Читать книгу Вывихнутое время. Между насилием и духом - - Страница 3

Эммануэль Левинас. Дух времени
Время и другой
Одиночество

Оглавление

Что мы никогда не остаемся одни, стало уже общим местом. Мы окружены существами и вещами, связи с которыми поддерживаем. Мы с другими: посредством зрения, соприкосновения, сопереживания, посредством совместной работы. Все эти связи переходные: я касаюсь предмета; я вижу другого. Однако я не есмь другой. Я это я сам. Мое бытие, тот факт, что я существую, мой акт существования представляет собою нечто совершенно непереходное, безинтенциональное, безотносительное. Существа могут обменяться между собою всем, кроме своего акта существования. В той мере, в какой я есмь, я есмь монада. Именно благодаря моему акту существования у меня нет ни окон, ни дверей, а вовсе не потому, что я содержу в себе нечто, что не могу передать. Непередаваемое это то, что укоренено в мое бытие, то, что принадлежит исключительно мне. Таким образом, никакое расширение моих знаний и средств самовыражения не затрагивает моей связи с актом существования, связи прежде всего внутренней.

Может показаться, что данные о первобытном мышлении, по крайней мере, в истолковании Леви-Брюля, способны пошатнуть само основание нашего подхода ведь у него речь идет о существовании как переходном (то есть передаваемом). Благодаря причастности субъект не просто видит другого, но и является другим, это представление для первобытного мышления куда существеннее, чем его до-логичность или мистичность. И все-таки от одиночества оно нас не спасает. Во всяком случае современное сознание так просто от своих тайн и своего одиночества не отречется. В той мере, в какой опыт причастности является подлинным, он совпадает с экстатическим слиянием оба его участника в недостаточной степени в нем удерживаются, а потому мы, отказываясь от монадологии, приходим к монизму.

Акт существования не признает никаких связей, никакой множественности; он не касается никого, кроме существующего. Одиночество это не фактическая отделенность Робинзона, ни невыразимость содержания сознания; это нерасторжимое единство существующего и его дела существования. Добраться до акта существования в существующем значит заключить его в единство и обезопасить Парменида, предотвратив любые возможные попытки отцеубийства со стороны его наследников. Одиночество заключено в самом факте наличия существующих. Помыслить себе ситуацию преодоленного одиночества значит подвергнуть проверке принцип связанности существующего и его акта существования и устремиться к некоему онтологическому событию, где существующее сочетается с актом существования. Событие, в результате которого существующий сочетается со своим актом существования, я буду называть гипостазисом. Восприятие и наука непременно исходят из наличия существующих, уже наделенных своим частным актом существования. Но действительно ли неразрывна связь между тем, что существует, и его актом существования? Возможно ли добраться до гипостазиса?

* * *

Вернемся еще раз к Хайдеггеру. Предложенное им различение бытия и сущего вам, конечно, знакомо; я уже успел им воспользоваться, хотя из соображений благозвучия предпочитаю переводить эти термины словами «существовать» и «существующий», не придавая им, впрочем, особого экзистенциалистского смысла.

Хайдеггер различает, с одной стороны, субъекты и объекты, сущие или существующие, а с другой само их существование. Первые следует переводить именами существительными или субстантивированными причастиями, а второе глаголом. Это различение, проведенное в самом начале «Бытия и времени», позволяет избавиться от некоторых двусмысленностей в истории философии, в которой зачастую исходили из акта существования, чтобы добраться до существующего, вполне обладающего актом существования, то есть до Бога.

Для меня это хайдеггерово различение самое глубокое из того, что есть в «Бытии и времени». Но Хайдеггер различает, а не отделяет. Акт существования всегда схвачен в существующем, а применительно к существующему человеку хайдеггерово выражение как раз и указывает на то обстоятельство, что акт существования всегда находится в чьем-то обладании. Мне не думается, чтобы Хайдеггер мог допустить акт существования без существующего; для него это было бы нелепостью. Но все же есть понятие Geworfenheit «выражение какого-нибудь Хайдеггера», как сказал Янкелевич, и его обычно переводят как оставленность или заброшенность. Тем самым подчеркивается уже следствие из Geworfenheit, то есть надо было бы переводить Geworfenheit как «брошенность»… куда? в существование.

Таким образом, существующее вроде бы появляется только внутри предшествующего ему существования, а существование, похоже, независимо от существующего; существующее оказывается заброшенным в него и никогда не может им завладеть. Потому-то и налицо заброшенность и оставленность.

Итак, забрезжило представление об акте существования, происходящем без нас, без субъекта, без существующего. Г-н Валь, без сомнения, сказал бы, что акт существования без существующего всего лишь слово, не более того; и это, конечно, смущает, в этом звучит пренебрежение. Но в целом я с г-ном Валем согласен. Единственно нужно только для начала определить место слова в общем устроении бытия. Я также готов признать, что акт существования не существует, ведь существует-то существующий. Но обратиться к несуществующему, для того чтобы понять существующее, вовсе не означает совершить философскую революцию. Собственно говоря, идеалистическая философия и была попыткой обосновать бытие чем-то небытийным.

Так как же подойти к акту существования без существующего? Давайте вообразим, что все вещи, существа, личности обратились в ничто. С чистым ли ничто мы в этом случае столкнемся? После воображаемого разрушения всех вещей останется не нечто, а сам тот факт, что «имеется». Отсутствие всех вещей оборачивается неким присутствием местом, где все потонуло в сумраке, сгущением атмосферы, полнотою пустоты, шепотом тишины. После разрушения всех вещей и существ останется безличное «поле сил» акта существования нечто, что не есть ни подлежащее, ни существительное, то есть обстоятельство самого акта существования, навязывающее себя, когда ничего больше нет. Оно анонимно нет ни лица, ни чего бы то ни было, что взяло бы на себя ответственность за него. Оно безлично, как «вечереет» или «холодает»; акт существования, возвращающий нам любое отрицание, которым мы пытались бы устранить его, некая неотвратимость голого акта существования.

