Читать книгу Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - - Страница 3

Мои административные изыскания начались с Новгорода. Одна из причин, подвигших меня провести зиму в этой губернской столице, заключалась в том, что я мог бы изучить там губернское управление, и как только мне выдалась возможность познакомиться кое с кем из начальствующих чиновников, я тут же поведал им о своих замыслах. С благожелательностью, свойственной русским образованным сословиям, все они вызвались оказать мне всяческую помощь, но некоторые из них, по зрелом размышлении, как видно, нашли причины сдержать свой первый великодушный порыв. Среди них оказался и вице-губернатор, господин немецкого происхождения и в силу этого факта человек более педантичный, нежели истинный русский. Когда я однажды вечером заехал к нему и напомнил о дружеском предложении, к моему удивлению, оказалось, что он уже успел передумать. Вместо того чтобы ответить на мой первый простой запрос, вперил в меня пристальный взгляд, как будто пытаясь обнаружить какую-то тайную злонамеренность, а затем, приняв вид чиновничьего достоинства, сообщил мне, что, поскольку я не уполномочен министром проводить подобные изыскания, он ничем не может мне помочь и, само собой, не допустит меня к архивам.

Это не внушило мне оптимизма, но не помешало обратиться к губернатору, и он оказался человеком совсем иного склада. В восторге от встречи с иностранцем, который, судя по всему, стремился серьезно и беспристрастно изучить институты его оклеветанной родины, он охотно разъяснил мне механизмы возглавляемой и руководимой им администрации и любезно предоставил в мое распоряжение книги и документы, где я мог найти потребные мне исторические и практические сведения. О столь дружелюбном отношении ко мне его превосходительства вскоре стало широко известно в городе, и с этой минуты моим трудностям пришел конец. Мелкие чиновники уже не колеблясь посвящали меня в секреты своих ведомств, и в конце концов даже вице-губернатор отбросил осторожность и последовал примеру коллег. Впоследствии у меня было немало возможностей дополнить полученную там начальную информацию посредством наблюдений и изысканий в других частях империи, и ныне я предлагаю вниманию читателя некоторые обобщенные данные.

Гигантская административная машина, скрепляющая все разнообразные части огромной империи, постепенно создавалась в течение нескольких поколений подряд, но можно, не слишком греша против истины, сказать, что ее спроектировал и построил Петр Великий. До него страной правили грубо и примитивно. Великие князья Москвы, покорив соперников и присоединив окружающие княжества, просто расчистили почву для грандиозного однородного государства. Будучи изворотливыми и прагматичными политиками, а не государственными деятелями доктринерского типа, они даже не мечтали внести единообразие и симметрию в управление всей страной. Древние институты они усовершенствовали настолько, насколько те были полезны и совместимы с осуществлением самодержавной власти, и пошли лишь на те перемены, которых требовала практическая необходимость. И эти необходимые изменения чаще носили локальный, нежели универсальный характер. Решения на особые случаи, указания для определенного круга чиновников и уставы для отдельных общин или помещиков встречались гораздо чаще, чем общие законодательные меры.

Словом, старые московские цари действовали недальновидно, устраняя все, что причиняло временные неудобства, и мало обращая внимания на то, что не бросалось им в глаза само собой. Поэтому при их правлении администрация не просто имела территориальные особенности, но даже в пределах одной административной единицы допускала комбинацию плохо сочетающихся разнородных систем, конгломерацию институтов, относящихся к разным эпохам, как, например, флот, состоявший из гребных судов, трехпалубных кораблей и броненосцев.

Эта беспорядочная система или, скорее, ее отсутствие представлялось крайне неудовлетворительным для логического ума Петра Великого, и он задумал грандиозный проект по уничтожению и замене ее симметричным бюрократическим аппаратом. Вряд ли нужно говорить, что этот великолепный замысел, столь чуждый традиционным идеям и обычаям народа, оказалось нелегко осуществить. Представьте себе человека, который, не имея ни технических знаний, ни квалифицированных мастеров, ни хороших инструментов, ни материала, кроме мягкого, рассыпающегося песчаника, пытается возвести дворец на болоте! Подобное предприятие рациональному человеку могло показаться совершенным абсурдом, однако следует признать, что проект Петра все же был несколько более осуществим. Он не обладал ни технической квалификацией, ни нужными материалами, ни прочным фундаментом, на котором мог бы выстроить свое здание. С обычной для него титанической энергией он разрушил старую постройку, но его попытки строительства обернулись почти исключительно рядом неудач. В многочисленных указах он оставил нам наглядное описание своих усилий, и нам одновременно и поучительно, и умилительно наблюдать за тем, как великий деятель не покладая рук трудится над задачей, которую добровольно взвалил на свои плечи. Орудия постоянно ломаются у него в руках. Фундамент здания то и дело перекашивается, нижние этажи осыпаются под тяжестью верхних. Порой целый участок строительства оказывается непригодным и все безжалостно сносится или рушится само по себе. И все же строитель трудится с упорством и целеустремленностью, достойными восхищения, откровенно признавая свои ошибки и неудачи и терпеливо ища способа их исправления, никогда не позволяя ни единому слову уныния сорваться с губ, никогда не отчаиваясь в конечном успехе. И вот, наконец, приходит смерть и внезапно, прямо посреди незаконченных трудов, похищает могучего созидателя, который завещает преемникам задачу по продолжению его великого дела.

Ни один из этих преемников не обладал ни гением, ни энергией Петра, за исключением, быть может, Екатерины II, но все они под действием обстоятельств были вынуждены принять его планы. Возврат к старому, грубому и бесцеремонному правлению местных воевод был уже невозможен. По мере того как самодержавная власть все больше и больше проникалась западными идеями, она все сильнее ощущала потребность в новых способах их реализации и, соответственно, стремилась систематизировать и централизовать руководящий аппарат.

