вернулась ко мне, тело напряглось, как перед ударом. Тяжесть его внимания ощущалась физически, и мне совсем не нравилось, насколько знакомым мне показалось это ощущение. Какое-то время мы пялились друг на друга, пока он не спросил, по-прежнему не спуская с меня глаз:

– Оболочка способна на мышление сама по себе?

– Прошу прощения? – не понял техник.

Я, в общем-то, тоже. О каком мышлении в инертной массе экзоматерии речь? У пустой оболочки даже рефлексов нет.

– Я перефразирую. Что будет, если управляющий оператор окажется выведен из строя? Что будет, если…

– Эмуляция полностью интегрирована в исходную форму, это невозможно, – быстро прервал техник.

– …например, будет повреждён мозг первичной формы, – никак не отреагировав на то, что его оборвали на полуслове, закончил Джейсон, и то, в какую сторону он развивал свою мысль, мне понравилось ещё меньше, чем его словно проникающий под кожу взгляд.

– Эмуляция была интегрирована ещё в зародышевый кластер. Мозг первичной формы выполняет исключительно адаптивную функцию, делает возможным взаимодействие на уровне человеческого восприятия. Но не более того.

– То есть, также делает оболочку биосовместимой?

Мне вдруг некстати вспомнилось, что биосовместимость считалась обязательным условием лишь для гражданских оболочек, выкупаемых в личное пользование. Да, на пороге смерти человек был готов на многое, даже переселиться в пришельца. Хотя, существовали способы отсрочить неизбежный финал и попроще (и подешевле заодно). Синтеты и андроиды, например. Люди уже несколько веков успешно переносили свои нейрокарты на внешние носители.

– До определённого момента – да, – уже даже не скрывая раздражения, отрывисто заговорил техник. – Пока не превышен лимит допустимых повреждений. В этом отличительная характеристика серии, максимальная совместимость и безопасность для пользователя. Но не стоить забывать, что в первую очередь это по-прежнему экзоконструкт. И в случае повреждений, особенно критических повреждений, реагировать, как человек, оболочка не будет. Позвольте продемонстрировать.

Во время своей короткой речи техник отошёл к стене, открыл скрытую там ячейку и достал из неё импульсную винтовку. Пока он проверял батареи, настраивал дальность и потенциал заряда, я всё ждал указаний или объяснения, чего угодно, попутно размышляя, откуда знаю, как выглядит импульсная винтовка. Внешне она почти не отличалась от ручного короткоствольного рельсотрона, и, опять же – что? Короткоствольный рельсотрон? Откуда это вообще вылезло? Ощущение опасности и необходимости найти укрытие нарастало с каждой секундой.

Я не двигался.

Техник перевёл винтовку в активный режим, развернулся и с непроницаемым лицом, так же молча, выстрелил.

Я не почувствовал боли, только выброс обострившей все чувства энергии, удар и потерю равновесия.

Справедливости ради надо отметить, что я знал, чем это закончится. То есть, я не думал, что он просто выстрелит, ничего не сказав, но что выстрелит – это уж наверняка. Я не был готов к именно такому развитию событий, зато был готов тифон, готов сразу, едва дуло винтовки начало разворачиваться в нашу сторону. Поэтому я не упал, когда меня отшвырнуло ударной волной выстрела, отхватившего левое плечо вместе с рукой – тифон среагировал мгновенно, каким-то нечеловеческим совершенно образом развернув наше тело прямо в воздухе, и по-звериному припал к полу, тут же уклоняясь от второго выстрела, который почти наверняка оставил бы нас или без второго плеча, или без головы.

Дальше всё слилось в одну короткую вспышку предельной концентрации, длившуюся в реальном времени, вероятно, не больше доли секунды. Но для меня границы реальности раздвинулись, наполняющие пространство элементы стали доступны для просчитываемых моделей вероятного развития событий. Я осязал генерируемые людьми токи, я мог в точности предугадать каждое их движение, я знал, что успею, что смогу вывести нас отсюда, если у нас будет оружие. Кто-то кричал, погас свет, а мы кинулись на человека с оружием, прежде чем он успел бы оглушить нас наказанием или ещё раз нажать на гашетку.