Представляя себе безличность этого акта, я вовсе не мыслю тот неопределенный фон, о котором говорится в учебниках философии, то есть то, из чего восприятие выхватывает вещи. Этот неопределенный фон уже есть сущее и нечто, он уже включается в категорию имени существительного; здесь уже появляется зачаточная личность, свойственная всему существующему. А акт существования, до которого мы пытаемся добраться, это само «бытие», не выразимое существительным; это глагол. Акт существования нельзя утверждать, ибо утверждают всегда нечто сущее, но он неотступен, ибо отрицать его невозможно. Эта стихия бытия, это бытие как «поле сил» вновь возникает за каждым отрицанием, как поле любых отрицаний утверждений. Оно не привязано ни к какому сущему, потому-то мы и называем его ничейным, или анонимным.

* * *

Попробуем подойти к этому с другой стороны. Вот бессонница. Это уже не воображаемое переживание. Бессонница состоит в сознании того, что этому конца не будет, то есть что нет никакой возможности вывести себя из состояния привязавшейся неусыпности, бдение без цели. Стоит ему к тебе прицепиться, как теряешь всякое представление, откуда ты взялся и куда идешь. Настоящее склеилось с прошлым и целиком, ничего не изменяя, ему наследует. Длится и длится одно и то же настоящее или одно и то же прошлое. Даже воспоминание было бы по отношению к нему освобождением. А тут время не начинается ни от чего, ничто не отдаляется и не исчезает из виду. Одни внешние шумы, могущие метить бессонницу, вносят начала в эту ситуацию без начала и конца, в это бессмертие, от которого невозможно спастись, целиком подобного «имеется», безличному существованию, о котором мы только что говорил.

Это бдение, неспособное погрузиться в сон, и будет для нас точной характеристикой того «имеется» и способа, коим акт существования утверждает себя в своем исчезновении. Бдение, от которого не скроешься в бессознательное и невозможно спрятаться в сон, как в свое частное владение, а это как раз без себя, отсутствие всякого себя. Акт существования можно охарактеризовать также через понятие вечности, ибо без существующего он не имеет точки отсчета. Вечный субъект это contradictio inadjectio, ибо субъект уже есть некое начало. Вечный субъект не только не может ничего начать вне себя, он и в себе невозможен, ибо в качестве субъекта он должен быть началом и исключить вечность. Вечность неутолима, так как нет субъекта, который взял бы на себя ответственность за нее.

То, что ничто оборачивается актом существования, можно встретить уже у Хайдеггера. Ведь хайдеггерову ничто присущи своего рода деятельность и бытие ничто ничтожит; оно не покоится. В порождении ничто оно утверждает себя.

Но если уж сравнивать понятие «имеется» с какой-либо большой темой классической философии, я бы упомянул Гераклита. Я имею в виду не миф о потоке, куда нельзя вступить дважды, а его вариант из Кратила поток, куда не вступишь и разуй где не может создаться устойчивость единства, форма всякого существующего. В этом потоке пропадает последний элемент устойчивости, относительно которой следовало бы понимать становление. Акт существования без существующего, обозначенный мною как «имеется», и есть место, где происходит гипостазис.

Но прежде я хочу подробнее остановиться на следствиях. выводимых из этой концепции. Суть ее в том, что мы выдвигаем понятие бытия без ничто, без какой бы то ни было лазейки. Ничто невозможно, и потому самоубийство эта последняя возможность овладеть бытием не может осуществиться. Ты больше не владеешь ничем, ты в абсурде. Самоубийство казалось последним средством в борьбе с абсурдом.

Я имею в виду самоубийство в широком смысле Макбета: он сражается, даже понимая, что сражаться уже бесполезно. Эта власть, то есть возможность придать существованию смысл благодаря возможному самоубийству, непременная черта трагедии. Вспомним возглас Джульетты в третьем акте Ромео и Джульетты. «У меня есть еще возможность умереть», это по-прежнему триумф над роком. Пожалуй, трагедию в целом нельзя назвать победой судьбы над свободой, ибо принимая смерть в момент кажущегося торжества судьбы, герой ускользает от нее.

Именно поэтому Гамлет превосходит трагедию; иначе говоря, это трагедия трагедии. Гамлет понимает, что «не быть» может быть невозможно, что даже через самоубийство совладать с абсурдом невозможно. Представление о неотвратимом и безысходном бытии полагает присущую бытию абсурдность. Не потому бытие зло, что конечно, а потому, что безгранично. По Хайдеггеру, тревога (Angst) – это испытываемое ничто. Но если под смертью подразумевать ничто, то не есть ли тревога, напротив, факт невозможности умереть?

* * *

Может показаться парадоксальным, что «имеется» охарактеризовано у нас как бдение: уж не приписываем ли мы сознания чистому событию существования? Но давайте спросим себя: можно ли определить сознание как бдение?

Не вернее ли сказать, что сознание есть возможность вырваться из бдения; не заключается ли сознание в строгом смысле слова в таком бдении, которое опирается на возможность заснуть; а действительность Я не есть ли это способность выйти из ситуации безличного бдения? Сознание причастно к бдению, это так; но отличительная черта его непременная способность зайти, скрыться и уснуть.

Сознание есть способность уснуть. Бегство в полноту есть как бы парадокс сознания.

Вывихнутое время. Между насилием и духом

Подняться наверх