В этих переменах можно усмотреть некоторую аналогию с историей французской администрации от правления Филиппа Красивого до Людовика XIV. В обеих странах мы видим, что центральная власть все больше берет под свой контроль местные органы власти, пока, наконец, ей не удается создать полностью централизованную бюрократическую организацию. Но за этим внешним сходством скрываются глубокие различия. Французским королям приходилось бороться с суверенитетами и феодальными правами провинций, и, устранив эту оппозицию, они легко нашли основу, на которой смогли выстроить бюрократическую структуру. Русские государи, напротив, не встречали такого сопротивления, но им было очень трудно найти сырье для бюрократического аппарата среди своих необразованных, недисциплинированных подданных, несмотря на многочисленные школы и училища, основанные и финансируемые просто с целью подготовки людей к государственной службе.

Таким образом, администрация была значительно приближена к западноевропейскому идеалу, однако высказываются серьезные сомнения в том, что она стала лучше адаптирована к практическим потребностям народа, для которого создавалась. По этому поводу один известный славянофил однажды поделился со мною некоторыми достойными упоминания мыслями. «Вы заметили, – сказал он, – что до недавнего времени Россия страдала под чудовищным валом чиновничьего казнокрадства, вымогательства и всякого рода властных злоупотреблений, что суды были пристанищем беззакония, что люди часто лгали под присягой, и так далее в том же духе, и надо признать, что все это пока еще не изжито до конца. Но что это доказывает? Что русский народ нравственно стоит ниже немецкого? Вовсе нет. Это доказывает лишь то, что немецкая система администрации, навязанная русским без их согласия, совершенно не соответствовала их природе. Если ребенка, который еще растет, заставить носить очень тесные сапоги, они, пожалуй, на нем лопнут, и безобразные обрывки, конечно, будут неприятно бросаться в глаза прохожим; но, разумеется, уж пусть лучше лопнут сапоги, чем изуродуются ноги. А русский народ принудили натянуть не только тесные сапоги, но и тесный кафтан, а так как он молод и энергичен, все это на нем лопнуло. Узколобые, педантичные немцы не могут ни понять, ни удовлетворить потребностей широкой славянской натуры».

Со времен Петра Великого российская администрация являла собой прекрасный образец патриархального, якобы благотворного деспотизма, действуя через запутанную систему высокоцентрализованной бюрократии. Позвольте мне вкратце описать устройство, запечатленное в Своде законов Российской империи до учреждения Думы.

На вершине пирамиды стоит император, «самовластный монарх», по словам Петра Великого, «который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Непосредственно ниже его величества мы видим Государственный совет, Комитет министров и Сенат, которые представляют соответственно законодательную, исполнительную и судебную власть. На первый взгляд англичанину может почудиться, что Государственный совет – это своего рода парламент, а Комитет министров – кабинет в нашем понимании этого слова, но на самом деле оба института – это просто воплощения самодержавной власти. Хотя Совету вверено множество таких важных функций, как обсуждение законопроектов, критика годового бюджета, объявление войны и заключение мира, все его постановления носят лишь консультативный характер, и император ими никак не ограничен. Комитет – это отнюдь не кабинет министров в нашем понимании. Каждый министр напрямую отвечает перед императором, и в силу этого Комитет не сплочен общей ответственностью или какой-либо иной связующей силой. Что касается Сената, то он спустился со своего высокого положения. Изначально на него возлагалась обязанность осуществлять верховную власть в отсутствие монарха или на время его несовершеннолетия, и он создавался для того, чтобы оказывать руководящее влияние на все области администрации, но сейчас его деятельность ограничивается судебными вопросами, и это не более чем высший апелляционный суд.

Сразу же после этих трех учреждений идут министерства, всего их десять. Это центральные пункты, где сходятся различные виды территориальной администрации и откуда императорская воля расходится по всей империи.

В целях территориального управления собственно Россия, то есть европейская ее часть, за исключением Польши, прибалтийских провинций, Финляндии и Кавказа, разделена на сорок девять провинций, или губерний, а каждая губерния подразделяется на районы – уезды. Средняя площадь одной губернии примерно равна площади Португалии, но есть губернии величиной с Бельгию, а одна почти в тридцать раз больше этого маленького королевства. Однако численность населения не соответствует обширности территории. В самой большой губернии – Архангельской – проживает всего около 438 000 жителей, в то время как в дю жине с лишним мелких провинций проживает более трех миллионов человек. Уезды также значительно варьируются по размеру. Одни меньше Оксфордшира или Бакингемшира, а другие больше всего Соединенного Королевства.

Управлять провинциями назначены губернаторы, которым в выполнении соответствующих обязанностей помогают вице-губернатор и небольшой совет. Согласно законодательству Екатерины II, которое до сих пор присутствует в Своде законов и отменено лишь частично, губернатор именуется «блюстителем власти» и на него возлагается столько обязанностей, причем столь щекотливого рода, что для подбора кандидатов с достаточной квалификацией для этого поста следовало бы осуществить замысел великой императрицы – о том, чтобы при помощи образования создать в стране «новую породу людей». Вплоть до Крымской войны губернаторы понимали термин «блюстители» в весьма буквальном смысле и в управлении проявляли крайнее самовластье и своеволие, зачастую держа в своих руках гражданские и уголовные суды. Эти широкие и нечетко определенные полномочия в наше время сильно урезаны, отчасти по причине позитивного законодательства, а отчасти из-за возросшей гласности и развития средств сообщения. Все судебные дела в теории выведены из сферы компетенции губернатора, и многие из его прежних функций теперь взяло на себя земство – орган местного самоуправления, созданный Александром II в 1864 году. Кроме того, все повседневные текущие дела регулируются уже обширным, но постоянно растущим сводом инструкций в виде императорских приказов и министерских циркуляров, и как только происходит нечто не предусмотренное инструкциями, с министром тут же связываются по почте или по телеграфу.