Но ещё до того, как мы сделали первый прыжок, я понял, что ошибся, не учёл ключевой фактор, о существовании которого даже не подозревал до этого момента. Модификатор что-то изменил, что-то чудовищное и непоправимое было сделано с нами. И теперь я сам, своим решением напасть, запускал протокол наказания, уже не успевая остановиться, не успевая отменить движение, я мог только стремительно и неотвратимо проваливаться во вскипевшую ослепляющей белизной боль.

– …не менее десяти процентов массы тела провоцирует переходное состояние. Оболочка сохраняет форму внешне, но на молекулярном уровне это уже комбинация органики, минеральных и синтетических структур. Когнитивные функции в этом состоянии угнетаются, остаются первичные рефлексы исходной формы и базовый инстинкт самосохранения. Сейчас он пассивен и дезориентирован, это естественная реакция на истощение. Если надо будет добавить кого-то ещё в список исключений, достаточно внести в идентификатор маркер коралла.

– Знаешь, Дворжак, у нас с тобой очень разные представления о безопасном для пользователя интерфейсе.

– Всего лишь мера предосторожности на период адаптации. Должен заметить, эта демонстрация была абсолютно лишней.

– Не помню, чтобы просил её устраивать.

Я постепенно приходил в себя. Всё тело опять глухо ныло, тревога и чувство опасности по нарастающей скручивали мышцы, в груди болезненным ледяным комком пульсировало что-то, от каждого тяжёлого удара под рёбрами по телу прокатывался холод. Думаю, это был холод. Или такая неописуемая в своей чудовищности усталость, от которой сложно было даже просто дышать. Почему-то я не лежал на полу, а сидел на пятках, уперевшись коленями в пол и сложив руки сверху на бёдрах. Чья-то рука лежала у меня на шее, большой палец выводил неторопливые круги по коже, слегка задевая линию роста волос. От этого по позвоночнику прокатывалось странное ощущение, приподнимавшее волоски по всему телу, зато давшее мне возможность сосредоточиться ещё на чём-то помимо чёрных и красных сгустков на полу вокруг.

Я перевёл взгляд на сухое пятно экзоматерии на тыльной стороне моей сжатой в кулак ладони и решил пока удерживать внимание на нём. Так было проще. Так слова обтекали меня, не задевая.

– Вы двое невыносимы! Почему никого не беспокоит, что она не говорит?!

– Сара.

– Что, Сара? Ты говорил, она будет в сознании, или в чём тогда смысл!

– Оператор в сознании. Я предупреждал, что ещё рано, полная адаптация займёт несколько дней.

– Думаю, я увидел всё, что хотел. Сара, ты идёшь?

– Как ты можешь, Джейсон, откуда тебе знать, есть ли там вообще хоть кто-то? Мы теперь что, просто верим ТалосКорп на слово?!

Рука на моей шее замерла.

– Это было совсем не обидно, спасибо, Сара. Тринадцать-А, скажешь нам что-нибудь?

Я не хотел ничего говорить. Мне нечего было им сказать. Сохранять ясность мысли становилось всё сложнее.

– Нет, – выжал я из себя в итоге, не дожидаясь предупреждающего покалывания под кожей.

Я перестал вслушиваться в голоса, снова сосредоточившись на тепле, исходящем от прижатой к моей коже ладони, и мягко соскользнул в уютное оцепенение. Нам нравилось тепло. Мы могли бы вытянуть всё тепло и всю жизнь из трогающего нас человека, и нам для этого даже не пришлось бы шевелиться. Но он был в списке исключений, кажется, все тут были в этом списке, и мы могли ненавидеть их сколько угодно, но сделать им ничего не могли.

Голоса ещё какое-то время переговаривались, а потом был звук удаляющихся шагов, шипение механизма двери, и в наступившей следом тишине ощущение телесного контакта с человеком, так и оставшимся рядом с нами, стало почти невыносимо острым.

