Читать книгу Гитара в литературе - - Страница 74

Григорьев,       Аполлон

      Александрович (1822-1864)

      –

      русский

      литературный

      и театральный критик, поэт. Воспоминания. По мировоззрению почвенник. В центре лирики Григо

рьева–раздумья       и

      страдания романтической

      личности.

      Цикл

      «Борьба» (полностью издан в 1857, в том числе

стихиромансы «О, говори хоть ты со мной…» и «Цыганская венгерка»), цикл «Импровизации странствующего романтика» (1860). Поэмаисповедь       «Вверх

      по

      Во

лге»       (1862).

Автобиографическая проза.

На рубеже 60-х годов XIX века Аполлон Григорьев побывал в Италии и, разумеется, посетил Венецию. Его описание карнавала в поэме «Venezia la bella» красочно, изобилует деталями. Есть, конечно же, Риальто, каналы, Мост вздохов – едва ли не вся топонимика знаменитого города. И музыка. «Мой гондольер все ближе путь держал / К палаццо, из которого летели / Канцоны звуки. Голос наполнял / Весь воздух; тихо вслед ему звенели / Гитарные аккорды. Ночь была / Такая, что хотелось плакать…»

Отчего же гитара навеяла Григорьеву печальные думы среди праздника? Дело в том, что он многие годы был влюблен в Леониду Яковлевну Визард, красивую москвичку французского происхождения, не отвечавшую ему взаимностью, и это неразделенное чувство отравляло горечью сердце поэта. Чуть ниже он напрямую обращается к предмету своих воздыханий: «Твоим мольбам, мечтам, восторгам, мукам / Отвечу я, сказавшись чутко им / Фиалки скромной запахом ночным, / Гитары тихим, тáинственным звуком».

В отличие от многих русских литераторов, Григорьев понимал душу этого дивного инструмента!

Конечно же, говорить о семиструнной гитаре, не процитировав хоть несколько строк из знаменитой «Цыганской венгерки» Аполлона Григорьева, просто немыслимо. В этом стихотворении, помимо метких характеристик знатока гитарной музыки, есть и разъяснение того, почему русский человек в хмельном угаре жаждет песен и перебора струн.

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли… С детства памятный напев, Старый друг мой – ты ли?

Как тебя мне не узнать?

На тебе лежит печать Буйного похмелья, Горького веселья!

Это ты, загул лихой,

Ты – слиянье грусти злой С сладострастьем баядерки – Ты, мотив венгерки!

Квинты резко дребезжат,

Сыплют дробью звуки…

Звуки ноют и визжат,

Словно стоны муки…

Вот проходка по баскам

С удалью небрежной, А за нею – звон и гам Буйный и мятежный.

Перебор… и квинта вновь

Ноет-завывает;

Приливает к сердцу кровь,

Голова пылает…

Как от муки завизжи,

Как дитя от боли, Всею скорбью дребезжи Распроклятой доли!

Пусть больнее и больней

Занывают звуки,

Чтобы сердце поскорей Лопнуло от муки!

Как не узнать в лирическом герое этого стихотворения мятежную натуру знаменитых литературных персонажей – Дмитрия Карамазова из романа Достоевского или Феди Протасова из драмы «Живой труп» Льва Толстого! Та же надрывная тоска, натужное веселье, душевный надлом и наивная попытка решить острейшие жизненные проблемы извечным русским способом: «Ты завей его, завей, / Веревочкой горе…»

И гитара с цыганской песней помогала хоть на миг забыться, почувствовать сиюминутное облегчение!

Из русских поэтов, пожалуй, лишь Аполлон Григорьев по-настоящему понимал душу гитары. «О, говори хоть ты со мной, / Подруга семиструнная! / Душа полна такой тоской, / А ночь такая лунная!.. / И до зари готов с тобой / Вести беседу эту я… / Договори лишь мне, допой / Ты песню недопетую!» (Стихотворение «О, говори хоть ты со мной…»)

Да, этот певец «чистой красоты» отличался редкостным художественным чутьем, умением вникать в тайный смысл гитарной мелодии и наслаждаться ею всем сердцем.

