Читать книгу Сквозь окно моего подъезда - - Страница 3

Школа – обшарпанное старое здание, пережившее, казалось, уже больше полувека, – стояла на окраине Северного Чертанова. Я здесь учился с первого класса, с первого класса слышал «цыганенок», упреки учителей и недовольства чужих родителей. Восемь лет терпения, компромиссов, уступок и растущего внутри недовольства, которого с каждым днем становилось все больше и больше. Внутри меня с каждым походом сюда роилось холодное, угрюмое отчаяние. Всегда хотелось развернуться и пойти прочь, но почему-то я шел прямо к кабинету математики под хищным, орлиным взглядом завуча, не рискнув свернуть с намеченной тропки.

– С бомжа свитер снял? – донеслось мне вслед от Димы Рябова, одноклассника. – Прикольный, но лучше верни, вдруг бездомный замерзнет.

Противный гогот долетел до ушей даже сквозь играющую в дешевых наушниках музыку. Я чавкал жвачкой, мелкими шагами двигаясь к кабинету, и правда желал игнорировать ненавистного Рябова, но он почему-то не отставал.

Вообще Димон редко двигался без свиты: вокруг него топтался и Тёма Логинов, известный подпевала, и Макар Данько – не так давно перешедший к нам из подмосковной школы. Рябов кооперировал вокруг себя людей: не только для того чтоб было с кем сходить в кино, но и чтобы травить неугодных. В неугодные я попал в первом классе, а за восемь лет так и не выбрался.

– Завидно? Могу бомжей показать, может, и себе шмоток найдешь, – парировал я, развернувшись. – Отвали, Рябов. Заебал.

Но Рябов не отваливал. Димон, сияя наглой мордой, преграждал мне путь к пока еще закрытому кабинету математики. Макар и Тёма, как два верных соратника, топали за своим предводителем. Они встали втроем.

– Цыганенок, а цыганенок, – проблеял Макар своим недавно сломанным, периодически срывающимся на девчачий писк голосом. – Сопрешь для нас золотишко на вокзале?

Я расплылся в улыбке.

– Иди говна пожуй, уродец. Пройти дайте.

Но Димон не отступал, а вместе с тем и его телохранители. Тёма хрустел костяшками пальцев так, будто меня должно было это испугать, но на самом деле вызывало только желание закатить глаза.

«Все равно зассыт ударить», – подумал я. Хотя драться не хотелось: мне сегодня Лерку после тренировки встречать и сиять фингалом, как фонарем, на всю улицу, было стремно. И Тёма реально зассал: разминал кулаки, хрустел суставами, но так и не рискнул меня ударить. Зато Димон попер вперед.

– Ты осмелел, цыганенок.

– Это ты зарвался, – пролаял я, сделав шаг вперед, якобы не испугавшись массивного Рябова. – Трое на одного! Честно, думаешь? Потому что сам ссыкло и один вообще ничего не можешь.

Валюха бы сказал, что у меня включился режим самоуничтожения: так перечить Рябову никто не смел. Даже те, на кого он не особенно нападал. Димон был выше меня на голову, шире в плечах: я от одних дешевых вареных овощей на рынке не прямо чтоб набирал в весе. Медсестра на школьном медосмотре сказала, что у меня дистрофия, и возле веса поставила знак вопроса. Мои ребра и правда можно было пересчитать через кожу, но мешковатые отцовские свитера, которые я носил, прятали все недостатки тощей фигурки.

– Охуел?! – взревел Димон и кинулся на меня. Лопатками я больно ударился об плитку возле кабинета информатики, что находился напротив нашего. Затылком, благо, не приложился: вовремя напряг шею.

Димон занес кулак, но он ввиду своих габаритов был неповоротливым и немножко неуклюжим, и я юркнул ему под руку. Мы поменялись местами, теперь Рябов стоял у стенки. Пока меня не схватили двое его подпевал, я кинулся на него. Лучшей защитой всегда оставалось нападение.

Мой тощий, слабенький кулак врезался в губу Димона прежде, чем я успел осознать произошедшее. Я, дохлый цыганенок, которого всегда лупили в мужском туалете, внезапно ударил первым.

Рябов взревел. Боковым зрением я уловил, что Макар и Тёма пытались кинуться ко мне, но он остановил их жестом. Боль пронзила левую скулу, за ней – уголок губ, и я грохнулся копчиком прямо на школьный старый линолеум. Димон навалился сверху, без разбора колошматя по моему лицу. Я закрывался, выставляя вперед локти, чтобы получить как можно меньше ссадин.