– Что ты о себе помнишь? – неожиданно спросил он нас.

Или, нет. Меня. Он спрашивал меня.

– Почти ничего, – медленно проговорил я, потому что так и было, и я не был уверен, что ложь или отказ говорить не спровоцируют очередное наказание. Важно было понять правила и больше не ошибаться. Мне не нужно было что-то о себе помнить, чтобы знать, что больше всего я не люблю ошибаться. – Обрывки. Отдельные факты. Ощущения.

– Ты понимаешь, кто ты?

– Эмуляция, – осторожно сказал я, не зная, правильно ли понял вопрос. – Фрагментарная. Я… мой оригинал работал на ТалосКорп?

– А ещё?

Я хотел сказать про оболочку, про экзоконструкт, но это была бы ложь. Т-оболочка не впадает в боевую ярость, если ей отстрелить конечность, не хочет уничтожить всё живое и вернуться в рой, и я пока не мог утверждать наверняка, но вряд ли Т-оболочки могли уклоняться от выстрелов и двигаться на автопилоте, пока вшитые в них эмуляции тупили или собирали себя в метафизическую кучу после отката.

– Тифон, – призвал я на помощь остатки своей способности внятно формулировать мысли, чтобы произнести эти соображения вслух. – Я и тифон – мы одно существо.

– Всё верно. Посмотри на меня, Тринадцать, – чужое дыхание коснулось моего лица.

И я посмотрел.

Человека, присевшего прямо передо мной, я видел в первый раз, но мы знали его, и я, и тифон, мы точно знали его. И он смотрел на нас так, словно ничего удивительнее в жизни не видел, он и чувствовал точно так же – восторг и гордость. Я отчётливо улавливал его эмоциональный фон, и это сильно сбивало с толку, потому что я не понимал, ни как это делаю, ни насколько это вообще реально.

– Ты везучий сукин сын. Ты даже не представляешь, насколько же ты везучий. Что ж, давай приведём тебя в порядок.

Взявшегося приводить меня в порядок экзоинженера звали доктор Дворжак, и на вид ему было лет двести, не меньше. Не потому что он выглядел старым, нет. Он выглядел архаичным. С этими своими довоенными модификациями и исковеркавшими половину лица старыми ожогами, обритой под ноль головой и матовой пластиной усиленного плексигласа с двумя рядами гнёзд под периферийные устройства, заменяющей ему часть черепа. С обожжённой стороны в глазное яблоко у него была вживлена какая-то древняя оптика, и если не присматриваться, то его можно было запросто принять за потрёпанного андроида первого поколения.

Он забрал меня из демонстрационного зала, по безлюдному ярко освещённому коридору провёл в санитарную часть и просто оставил там, велев отмыться от присохшей крови и отработанной экзоматерии, и никуда не уходить, пока он не вернётся. По всей видимости, расчёт был на то, что дальше я уж как-нибудь сам разберусь.

Я разобрался.

Не сразу, но я убедил себя, что ничего страшного, если я немного осмотрюсь. Санитарная часть представляла собой блок из нескольких смежных помещений – раздевалки, уборной и душевых. Предвещающее наказание покалывание возникло всего пару раз – когда на пробу я попытался выйти обратно в коридор, когда прикидывал, смогу ли забраться в вентиляцию, и когда смог наконец-то определить источник резонации. Теперь я точно знал, что не могу всерьёз планировать бегство, и что обратную рекомбинацию запускает моё дурацкое сердце, ну, или что там теперь у меня вместо него было под кораллом.

В душевых я взял первый подвернувшийся под руку флакон, оказавшийся жидким мылом, и на короткое время заставил себя забыть обо всём, кроме льющейся сверху горячей воды. Тепло и покой обволокли меня, ни на секунду не отпускавшие с момента первого пробуждения напряжение и страх наконец-то отступили ненадолго. В какой-то момент я просто сел на пол душевой и застыл в душном коконе пара, вздрагивая от пробирающего крупной дрожью озноба.

