Читать книгу Спокойная ночь - - Страница 2

– Привез, тёть Нин! Встречайте сидельца, – крикнул Глеб, занося в квартиру пакеты с купленными по дороге продуктами.

Из крохотной хрущевской кухоньки вышла стройная, не старая еще, но уже наполовину седая женщина. На осунувшемся бледном лице особенно выделялись большие карие глаза, с выражением тихой скорби, которую не могли скрыть даже слезы радости. Тонкие руки, казалось, парили в воздухе, будто все эти дни она только и делала, что обнимала сидевшего в полицейских застенках сына.

Антон, виновато топтавшийся на пороге, шагнул в объятия матери и приник щекой к ее плечу.

– Все в порядке, мам, не плачь, пожалуйста. Видишь же – живой и здоровый.

– Антошенька, сынок, – шептала она, гладя сына по волосам, а слезы текли ручьем.

– Я пойду, теть Нин, – смутился Глеб. – Мне еще курсовую писать.

– Никуда ты не пойдешь, – строго сказала Нина Федоровна, вытирая фартуком глаза и стягивая с сына куртку. – Марш в ванную, умываться. Пельмени я для кого готовила?

– Мам, ну что ты, я сам, – отстранился Антон от матери, взявшейся расстегивать его рубашку, пока Глеб намыливал руки.

– Сам, Антошенька, сам, – с умилением вздохнула мать, продолжая касаться плеч, рук, головы сына, будто хотела убедиться, что перед ней не привидение.

– Ну мам, – недовольно буркнул Антон, когда уже стоял в ванной в одних трусах, а мать все глядела на него, держа в руках его грязную одежду.

– Боже мой, как ты похудел… Они тебя били? – вдруг прошептала она сдавленным голосом, увидев синие полосы на запястьях сына.

– Да нет, это… так… До свадьбы заживет, – неуклюже попытался успокоить мать Антон и поспешил захлопнуть дверь, чтобы снова не видеть ее слез.

Он долго стоял под горячим душем. А потом, намылив тело, так усердно орудовал мочалкой, будто хотел вместе с тюремной грязью содрать с себя кожу. Глеб в это время налегал на угощение, не забывая нахваливать хозяйку и развлекая ее историями из студенческой жизни. Нина Федоровна смотрела на него как на сына и совершенно невпопад приговаривала: «Слава Богу, Глебушка! Слава Богу!».

Закончив с душем, Антон закутался в старый махровый халат, с большущей дырой под мышкой, уложил расческой слегка подросшую челку набок и босиком (какое счастье!) прошлепал на кухню, пропахшую пельменным духом и специями, которые Глеб обильно подсыпал себе в тарелку.

– Ешь, сынок, – мать заботливо пододвинула Антону дымящуюся горку пельменей.

– Ну куда мне столько, лопну ведь!

– А Вы, теть Нин, отойдите, а то забрызгает, – хохотнул Глеб, уплетая за обе щеки вторую порцию.

– Ешь! – сделала мать сердитое лицо, будто опять перед ней капризный мальчик Антошка, не желающий есть «самую вкусную на свете» манную кашу.

– Антох, не переживай! Если что, я помогу! – шутливо подмигнул Глеб.

– Ну уж нет, сам справлюсь, – сдался Антон и принялся за пельмени.

Конечно же он проголодался: свой завтрак он отдал сокамерникам (скоро на волю!), а обед провел в коридоре начальника СИЗО, ожидая, когда будут готовы бумаги на освобождение. Стакан чая в Маке погоды не сделал: обманутый желудок только недовольно заурчал.

Но едва Антон переступил порог дома и попал в объятия матери, он тут же забыл обо всем на свете. Он вдруг кожей ощутил, что счастье и дом – понятия равнозначные. И он наслаждался этим чувством, как птица, парящая в небе или рыба, плещущаяся в воде. А тут еще и пельмени. И это после пятнадцати дней унылого тюремного рациона, где переваренная перловка с недожаренным рыбным фаршем была обычным блюдом арестантов.

Уплетая пельмени, Антон то и дело благодарно погладывал на мать, буквально не отводившую от него глаз. Он был единственным ее ребенком. И если бы не вера в Бога, то она жила бы только ради него. После того, как муж бросил ее с маленьким сыном, она поставила на себе крест, как на женщине, и больше никогда не смотрела ни на одного мужчину, хотя в молодые годы была хороша собой.

Отца Антон не знал – тот никогда не появлялся в их жизни, да и мать о нем не вспоминала. Только бабушка иной раз ворчала, выговаривая дочери:

– Могла бы и потерпеть, мужики они все такие – нагуляются и снова под женину юбку просятся. Как сына без отца-то растить?