Описывая свои детские годы в «Воспоминаниях», Аполлон Григорьев с нежностью говорит об отце, оказавшем на него сильнейшее влияние. В числе гостей «…люди все были подходящие – и уступчивостью и добрыми правилами отличались. Многие даже приятными талантами блистали – и гитара переходила из рук в руки, и молодые здоровые голоса, с особенною грациею и с своего рода меланхолиею…»

Так что гитара не могла остаться в стороне от увлечений пытливого мальчугана, что впоследствии предопределило его жизнь.

Аполлон Григорьев вспоминал, как в молодые годы он пытался изучать философию Гегеля, причем начал с самой трудной его книги – «Феноменологии духа». «И сижу я это, бывало, тогда по целым вечерам зимним над «психологическими очерками» немецкого хера профессора и мучу я свой бедный мозг… А за стеной вдруг, как на смех: «Две гитары, зазвенев, / Жалобно заныли», – и мятежная дрожь венгерки бежит по их струнам, или шелест девственно-легких шагов раздается над потолком, и образы встают вслед за звуками и шелестом, и жадно начинает душа просить жизни, жизни и все жизни… Так просидел я несколько вечеров, да и возвратил другу книгу с наивнейшим сознанием, что никак не могу я заставить себя ею заинтересоваться». («Воспоминания»)

Забавно: автор слов той самой «Цыганской венгерки», которая звучала по соседству, бросил схоластические упражнения, осознав, что его истинное призвание – гитара и поэзия.

Аполлон Григорьев, как известно, неплохо играл на семиструнной гитаре, но его увлечение порой вызывало насмешки. Особенно отличался в этом Е.Н. Эдельсон, товарищ поэта по кружку «молодой редакции» «Москвитянина». Тем не менее, однажды Эдельсон признал свою неправоту. В рассказе «Великий трагик» Григорьев так воспроизводит данный эпизод: «Один из злых приятелей, из лютейших и безжалостнейших врагов моей гитары, – в минуту спекулятивного настроения, когда всякое безобразие объясняется высшими принципами, понял это. «Господа, – сказал он, обращаясь к другим приятелям, – они в это время играли все в карты, а я, уставши играть, и, взявшись за лежавшую на диване гитару, старался выщипать унылые и вместе уносящие тоны «Венгерки»… – Господа, – сказал мой приятель, – я понимаю, что он слышит в этих тонах не то, что мы слышим, а совсем другое».

Возможно, Григорьев в тот момент пытался сочинить новую песню, и Эдельсон стал свидетелем того, как рождается поэтическое вдохновение.

В рассказе «Великий трагик» бросается в глаза замечательный фрагмент о гитаре, который стоит процитировать. Речь идет об Иване Ивановиче, литературном двойнике поэта: «Да… он отлично играет на гитаре, хоть никогда этим, как, может быть, и ничем вообще серьезно, – не занимался – и от него-то с предпоследней полосы нашей общей с ним жизни происходит моя несчастная страсть к этому инструменту, очень нелегко дающемуся, несмотря на все мои труды и усилия… Есть безнадежные страсти, и они с летами безнадежно же укореняются. Выщипывать иногда тоны из непослушного инструмента стало для меня такой же необходимостью, как выпить утром стакан чаю… Во всяком случае, в моей гитарной страсти виноват Иван Иванович, виноваты эти полные, могучие и вместе с тем мягкие, унылые, как-то интимные звуки, которые слышал я только от него и от Соколовского и которые, как идеал, звучат в моих ушах, когда я выламываю свои пальцы».

Аполлон Григорьев по отношению к гитаре – предшественник Федерико Гарсиа Лорки. Он понимал душу этого инструмента и всем сердцем любил его.

Московские цыгане и гениальный гитарист-импровизатор Михаил Высотский неразрывны в сознании почитателей русской старины. Влияние их было обоюдным. По словам Аполлона Григорьева, «все до дерзости смелые ходы голосов, все безумные порывы лиризма, все беснование дикого хора, все оскорбляющие фешенебельный слух резкости покойный Высотский перенес в свои композиции». («Воспоминания»)

Сам Аполлон Григорьев, поэт, гитарист, весельчак и неординарный человек, походил на Высотского, оба были московскими «достопримечательностями».