В один момент я чуть не подавился жвачкой, но вовремя запрятал ее под язык: жалко было, вкус яблочного орбита еще не исчез до конца. Но она уже становилась мягкой, не очень приятной консистенции. Задумавшись о жвачке, я настолько абстрагировался от драки, что очнулся только тогда, когда Димон с меня начал слезать.

– Понял, цыганенок? – рыкнул он. – Только сунься еще!

Взгляд чуть расплывался, во рту чувствовалась кровь, а ребра ныли. Но я быстро подскочил на ноги и незаметно вынул жвачку изо рта.

– Стой, Рябов! – окликнул я его и подбежал ближе. – Зря я на тебя залупился. Ты нормальный чувак…

Он ошалел было от моих слов, а я, улыбнувшись окровавленными губами, провел рукой по его волосам. У него были красивые волосы: чуть отросшие, спадавшие на виски и затылок в изящной стрижке. Оставляя прямо на макушке среди светло-русых прядей жвачку, я уже представлял, как вечером все его пакли сбреют под машинку.

Рябов отпихнул мою руку.

– Пошел ты, цыганенок, – он скривил пухлые губы. Все его лицо было большим, напоминавшим вареную, поплывшую от лишней воды картошку. – Не надо только в друзья набиваться.

– Ну что ты, – я осклабился, но попытался быстро превратить оскал в добродушную улыбку. – Куда уж мне.

Я подхватил с пола старый рюкзак. Бабуленция говорила, что с ним еще отец в одиннадцатый класс ходил. У него был оторван бегунок у молнии на внешнем маленьком кармане, стерт полностью рисунок, а по швам давно трещали широкие лямки. Я небрежно закинул его на одно плечо и направился к кабинету биологии.

Биологичка больше напоминал надзирателя в местах не столь отдаленных, нежели учителя высшей категории. Ей было около пятидесяти, лицо все давно покрылось морщинами и странными темными пятнышками. Когда она в очередной раз орала на нас, то изо рта вылетали капельки слюны, а желтоватые зубы с потемневшей эмалью то и дело угрожающе клацали.

Я никогда не сидел на уроках ближе третьей парты: меня пугала близость любых учителей, да и за вторыми и первыми обычно восседали девчонки-отличницы, лихо сносившие все учительские претензии.

– Убрали все с парт, лабораторная работа, – объявила она сходу, раздраконенной фурией влетев в побитый жизнью кабинет. Я как раз раскачивался на стуле и громко шваркнул ножками о линолеум.

– Царитов, не качайся на стуле! И вообще, иди на первую парту! Вот, как раз Васильева заболела!

Еле подавив стон, я нехотя поднялся и подцепил с парты засаленную тетрадку в синей обложке и учебник. Мне выдали самый потрепанный: лучшие расхватали до меня. Тетрадки по лабораторным работам не было, поэтому я вырвал листочек в клеточку прямо из середины тетради, наверху написал корявым почерком «Вадим Царитов, 8А» и посередине «Лабораторная работа».

– Изучение остроты зрения и слуха, – объявила тиранша-биологичка, а потом заскрипела мелом по доске. – Это тема. Записываем. Живо, не отнимайте у себя время.

– А когда уже лабораторная по теме размножения будет? – не удержался я, и Вовчик со второй парты гаденько захихикал. – Мы в какой форме будем ее проводить?

– Жаль, что твои родители, Царитов, вообще прошли тему размножения! – гаркнула она, ударив деревянной указкой по и без того шаткому столу. – Уткнулся в тетрадь и пиши!

Над словами биологички тоже засмеялись, особенно громко хохотал Рябов. Обиженно поджав губы, я схватил прозрачную ручку с синими чернилами и написал тему. А вот что писать дальше – я не знал. Рядом сидела отличница, которая уже вовсю строчила, и я попытался подглядеть под ее рукой, что она записывала.

– Мешаешь, – шикнула она. – Не дыши в мою сторону, цыганенок.

Я знал, что Рябов может быть злющим, но что миловидные отличницы тоже такие – даже не представлял. Нервно отодвинувшись и скрипнув стулом, я уткнулся в листочек. Биологичка въедливо смотрела на каждого из нас, впивалась хищным взглядом и пыталась поймать за списыванием. Мой телефон не ловил здесь интернет, и я даже попытаться списать не мог.

