Читать книгу Мои ужасные радости. История моей жизни - - Страница 4

Многие важные события моей жизни случались, когда на улице стоял мороз. Даже мое рождение. Я появился на свет в Модене 18 февраля 1898 года, и, по словам матери, снега тогда навалило так много, что зарегистрировать меня смогли только через два дня – 20 февраля. Мои родители (отец – уроженец Капри, мать – из Форли[2]) жили на самой окраине в скромном домике, пристроенном к мастерской.

Мастерская представляла собой цех площадью метров 100, крытый листами волнистого железа, с полом безо всякого настила. Домик же был двухэтажным: на втором этаже – четыре комнаты, на первом – погреб, дровяник и кладовка, где хранились велосипеды и всякая всячина, необходимая в хозяйстве в те времена, например деревянные лопаты для уборки снега, которыми расчищали путь до главной дороги.

В 62 года острое чувство ностальгии снова привело меня сюда. Теперь здесь везде асфальт, но мастерская с облупившимися от времени кирпичами стоит все там же, в окружении современных бетонных построек. И даже надпись на почерневшем, потрепанном фасаде по-прежнему можно разглядеть: СЛЕСАРНАЯ МАСТЕРСКАЯ АЛЬФРЕДО ФЕРРАРИ.

Тогда в Модене проживало 50 000 человек. Сегодня – около 200 000. Зимой на этой равнине, расположенной почти на уровне моря, все так же бывают туманы, летом – жара. Прошли годы, десятилетия, а я узнаю некоторые деревья, домики, кое-где сохранившиеся с тех времен небольшие каналы для осушения почвы и далекий профиль горы Чимоне. Но в самих городках изменилось почти все – не в последнюю очередь благодаря мне. Когда-то Маранелло был деревушкой, сейчас же в нем 12 000 жителей, а также завод имени Феррари, техническое училище, названное в честь моего сына Дино, с мастерской, спортивным оборудованием и актовым залом. Неподалеку, на границе с коммуной Фьорано, на незастроенном зеленом участке предгорья, располагается тестовая трасса «Фьорано», которую со всех сторон подпирают предприятия по производству керамики. В моем детстве здесь тянулись пыльные воловьи тропы, сейчас – проносятся необычные машины. Могу ли я сказать, что это моя заслуга? Что я добился успеха и исполнил свои детские мечты?

Подростком я хотел стать тенором оперетты, спортивным журналистом или автогонщиком. Первая мечта не сбылась, потому что у меня не было ни слуха, ни голоса. Для исполнения второй я прикладывал слишком мало усилий. А третья положила начало делу всей моей жизни.

Впервые высказать вслух свои потаенные желания я решился одним августовским вечером много лет назад. Мы с Пеппино, лучшим другом моей юности, сидели в тусклом свете газового фонаря, и я пытался отогнать надоевших комаров иллюстрированным журналом об автомобилях, который издавали в Турине. Вдруг Пеппино спросил: «Кем ты станешь, когда вырастешь?» Я показал ему на фотографию на первой странице: «Раффаэле де Пальма, – гласила подпись, – снова задает тон в великой американской гонке в Индианаполисе». «Я стану гонщиком», – ответил я. «Здорово! – восхитился Пеппино. – Да, это было бы классно!»

Пеппино был сыном крупного торговца продуктами питания. Он жил в чудесном доме на большом участке земли рядом с мастерской моего отца. Там стояли огромные склады и высоченная постройка вроде башни, использовавшаяся как огромный ле́дник. Зимой большой луг заливало водой, а когда она застывала на морозе, лед разбивали и переносили в башню. Но до этого мы успевали вдоволь накататься там на санках и коньках. Из всех друзей Пеппино только я пользовался такими привилегиями.

Мой брат Альфредо был старше меня на два года. Мы жили с ним в комнате над мастерской. Будильник звонил рано, как только раздавались первые удары молотков плотников. В комнате не было ни отопления, ни штор, поэтому по утрам зимой мы с братом любовались морозными узорами на стеклах и выводили пальцами на ледяной корке свои подписи, мечтая, что однажды у нас будут просить автографы.

Отец занимался строительством мостов и крытых платформ для Итальянских государственных железных дорог. В его фирме работало когда 10, а когда 30 человек – в зависимости от количества заказов; он был и директором, и проектировщиком, и администратором, и бухгалтером, и секретарем. Журналисты порой задают любопытные вопросы – и однажды меня спросили, почему я так люблю чернила фиолетового цвета. Объяснение на самом деле простое: когда отец писал письма, он использовал в качестве черновика обратную сторону полученного конверта, потом перепечатывал текст на маленькой печатной машинке Royal и подписывал химическим карандашом. А после обязательно снимал копию с помощью копировального пресса – предшественника современных ксероксов – и хранил ее в специальной папке со штемпелем. Так как дубликаты были влажными, и текст, и подпись становились ярко-фиолетовыми. Вот почему я так часто использую этот цвет.

Отец умер в самом начале 1916 года от воспаления легких; в наши дни пневмонию можно победить за считаные часы. В том же году скончался и мой брат, не оправившись от болезни, которую заработал на фронте, куда ушел добровольцем. Я с ужасом понял, что из родных у меня осталась только мать, которая, будь ее воля, никогда не отпустила бы меня от себя. Но жизнь безжалостно нас разлучала. Мама прожила 93 года, отдавая мне всю свою любовь. Она гордилась мною и очень за меня переживала.

До смерти близких мое детство было беззаботным. Я учился в километре от дома, в начальной школе на Виа Камурри. По этой же дороге, которая вела к вокзалу, мы каждую неделю ходили с мамой за продуктами в потребительский кооператив – один из первых, появившихся тогда в социалистической Эмилии, – прообраз торговых центров, которые сейчас наводнили каждый район загадочными аббревиатурами, прячущими имена настоящих владельцев.

Директор школы – мягкая, но требовательная невысокая седая дама родом из региона Марке – хотела, чтобы я был таким же прилежным, как мой брат. Но вот беда: в отличие от умницы Альфредо, я испытывал искреннее отвращение к учебе. До сих пор вспоминаю жгучую боль от оплеух отца, которые он раздавал, когда я приносил ему табель с плохими оценками. «Ты должен учиться, чтобы стать инженером!» – ругался он. «Я работать хочу, а не учиться!» – огрызался я в ответ. И не раз потом жалел, что не слушал его увещеваний.

У ворот школы меня всегда ждал Дик, огромный датский дог. Но мои друзья не боялись этого исполина: все знали, что Дик и мухи не обидит. Он умер всего в два года, проглотив кость. Бедняга! Когда главврач ветеринарной клиники показал мне часть его разорванного пищевода, законсервированного в банке со спиртом, я чуть не заплакал – так было его жалко.

