Читать книгу Миля за милей - - Страница 6

А в интернате жизнь шла своим чередом. Шара́пили (это по схшовски – хулиганили), веселились, дрались и учились. Просто так жить было скучно, и мы все время устраивали друг другу какие-нибудь мелкие пакости. То ножки отвинтим у кровати и поставим так, чтобы она в нужный момент рухнула на потеху всему народу, то ещё какую-нибудь забаву придумаем. Мне, например, однажды прибили тапки гвоздями к паркету. Я проснулся, сунул ноги в тапки и пошёл… Носом об пол. Очень смешно! Ага!.. Могли забить дверку тумбочки гвоздями (это тем, кто там жрачку припрятывал).

Кстати, о «жрунах». Одного такого мы проучили очень ловко. Были у нас шкафы заграничные, наверно венгерские, с маленькими английскими замочками. Некоторые ребята захватили себе такие шкафчики. Один в меру упитанный личина приоткрывал свой шкафчик с оглядкой, что-то оттуда доставал и быстренько закрывал дверку. Мы, конечно, не могли не заметить в эту щёлку кучу всяких сладостей: шоколадки, конфетки и всякое другое, чего так не хватало в детстве вообще, а уж тем более в детстве интернатовском. Смириться с этим мы не могли. Однажды, когда он отлучился на долгое время, мы отодвинули шкаф, открутили шурупы, фиксирующие заднюю стенку, сожрали всё, что можно было, а обертки, фантики и шкурки от мандаринов аккуратно сложили обратно, и завинтили стенку, как и было. Можно себе представить реакцию нашего обжоры, когда он это увидел (а мы наблюдали за его реакцией). Но надо отдать должное его детскому самообладанию – он сделал вид, что ничего не произошло. Я думаю, для него это был хороший урок жизни.

В одном классе со мной учился Коля Туркин. Впоследствии выдающийся художник-керамист, один из возрождателей Фенинской полихромной майолики Гжели. Он как-то повзрослел раньше, чем все остальные. Читал какие-то взрослые книги, курить начал раньше всех. Был немногословен, и всегда со слегка луковой улыбкой на губах. Не могу сказать, что мы с ним были друзьями. Я к нему относился с уважением, а он ко мне, поскольку я был самый мелкий в нашем классе, скорее, как покровитель. Наши кровати в палате стояли рядом. Мы, обитатели палаты № 6, как мы её иногда называли, (кто читал Чехова, тот понимает, о чем речь) были сторонниками здорового образа жизни, перед сном нараспашку открывали окна и хорошо проветривали комнату. И вот однажды, хорошим морозным вечером, я забегаю в палату после вечернего туалета, свет уже выключен, колотун – почти как на улице. Я быстро раздеваюсь и с разбегу – нырь в кровать. И… вскакиваю, как будто меня кинули на сковородку! Оказывается, пока я умывался и чистил зубы, мне под простыню сунули сосульку длиной почти на всю кровать. Я в потёмках не заметил никакого подвоха и плюхнулся на неё всем своим разгорячённым телом. Все конечно давай ржать, и я вместе с ними. А устроил это всё Коля Туркин.

Но я затаился. Я решил, что не останусь у него в долгу. У нас на подоконниках в горшках росла душистая герань. Мне её запах очень сильно не нравился. Он был такой приторный, до отвращения. Однажды я, пересиливая себя, набрал листочков с этих кустов и, пока Коля умывался, напихал их ему в наволочку. Лёг и жду реакции. Ну и уснул, конечно. На следующее утро просыпаюсь и пытаюсь понять: что-нибудь произошло? Всё как обычно. Тогда я не выдержал, и спрашиваю:

– Ты что, ничего не ощутил?

– А что я должен был ощутить?

– Да я тебе такой дряни в наволочку напихал, а ты хоть бы хны.

– Да-а?! А я думаю, что это за запах такой приятный был всю ночь! Да, неудачная получилась месть.