Сегодня даже в пределах своих законных полномочий губернаторы испытывают некоторый трепет перед общественным мнением, а иногда и весьма искренний страх перед обычными газетными корреспондентами. Таким образом, люди, которых раньше сатирики называли «мелкими сатрапами», спустились на уровень второстепенных чиновников. Я могу с уверенностью сказать, что многие (на мой взгляд, подавляющее большинство) из них – это честные, порядочные люди, возможно, не одаренные какими-то особыми административными талантами, но честно выполняющие свои обязанности по своему разумению. И если где-то еще сохранились образчики былых «сатрапов», то искать их следует в далеких азиатских губерниях.

От губернатора, который является местным представителем Министерства внутренних дел, не зависит ряд местных чиновников, представляющих другие министерства, и каждый из них располагает собственной канцелярией с необходимым числом помощников, секретарей и писарей.

Чтобы поддерживать в движении эту огромную и сложную бюрократическую машину, требуется немалая армия превосходно вымуштрованных служащих. Их набирают в основном из числа дворян и духовенства, и они образуют особый общественный класс – чиновников, то есть «людей с чинами».

Поскольку чин в России играет важную роль не только в официальном мире, но до некоторой степени и в общественной жизни, пожалуй, следует объяснить, что это такое.

Все должности, гражданские и военные, по разработанному Петром Великим плану, распределены по четырнадцати классам, то есть чинам, и каждому классу, или чину, присваивается определенное название. Поскольку предполагается, что человек должен продвигаться по службе в соответствии с личными заслугами, то впервые поступающий на государственную службу должен, независимо от своего общественного положения, начинать с низших чинов и двигаться вверх по служебной лестнице. Свидетельство об образовании может освободить его от необходимости проходить через низшие чины, а император своей волей может пренебречь рамками, установленными законом, но, как правило, чиновнику приходится начинать с одной из низших ступеней служебной лестницы и проводить некоторое установленное время на каждой ее последующей ступени. Ступень, на которой он стоит в данный момент, или, иными словами, его официальное звание, то есть чин, которым он обладает, определяет, какие должности он может занимать. Таким образом, чин является необходимым условием для назначения на ту или иную должность, однако он не означает фактического занятия какого-либо поста, и названия чинов разных рангов нередко вводят иностранца в заблуждение.

Нужно всегда помнить об этом, читая внушительные титулы, которые порой значатся на визитных карточках у приезжих из России, например Conseiller de Cour (надворный советник), Conseiller d’État (статский советник), Conseiller privé de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (тайный советник Его Величества Императора всея Руси). Было бы некрасиво предполагать, что эти громкие звания выбраны специально с намерением ввести вас в заблуждение, однако нет ни малейших сомнений в том, что иногда заблуждение действительно имеет место. Я сам никогда не забуду выражения сильнейшей брезгливости на лице одного американца, который пригласил на обед такого «тайного советника», думая, что его гость – высокопоставленный вельможа, но случайно узнал, что этот субъект – всего лишь мелкий чиновник в одной из государственных контор. Разумеется, подобное случалось и с другими. Незадачливый иностранец, услышав, что в России существует весьма важное учреждение под названием Conseil d’État (Государственный совет), естественно, предполагает, что Conseiller d’État (государственный или статский советник) является членом этого достопочтенного органа; а если он встретит Son Excellence le Conseiller privé (его превосходительство тайного советника), то почти наверняка предположит, особенно если к титулу прилагается слово actuel (действительный), что перед ним стоит настоящий член русского Тайного совета собственной персоной. Если же к титулу прибавлено de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (Его Величества Императора всея Руси), тут уж перед иностранцем открывается безграничный простор для фантазий. На самом же деле эти титулы вовсе не так значительны, как кажется на первый взгляд. Так называемый «надворный советник», вероятно, не имеет никакого отношения к двору. Статский советник настолько далек от членства в Государственном совете, что даже не может стать его членом, пока не получит более высокий чин. Что же касается тайного советника, то достаточно сказать, что Тайный совет, который имел крайне одиозную репутацию в свое время, почил более века тому назад и с тех пор не воскрешался. Объяснение этих аномалий следует искать в том, что русские чины, как и немецкие почетные титулы Hofrath (надворный советник), Staatsrath (статский советник), Geheimrath (тайный советник), буквальным переводом коих они и являются, указывают не на фактически занимаемый пост, а всего лишь на почетный официальный ранг. Раньше назначение в должность обычно зависело от чина; ныне же старый порядок все чаще ставится с ног на голову и чин начинает зависеть от фактически занимаемой должности.

Читатель с практическим складом ума, имеющий обыкновение обращать внимание на результат, а не на форму и частности, скорее всего, не желает еще глубже вникать в тонкости российской бюрократии, а просто хочет знать, как она работает на практике, что она сделала для России в прошлом и что делает в настоящем.

В наши дни, когда вера в цивилизующих деспотов и патерналистскую власть грубо поколеблена, а преимущества свободного, стихийного национального развития общепризнаны, централизованная бюрократия повсюду впала в немилость. В России неприязнь к ней особенно сильна, поскольку здесь под этой неприязнью есть не просто теоретические основания, а нечто большее. Память о правлении Николая I с его суровым военным режимом и мелким педантичным формализмом заставляет многих россиян глубоко осуждать правление, при котором они живут, и большинство англичан склонны поддержать это отрицательное мнение. Однако прежде, чем выносить приговор, следует понять, что эта система имеет, по крайней мере, историческое оправдание, и мы не должны по причине своей любви к конституционным свободам и местному самоуправлению закрывать глаза на различия между теоретическими и историческими возможностями. То, что политическим философам абстрактно представляется наилучшим вариантом из возможных, в каких-то конкретных случаях может оказаться совершенно неприемлемым. Нам не следует пытаться ответить на вопрос, является ли благом для человечества существование России как нации, однако мы можем смело утверждать, что без централизованной администрации Россия никогда бы не стала одной из великих европейских держав. До сравнительно недавнего времени часть мира, называемая Российской империей, являла собой конгломерат независимых или полунезависимых политических единиц, где действовали как центробежные, так и центростремительные силы; и даже сегодня это далеко не компактное и однородное государство. Именно самодержавная власть с централизованной администрацией в качестве необходимого дополнения сначала создала Россию, затем спасла ее от расчленения и политической гибели и в конечном счете обеспечила ей место среди европейских наций, введя в ней западную цивилизацию.