Помню, как родители разводили голубей, а мы с братом за ними ухаживали и устраивали соревнования среди лучших, помню уроки фехтования, забеги, стрельбу, которая давалась мне особенно здорово. А еще хорошо помню одноклассников. С некоторыми много лет спустя мне даже удалось встретиться.

Джулио, например, стал дорожным смотрителем, Марио – клерком в отделении банка, а Энцо – учителем начальной школы. Он был сыном нашего школьного завхоза – фанатично следившего за порядком видного мужчины в черном галстуке, с длинной седой бородой, который громко выражал недовольство каждый раз, когда мимо шел крестный ход. Говорили, что он социалист и терпеть не может священников и верующих. Помню тихоню Лучано, самого прилежного в классе, ставшего техническим директором фабрики RIV[3]. Когда много лет спустя мы встретились и начали обсуждать подшипники, он обращался на «вы» до тех пор, пока я не напомнил ему: «Ты что, забыл, как мы вместе учились в школе на Виа Камурри?» Помню Тони. Коренастого мальчишку с огромными ручищами, шустрыми маленькими глазками и детской, не сходящей с губ улыбкой. Он родился в долине одного из притоков реки Рено под названием Самоджа в большой семье путевого обходчика, следившего за железнодорожным переездом Крочетта на трассе Модена – Болонья, участок которой ведет от моего дома к церкви Санта-Катерина.

Когда Тони было 14 лет, мой отец взял его на работу в кузницу в качестве подмастерья, но вскоре у него появились и другие обязанности. Он забирал нас из школы, ухаживал за Диком, помогал на голубятне, драил лестницы, выложенные плиткой из розового мрамора – единственная уступка моего отца среди множества ограничений, – и занимался погребом. По сути, он отвечал за порядок во всем доме. А еще Тони научил меня и Альфредо ездить на велосипеде, когда отец подарил нам знаменитые трехскоростные Tre fucili[4] с механизмом внутреннего переключения скоростей Durkopp[5]. Тони умер много лет назад, но, пока был жив, всегда оказывался рядом, если случалась радость или беда; незаметный и немногословный добрый старый друг.

В 1908 году, когда мне было 10 лет, отец взял меня на гонку в Болонье, проходившую вдоль Виа Эмилия и Ла-Персичетана. Папа и брат часто говорили о машинах, и чем больше я их слушал, тем больше разгорался мой интерес. Поэтому гонка произвела на меня неизгладимое впечатление. Самый быстрый круг остался за Лянча, но гонку с раздельным стартом выиграл Наззаро – его средняя скорость составила почти 120 км/ч. Особенно врезалось в память мудрое решение организаторов: на обочине самого опасного поворота выкопали яму глубиной сантиметров 30 и длиной метров 15 и заполнили ее водой, чтобы зрители не подходили слишком близко. Когда различные ограждения – например, изгороди из тюков соломы (изобретение Кастаньето), а потом и металлические «рельсы» (идея Баччагалуппи) – стали нормой, я не раз вспоминал это искусственное «наводнение», которое позволило не только держать публику на безопасном расстоянии, но и развлекать ее дождем неожиданных брызг.

В следующем году я, конечно, не мог пропустить новую большую гонку, проходившую в моих краях, – «Рекорд дель Мильо», которую проводили на автостраде Модена – Феррара, на прямой «Навичелло». Там пилотировали Чейрано, Да Зара, Джойя, Шипиони, Карминати. До сих пор помню всех до единого. От дома до трассы (пыльной, ведь тогда их еще не заливали асфальтом) мне пришлось добираться три с половиной километра через поля и железную дорогу. На обочине дежурили люди с лоханями, бочками и ведрами с водой: они поливали дорогу перед прохождением машин каждой категории. Гонку организовала Ассоциация автомобилистов Модены; филиала Автомобильного клуба Италии в Модене в те годы еще не существовало. Победителем стал Леонино Да Зара: он проехал милю за 41,2 секунды и показал среднюю скорость 140,251 км/ч. Тогда я впервые почувствовал, как по коже побежали мурашки, но до того, как сесть за руль самому, мне еще предстояло пройти долгий извилистый путь.

Первой нашей машиной стал одноцилиндровый De Dion-Bouton. После него Тони пересел на двухцилиндровый Marchand, потом на трехлитровый четырехцилиндровый моноблок – красный торпедо [6]Diatto. Это была последняя машина, которой Альфредо и отец управляли перед смертью.

Несмотря на все восторги, начинать карьеру гонщика я не торопился. Вместо этого занимался легкой атлетикой. От дома до Виа Камурри было примерно 200 метров. Вдоль этой дороги шла зловонная канава со стоячей водой и росли тополя. Мы с братом рулеткой отмерили 100 метров. А в начале и в конце этой дистанции воткнули два деревянных кола. Каждый вечер мы упорно тренировались. Цель была одна – побить олимпийский рекорд Реджинальда Уокера в 10,8 секунды. Иногда посоревноваться с нами приходили друзья. Если мы стартовали одновременно, определить победителя ничего не стоило. Когда же бежали по одному, то спорили до бесконечности, потому что вместо секундомера у нас был будильник с секундной стрелкой.

В спринте равных не было моему брату, а на длинных дистанциях – Карло, сыну парикмахера. Никто не мог его обогнать, когда мы неслись по дорожкам, огибающим кооператив и винодельню братьев Кьярли, чье ламбруско известно еще с 1860-х.

Старшим из братьев Кьярли был синьор Ансельмо – друг моего отца и мой крестный. На самом деле мое полное имя – Энцо Ансельмо. Ансельмо считался тонким ценителем вин и любил шутливо напоминать отцу, интересующемуся составом ламбруско, что «хорошее вино можно сделать “даже” из винограда».

Не снискав славы в легкой атлетике, я сделал упор на стрельбу. Патронами Флобера[7] я легко расстреливал глиняные курительные трубки. Выклянчив у отца винтовку, мы с братом стали охотиться на огромных крыс, снующих по берегам канавы рядом с домом. Мы даже разработали систему правил: количество выстрелов каждого зависело от оценки, полученной в школе. Это придумал Тони, но отец преподнес идею как свою. По этой логике у меня, конечно, почти не было шансов пострелять, но Тони жульничал в мою пользу.

Еще я ходил тренироваться в огромный спортзал в районе Панаро, битком набитый всякими спортивными снарядами: перекладинами, брусьями, шестами и коврами. С большой площадкой для катания на роликах. Как всегда, лучшим был Альфредо. Даже в фехтовании, которому два раза в неделю обучал нас близкий друг отца, профессор Маршиани. Я-то ходил в этот зал, только чтобы кататься на роликах. Спертый воздух, пыль, тусклый свет – вот таким он мне запомнился.