– Что, Царитов, – ехидно начала она, – опять пустой листочек сдашь? Позориться будешь перед всеми, да? Что ж тебя в школу для детей с умственной отсталостью не определили-то? Ничего ж не можешь, а нам мучайся…

Я почувствовал, как в носу предательски, очень обидно защипало, поэтому быстро вскочил и положил пустой листочек ей на стол.

– Ставьте два, – прошипел я, а потом выбежал из класса под ее грозные, громкие требования вернуться. Но сейчас в кабинет биологии я б не вернулся, даже если бы мне сказали об отчислении. После девятого все равно выгонят – какая разница?

Я не слышал и не видел этого, но мог поклясться, что ее ручка очень противно скрипела, когда она выводила жирную синюю двойку в журнал. Скатившись по стареньким, хлипким перилам, я очутился на первом этаже школы. Гулкие шаги раздавались по коридору, охранника на посту не было. Он закрывал дверь школы на ключ, чтобы ученики не выбегали на переменах. А сейчас он отлучился, и ключ торчал прямо в замочной скважине. Неслышно повернув его, я толкнул дверь плечом и вывалился на улицу. Уроки в мои планы больше не входили – хватило драки и двойки по биологии.

Нос и губы все еще саднило – они до сих пор вспоминали жесткие прикосновения Рябовских кулаков. Крови уже не было, и я не видел себя в зеркало, но, судя по ощущениям, в правом уголке губ будет синяк. Димон бил скорее чтоб испугать, а не избить до полусмерти. Но появляться перед Леркой побитым было стремно: она все-таки боксерша, еще засмеет.

«Скажу, что это боевые ранения, – решил я, выбегая из школьной калитки. – Она и не подумает смеяться, зная, что я защитил второклашку».

Врал я часто и первоклассно. Главным кредо стало не забыть, что и кому я солгал. Учителям я вещал одно, подделывая записки бабкиным почерком; семье – совсем другое, ловко иголочкой стирая двойки из дневника или просто выдирая из него страницы. Даже друзьям привирал, желая выглядеть лучше. А настоящего себя я уже и не помнил, оставив его далеко в детстве. Где-то возле отца, милых прогулок с бабуленцией и беспроблемного первого класса.

Я решился пройтись по району. В кармане нашарил помятые сто рублей, видать, сунутые с утра бабуленцией, и направился в магазин. В нашем подвале жили бродячие коты, а кошка недавно окотилась. Маленькие, пищащие комочки все время хотели есть и жили в подвале, в коробке. Там было тепло, и я принес туда старый плед, стянув у деда. Тот в пьяном угаре и не заметил.

Вискас стоил дорого – по акции двадцать рублей за пачку. Выбирая между большим сникерсом и кормом для котят, я взял второе и две маленькие жвачки «Love is…». Лере и себе. Четыре пачки корма утонули в больших карманах пуховика, жвачка отправилась во внутренний кармашек, а я пошел к подвальчику – покормить кошку и несчастных маленьких котят.

– Пищащие комочки, – пробормотал я себе под нос, слыша, как они в темноте барахтаются и попискивают. Раздавались и взрослые мяуканья, куда внушительнее и громче. Мать их почти не оставляла, выкармливала и вылизывала. Она была хорошей матерью, в отличие от моей.

В подвале не было света, поэтому я включил фонарик на телефоне. Он осветил коробку, кошку и котят. Синий плед под ними стал почти серым от грязи, старые остатки корма неприятно пахли, да и сами животные выглядели не лучшим образом. У кого-то начинался лишай, а у кого-то заплыли всякой гадостью глазки. Но денег на ветеринарку не было – на корм-то еле наскреб, – поэтому рукавом свитера я вытер котятам недавно открывшиеся глазки, а вот что делать с лишаем – не знал. Поэтому решил наблюдать.

Первой на дешевый вискас накинулась кошка, оттеснив котят. Тем я вывалил мягкое, вонючее желе на небольшую грязную крышечку, и они обступили ее впятером, громко попискивая. Пока кошка уплетала свою порцию, малыши учились есть самостоятельно. Я знал, что кошек кормить нельзя такой отравой, но иначе они б вообще с голоду померли. Взрослая кошка потерлась об мои ноги, оставляя бело-серую шерсть на брюках. Я неловко ее погладил по спине, и она замурчала.