Но Антон из-за своей безотцовщины не особо переживал. Если в других разрушенных семьях матери вынуждены были рассказывать детям басни про папу летчика или капитана, то место отца в сердце Антона занимал его дед – полковник Громов.

Нет, своего деда Антон тоже никогда не видел: он пропал без вести, когда матери было всего десять лет. Но зато от него остались фотографии, которые они с мамой часто пересматривали долгими зимними вечерами.

– А где это дедушка? – спрашивал Антошка мать, тыкая ручонкой в черно-белое фото, на котором группа бравых молодых военных с автоматами и со звездами на широкополых панамах стояла на фоне БМП.

– Это Кандагар, Антош.

– Кандагар, это Россия?

– Нет, сынок, это такая страна далеко на юге, Афганистан называется. Дедушка там… людей защищал.

– От пиратов?

– От бандитов – их там душманами называли.

– Они что, людей душат?

– Не выдумывай, никого они не душат.

– А дедушка их всех поймал? – не унимался Антон.

– Почти, – грустно вздыхала мать. – Ну все, хватит. Молиться и спать.

– Вот вырасту, тоже душманов буду ловить, – шептал Антошка, засыпая и поглаживая спрятанный под подушкой игрушечный пистолет.

Когда Антон подрос и стал «отбиваться от рук», проказничая и увиливая от уроков и домашних дел, он всегда слышал от матери: «Дедушка так никогда бы не поступил» или «Дедушке это точно не понравилось бы». Иногда в воспитательный процесс встревала бабушка: «Вот вернется дедушка, он тебя уму-разуму-то научит». После этих странных слов мать всегда ссорилась с бабушкой и долгое время не водила к ней Антона.

Со временем Антону стало казаться, что дед вышел из дома совсем недавно, и что не сегодня-завтра он непременно вернется. Антон даже представлял, как однажды утром дедушка войдет в дом, поставит в угол свой автомат, снимет панаму, широко, как на той фотографии, улыбнется и скажет: «Ну, Антон, как ты тут без меня? Не шалил, матери с бабушкой помогал?» Картина эта представлялась Антону так ярко, что он падал лицом в подушку и заливался горючими слезами, причитая: «Дедушка, где же ты был? Я так долго тебя ждал, так долго!»

Но проходило время, а дед все не возвращался. Годам к двенадцати Антон уже знал, что, скорее всего, он никогда не вернется. И когда они с мамой собирались в церковь, ему было больно слышать, как бабушка строго выговаривает матери: «И не вздумай там свечку за упокой отцу поставить». Мать только тяжело вздыхала, но, приходя в храм, долго молилась у большого Распятия.

Чтобы не выбирать ничью сторону, Антон повесил над столом большое фото деда. Он стоял на нем в полевой форме на фоне раскидистых пальм, улыбаясь своей широкой открытой улыбкой. Позади него виднелось озеро, на берегу которого паслись диплодоки, а в небе можно было заметить птиц, похожих на птерозавров. «Это дедушка в какой-то южной стране на аттракционе. Кажется, «Эдем» называется», – вспоминал Антон слова матери, слышанные им в детстве. «Где бы ты ни был, дед, тебе там хорошо», – думал он, глядя на снимок. И ему казалось, что дедушка в ответ весело подмигивает.

Когда пришла пора получать паспорт, Антон не сомневаясь выбрал девичью фамилию матери. Бабушка, хоть и не одобряла дочь за развод, была довольна.

– Ну вот, – с облегчением вздыхала она, – Громовых на свете больше стало.

И добавляла строго:

– Смотри, не подведи фамилию-то!

И Антон не подводил: поступив в институт, сразу стал неформальным лидером группы хакеров, боровшихся с «прогнившим режимом». Атмосфера в институте была либеральной: большинство преподавателей принадлежало к поколению 90-х, а из старой профессуры осталось всего трое. Только что прошли президентские выборы в стране, и лекции то и дело превращались в сидячие митинги, на которых преподаватели и студенты костерили власть в хвост и в гриву, за “репрессии” в отношении оппозиции.

Антон с друзьями занимались тем, что выискивали компромат на местных чиновников и распространяли его в сети. Сделать это было нетрудно: то и дело кто-нибудь из сотрудников администрации города попадался на взятках. Прокуратура открывала дела, но редко кто из мздоимцев получал реальные сроки. Ходили слухи, что все в городе: и полиция, и прокуратура находятся под контролем мэра. По мнению кружковцев, он и был головой спрута, душившего в своих "нежных” объятиях весь город. История с предвыборным баннером мэра стала их крайней акцией, расплачиваться за которую пришлось Антону.