Спортивный пыл несколько остудила необходимость готовиться к первому причастию, хотя рвения изучать катехизис[8] я никогда не испытывал. Помню, как выходил из себя наш старый священник дон Моранди, учивший нас закону Божьему в приходской церкви Санта-Катерина. Помню исповедь в субботу перед своим первым причастием. Я получил суровую епитимью[9], потому что не постеснялся рассказать обо всех грехах, которые, мне кажется, совершал каждый день. Это была моя первая настоящая исповедь. И, по-моему, последняя.

В воскресенье мы с Альфредо в неизменных темно-синих матросских костюмах отправились в церковь. А когда вернулись домой, нас накормили и вручили подарки. Серебряные часы, которые я бережно хранил долгие годы, были подарком синьора Ансельмо. На обед родители пригласили здоровяка дона Моранди – возможно, слишком крупного для нашей маленькой столовой, но всегда веселого и знающего толк в винах, учителя фехтования Маршиани, гимнаста-олимпионика Альберто Бралья, чемпиона из зала в Панаро, и тенора Буссетти.

Буссетти когда-то был кузнецом, но на склоне лет добился успеха благодаря умению громко брать высокие ноты. Нам с ребятами становилось от этого даже как-то не по себе. Однажды, когда Буссетти взял самую высокую ноту в партии, у нас погас свет (дело было в неисправной проводке). Буссетти воспринял это как подтверждение своего таланта. Пока свет не включили, гости предлагали ему продолжить, чтобы на этот раз полопались все лампочки. Потом Буссетти рукоплескали в Метрополитен-опере в Нью-Йорке. Благодаря отцу я часто ходил смотреть оперетты, очень популярные в те годы, – «Гейшу», «Еву», «Веселую вдову»[10]… Безмятежные времена, которые, казалось, будут длиться вечно. Но потом грянули война и семейная трагедия, предрешившие мою судьбу. В один миг изменилось все, и я не представлял, как буду жить дальше.

В ожидании повестки на фронт я устроился работать в школу токарей при пожарной станции Модены в качестве инструктора. Итальянцев, которые работали в мастерских, освобождали от призыва. Прошедших трехмесячный курс токарей отправляли на завод по производству снарядов, занимавший новое здание, где инвесторы из Генуи изначально планировали разместить хлопчатобумажный комбинат. В конце войны его преобразовали в завод промышленного строительства OCI, который занялся разработкой тракторов, а потом превратился в большой промышленный комплекс Fiat trattori.

Меня призвали в 1917-м (в те годы в Италии набор проходил по году рождения[11]) в 3-й горный артиллерийский полк, в отряд «Валь Сериана». Благодаря тому, что я немного разбирался в слесарном деле, помощник второго лейтенанта, пьемонтец по происхождению, отправил меня в «кузницу», где подковывали мулов. Только серьезно заболев, я избавился от этой работы. Меня направили в госпиталь Брешии, а потом перевели в Болонью. Там в деревянных бараках лежали безнадежные.

В этом я убедился довольно скоро. Ночью мой лихорадочный сон часто нарушало какое-то странное постукивание. Но я долго не мог выяснить, что же это такое. Джермана, молодая заботливая солдатская вдова, которая за нами ухаживала, на мои вопросы отвечала уклончиво и смущалась. В конце концов она призналась, что это – стук молотков, которыми забивают гвозди в крышки гробов тех, кто умер накануне. Однако благодаря двум операциям и долгому лечению я смог поправиться и начал искать работу. У меня не было почти ничего – ни денег, ни опыта, ни даже образования. Только огромное желание добиться успеха.

После войны полковник написал мне рекомендательное письмо. С ним-то я, полный надежд, и вошел в роскошно обставленный офис Fiat на Корсо Данте с мебелью из красного дерева и зелеными бархатными шторами. Меня встретил инженер Диего Сориа – коренастый, с коротко подстриженными рыжими с проседью волосами.

Увы, мои надежды не оправдались: как вежливо сообщил мне Сория, Fiat – не настолько большая компания, чтобы брать на работу всех ветеранов войны без разбора. Двери офиса закрылись за моей спиной. Шла на редкость холодная зима 1918–1919 годов, и мороз мгновенно пробрал меня до костей. Я побрел по парку Валентино, смахнул снег со скамейки и сел. В полном одиночестве – ни отца, ни брата у меня больше не было. Поддавшись отчаянию, я заплакал. Много лет спустя, в 1947 году, я вернулся на эту самую скамейку, когда мой дорогой друг Соммер на 12-цилиндровой Ferrari выиграл первый после войны Гран-при Турина. У тех слез был совершенно другой вкус.

Однако в Турине мне все же удалось найти работу – у некоего Джованнони из Болоньи. Он занимался тем, что снимал кузова с легких грузовиков типа Lancia Zeta, а я проводил дефектовку, чинил и отдавал в кузовную итало-аргентинскую мастерскую в Милане – там на базе шасси делали торпедо, очень востребованные из-за отсутствия новых автомобилей.

В те годы я частенько заглядывал в бар Nord на железнодорожном вокзале Порта-Нуова в Турине, где познакомился с замечательными людьми, ставшими моими друзьями, – прежде всего, с Ромоло Боначини, который до войны работал механиком у Пьетро Бордино, а потом старшим мотористом у Франческо Брач Папы, пионера и аса итальянской авиации. Многие советы Ромоло мне в жизни очень пригодились. Там же я подружился с Карлоном Россо, Бьяджо и Феличе Наззаро, Джисмонди, Мориондо, Боэтто, Лампиано, Менкетти, Каньо, Берджезе, Саламано и многими другими.

Первые годы в Турине дались мне нелегко. Сначала я жил на жалкие гроши, оставшиеся к концу войны от отцовского наследства. Потом понемногу стал зарабатывать, и вера в лучшее ко мне вернулась. Когда я переехал в Милан и устроился на работу в Национальную машиностроительную компанию (Costruzioni Meccaniche Nazionali, CMN) – сначала как тестовый пилот, а потом как гонщик, – зарплата значительно выросла. С тех пор мне больше никогда не приходилось думать, как свести концы с концами.