Котята доели свою порцию. Что с ними было делать? Забрать к себе даже одного было нельзя, а уж пятерых – и подавно. Я сфотографировал их еще в прошлый раз, чтобы выставить на доску объявлений, но то ли фотографии были плохого качества, то ли котята не симпатичные, но мне так никто ни разу и не позвонил. Я расстроенно потрепал лишайного по шерстке, а потом вытер руки об куртку.

– Завтра приду, – пообещал я и снова погладил кошку по спинке. Она завалилась в коробку к котятам, и те сразу облепили теплое материнское тельце.

В подвале было сыро, воняло канализацией. Мне казалось, что и от меня попахивало, когда я снова выбрался на свежий воздух. Телефон молчал. Я проверил, у него еще не села батарейка. Но звонка от бабуленции до сих пор не было, значит, из школы ей еще не звонили. И пока можно было дышать свободно, без ее нравоучений, я потопал вверх по чертановскому проулку. До окончания Леркиной тренировки времени было еще завались.

Я обошел практически весь район. Свежий воздух, я надеялся, выветрил запах канализации и подвала из моей куртки. Район и при дневном свете мало отличался приветливостью. С приходом октября деревья окончательно скинули пожелтевшие листья, погода становилась все мрачнее и мрачнее. Серые дома оттеняли свинцовое небо. Все вокруг было мрачным, и оттого в этой мрачности будто отражалась и моя жизнь.

Машины развозили по дороге грязь после прошедшего ночью дождя. Грязь смешивалась с лужами, превращаясь в кашу, куда я без устали наступал. В кроссовках давно хлюпало. Обувь просила каши уже месяца три, но на новую денег не было, поэтому носки были вечно грязные и мокрые. Такие, что в гостях разуваться было стыдно. Но в гости меня никто не звал: изредка Валюха, но теперь я в его семье персона нон-грата. Точно больше не пригласят.

Я пнул сметенные дворником листья, и тот заматерился мне вслед. Таких отборных ругательств даже я не знал.

«Вот шпана малолетняя!» – орал он мне вслед, но я не обращал внимания. Листья разлетелись в разные стороны, некоторые даже причудливо покружились, перед тем как упасть. «Красота», – решил я, а потом свернул в очередной проулок, боясь упасть замертво от убийственного взгляда дворника.

Леркин спортзал, где она занималась, находился на окраине района, ближе к Битцевскому парку. Он был дешевый, но там работал хороший, по ее словам, тренер. Валерон ездила на городские соревнования, в этом году собиралась отбираться на уровень страны. Один раз я видел, как она билась на ринге: и это было поистине красиво. Мне даже показалось, что именно такие, как она, должны быть на обложке спортивных журналов – настоящие, искренние, с растрепанными кудрявыми волосами и капой во рту.

За ее движениями на ринге я не успевал следить. А Валюха как-то сказал, что сестрицу откровенно побаивался. Живя с ней под одной крышей, я б, наверное, тоже забоялся – и ее красоты, и силы удара.

Вывеска у спортзала была старая, из баннерной ткани. Часть букв уже стерлась, и отчетливо видимой оставалась только надпись «зал бокса» огромными красными буквами. Помещение было цокольным, и лестница вела в подвал. Я остановился возле нее, переминаясь с ноги на ногу. Погодка не радовала: ветер забирался даже под свитер, и кожа покрывалась мурашками от холода. Внутри все дрожало. Я крепче сжал зубы, чтоб они позорно не клацали.

«Давай быстро, окалел уже бля», – написал я Лерке дрожащими пальцами. Часы показывали пятнадцать минут четвертого.

Неподалеку от входа в спортзал остановилась старенькая черная «Камри», показавшаяся мне смутно знакомой. Приглядевшись, я узнал в ней вчерашнюю тачку, которая подвозила Леру до набережной. Водитель не выходил, но сквозь лобовое стекло я мог его разглядеть. На вид ему было лет двадцать пять, волосы обриты под машинку, а глазенки – злющие. Он неотрывно смотрел на меня, а я отвернулся. Тем более из зала выскочила Лерка с объемной сумкой наперевес.

– Привет, – она чмокнула меня в щеку.

Раздался оглушительный гудок. Мы оба вздрогнули. Лерка выглянула из-за моего плеча и несколько мгновений пристально смотрела на водителя. А потом, неожиданно даже для меня, показала ему средний палец.