Нина Федоровна знала о настроениях сына. Не раз они спорили о том, как нужно относиться к власти, а иногда дело доходило до ссоры.

– Ты прочитай Библию, что там сказано: всякая власть от Бога, Антоша!

– Ну кончено! Даже такая, которая ворует и насилует?

– Как ты можешь такое говорить! Кто ворует? Кто насилует?

– Посмотри на Пирамиду, – злился Антон, показывая пальцем в ту сторону, где высился элитный квартал, состоящий из роскошных особняков, соревнующихся друг с другом в высоте и причудливости архитектурных форм. – Они это что, на честно заработанные построили?

– Может и заработали, откуда ты знаешь?

– Что?! – еще больше кипятился Антон. – Ну, мама… Я тебя не понимаю: как можно закрывать глаза на откровенное зло? Разве этому учит Церковь?

Нина Федоровна, обескураженная таким приёмом, терялась и не знала, что ответить.

– Я не богослов, Антош. Об этом тебе лучше у отца Петра спросить.

Антон раздраженно махал рукой: поступив в институт, он стал реже ходить в храм и почти перестал видеться с духовником. Да и что мог сказать ему священник, регулярно попадающий в объектив камеры вместе с мэром? Антон не говорил этого вслух, боясь обидеть мать, считавшей отца Петра святым человеком.

Мать всегда заканчивала спор строгим предупреждением:

– Помяни мое слово: эти мысли до добра тебя не доведут.

И теперь, когда Антон попал за решетку, она была совсем не рада своему предвидению. Эти пятнадцать дней, проведенные без него, Нина Федоровна горячо молилась и обивала пороги спецприемника в надежде хотя бы глазком увидеть свою кровиночку. Но слышала в ответ только одно: “Свидания и передачи Громову запрещены”. Вспоминая это мучительное время и глядя на покрытые синяками запястья сына, она поневоле начинала роптать и даже гневаться на тех, кто был виновником его и ее страданий.

– Если бы дедушка был жив, они бы не посмели… – тихо, но решительно вымолвила она.

– Что ты, мама? – улыбнулся Антон. – Как ты себе это представляешь? На танке, что ли, приехал бы внука вызволять?

– Класс! – восторженно отреагировал Глеб на картинку, нарисованную Антоном. – Люк так это открывается и оттуда чел с мегафоном: “Эй, там, на киче! Громова с вещами на выход!”

– Не знаю, Антош. Но он бы этого не допустил, – вздохнула мать. – Может, добавки?

– Нет! – дружно вскрикнули друзья и все от души расхохотались.

Напряжение, висевшее в воздухе все это время, растворилось, как пар от пельменей. Глеб тут же засобирался:

– Отдыхай, Антоха! Завтра в институте потараторим.

Провожая друга, Антон остановил его в дверях и сказал вполголоса:

– У нас стукач.

– Ты чё, Антох, быть не может! – удивился Глеб.

– Кто-то же меня сдал.

– И кто это?

– Не знаю. Но надо быть осторожней.

– Ладно, не кипишись, разберемся, – друг хлопнул Антона по плечу и поскакал вниз по лестнице.

Только захлопнулась дверь, как Антон закричал:

– Мама, брюки!

– Так я ж в стирку…

– Что ты наделала! – простонал Антон и кинулся в ванную.

– Да ты не переживай, я еще не включала, – успокоила его мать. – Что там у тебя?

– Фу-у-у, слава Богу! – выдохнул Антон, вытаскивая из стиральной машины брюки. – Так, ничего… Прости…

Драгоценный “бугорок” был на месте. Антон зажал его в кулак и прошел в комнату мимо удивленной и напуганной матери. Закрыв дверь, Антон не раздеваясь упал на кровать и долго лежал, глядя в потолок, крепко сжимая руку. Постепенно «бугорок» размяк, как пластилин, и Антон, с большой осторожностью разделив его пополам, достал из него миниатюрную карту памяти. Очистив её от остатков жвачки, Антон достал со стоящего рядом стола крестообразный адаптер, вставил в него карту и положил обратно. «Потом, все потом», – сказал он себе и провалился в глубокий исцеляющий сон.

Во сне он видел своих знакомых по СИЗО, стоящих посреди камеры с каменными лицами и аплодирующих пляшущей танец живота Медузе Горгоне. Пошло улыбаясь и подмигивая, Медуза манила Антона к себе.