Работу в Милане я нашел благодаря Уго Сивоччи, который стал мне хорошим другом. Мы познакомились в миланском баре Vittorio Emanuele. Там всегда собиралось много спортсменов, и в командировках в Ломбардию я неизменно туда заглядывал. К тому времени Уго отказался от своей мечты стать профессиональным велогонщиком. А его брат Альфредо оставался верным велосипеду и уже входил в число звезд итальянского велоспорта тех лет, главной из которых был Жирарденго. Узнав о смерти Альфредо, я вспомнил одну из первых больших послевоенных гонок – Турин – Тренто – Триест. Тогда мы с Луиджи Бертолино (председателем Итальянского союза велосипедистов) на моем CMN целые сутки следовали за этими безумцами, трясущимися, как про́клятые, в седле по непроходимым дорогам того времени. Жирарденго, безоговорочный чемпион тех лет, сошел в Витторио-Венето. Наконец, к вечеру следующего дня, после 600 с небольшим километров, на финише в гору к кварталу Опичина Альфредо обогнал крошечного Галетти, который лидировал значительную часть гонки, и одержал победу ценой нечеловеческой усталости.

Что касается Уго, то он в те годы жил в домике на Пьяццале Ротоле, печально известной случившимся там убийством, совершенным на почве ревности, и работал главным тест-пилотом автомобильного завода CMN – то было небольшое здание в конце Виа Валацце. До 1918 года он занимался разработкой полноприводных тягачей для артиллерийских орудий и прицепов. На этом заводе двигатели 4-CF – трехлитровые четырехцилиндровые моноблоки – устанавливали на новые рамы из материалов, оставшихся от Isotta Fraschini[12]. Именно этот мотор я помню особенно хорошо среди кучи аббревиатур и названий, которые вертятся у меня в голове. Но в CMN думали и о будущем: невозможно же вечно переделывать автомобили, придуманные еще до войны. Директором компании тогда был молодой инженер Пьеро Комби, отличный специалист, который потом перебазировал CMN в мастерские в Понтедере, известные сейчас производством мотоскутеров[13].

Так в моей жизни начались знакомства с незаурядными людьми. Например, с Адальберто Гарелли, создателем двухтактного двухпоршневого мотоцикла Garelli. На этой модели, ставшей очень популярной, был установлен мировой рекорд дальности, который продержался много лет. Именно этот мотоцикл выиграл первую гонку «Север – Юг», символически связывающую север и юг страны, – со стартом в Порта-Романа в Милане и финишем в Неаполе. Пилотировал его Этторе Джирарди, а мы с Сивоччи сопровождали его на протяжении всей этой фантастической гонки. И пришли ему на помощь в Капуе, где он пробил колесо[14]. Еще один выдающийся мотоциклист, с которым я был знаком, – Альдо Финци, который пилотировал один из первых мотоциклов с горизонтальным цилиндром – Moto Guzzi 500, по тем временам – оригинальнейшее изобретение. Сегодня Финци ежегодно вспоминают вместе с другими жертвами массового убийства в Ардеатинских пещерах[15].

В общем, Сивоччи позвал меня работать в CMN, где проявились первые симптомы моего второго призвания – профессии гонщика. Второго – после призвания номер один, которому было суждено заполнить всю мою жизнь, – конструирования автомобилей. Потом Уго последовал за мной в Alfa Romeo. К сожалению, несколько лет спустя, в 1923 году, Уго Сивоччи трагически погиб в Монце во время тестовых заездов на Гран-при Италии. Он вылетел с трассы в повороте, который сейчас носит имя Аскари[16], а мог быть назван и в честь Арканджели – ведь не только Аскари, но и храбрый уроженец Римини встретил там свою смерть.

Мне кажется, я был не таким уж и плохим гонщиком. В первой же гонке, «Парма – Берчето» 1919 года, я стал четвертым в категории трехлитровых моторов, и мне достались отголоски аплодисментов публики, неистово рукоплескавшей великому Антонио Аскари, безоговорочному победителю на 4,5-литровом Fiat образца Гран-при 1914 года. В том же году меня, начинающего пилота, ждала суровая проверка на прочность – «Тарга Флорио»[17].

Прямо на гоночных CMN мы с Сивоччи отправились из Милана на Сицилию. Однако на плато Чинкве-Милья в Абруццо застряли из-за метели. Тут появились волки, и мы поняли, что нам несдобровать. К счастью, их удалось отогнать зажженными факелами и выстрелами из винтовок и револьвера, который я всегда держал под сидением. Мы едва успели погрузить машины на рейсовый пароход Винченцо Флорио под названием Città di Siracusa, отходящий из Неаполя. Флорио с пониманием отнесся к участвующим в гонке беднякам – думаю, у меня в кармане тогда было не больше 450 лир: предоставил нам носильщиков, убедил моряков задержать отправление корабля и все-таки довез меня, Сивоччи и других гонщиков до Палермо. Хотя ночка получилась той еще: море штормило, а нас атаковали клопы.

Победителем «Тарга Флорио» 1919 года стал Андре Бойо на Peugeot. Прямо во время пересечения финишной черты француз сбил неосторожного зрителя. Просто на финише не было трибун как таковых – ограждением служили лишь колышки, соединенные веревкой. Тогда я впервые почувствовал присутствие смерти на трассе. Во время гонки у меня случилась поломка: с первого же круга бензобак стал ходить ходуном, и пришлось остановиться, чтобы починить крепление. На этом я потерял минут 40 и вернулся в гонку одним из последних. Благодаря довольно безрассудным действиям какие-то крохи отыграть мне удалось, но очередное происшествие, на сей раз курьезное, убедило меня, что мечты о славе стоит отложить до следующей гонки.

На подъезде к Кампофеличе у меня на хвосте висели две машины, как вдруг дорогу нам перегородили три карабинера. Спорить с карабинерами было не принято, поэтому мы уважительно спросили, что же послужило причиной остановки. «Никаких аварий впереди нет, все нормально, – ответили стражи порядка, – просто наберитесь терпения. Мы пропустим вас, как только президент закончит свою речь». Оказалось, что за поворотом, в нескольких метрах впереди, на улицы высыпал народ: это жители Сицилии приветствовали Витторио Эмануэле Орландо – «президента Победы». Мы начали было возражать – робко и совершенно напрасно. Речь длилась долго, и даже после ее окончания мы не смогли сразу продолжить гонку. Нам только разрешили встать за президентским кортежем. Так, несколько миль мы ехали за черным лимузином De Dion-Bouton, дожидаясь, пока машина президента свернет с дороги.

К тому моменту, когда мы добрались до финиша, и хронометристы, и зрители уже уехали в Палермо на последнем поезде. Времена опоздавших, округляя до минуты, терпеливо записывал карабинер с будильником. В понедельник я представился дону Винченцо Флорио, который с благодушно-важным видом заявил мне: «Чем ты не доволен? Приехал одним из последних, никак не рисковал, а мы даже сделали тебе подарок – классифицировали!» Мне присудили девятое место – в целом, успех, пусть и небольшой. Дон Винченцино Флорио! Выдающийся спортивный деятель, ставший моим другом. Легенда, человек, стоявший у истоков итальянского автоспорта.