В то время в табачных киосках стали продавать нюхательную махорку. Коля Туркин, как приверженец русских традиций, сам пристрастился нюхать табачок и кое-кого ещё пристрастил. Однажды они устроили мне такую штуку. Во сне, а спал я очень крепко, они скрутили кульком газетку, всыпали туда полную пачку нюхательной махорки, и на вдохе сунули мне в ноздрю. Я засосал всю пачку, и дальше было страшно… Я вскочил, чихая подбежал к окну, открыл его и чихал, и чихал, и чихал… На Лаврушинский переулок, на Третьяковскую галерею, на памятник Третьякову, на фуражку милиционера, охраняющего Третьяковку. Окно было в соплях, подоконник – в слезах. Продолжалось это, как мне казалось, очень долго. Наконец, под ржание однопалатников я прочихался и опять ржал вместе со всеми. Такая штука описана у Помяловского в «Очерках Бурсы». Называется, если мне не изменяет память, «Коза».

Случались и грустные истории, чтобы не сказать, драматичные. У нас с братом был аквариум. Большой (по тем временам) красивый, со всякими штучками типа коряги или обломка древней колонны. Ну и, конечно, рыбки, почти полный набор, который в те времена можно было купить на «птичьем» рынке. Но это дома, а я дома бываю один день в неделю. И вот, я предложил ребятам завести аквариум, чтобы оживить нашу «палату № 6». Идея всем понравилась. Скинулись по рублю, и я поехал на «птичку».

«Птичий рынок» в Калитника́х – это целый мир. Чего только здесь не продавали! Любую живность, начиная от дафний (это такие мелкие рачки для кормления аквариумных рыбок, живут в каждой луже) – и до любых пород собак, от карманных до, например, московской сторожевой. Конечно, продавали и птиц, а как же без них, ведь рынок то – «птичий». Различные самодельные приспособы для всего: для аквариума, для птиц, для кошек и собак. А какие типажи там встречались… и продавцы и покупатели. Можно было в кино снимать без грима. Наверняка, была и незаконная торговля, но я в то время об этом даже не подозревал.

В общем, я прикупил все, что нужно. Опытной рукой соорудил кусочек речного дна, насыпал мелкого гравия, насадил водоросли, разбросал ракушек, положил специально вываренную корягу. Готово. Можно ехать за рыбками. Ещё один визит на «птичку» и вот они: Данио-рерио, барбусы, меченосцы разных цветов, скалярии и, конечно, неоны – эти красавцы со светящейся полосой на боку! Все собрались вокруг аквариума. Запускаю! Несколько секунд рыбной паники, и вдруг всё успокоилось, как будто каждый знал своё место. Красота! Всем нравится, даже воспитателям. Некоторые ребята даже рисуют их. Все норовят покормить, но я инструктирую – нельзя. Кормить по расписанию. К нам ходят ребята и девчата из других палат. Смотрят, любуются. Просят, а можно покормить? Ну ладно, постучу по стеклу, весь косяк рыб тут как тут. Засыпаем немного корма – обед! Всем хорошо.

Через неделю я, как обычно, поехал на выходные домой. Возвращаюсь в понедельник утром, и с порога вижу – что-то не так! Вода в аквариуме замутнела, рыбок не видать. Я подбегаю и, действительно, ни одной рыбки не видно. Умерли? Ну, бывает. Но нету и дохлых рыб. И вдруг я замечаю: над подоконником растянута ниточка, а на ней сушатся все бывшие обитатели аквариума… Такой воблы мир ещё не видел! Немая сцена! Кулаки сжались, волосы встали дыбом… Гааадыыы!!! Но в палате никого не было. Видимо, понимая всю тяжесть своего злодейства, эти сволочи убежали на уроки до того, как я пришёл. И правильно сделали. Уж я бы им рожи натёр. Неделю я с ними не разговаривал.

Да, надо признать, что некоторые шутки были на грани. Случались и просто опасные для здоровья, а иногда и для жизни, может быть. Старшики, например, могли вывесить личину за ноги из окна интерната, а это четвёртый этаж… Как говорила моя бабушка – «идивоты проклятые».