Со всей определенностью признавая, таким образом, что самодержавие и высокоцентрализованное управление были необходимы в первую очередь для создания, а затем и для сохранения национальной независимости, мы не должны закрывать глаза на пагубные последствия этой печальной необходимости. Такова природа вещей, что правительство, стремясь осуществить свои замыслы, которых его подданные не разделяли и не понимали, неизбежно отдалилось от народа; безрассудная поспешность и жесткость, с которыми оно пыталось осуществить свои планы, вызвали в массах дух решительного сопротивления. Значительная часть народа долгое время видела в царях-реформаторах воплощение зла, а цари, в свою очередь, видели в народе сырье для осуществления политических проектов. Эти своеобразные отношения между народом и правительством легли в основу всей системы управления. Власть искони воспринимала людей как малолетних детей, неспособных осознать ее политические цели и даже не вполне годных к тому, чтобы позаботиться о собственных же местных делах. Чиновники, разумеется, действовали в том же духе. Ища руководства и одобрения только со стороны начальства, они систематически третировали тех, над кем были поставлены, словно побежденного противника или людей второго сорта. Таким образом, государство стало рассматриваться как абстрактное образование, интересы которого всецело отличны от интересов составляющих его людей; и во всех делах с участием государственных интересов права людей безжалостно приносятся в жертву.

Если мы вспомним, что трудности централизованного управления прямо пропорциональны масштабам и территориальному разнообразию управляемой страны, то нам будет легко понять, насколько медленно и несовершенно административный аппарат работает в России, и это неизбежно. Весь обширный регион, простирающийся от Северного Ледовитого океана до Каспийского моря и от берегов Балтики до границ Поднебесной, управляется из Санкт-Петербурга. Истинный бюрократ испытывает неподдельный ужас перед формальной ответственностью и, как правило, старается ее избежать, забирая все дела из рук подчиненных и передавая их на усмотрение вышестоящих властей. Поэтому, как только дела попадают в административную машину, они начинают подниматься вверх и, вероятно, когда-нибудь дойдут до кабинета министра. Из-за этого министерства наводнены бумагами со всех уголков империи, зачастую самыми банальными; и высшие должностные лица, имей они даже глаза многоокого Аргуса и руки сторукого Бриарея, просто не в состоянии добросовестно выполнять возложенные на них обязанности. На самом же деле российское высшее начальство не похоже ни на Аргуса, ни на Бриарея. В большинстве своем оно не демонстрирует ни широких, ни глубоких познаний о стране, которой ему положено управлять, и, как видно, никогда не страдает нехваткой свободного времени.

Помимо неизбежных зол чрезмерной централизации, России пришлось немало пострадать от взяточничества, продажности и вымогательства со стороны чиновников. Когда Петр Великий однажды предложил повесить каждого, кто наворует на сумму, достаточную для покупки веревки, его генерал-прокурор откровенно ответил, что, если его величество воплотит свой замысел, в стране не останется чиновников. «Все мы воруем, – добавил сей достойный муж, – с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой». С тех пор, как были сказаны эти слова, прошло почти два столетия, и все это время Россия неуклонно развивалась, но вплоть до восшествия на престол Александра II в 1855 году в моральном облике администрации мало что изменилось. Кое-кто из старожилов еще помнит время, когда они без особого преувеличения могли бы повторить слова петровского генерал-прокурора.

Чтобы составить верную картину этого некрасивого явления, надо провести различие между двумя видами коррупции. С одной стороны, существовала привычка вымогать за оказанные услуги, как говорится в народе, «чаевые», а с другой стороны – разные виды откровенного казнокрадства. Хотя между этими двумя категориями не всегда можно провести четкую границу, в нравственных представлениях того времени это различие признавалось в полной мере, и многие чиновники, регулярно получавшие «безгрешные доходы», как порой называли эти «чаевые», были бы крайне возмущены, если бы их заклеймили как нечестных людей. Фактически этот обычай был распространен повсеместно и в какой-то степени мог быть оправдан малым размером официального жалованья. В некоторых ведомствах существовал общепринятый тариф. Например, «винные откупщики», которые возделывали государственную монополию на производство и продажу спиртных напитков, регулярно платили фиксированную сумму каждому чиновнику от губернатора до полицеймейстера в соответствии с его положением. Мне рассказывали об одном случае, когда чиновник получил денег больше обычного и добросовестно отдал сдачу! Другие, более безобразные проступки происходили отнюдь не так же часто, но все же слишком часто. Известно, что многие высокопоставленные чиновники и важные сановники получали большие доходы, к которым никак нельзя было применить эпитет «безгрешный», и тем не менее сохраняли свое положение и в обществе их принимали со всевозможным почтением.