Следующий, 1920, год я начал на Isotta Fraschini 4500 образца Гран-при 1914 года, однако на «Тарга Флорио» соревновался на 4,5-литровой четырехцилиндровой Alfa с двухблочным двигателем – и стал вторым. Кроме включения в общий зачет и подаренных памятных призов я получил 12 000 лир. Вот какие призовые были в те времена. Современные гонщики, конечно, зарабатывают намного больше. Но мы выходили на старт не ради денег. Эта гонка стала первой официальной за Alfa – вот что тогда имело для меня значение.

Уже в те годы на логотипе Alfa были змея (эмблема дома Висконти), красный крест и само слово Alfa – Anonima Lombarda Fabbrica Automobili («Акционерное общество “Ломбардский автомобильный завод”»). Инициатива создания Alfa принадлежит главным образом кавалеру Уго Стелле из Милана, который начал инвестировать деньги во французскую фирму Darracq. Еще до начала войны Darracq, обанкротившись, продала акции итальянцам. Во время Первой мировой в компанию пришел неаполитанский профессор Никола Ромео, которого ждали успешная карьера промышленника и политика, а затем и кресло сенатора. На заводе производили тягачи, пули и разное оборудование для военных целей. А после войны именно Ромео оживил автомобильный сектор Alfa и начал создавать волшебные машины.

Я перешел в Alfa в 1920-м. В первую очередь из окружения тех лет мне вспоминается коммерческий и спортивный директор Джорджо Римини – молодой инженер из Катании со смуглой кожей, глазами навыкате и неизменной сигаретой в зубах. Именно Римини, увлеченный, умный и умеющий зарядить своим энтузиазмом окружающих, инициировал создание нового отдела в компании – технического и спортивного штаба, – целью которого служило определение вектора развития Alfa Romeo на годы вперед. При всем при этом Джорджо оказался большим хитрецом: он умудрился продать мне гоночную машину – первую машину, которая стала бы полностью моей и которую я так и не получил. Вот как было дело. Я заказал G1 с шестилитровым шестицилиндровым двигателем, созданную на основе американского автомобиля, специально привезенного из США для изучения новых разработок крупных заокеанских заводов после Первой мировой войны. Когда ждать мне надоело, я спросил Римини, скоро ли я увижу свою машину, мягко заметив, что солидный аванс уже внесен. Вместо ответа он сунул мне под нос договор, который я в запале подписал, толком не прочитав. В пункте «Доставка» было указано: «Как можно скорее и даже раньше». Так я выучил, что прежде чем ставить на документах свою подпись, их нужно внимательно читать – от первой до последней строчки.

С 1921-го по 1924-й я гонялся только на машинах Alfa Romeo. С переменным успехом. Из гонок того времени мне особенно приятно вспоминать победу в Пескаре в 1924 году на Alfa Romeo RL. На этой же машине я выиграл гонку «Савио» в Равенне и гонку «Полезине» в Ровиго, однако именно Кубок Ачербо в Пескаре принес мне известность. Ведь там я опередил Mercedes, сразу после его триумфа на «Тарга Флорио»! Джузеппе Кампари на знаменитой P2[18], также выступавший за Alfa в той гонке, к сожалению, сошел. Моим механиком был его двоюродный брат Эудженио Сиена, для которого соревновательный дух был важнее родственных связей. (Эудженио погиб на Гран-при 1938 года в Триполи, когда собирался заявить о себе на международном уровне.) Мы договорились, что, если мне удастся начать гонку лучше, чем Кампари, я с первого круга буду искать его P2 в зеркале заднего вида и пропущу вперед при первой же возможности. Стартовал я прекрасно и на каждом круге проверял, не появился ли позади Кампари, но тщетно. Меня это беспокоило: его машина была быстрее моей, а на пятки наседали Mercedes Джованни Бонмартини и Джулио Мазетти. Тогда я посмотрел на Сиену, мол, не стоит ли нам сбросить ход – заодно подразним соперников. Но механик, на лице которого я не заметил и тени тревоги за кузена, прокричал: «Ну же, жми на газ!» Я не стал тормозить и выиграл – ко всеобщему удивлению. Потом оказалось, что Кампари сошел из-за неисправности коробки передач, но машину спрятал в переулке, чтобы соперники не сразу заметили его отсутствие.

В Alfa я был не только пилотом. Меня охватывало почти болезненное желание модифицировать машину – переделать это создание, которое я страстно любил. Так, я решил изменить свою профессию, не поддавшись искушению полностью посвятить себя гонкам – хотя кто знает, каких высот я сумел бы достичь. В Милане уже появился Джузеппе Мерози, отличный инженер, разработчик первых гоночных автомобилей. Раньше он работал на фабрике Marchand под Пьяченцой, а его помощник, Сантони, в прошлом был фармацевтом. В общем, я начал подумывать о том, чтобы переманить к нам каких-нибудь молодых инженеров из Fiat. Один из них, Луиджи Бацци, по моей инициативе уже перебрался из Турина в Милан.

С Бацци мы дружим с 1923-го, и долгие годы он был столпом гоночного подразделения Ferrari. После Гран-при во французском Туре, в отличие от инженера Форнаки, генерального менеджера туринской фабрики, Луиджи решил последовать за мной в Alfa. Первым делом Бацци попытался довести до ума двухлитровую шестицилиндровую P1. И подкинул мне идею переманить из Fiat молодого талантливейшего инженера Витторио Яно.

Вот и получилось, что в сентябре 1923 года я вернулся в Турин, но уже не искать работу, а предлагать ее. Поднялся на третий этаж дома на Виа Сан-Массимо и позвонил в дверь – мне открыла жена Витторио, Розина. Подозрительно на меня посмотрев, она поинтересовалась, зачем я пришел, и я сразу выложил ей, что хочу убедить ее мужа перейти из Fiat в Alfa. На что Розина заявила, что Витторио – пьемонтец до мозга костей и из Турина не уедет никогда. Тут появился Яно, мы поговорили, и на следующий день я назначил ему встречу в Ломбардии, где он и Римини подписали соглашение. До этого я с Яно знаком не был. Бацци сказал, что он невероятно волевой человек, однако никакое описание не отражает настоящей силы характера Витторио и его значимости как конструктора.