И тогда меня накрыло.

Я далеко не сразу понял, почему каждый вдох отдаётся болезненным, похожим на сжимающиеся тиски ощущением в груди, почему толком не удаётся выдохнуть, а все внутренности словно завязались тугим узлом. Я задыхался и не знал, как это остановить.

Кто-то выключил воду, а я так и остался сидеть, согнувшись пополам и давясь неудачными попытками протолкнуть воздух через сведённое спазмом горло. На плечи мне упало что-то мягкое, и я бездумно вцепился в края.

– Сейчас тебе кажется, что всё плохо и дальше будет только хуже, – негромко заговорил доктор Дворжак. – Возможно, хуже ещё будет. Но поверь мне, это пройдёт.

Я не мог ему ответить, физически не мог. Я прижал скомканный в кулаке край полотенца ко рту, чтобы хоть как-то заглушить все эти жалкие, отвратительные звуки, которые издавало моё содрогающееся тело, но не особо преуспел. Меня трясло, внутри словно что-то рвалось, и всё никак не получалось ухватиться хоть за одну внятную мысль.

– Послушай меня, Тринадцать. Это важно. Постарайся понять, хорошо? – Дворжак снова положил руку мне на шею, как тогда, посреди демонстрационной камеры, и я замер под прикосновением, не успокоился, но смог хотя бы на чём-то сфокусироваться. – Через два дня вернётся Джейсон Морияма, и он заберёт тебя с собой. Ты побудешь у него на попечении какое-то время. Джеймс… непростой человек. Мы долго не общались, я не могу предсказать, как он поведёт себя дальше. Хочется верить, что у тебя будет время освоиться. Но с чем бы тебе ни пришлось иметь дело, никто, ни при каких обстоятельствах не должен узнать, кто ты, понимаешь? Это очень важно.

Прошла, наверное, вечность, прежде чем я сумел выдохнуть:

– Почему?

Я сам не знал, о чём спрашивал. Почему это происходит. Почему со мной. Почему никто не объяснит мне, что будет дальше, чего от меня ждут, чего мне самому от себя ждать. По разрозненным воспоминаниям я мог только строить догадки, но свести их воедино в достаточно убедительную картину не выходило. До сих пор моей рабочей теорией был сюжет из разряда историй про корпоративный шпионаж с кражей личности.

Дворжак надолго умолк, пальцы его руки опять начали делать то круговое движение. Необъяснимым образом именно это меня окончательно успокоило – тепло ладони и ощущение цикличного движения на коже. Я больше не хотел вытянуть из него жизнь (тифон всё ещё хотел, но тифон просто был голоден, мы объективно были невыносимо, мучительно голодны). Я попытался вспомнить, откуда его знаю, почему я так уверен, что знаю его. Но воспоминание ускользало, всё время словно срывалось в последний момент. Я как в дыру проваливался там, где должна была быть хоть какая-то опора.

– Я искал ответ на этот вопрос всю свою жизнь, – сказал Дворжак наконец. – Может, у тебя получится лучше.

Воздух в душевых успел выстыть, я снова начал замерзать и устало подумал, пошёл ты, доктор Дворжак, со своими загадками; а ещё – вот бы мне навсегда в то переходное состояние и больше никогда и ничего не чувствовать. Как я сохраню эту тайну, если они всё равно уже видели?

Я завис, не зная, как закончить мысль. Да, я знал, чем отличается настоящий тифон от Т-оболочки. Нет, это знание вовсе не общедоступно. Судя по тому, что я слышал в стресс-камере, даже работавшие со мной техники не понимали, с чем именно имели дело. Что они на самом деле видели? Как прошитая сомнительного происхождения эмуляцией оболочка не подаёт признаков разумной жизни на борту?

Дворжак похлопал меня по плечу и поднялся на ноги.

– Люди видят только то, что хотят видеть. Ты справишься, – словно откликаясь на мои мысли сказал он. – Идём, Тринадцать, найдём, во что тебе одеться. У нас впереди много дел.