– Лер…

– Пошел он нахуй, – бросила она, достав из пачки сигарету. Как в ней сочетались спорт и курение – я до сих пор не понимал. – Решил меня к себе привязать. Нужен он мне больно…

Парень выглянул из «Камри», посигналив еще раз. Лера показала ему средний палец опять, а потом запечатлела на моих губах влажный, быстрый поцелуй. Я начинал осознавать свою роль в этой постановке.

– Попросила меня прийти, чтобы он отъебался?

Она дернула плечами и щелкнула зажигалкой. Перед глазами мелькнул огонек сигареты. Водитель вернулся в «Камри», бросив напоследок еле разборчивое «шалава», на что Валера только хмыкнула, закатив глаза. Будто не впервые слышала.

– Даже если и так, то что? – она смотрела с таким вызовом, будто была готова нацепить боксерские перчатки прямо сейчас и ударить меня по лицу.

– Ничего, – я пожал плечами, а на губах все еще чувствовался привкус ее губ и персикового блеска. – До дома провести? А то еще подкараулит где…

Она стояла до того напряженная, что даже кивок ее вышел резкий, солдатский, рваный. Я осторожно погладил ее по плечу, и Лера вздрогнула от моего прикосновения. От нее пахло сигаретами и гелем для душа с черной смородиной. Кудрявые волосы топорщились из-под вязаной черной шапки. На длинных ресницах от холода виднелся иней, и он так гармонично контрастировал с ее антрацитовыми глазами.

Я взял ее за холодную ладошку, и Лера сжала мои пальцы.

– Вчера ты говорила, что у тебя с ним любовь.

– Это было вчера, – сухо обрубила она. И по ее тону я понял, что продолжать разговор ей не хотелось.

Мы пошли по тротуару. Я крепко держал ее за руку. И пусть я был всего лишь поводом избавиться от надоедливого ухажера – чувство счастья не проходило. Оно томилось внутри, скручиваясь, правда, змеиным клубком. Лера затягивалась сигаретой, и дым валил во все стороны. Я тоже закурил. Стащенный у деда дешевый LM почти закончился, а где взять новые сигареты – я пока не знал. Только если на антресоли не появился купленный на десять пачек блок.

В свете дня наши дома тоже казались одинаковыми, только Лерин был чуть повыше. Я подвел ее к подъезду. Машины отца-цербера на парковке у дома не стояло, поэтому я без опаски чмокнул ее в щеку.

– Увидимся, – бросила она, потрепав меня по волосам. Я был без шапки, и на моих кудрявых черных волосах уже оседали снежинки.

– Пока, – еле слышно выдавил я. Гадливое ощущение осталось внутри – будто не в душу, в сердце плюнули.

Подъездная дверь за ней захлопнулась, а я так и замер на тротуарной дорожке. Валюха уже наверняка был дома: уроки должны были закончиться еще час назад. Теперь с чистой совестью можно было пойти домой. Деда с бабуленцией еще точно нет: они впахивали на автомойке часов до семи, если дед не пил. А если бухал, то работала одна бабуленция, и я никогда не понимал, как ей удавалось держать под контролем трех мойщиков машин.

Я мечтал развалиться на кровати, налить горячий чай и, наконец, согреться. Я продрог до внутренностей, до спинного мозга, и хотел поскорее юркнуть в теплый подъезд. Пару домов я обошел быстро, а потом сорвался на бег. Только это не грело. Прямо на бегу я дрожащими пальцами искал в рюкзаке ключи от дома. Хотелось нырнуть в кипяточную ванную, но мы экономили на коммуналке, поэтому я мог разве что закутаться в ватное одеяло.

Взлетев по ступенькам, я сходу запихнул ключ в замочную скважину и с усилием провернул его влево. Он, поскрипывая, начал открываться. Так нехотя, будто не желал впускать меня в дом.

– Вадя, – раздался позади меня смутно знакомый голос. Голос, всплывший из детских грез.

Я медленно обернулся. Он сидел на лестнице, а рядом стоял огромный походный рюкзак, едва ли не возвышавшийся над ним. Я почувствовал, как у меня задрожали губы, и тут же поджал их.

– Ты как здесь? – с трудом выдавил я, отступив на шаг и уперевшись спиной в дверь.

– Вернулся, – негромко ответил папа, поднявшись с лестницы. – Можно зайти?

– Это твой дом, – я отошел от двери и пропустил его внутрь. – Проходи.

Он зашел, я пялился в родную спину и видел незнакомого человека.