Так началась история Витторио Яно в Alfa, которая, в свою очередь, стала неотъемлемой частью другой истории – истории автоспорта. С инженерной прозорливостью он создавал все более совершенные машины: 6-, а потом 8- и 12-цилиндровые Ferrari, выигрывавшие чемпионаты мира и позволившие заговорить о появлении школы. Высокий сухощавый Яно казался довольно хрупким, но сколько в нем было энергии, сколько уверенности, которой он заряжал окружающих! Он проявлял несгибаемую волю – и в жизни, и тогда, когда решил с ней расстаться. Железная непреклонность, с которой он простился с этим миром, не удивила, а восхитила меня: такой поступок я считаю высшим проявлением мужества[19]. Вместе с Витторио из Fiat в Alfa перебрались и другие талантливые инженеры, пусть и не столь известные. Получив широкие полномочия в Alfa, Яно установил армейскую дисциплину и за считаные месяцы сумел создать P2 – восьмицилиндровку с компрессорами, которая с сенсационным успехом дебютировала в 1924 году на гонке по прямой в Кремоне, показав на 10 километрах рекордную скорость около 200 км/ч. За рулем был Антонио Аскари, а Бацци, руководивший разработкой автомобиля, рисковал своей репутацией ничуть не меньше гонщика.

Именно в те годы в Fiat решили навсегда отказаться от участия в гонках. Кризис длился уже несколько лет, однако решающим моментом стал Гран-при Франции в Лионе в 1924-м. В этой гонке должен был участвовать и я – как четвертый гонщик официальной команды Alfa вместе с Аскари, Кампари и Луи Вагнером. Однако именно в тот год у меня началось серьезное истощение организма, из-за которого я был вынужден уйти из больших гонок. С тех пор начались проблемы со здоровьем, преследовавшие меня всю оставшуюся жизнь. Когда Ники Лауда в 1976 году сошел в решающей гонке за звание чемпиона мира на Гран-при Японии и объявил об окончании карьеры (уступив всего одно очко в общем зачете), я вспомнил собственную пресс-конференцию после преждевременного досадного завершения чемпионата и сказал журналистам: «Не надо обвинять Ники в том, что он не боролся за титул до конца. Я лучше любого из вас его понимаю, потому что сам испытал нечто подобное».

На Гран-при в Лионе победил Кампари, который до предпоследнего круга шел вторым за партнером по команде Аскари, но воспользовался сходом последнего из-за трещины в цилиндре. За Fiat выступали Наззаро, Бордино, Пасторе и Маркизио, однако туринская команда не сумела спастись от провала. Именно после этого в Пьемонте сопоставили затраты на содержание гоночного отдела и отдачу в коммерческом и промышленном секторах. С тех пор Fiat, компания, появившаяся одновременно с гонками, лишь изредка присутствовала на отдельных выставках или соревнованиях. Так ореол славы переместился из Турина в Милан. Однако инженеры, переехавшие в богатую Ломбардию с багажом знаний и опыта, не забывали, что родились они в Пьемонте, родились в Fiat. Этот неоспоримый факт не раз заставлял меня размышлять о концепции региональных различий.

Сразу оговорюсь: это эмпирическая концепция, сложившаяся из опыта общения и сотрудничества с людьми из разных регионов Италии. Например, уроженцы Турина – люди совершенно особенные благодаря характеру города, его ритму жизни и специфике сфер развития. Возможно, правильнее сказать, что в Турине существовали благоприятные условия для появления людей определенного склада. Инженеров, которые должны были сделать Alfa Romeo великой, я искал в Турине, потому что они работали в Fiat. И я не знаю, что первично: рождение туринцев, создавших Fiat, или рождение Fiat, создавшего туринцев. Масштабная волна внутренней миграции после Второй мировой привела к тому, что в Турине обосновалось очень много выходцев из южных регионов Италии. Сможет ли Fiat сделать из них истинных пьемонтцев? Сложно сказать. Думаю, произошедшие перемены слишком значительны и Турин вряд ли снова станет столицей гоночных технологий, как было в 1950-е: все-таки разница в обычаях и традициях севера и юга очень велика и, я думаю, непреодолима.

Мне кажется, у жителей регионов есть врожденные способности, которые определяют, каким видом деятельности человек может заниматься с наибольшим успехом. Работая конструктором, я имел дело с очень многими людьми и могу сказать, что жители разных регионов Италии отличаются друг от друга. Поймите меня правильно, я отнюдь не исключаю, что автомобильная промышленность может процветать и в Центральной, и в Южной Италии. Однако нужно помнить, что любое предприятие начинается с людей, с сотрудников, а оборудование и здания играют хоть и важную, но второстепенную роль. Поэтому первым делом необходимо построить профессионально-технические училища и техникумы, где интересующиеся машиностроением ребята смогут получить необходимые знания, тем более что в автопромышленности существует множество специализаций.

Именно в этом проблема Alfa Sud[20]. Почему вовремя не были созданы заводы на тысячи сотрудников, которые позволили бы вырастить квалифицированных механиков, ведь в итальянском автопроме их не хватает и по сей день? Так возникла бы продуктивная, способная подстраиваться под требования времени база для формирования «промышленного сознания» этих регионов. Ничего из этого не было сделано, и в работе Alfa Sud в Неаполе постоянно возникают проблемы, совершенно не характерные для севера. Невольно задумаешься: удалось ли нам создать независимую, поступательно развивающуюся и потому процветающую в промышленном отношении компанию или мы так и не смогли победить патологически пассивное отношение к работе части наших сотрудников? Еще неизвестно, с какими последствиями нам пришлось бы столкнуться, если бы приток рабочей силы с юга был более масштабным и отношение южан к работе (а в одном подразделении мы приметили эту пассивность) еще сильнее сказалось бы на менталитете северян. Мне вспоминаются слова моего друга Роберто Росселлини[21], которого очень раздражало, что северяне называют «работу» lavoro (деятельность, занятие), а южане – fatica (тяжелый труд, усталость) или travaglio (мучение, страдание).

В Модене люди всегда были немного помешаны на машинах, и можно сказать, что это помешательство настолько вошло в привычку, что появился особый тип людей – создатели гоночных машин. Дело в том, что здесь расположена не только Ferrari, но и несколько других малых и больших фирм, занимающихся спортивными автомобилями. Уроженцы Модены – неважно, работают ли они руками или головой, – умны и энергичны. К тому же это земля бунтарей. В общем, здесь удачно смешались темперамент и интеллект, рождая людей волевых, способных и смелых, – как раз таких, какими и должны быть создатели болидов[22].