Правители были хорошо осведомлены о злоупотреблениях и в какой-то степени стремились их искоренить, но одержанные ими успехи на этом поприще рисуют перед нами не слишком лестную картину фактического всемогущества самодержавия. В централизованной бюрократической администрации, где каждый чиновник в той или иной мере отвечает за грехи своих подчиненных, всегда необычайно трудно привлечь официального виновника к ответственности, поскольку его обязательно будет защищать его же собственное начальство; а когда само начальство виновно в систематических злоупотреблениях служебным положением, виновник вполне застрахован от разоблачения и кары. Энергичный царь мог бы значительно способствовать разоблачению и наказанию преступников, если бы осмелился обратиться за помощью к общественности, но в действительности глава государства весьма нередко сам является участником системы замалчивания чиновных преступлений. Он сам – первый чиновник в государстве и знает, что злоупотребление властью со стороны подчиненных порождает враждебность по отношению к источнику всей официальной власти. Считается, что частое наказание должностных лиц может ослабить уважение общества к правительству и подорвать социальную дисциплину, необходимую для общественного спокойствия. Поэтому считается целесообразным как можно меньше предавать огласке злоупотребления чиновников.

Помимо того, как ни странно, правительство, опирающееся на своеволие отдельного лица, несмотря на случающиеся время от времени всплески жестокости, гораздо менее склонно к систематическим проявлениям суровости, нежели власть, основанная на свободном общественном мнении. Когда нарушения допускаются на очень высоком уровне, царь почти наверняка проявит к виновному снисходительность, граничащую с мягкостью. Если нужно принести жертву правосудию, то она приносится по возможности безболезненно, и высокопоставленных «козлов отпущения» не обрекают на голодную смерть в пустыне – нет, обычно эта пустыня находится где-нибудь в Париже или на Ривьере. Этот факт может показаться странным тем, у кого самодержавие по привычке ассоциируется с неаполитанскими казематами и сибирскими рудниками, но объяснить его нетрудно. Никто, даже самодержец всея Руси, не может настолько облачиться в броню государственного достоинства, чтобы полностью защититься от личных влияний. Монархи приберегают свою суровость для политических преступников, к которым они, совершенно естественно, питают чувство личной неприязни. Нам куда легче проявить снисходительность и милосердие к человеку, который согрешил против общественной морали, чем к тому, кто согрешил против нас самих!

Что же касается реформаторов бюрократии в России, ради справедливости следует отметить, что они предпочли профилактику лечению. Воздерживаясь от драконовских законов, они доверились системе хитроумных проверок и сложных формальных процедур. При взгляде на запутанные формальности и головоломный порядок контроля за администрацией складывается первое впечатление, будто злоупотребления со стороны чиновников категорически исключены. Кажется, что предугаданы любые поступки лю бого официального лица и все лазейки, по которым можно сойти с узкого, но честного пути, наглухо замурованы. Для иллюстрации формальных порядков в условиях высокоцентрализованной бюрократии, позвольте привести один пример, о котором мне случайно стало известно.

В резиденции генерал-губернатора одной из печей требуется ремонт. Простой смертный может подумать, что человеку на генерал-губернаторском посту можно доверить честно потратить несколько монет и что вследствие этого его превосходительство немедленно прикажет произвести ремонт и записать оплату в мелкие расходы. Однако перед бюрократом это дело предстает в совершенно ином свете.

Следует досконально учесть все возможные непредвиденные обстоятельства. Поскольку генерал-губернатор может быть одержим манией бесполезных улучшений, надо проверить необходимость ремонта; а поскольку несколько человек разумнее и честнее одного, то хорошо бы доверить эту проверку комиссии. Вследствие этого комиссия из трех или четырех человек удостоверяет, что ремонт необходим. Ее слово весьма авторитетно, но его недостаточно. Комиссии состоят из обычных людей, которым свойственно ошибаться, да и генерал-губернатор может их запугать. Поэтому целесообразно потребовать, чтобы решение комиссии подтвердил прокурор, который подчиняется непосредственно министру юстиции. Когда необходимость ремонта таким образом дважды подтверждена, архитектор осматривает печь и составляет смету. Но давать карт-бланш архитектору было бы небезопасно, и поэтому смету должны утвердить сначала вышеупомянутая комиссия, а затем и прокурор.

После должного соблюдения всех вышеперечисленных формальностей, на которые уйдет шестнадцать дней и десять листов бумаги, его превосходительству сообщают, что предполагаемый ремонт печи будет стоить два рубля сорок копеек. Но формальности не прекращаются и здесь, поскольку правительство должно иметь гарантии, что архитектор, составивший смету и руководящий ремонтом, не проявил преступной халатности. Поэтому для изучения работ отряжают второго архитектора, и его отчет, как и дотоле и смета, должен быть утвержден комиссией и прокурором. Вся переписка длится тридцать дней и требует как минимум тридцати листов бумаги! Если бы ремонт печи потребовался не генерал-губернатору, а простому смертному, то вообще невозможно сказать, сколько продлилась бы эта волокита.

Естественно было бы предположить, что этот окольный и заковыристый метод с его реестрами, бухгалтерскими книгами и протоколами заседаний должен хотя бы предотвращать растраты; но этот априорный вывод категорически опровергается опытом. На каждую новую хитроумную преграду просто находится еще более хитроумный способ ее обхода. Система не останавливала тех, кто хотел воровать, и пагубно действовала на честных чиновников, внушая им чувство, что власти им не доверяют. Кроме того, она приучила всех чиновников, и честных, и нечестных, к систематическим подлогам. Поскольку даже самый педантичный человек, а педантичность – редкое среди русских качество, не в состоянии досконально выполнить все предписанные формальности, сложилась обычная практика соблюдать их только на бумаге. Чиновники удостоверяли факты, которые и не собирались проверять, и секретари всерьез составляли протоколы заседаний, которые никогда не проводились! Таким образом, в вышеупомянутом случае печку на самом деле починили задолго до того, как архитектор получил официальное разрешение приступить к работам. Тем не менее комедию усердно разыграли от начала до конца, так что всякий, кто впоследствии проверил бы документы, обнаружил бы, что все сделано по всем правилам.