Вот такая разнообразная жизнь была в интернате. Но это, что касается взаимоотношений одноклассников или, по крайней мере, однопалатников. Отношения личин со старшиками были сложнее. Тем более учеников с воспитателями.

Кстати, о воспитателях. Естественно, обитатели интерната всегда были в некой оппозиции к воспитателям. Это, наверно, вполне нормально для подобных заведений. Хотя нельзя сказать, что все воспитатели были стервами. С некоторыми мы просто по-настоящему дружили. Одна из них была Ольга Михайловна Голодная. Дочь, теперь никому неизвестного, поэта Голодного, который жил в знаменитом «Доме писателей», расположенном прямо по соседству с МСХШ. Этот дом прославился не только огромным количеством знаменитых и не знаменитых писателей, когда-то проживавших в нём, но и тем, что он явился прообразом «Дома Драмлита» в бессмертном романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Именно в нём жил критик Латунский, и в нём же Маргарита, превратившись в ведьму, устроила погром.

Так вот, Ольга Михайловна, молодая красивая блондинка, была для нас скорее старшим товарищем, хотя некоторые старшики, возможно, хотели от неё больше чем просто товарищеских отношений. Однажды она, не помню, по какой причине, пригласила нас к себе в квартиру помыться. В ванной комнате на стенке висела фотография с её изображением в обнаженном виде. Это был шок… После этого мы её не просто любили, мы её уважали!

Ближе к концу моего обитания в интернате появилась Лариса Григорьевна (возможно имя я помню не точно). Она была гимнастка, настоящая гимнастка, кажется, мастер спорта. Приходила на работу в короткой юбке, вся такая ладная, стройная, подтянутая. В интернате была утренняя зарядка, но почти никто на неё не ходил. А когда пришла Лариса Григорьевна, посещаемость мальчиками выросла почти до ста процентов.

Но, бывало, мы устраивали настоящий «шарап». Некоторые наши проделки сейчас могли бы сойти за творческую «акцию», но тогда они заслуженно считались хулиганством. Например, однажды старшие ребята, намешав гипс с опилками, развели его как полагается и, используя полиэтиленовый пакет в качестве кондитерского мешка, выдавили из него… нет, не розочку. Ну, сами догадываетесь, что может предложить мальчикам их убогая фантазия. Когда «изделие» подсохло, живописцы покрасили «это» в натуральные цвета, доказав, что годы обучения прошли не зря. Улучив момент, когда все обитатели интерната ушли на ужин, ребята подложили эту штуку под дверь «воспитательской». Оставалось ждать, и мы ждали. В этот вечер дежурила самая наша «нервная» воспиталка – Вера Сергеевна. Когда она обнаружила «мину» под дверью своего кабинета, она дала полную волю эмоциям и свалилась в пике неконтролируемой истерики. Все наблюдатели не на шутку перепугались, потому что никак не ожидали от неё такой бурной реакции на «маленькую детскую шалость». Дело пахло керосином. И, чтобы как-то успокоить нашу впечатлительную воспитательницу, Коля Шишкин взял эту штуку в руки и, сунув её прямо под нос Вере Сергеевне, успокаивающим тоном сказал: «Да оно не настоящее»… Ну, тут уже Вера Сергеевна чуть не хлопнулась в обморок.

Сами понимаете, после таких выходок на ковёр вызывались все, не только зачинщики, и разборка была по полной программе. Вплоть до исключения из интерната, а иногда и из школы. В тот раз, как ни странно, выгнали только Колю Шишкина. Но бывали «санкции» и покруче. Так попал под раздачу и вылетел из интерната Андрей Балашов, будущий академик, между прочим. Исключили, в конце концов, и Колю Туркина и не только из интерната, но и из школы. Правда, его исключили по каким-то другим соображениям. Во-первых, он был верующим человеком, а тогда это было почти преступление. Ходил с длинными волосами, слишком длинными, в хромовых сапогах, в какой-то купеческой жилетке. В общем, вёл себя абсолютно «вызывающе». Впоследствии Коля поступил в Абрамцевское художественно-промышленное училище, и работал в Гжели, где, был инициатором возрождения многоцветной Гжельской майолики, но я об этом уже говорил. Кроме этого, он создал большое количество керамических произведений в авторской неповторимой манере, наполненной каким-то загадочным философским смыслом.