С этой землей я чувствую связь. Глубокую, я бы даже сказал неразрывную. Особенно сейчас, во многом из-за трагических событий в жизни моей семьи. Долгие годы – когда я работал в Турине, в Милане, в Швейцарии – ничего подобного я не испытывал. Эти места привлекали меня куда больше, чем моя родина с промозглыми туманными зимами и нестерпимой летней жарой, без озер и пляжей, с унылыми равнинами, где только холмики на горизонте скрашивали однообразный пейзаж. Но не знаю, добился ли бы я такого же успеха, если бы не вернулся сюда. Может, сделал бы даже больше – благодаря подходящей обстановке, отработанной системе поставок, помощи единомышленников и собственному влиянию, – но в Модене я нашел кое-что более важное. Мое возвращение в родные края – это своего рода бунт. Я уезжал отсюда никому не известным, странноватым, помешанным на машинах и гонках парнем, особых способностей в котором никто не видел. И вот вернулся спустя 20 лет, чтобы из гонщика и создателя команды превратиться в конструктора, возглавляющего небольшую компанию. Таким образом словно бы завершился какой-то естественный цикл, а я попытался доказать самому себе и другим, что 20 лет в Alfa Romeo я провел не просто греясь в лучах чужой славы. Я хотел убедиться, что моя известность – закономерный итог упорной работы и таланта. Теперь нужно было выяснить, сколь многое мне подвластно.

И время пришло. В июле 1951 года в Сильверстоуне Хосе Фройлан Гонсалес одержал первую победу, обыграв знаменитую Alfa 159, которая изначально родилась как прототип 158 в Модене в 1937-м и стала первой моделью компании Alfa Romeo в 1939-м. В 1952 году, на первом же своем чемпионате мира с Аскари, Ferrari праздновала победу; я получил от инженера Кварони, генерального директора Alfa Romeo, поздравительную телеграмму и ответил: «Август 1952 года. Дорогие друзья из Alfa, позвольте мне так начать письмо, которое пишу вам спустя столько лет [после ухода из команды]. Прочитав вашу телеграмму, я словно почувствовал дуновение весеннего ветерка, разворошившего все дорогие моему сердцу воспоминания. Я провел с вами 20 лет! Сколько событий, сколько людей… сколько всего случилось за это время! Я помню всё и всех. Поверьте, я и сейчас испытываю к нашей Alfa нежность первой любви и сыновью привязанность! Ваш Энцо Феррари».

Но я забегаю вперед: нужно вернуться во времена работы в Alfa Romeo. Моя история в Alfa!.. Конечно, я должен отвлечься от своего рассказа и воскресить в памяти бесконечную вереницу людей, которых связала одной нитью судьба, без преувеличения, сказочная. Я работал в Alfa Romeo до 1939 года и до 1931-го был пилотом. Решение отказаться от гонок я принял после рождения сына, которое перевернуло всю мою жизнь. В 1929 году под моим началом была создана Scuderia Ferrari, которая стала чем-то вроде естественного дополнения к Alfa и использовала ее машины. Когда в 1938-м меня пригласили руководить гоночным подразделением Alfa, мои обязанности не изменились, разве что должность стала называться иначе.

Напряженное было время. Мне казалось, что самое важное – правильно расставить все по своим местам и разобраться в людях. Гонщик, организатор, руководитель – четких обязанностей у меня не было. Кроме того, я еще управлял дочерней компанией Alfa Romeo в Эмилии-Романье и Марке, живя то в Милане, то в Болонье и наездами бывая в Модене.

Тогда-то в моей голове и созрел проект по созданию собственного гоночного автомобиля. Так родилась 158-я – Alfetta, как называли ее после войны, – благодаря которой миланцы выиграли два чемпионата мира. Она появилась на свет в Модене в 1937 году в Scuderia Ferrari по моей личной задумке. Техническим автором проекта стал Джоаккино Коломбо, инженер Alfa Romeo, переход которого в Ferrari одобрил генеральный директор Alfa Romeo Уго Гоббато. Первым сотрудником новоиспеченной команды стал Луиджи Бацци. Конструктором – другой бывший сотрудник Alfa Анджело Наси. Еще в нашем техническом отделе был молодой консультант Федерико Джиберти, а заднюю часть болида разработал Альберто Массимино. Эту модель, полуторалитровый двигатель с компрессором, я через год уступил Alfa: они купили модели, которые уже участвовали в гонках, а также четыре созданных мной прототипа. Меня заставили закрыть Scuderia Ferrari и пригласили на должность директора гоночного подразделения Alfa – Alfa Corse. По договору в течение четырех лет после ухода из Alfa Corse по любой причине я не имел права заниматься какой-либо деятельностью, связанной с гонками и гоночными автомобилями.

В 1939-м, то есть спустя всего год, я навсегда покинул Alfa Romeo. Мое увольнение получилось тяжелым и весьма неприятным. Мне нравилось в Alfa Romeo, несмотря на серьезные конфликты, возникавшие, когда сотрудники проявляли чрезмерный энтузиазм вместо того, чтобы работать слаженно. Я все сильнее чувствовал, что мое призвание – побуждать людей к решению технических задач, которые я перед ними ставил. За эти годы ничего не изменилось – я никогда не считал себя конструктором или изобретателем; я просто мотиватор.

Нужно сказать, что я безмерно уважал венецианца Уго Гоббато – последнего знакомого мне лично директора Alfa Romeo. Он был специалистом высочайшего уровня, прежде всего – отменным организатором. Достаточно вспомнить, что совсем молодым, в 31 год, он отправился в Россию, чтобы по поручению компании RIV основать подшипниковый завод[23]. Во время Второй мировой будущее своего завода в Италии было для него важнее собственной безопасности. Он погиб при печальных обстоятельствах, став жертвой одного из многочисленных преступлений, совершенных после войны.

Сын Уго, Пьеро, даже возглавлял Ferrari в течение двух лет. У нас с Уго сложились уважительные отношения, как это ни странно, во многом благодаря ссорам, которые я упомянул. Даже конфликт в 1939 году, приведший к моему увольнению, не оборвал дружеские узы. Наши с Гоббато взгляды расходились во многом. В отличие от меня он скептически относился к импровизации и неожиданным решениям. Уго, великолепный организатор в промышленном секторе, требовал, чтобы все до мельчайших деталей было заранее продумано. Ни внезапных изменений в конструкции, ни переделок под конкретные обстоятельства он не принимал – а ведь они были моим кредо. По его мнению, гоночная машина должна представлять собой идеальный продукт, синтез всего самого совершенного, что создано на заводе. Я же доказывал обратное: болид нужно собирать в прекрасно оборудованной небольшой мастерской, где умелое и гибкое руководство сможет быстро внести корректировки, предложенные инженерами. В общем, у нас с Гоббато имелись идеологические разногласия, непосредственно влиявшие на практические результаты.