Возможно, самый изощренный способ предотвращения чиновных злоупотреблений изобрел император Николай I. Прекрасно осознавая, что его регулярно и систематически обманывают рядовые чиновники, он создал хорошо оплачиваемую службу, называемую жандармерией, и разослал жандармов по всем городам и весям, приказав им сообщать непосредственно его величеству все, что покажется им достойным упоминания. Эта придумка вызвала восхищение в бюрократических умах; и царь не сомневался, что с помощью этих официальных наблюдателей, не заинтересованных в сокрытии истинного положения дел, он будет все узнавать и исправлять все нарушения чиновников. В действительности же этот замысел имел весьма пагубные последствия. Хотя все это были отборные служаки на хорошем жалованье, все они в той или иной степени поддались господствующим настроениям. Они не могли не чувствовать, что в них видят шпионов и наушников – унизительное ощущение, никак не способное развить в них то чувство самоуважения, которое лежит в основе честности, – и что все их усилия пойдут прахом. По сути, они находились примерно в том же положении, что и генерал-прокурор Петра Великого, и с истинно русским добродушием не любили разорять людей, которые были не большими преступниками, чем большинство их соотечественников. Кроме того, согласно принятому кодексу чиновной морали, неповиновение считалось куда более страшным грехом, чем продажность, а наигнуснейшим злодеянием считались политические преступления. Поэтому жандармы закрывали глаза на распространенные злоупотребления, считая их неисправимыми, и занимались реальными или мнимыми политическими провинностями. Притеснения и вымогательства оставались незамеченными, а вот неосторожное слово или глупая шутка в адрес властей слишком часто раздувались до размера государственной измены.

В конце правления Александра II (1880 г.), когда граф Лорис-Меликов с санкции и одобрения своего августейшего владыки готовился провести либеральные политические реформы, предполагалось упразднить жандармерию как орган политического шпионажа, и в соответствии с этим руководство им было передано из так называемого Третьего отделения Канцелярии его императорского величества Министерству внутренних дел; но когда через несколько месяцев доброжелательный монарх погиб от рук революционеров, проект, естественно, был заброшен, и жандармский корпус, оставшись в ведении министра внутренних дел, вернул себе значительную часть прежней власти. Ныне он служит своего рода дополнением к обычной полиции и, как правило, используется для таких дел, где требуется соблюдение секретности. К сожалению, он не связан теми законными ограничениями, которые защищают общественность от своеволия обычных властей. Вдобавок к обычным обязанностям он выполняет некую ясно не сформулированную разъездную работу, ведя наблюдение и арестовывая всех лиц, которые кажутся ему в каком-либо роде опасными или подозрительными, и этих лиц могут содержать под стражей неопределенный срок или сослать в какие-нибудь отдаленные и негостеприимные части империи без обычного суда и следствия. В двух словах, это типичный инструмент для наказания политических мечтателей, подавления тайных обществ, противодействия политическим волнениям и в целом выполнения не предусмотренных законами распоряжений правительства.

C этой аномальной ветвью власти я сам имел несколько своеобразные отношения. После того случая с новгородским вице-губернатором я решил оградить себя от всяких подозрений и с этой целью обратился к шефу жандармерии с просьбой выдать мне какую-нибудь официальную бумагу, которая доказывала бы всем должностным лицам, с которыми меня могла бы столкнуть жизнь, что я не имею никаких противозаконных замыслов. Мою просьбу удовлетворили, и я получил необходимые бумаги; но вскоре оказалось, что, пытаясь избежать Сциллы, я попал в Харибду. Устранив сомнения со стороны чиновников, я нечаянно навлек на себя подозрения совсем иного рода. Документы, подтверждающие, что я пользуюсь защитой со стороны правительства, внушили многим мысль, что я – жандармский агент, и чрезвычайно осложнили мои попытки получить сведения из частных источников. Поскольку частные источники были для меня важнее официальных, я больше уж не просил покровительства у властей и ездил по стране как обычный путешественник без особой защиты. Какое-то время у меня не было никаких причин жалеть об этом решении. Я знал, что за мной довольно внимательно следят и что мои письма иногда вскрывают на почте, но в остальном препятствий мне не чинили. Наконец, когда я почти что позабыл о Сцилле и Харибде, однажды ночью я неожиданно столкнулся с первой и, к своему изумлению, оказался под арестом! Все это случилось следующим образом.

Я был в поездке по Австрии и Сербии и после короткого отсутствия вернулся в Россию через Молдавию. Прибыв к Пруту, по которому проходила граница, я нашел офицера жандармерии, в обязанности которого входило проверять паспорта всех проезжающих. Хотя мой паспорт был в полном порядке и должным образом подтвержден британскими и русскими консулами в Галаце, этот господин подверг меня тщательной проверке в том, что касалось моей прошлой жизни, нынешнего рода занятий и намерений на будущее. Узнав, что я более двух лет путешествовал по России за свой счет с простой целью сбора разнообразной информации, он поглядел на меня недоверчиво и, казалось, несколько усомнился в том, что я действительно британский подданный; но когда мои слова подтвердил мой спутник – друг из России, который обладал повергающими в трепет полномочиями, он подписал мой паспорт и позволил нам ехать дальше. Таможенники скоро закончили досмотр нашего багажа; и по дороге в близлежащую деревню, где мы собирались переночевать, мы поздравляли себя с тем, что на какое-то время ускользнули от всяких контактов с государственными органами.

Как оказалось, мы кое-чего не предвидели. Когда в ту ночь часы пробили двенадцать, меня разбудил громкий стук в дверь, и после долгих переговоров, во время которых кто-то намеревался силой ворваться внутрь, я открыл засов. Вошел тот самый офицер, который подписал мой паспорт, и сказал суровым официальным тоном:

– Я должен просить вас остаться здесь на сутки.

Немало изумленный его заявлением, я отважился спросить о причине столь неожиданной просьбы.

– Это уж мое дело, – последовал лаконичный ответ.