И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.

Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.

Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…

Надо сказать, что центр Москвы в то время был совсем не такой как сейчас. Многие ещё помнят этот почти провинциальный уклад. Небольшие особнячки, тихие переулки, бабушки на лавочках в тапочках и халатах. Недаром говорят, Москва – большая деревня. Тогда каждый прохожий мог тебе показать (без навигатора), где находится какая улица или переулок. Не то, что сейчас. Школа находилась в самом, можно сказать, сердце столицы. Напротив – Третьяковская галерея, через речку – Кремль с его музеями, в километре ходьбы – Пушкинский музей и бассейн Москва. Ещё нам очень нравился зоологический музей и зоопарк, куда мы регулярно бегали делать наброски. Нас везде пускали бесплатно по «корочкам» художественной школы. И это очень правильно. Так и должно быть! Те, кто хотят быть художниками, должны жить в музеях. В Третьяковку, например, я бегал даже на больших переменках. Наши вахтёршы на входе в школу (это были две пожилые татарки, которые жили прямо в школе, в какой-то специальной комнатушке) ругались на меня из-за того, что я часто бегаю туда-сюда, и обзывали меня «кырнос хайвань». «Кырнос» – это, я так понимаю, курносый, а «хайвань» – понятия не имею, что такое. Зато я изучил Третьяковку как свой родной дом. Точно знал, где висит та или другая картина, тогда, конечно, предпочтения были не такие как теперь. Например, залы с иконами и двадцатым веком меня интересовали гораздо меньше, чем залы, например, с картинами Перова или Васнецова. Чуть позже (а вообще-то вру, сразу) стал обращать внимание на картины типа «Вирсавия» Брюллова или «спящая Венера» Буше в Пушкинском музее. Туда (в картину) хотелось зайти.

Но вернёмся в школу. В четвёртом классе к нам присоединился ещё один ученик – Петя Манизер (теперь он Пётр Оттович), внук Матвея Генриховича Манизера, знаменитого на всю страну скульптора-монументалиста. Самое известное его творение, знакомое всем москвичам, – это согбенные фигуры на станции метро «Площадь революции». Это те, у которых суеверные москвичи натирают всякие детали. Собаке бдительного пограничника, например, скоро протрут нос до дырки, а у революционного матроса наган выглядит как золотой ключик Буратино. Хорошо, что у нас не строят статуи Приапу как в древнем Риме, а то ему тоже чего-нибудь натирали бы.

Петруха, а именно так мы называли Петю, влился в коллектив без особых проблем. Он был весёлым и свойским. Знал много про то, как делать скульптуру, ведь он жил в мастерской скульптора. Поэтому, если мы пытались что-то отформовать или возникали ещё какие-то технические вопросы, то тут первым консультантом был, конечно, Петруха. И, наверное, не случайно, что теперь он ведёт технологию материалов в Суриковском институте. Благодаря Петрухе, мы периодически посещали знаменитую мастерскую-музей Манизера, недалеко от метро Динамо. Это действительно был музей, но не только. Там мы увидели скульптурную кухню. То, что было неведомо нам, детям, у которых родители не были художниками.

Учёба постоянно сопровождалась какими-нибудь приколами. То Петруху в ванну с глиной окунём, то… как-то засунули ему в сумку железный блин, который мы использовали вместо наковальни, не очень тяжелый, всего килограмм шестнадцать. Как только прозвучал звонок, Петруха бегом в раздевалку, схватил за ремень свою сумку, ну и убежал вместе с ремнем, а сумка осталась стоять на месте.