– Возможно, и так; но все же, по зрелом размышлении, вы должны признать, что дело некоторым образом касается и меня. К моему величайшему сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу и должен уехать на рассвете.

– Вы не уедете. Давайте сюда ваш паспорт.

– Если только меня не задержат силой, я намерен выехать в четыре часа; а поскольку мне хотелось бы немного поспать до этого момента, я вынужден попросить вас немедленно удалиться. Вы имели право остановить меня на границе, но вы не имеете права приходить и беспокоить меня здесь, и я непременно доложу о вас куда следует. А свой паспорт я не отдам никому, кроме законной полиции.

Далее последовали долгие дебаты о правах, привилегиях и вообще о жандармерии, в ходе которых мой оппонент постепенно смягчил свой командный тон и попробовал убедить меня в том, что уважаемый орган власти, к которому он принадлежит, – это всего лишь обычная ветвь администрации. Должен сказать, что, несмотря на его явное раздражение, он ни разу не вышел за рамки вежливости и, казалось, сам был не вполне уверен в том, что имеет право препятствовать моим передвижениям. Когда же он убедился, что не в силах уговорить меня отдать паспорт добровольно, он ушел, и я снова лег отдыхать; но около получаса спустя меня вновь потревожили. На этот раз явился офицер регулярной полиции и потребовал мои «документы». На мои вопросы о причине всей этой суматохи он очень вежливым и извиняющимся тоном ответил, что ничего не знает о причине, но получил приказ арестовать меня и вынужден подчиниться. Я передал ему свой паспорт при условии, что мне выдадут расписку и разрешат телеграфировать британскому послу в Санкт-Петербург.

На следующее утро я телеграфировал послу и весь день с нетерпением ждал ответа. Мне разрешили гулять по деревне и в ее ближайших окрестностях, но я этим разрешением особо не воспользовался. В деревне в основном жили евреи, а они в этой части света обладают поразительной способностью собирать и распространять информацию. Уже к раннему утру там, пожалуй, не осталось ни единого мужчины, женщины или ребенка, которые бы не слышали о моем аресте, и многие из них испытывали вполне естественное любопытство и желание поглазеть на пойманного полицией злоумышленника. Не очень приятно, когда на тебя смотрят как на злоумышленника, поэтому я предпочел сидеть у себя в комнате, где не без удовольствия проводил время в компании моего друга, который любезно оставался со мной и подшучивал над хваленой свободой британских подданных. Самым неприятным во всем этом деле была неизвестность – кто знает, сколько дней, недель или месяцев я мог просидеть под стражей, и насчет этого даже полицейский не решался строить гипотезы.

Арест мой прекратился раньше, чем я ожидал. На следующий же день, то есть примерно через тридцать шесть часов после ночного визита, полицейский принес мне мой паспорт, и в то же время телеграмма из британского посольства сообщила мне, что центральные власти приказали меня освободить. Впоследствии в ответ на мои настойчивые просьбы объяснить причину столь бесцеремонного обращения министр иностранных дел заявил, что власти располагали сведениями о том, что будто бы примерно в то же время границу должен был пересечь человек с таким же именем, как у меня, и большим количеством фальшивых банкнот, и меня задержали по ошибке. Должен признаться, что это объяснение, хотя и данное официальным лицом, показалось мне скорее изобретательным, чем убедительным, но я был вынужден принять его за неимением лучшего. Позже мне опять не посчастливилось привлечь к себе внимание тайной полиции, но об этом случае я пока помолчу до тех пор, пока разговор не пойдет о моих отношениях с революционерами.

Судя по всему, что я видел и слышал о жандармерии, я склонен полагать, что тамошние служащие по большей части вежливые, хорошо образованные люди, которые стараются как можно безболезненнее выполнять свои малоприятные обязанности. Однако надо признать, что обычно к ним относятся с подозрением и неприязнью даже те, кто сам боится революционной пропаганды, обнаруживать и пресекать которую входит в особые обязанности жандармерии. И это не должно нас удивлять. Очень многие убеждены в необходимости смертной казни, но при этом мало кто не испытывает сильной антипатии к палачам.

Единственное эффективное средство против чиновных злоупотреблений – это поставить администрацию под контроль общества. Это многократно доказано в России. На протяжении многих поколений все усилия царей по противодействию злу при помощи хитроумных бюрократических приемов оказались совершенно бесплодны. Даже железной воли и колоссальной энергии Николая I не хватило для достижения этой цели. Но когда после Крымской войны произошло великое нравственное пробуждение и царь призвал на помощь народ, глубоко укоренившееся, упрямо цепляющееся за жизнь зло сразу же сошло на нет. Какое-то время мздоимство и вымогательство практически исчезли, да и с тех пор так и не восстановились в прежней мере.

Нельзя сказать, что сегодня административное управление безупречно, но оно несравненно чистоплотнее, чем в былые времена. Хотя общественное мнение уже не так влиятельно, как в начале шестидесятых, все же оно достаточно сильно, чтобы пресекать множество злоупотреблений, которые во времена Николая I и его предшественников встречались так часто, что уже примелькались. По этому поводу я еще выскажусь ниже.

Если в империи царей процветают административные злоупотребления, то не из-за недостатка продуманных законов. Пожалуй, ни в одной стране мира нет более объемного законодательства, и в теории не только чиновники, но даже и сам царь обязан подчиняться установленным законам, подобно нижайшим из его подданных. Это один из тех нередких в России случаев, когда теория довольно-таки отличается от практики. В реальной жизни император может в любой момент отменить закон так называемым высочайшим повелением, а министр – «толковать» закон в своих циркулярах, как ему заблагорассудится. На это часто сетуют даже сторонники самодержавной власти. По их мнению, законное самодержавие сильного царя – прекрасный институт для России; они возражают только против произвола безответственных министров.

Поскольку англичанину может быть трудно представить себе, как законы могут приниматься без парламента или какого-либо иного законодательного органа, я вкратце объясню, каким образом русская бюрократическая машина издавала их до учреждения Думы в 1906 году.

Если министр полагал, что тому или иному институту из числа находящихся в его ведении требуется реформа, первым делом он представлял императору официальный доклад по этому поводу. Если император соглашался с министром касательно необходимости реформы, он приказывал назначить комиссию для рассмотрения этого вопроса и подготовки подробного законопроекта. Комиссия бралась за работу, на первый взгляд, весьма основательным образом. Для начала она изучала всю историю данного института в России с древнейших времен, а точнее, слушала эссе на эту тему, специально подготовленное по такому случаю каким-нибудь чиновником, который питал вкус к историческим изысканиям и обладал приятным литературным стилем. Следующий шаг, если воспользоваться выражением, часто встречающимся в протоколах подобных комиссий, заключался в том, чтобы «пролить на дело свет науки». Для этой важной задачи подготавливался меморандум об истории подобных институтов в иных странах, в нем также детально излагались многочисленные теории французских и немецких теоретиков-законоведов. Как правило, в эти меморандумы включались все европейские страны, кроме Турции; иногда отдельно рассматривались небольшие германские княжества и главные швейцарские кантоны.

Дабы проиллюстрировать характер этих выдающихся литературных произведений, позвольте мне привести один пример. Из груды подобных бумаг, лежащих передо мной, я беру одну почти наугад. Это меморандум, составленный в связи с предполагаемой реформой благотворительных учреждений. Сначала я вижу в нем философское исследование благотворительности в целом; затем несколько замечаний касательно Талмуда и Корана; затем сведения о том, как поступали с нищими в Афинах после Пелопоннесской войны и в Риме при императорах; далее несколько туманных наблюдений о Средневековье и цитата, вставленная с явным намерением покрасоваться знанием латыни; завершается документ отчетом о современных законах о бедности, где я встречаю «доминирование англосаксов», короля Эгберта, короля Этельреда; «примечательную книгу исландских законов Храгас»; Швецию и Норвегию, Францию, Голландию, Бельгию, Пруссию и почти все мелкие немецкие княжества. Самое поразительное, что вся эта масса исторических сведений от Талмуда до последних законодательных актов Гессен-Дармштадта уместилась на двадцать одной странице в восьмую долю листа! Доктринальная часть меморандума не менее насыщенна. В нее силой втиснуты множество уважаемых имен из литературы Германии, Франции и Англии; и общие выводы из этой груды сырых, непереваренных фактов называются «последним словом науки».

Может быть, читатель подозревает, что я специально выбрал какой-то совершенно исключительный пример? Если так, то давайте достанем из папки следующий документ. Он относится к проекту закона о тюремном заключении за долги. На первой странице я нахожу ссылки на «салические законы V века» и «иерусалимские ассизы 1099 года от Р. Х.». Этого, я думаю, будет достаточно. Перейдем к следующему этапу.

Постигнув таким образом квинтэссенцию человеческой мудрости и опыта, комиссия далее рассматривала вопрос о том, как эти ценные результаты можно применить в России, дабы они соответствовали имеющимся условиям и местному своеобразию. Для человека практического склада это, конечно, самая интересная и самая важная часть работы, но российские законодатели уделяли ей сравнительно мало внимания. Я очень часто обращался к этому разделу официальных бумаг, чтобы составить мнение о реальном положении дел в стране, и каждый раз меня ждало глубокое разочарование. Расплывчатые общие формулировки, основанные на априорных рассуждениях, а не наблюдениях, да несколько статистических таблиц, которых осторожный исследователь должен избегать, словно засады, – этим набором слишком часто и ограничивалось дело. За тонкой пеленой псевдоэрудиции достаточно ясно проступали реальные факты. Эти философы-законодатели, проводившие жизнь в чиновной атмосфере Санкт-Петербурга, знали о России столько же, сколько настоящий кокни знает о Великобритании, и в этой части их труда им никак не помогали ученые немецкие трактаты с бездонными кладезями исторических фактов и бесконечными философскими спекуляциями.

Из комиссии проект передавался в Государственный совет, где его, конечно же, рассматривали и подвергали критике и даже, возможно, в чем-то меняли, но едва ли улучшали в практическом плане, поскольку члены совета раньше сами заседали в подобных же комиссиях, а теперь лишь еще больше окостенели за годы бюрократической рутины. Фактически совет представлял собой собрание чиновников, мало разбиравшихся в практических, повседневных потребностях простых сословий. Ни единый купец, ни единый фабрикант, ни единый крестьянин никогда не входил под его священную сень, и практические возражения редко нарушали его бюрократическую безмятежность. Поэтому неудивительно, что порой он принимал законы, которые сразу же оказывались абсолютно неработоспособными.

Из Государственного совета законопроект передавался императору, и тот обычно начинал с изучения подписей. Согласные ставили подписи в одной колонке, а несогласные – в другой. Если его величество не был специально ознакомлен с данным вопросом, а он, разумеется, не мог быть ознакомлен со всеми представленными ему делами, он обычно ставил свою подпись вместе с большинством или с той стороны, где видел имена сановников, мнению которых он особенно доверял; если же у него были собственные твердые взгляды, он ставил подпись там, где считал нужным, и она перевешивала подписи любого количества советников. Таким образом, небольшое меньшинство могло превратиться в большинство. Когда совет рассматривал важный вопрос, например о том, как долго следует преподавать латынь и греческий язык в старших классах, лишь два члена высказались в пользу классического образования, которое на тот момент было чрезвычайно непопулярным; но император Александр III, пренебрегши общественным мнением и рекомендациями советников, своей подписью склонил более легкую чашу весов на сторону любителей классики, и они восторжествовали.