Был у нас в группе ещё один мальчик, Андрюша Автеньев. Когда он работал, то был так увлечён, что порой впадал в экстатическое состояние, мог, например, почти законченный портрет начать «поправлять» лопатой. Мы над ним частенько подшучивали. Однажды я подошел к нему, и нарочито серьёзно стал обсуждать с ним его скульптуру, а Лёха, мой дружок, тихонечко вылил ему в карман халата стакан воды. Я, конечно же, сразу отошёл к своей работе. Через минуту послышались истошные крики нашего Андрюши. А девчонки начали его подкалывать. Мол, так увлёкся работой, что не заметил, как описался. Мы не унимались. Как-то привязали ему верёвочку за хлястик халата, а второй конец – за низ ножки скульптурного станка. Как только прозвучал звонок на перемену, Андрюша рванул к выходу, ну и станок, конечно, упал, и упал громко! Вот радости-то было. Да-а! Как говорит моя жена про мальчиков: «ну что с них взять – четверти хромосомы не хватает». Хотя девочки тоже иногда сочиняли такие выходки, что в этом им позавидовали бы даже граждане республики ШКИД. Но об этом пусть лучше сами расскажут. Скажу только, что как объект для влюблённости они нас интересовали тогда куда больше, чем как будущие художники.

А вообще, наша скульптурная группа была дружная.

Отдельной страницей нашей учёбы были практики. У живописцев были свои, у скульпторов свои, иногда нас объединяли. Ездили в какой-то пионерский лагерь в Подмосковье, недалеко от Истры. Из мсхшовцев был сформирован отдельный отряд, не похожий на пионерский. Мы не подчинялись общему распорядку пионерского лагеря, имели право покидать территорию и не приходить на обед. Только к вечерней «линейке» (это как вечерняя поверка в армии) должны были вернуться в лагерь. Я помню, что перезнакомился со всеми пацанами в соседней деревне и с каким-то очень мастеровитым мужиком, который из двигателя запорожца соорудил себе пилораму. Хваткий дядька, всё умел. А ещё он был художник. Паял из проволочек какие-то пейзажи, целые деревенские сценки с человечками, домами, деревьями, заборами и всякой деревенской утварью.

Мы после завтрака уходили из лагеря на весь день и рисовали, ловили рыбу с деревенскими пацанами, просто шатались по округе. В общем, вели, в отличие от настоящих пионеров, свободный образ жизни. Вот как раз в эту практику я больше всего и применил свои самбистские навыки. Что-то пробило меня на драки, не проходило дня, чтобы я с кем-нибудь не схлестнулся. Иногда со своими, иногда с пионерами, но ни разу не подрался с деревенскими (наверно работал инстинкт самосохранения, те просто так не спустили бы). Драки, правда, почти всегда были бескровными и без особых последствий, потому что больше походили на борьбу. А поскольку я всё-таки ходил в секцию самбо, то в большинстве случаев выходил из этих потасовок победителем. Однажды я задрался с пионером из нашего лагеря. Этот пионер вместо того, чтобы бороться как все нормальные люди, встал в позу боксёра и всем своим видом показал, что сейчас будет меня бить. Но у меня тоже был некий опыт махания кулаками, правда, не очень удачный. И я махнул… И не попал… Зато он попал. Я попятился назад и плюхнулся в клумбу задницей, в голове летали мотыльки, и слышалась какая-то мелодия. Слава богу, на этом драка закончилась. Мы потом с этим парнем стали приятелями. Он, в отличие от меня, ходил в секцию бокса. Ну, я, собственно, это сразу понял.

Не припомню, в каком классе у нас была практика в Ленинграде. Жили мы в ЛСХШ, это такая же школа как наша, только в Ленинграде. Мы захватили маленькую, на четверых, комнату в интернате (остальные были очень большие, на 12–15 человек) и жили как царьки. Я в Ленинграде до этого не был ни разу. Город просто снёс мне крышу. Летний сад, Марсово поле, Сенатская площадь с Медным всадником… Все было потрясающе, масштабно, красиво и величественно. Вместо того чтобы рисовать, мы с Лёхой день и ночь рысачили по городу. И не только по парадным проспектам, забредали и в мрачные переулки с знаменитыми дворами-колодцами. Так было всё узнаваемо, ведь только недавно мы прочитали роман «Преступление и наказание».

Допуск в Эрмитаж и Русский музей у нас был неограниченный. Листы бумаги с печатями позволяли нам рисовать в этих музеях в любых местах, в любое время. К концу практики я ориентировался в Эрмитаже точно лучше, чем революционер Халтурин, который однажды пытался его взорвать. Сколько нового я узнал про искусство тогда, трудно описать. Никакие уроки по истории искусств не сравнятся с живым восприятием произведений.

Но практика без приколов – это не практика. И опять Андрюша был главным объектом для наших выходок. Ночами он, как впрочем, и все остальные, не обременённые заботами дети, спал мертвецким сном, но почему-то, как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, «в натуре», то есть голый. Однажды ночью мы потихонечку вынесли его кровать вместе с ним в коридор, а утром, когда воспитатели начали кричать «всем подъём», стали наблюдать за ним. Андрюша проснулся, откинул одеяло, сел на кровати и долго протирал глаза. Мимо с зубными щётками ходили мальчики и девочки с округлёнными глазами и отвисшими челюстями. Нам казалось, что прошло довольно много времени, пока Андрюша спохватился и с криками «я бя бю» (это означало «я тебя убью») бросился к нам в комнату. А нам не хотелось, чтобы он нас убивал, и мы держали дверь с той стороны, не давая её открыть. Ещё некоторое время Андрюша, штурмовал дверь, восхищая всех своим «атлетическим» телосложением. Потом, окончательно проснувшись, завернулся, как Цезарь, в простыню и убежал в туалет.

Справедливости ради надо отметить, что «прикалывали» мы не только Андрюшу. Попадали под раздачу и Лёха, и я, и Петруха. Однажды устроили Лёхе небольшой цирк. Кровати с панцирной сеткой были продавлены почти до пола. И некоторые интернатовские аборигены сбили себе щиты из досок. Я и Лёха захватили такие щиты и спали на них как на нарах. Всё лучше, чем как в гамаке. Мы привыкли плюхаться на жёсткую кровать, зная, что она не проминается. И вот, пока Лёха бегал за пирожками, мы с Петрухой вынули из-под матраса этот щит, как-то неловко спрятали его за шторку, и ждём как ни в чем не бывало. Лёха вернулся и, видя наши лукавые рожи, что-то заподозрил. Начал всё внимательно осматривать. Нам показалось, что всё сорвалось, но он, как ни странно, не обнаружил подвоха, и удовлетворённый собственной бдительностью, плюхнулся на кровать… Ноги выше головы, затылком об стенку, глаза как у какающего филиппинского лемура! И в довершение всего из-за шторки на него грохнулся тот самый щит. Ржали так, что Андрюша, чуть не умер, но мы к этому привыкли, поэтому скорую не вызывали.

А ещё мы с Лёхой обнаружили совсем рядом со школой кинотеатр «Кинематограф». Это был кинотеатр, в котором показывали старые фильмы (в Москве был подобный, назывался «Иллюзион»). Попасть на сеанс в этот кинотеатр было практически невозможно. Все билеты были раскуплены. Но мы быстро поняли, что можно покупать билеты предварительно. Утром мы заходили в кинотеатр и покупали билеты на сеанс, который будет через несколько дней. Так мы посмотрели почти все фильмы, которые шли во время нашей практики. Знаменитый «Джордж из Динки-джаза», «Подвиги Геракла», фильм УЖАСОВ «Тёмные глаза Лондона». Ооо… это было страшно. Ну и кое-что ещё из подобной муры. Наверняка, там показывали и хорошие фильмы, помню «Мост Ватерлоо», но нам такое кино было тогда не очень интересно. Почему-то все эти фильмы считались «трофейными», хотя большинство из них были не немецкие.

И всё это – за один месяц практики! Ещё выезжали в Кондопогу, живописцы ездили в Хиву и привозили оттуда огромное количество потрясающих натурных этюдов. В общем, было классно! И весело, и полезно. А, кроме того, случались ещё всякие любовные истории, но об этом отдельно.

Интернат. Пацаны первого класса и пионервожатый Лёня Лар.

Портрет Лидии Арсентьевны Богачевой.

(автор Петр Богачёв)