Мое решение покинуть Alfa Romeo и приведший к нему личностный кризис во многом были вызваны появлением в команде испанского инженера Вильфредо Рикарта. Он пришел в Alfa по-тихому, и я так и не узнал, почему пригласили именно его – возможно, в дело вмешались политика или финансовые вопросы. Рикарт, отлично говоривший на четырех-пяти языках, быстро заручился доверием Гоббато. Подозреваю, это произошло прежде всего благодаря его умению весьма красноречиво излагать свои идеи, прекрасному владению словом, непринужденности в общении с прессой и убедительности, с которой он наглядно представлял информацию в виде графиков, подготовленных секретарем отдела особых исследований, юным выпускником инженерного факультета Орацио Саттой, ставшим впоследствии техническим директором проекта, виртуальным отцом Giulietta и успешной серии Giulia и скончавшимся в 1974 году. Отдел особых исследований фактически был частью Alfa Corse, где руководил я, а испанец отвечал за проектирование. Часть полномочий принадлежала талантливому инженеру Освальдо Горрини, разрешения на переход которого в Alfa Romeo я добился у профессора Валлетты.

Волосы у этого Рикарта были прямые и вечно жирные, одевался он с восточной элегантностью в куртки с такими длинными рукавами, что я не видел его рук. Во время рукопожатия его плоть казалась мне безжизненной, как у мертвеца. Наш испанский друг носил обувь на толстенной резиновой подошве – настолько немыслимо толстой, что я даже поинтересовался, зачем ему это. На полном серьезе Рикарт ответил, что толстая подошва – очевидная предосторожность: «Без амортизации мозг великого инженера может пострадать от неровностей дороги». Обеспокоенный подобными заявлениями, я не раз говорил Гоббато, что испанец – персонаж, без сомнения, занятный: ему бы на сцене выступать, а уж никак не гоночные автомобили проектировать. Уго, вероятно, думал, что я завидую, и безбожно меня критиковал.

К сожалению, время доказало, что прав был я. Первая спроектированная Рикартом машина обладала удивительными способностями, которые мы оценили уже на первых тестах: при повороте руля вправо колеса поворачивались влево, а мотор то и дело глох, потому что коленвал ходил ходуном. Еще одним творением испанца стала 12-цилиндровая 1,5-литровая 512-я с мотором центральной компоновки. Представляя ее, Рикарт заявил, что 158-я устарела и ее место в музее. Но и этому шедевру Вильфредо не суждено было принять участие в гонках. На 512-ю потом установили мотор от Alfetta 158, а жестокой судьбе было угодно, чтобы на этом автомобиле на шоссе Милан – Варезе великий механик и тест-пилот Аттильо Маринони встретил свою смерть.

Другой новинкой Рикарта, сделанной для Alfa Romeo, стал авиационный радиальный двигатель. Рикарт представил Гоббато графическое доказательство его высокой производительности. Вот только, по словам верного мне Бацци, Рикарт не упомянул, что компрессор – а этот двигатель был с наддувом – приводился в движение вспомогательным двигателем. Забыл, наверное.

Обстановка накалялась, и мне пришлось напомнить Уго, что я не отказываюсь от своих идей, несмотря на вынужденное закрытие Scuderia Ferrari и необходимость заниматься 158-й. Вот что ответил мне Гоббато: «Директор Alfa Romeo – я, и я не собираюсь увольнять человека, которому доверяю, как не собираюсь и беспрекословно следовать только вашим, господин Феррари, советам». Я извинился за резкость и добавил, что вовсе не настаиваю на этом, а просто выражаю сожаление, что в команде спокойно относятся к таким ошибкам.

Однако уладить этот конфликт не удалось, и в конце концов я ушел из Alfa. Предполагалось, что на этом мои отношения с Рикартом закончатся. Однако много лет спустя, после Второй мировой войны, Рикарт снова появился на слуху – на этот раз в Барселоне как глава поддерживаемой государством компании, разрабатывающей 2,5-литровый автомобиль, а потом трехлитровый восьмицилиндровый двигатель. По амбициозным планам, эта машина должна была стать символом рождения крупной автомобильной промышленности. Я узнал об этом, когда в болонскую компанию Weber, основанную моим другом Эдоардо (в 1945 году он заплатил жизнью за чужие ошибки[24]), поступил запрос на покупку тех же знаменитых четырехкамерных карбюраторов, которые уже поставлялись мне. На мою просьбу о предоставлении статуса эксклюзивного покупателя (а карбюраторы изготавливались по запросу и при экспериментальном сотрудничестве Ferrari) я получил отказ, но о том, что потенциальный покупатель находится в Испании, я еще не знал. Вдруг внутренний голос подсказал мне спросить у генерального директора Weber, не Рикарту ли понадобились наши карбюраторы. Когда он ответил, что да, я сказал, что эксклюзивность меня больше не интересует. Тогдашнего директора, Карло Бартоломеи, мой отказ удивил, и, думаю, о нем сообщили другим заинтересованным лицам – например, Франческо Белликарди, который уже более 30 лет мудро руководит Weber. В любом случае изобретенная Рикартом Pegaso ни разу не превзошла Ferrari, а сегодня о ней никто и не помнит. Разве что название можно встретить на грузовиках, которые удивительно напоминают известные итальянские модели.

В любом случае ситуация с Рикартом была лишь неприятным эпизодом, пусть и ставшим последней каплей. Я ушел, но испытывал не ненависть, а лишь глубокую горечь. Помню, стоял ноябрь… Те переломные события заставили меня понять две вещи: во-первых, я слишком долго работал в одной компании, а когда ты слишком долго руководишь, пусть и не напрямую, все кончается выгоранием; во-вторых, всю жизнь работать в одной и той же фирме – ошибка для тех, кто хочет расти: чтобы развиваться, нужно работать в разных компаниях, ставить перед собой разные задачи.

К глобальным переменам меня подтолкнуло также предчувствие долгой войны, которое, к сожалению, оправдалось. Я осознавал, к чему все идет, поэтому и согласился подписать обязательство не восстанавливать Scuderia Ferrari и не заниматься гонками как минимум в течение четырех лет. Но, обдумывая этот пункт соглашения, я почувствовал, что подписал обещание доказать людям, которые способствовали моему уходу, что 20 лет в этой компании я не просто просиживал штаны: здесь ценили мои способности и верность своему делу. Я ушел из Alfa, чтобы показать Alfa, кто я такой – амбициозная цель, которую не каждый рискнет перед собой поставить! Письмо, отправленное инженеру Кварони в ответ на поздравление Ferrari с победой, лучше всего отражает мои чувства, нисколько не изменившиеся за эти годы.

Когда в 1951 году Фройлан Гонсалес впервые в истории сражений Ferrari и Alfa добыл нам победу, оставив позади 159-ю и всех остальных, я заплакал – и это были слезы счастья и горя одновременно. В тот день в голове у меня крутилась одна мысль: «Я убил того, кто меня породил». И когда через месяц Альберто Аскари доказал свой безупречный класс, снова обойдя Alfa на «Нюрбургринге» – на той же самой машине и на той же самой трассе, – я с горечью подумал: «Все кончено. Теперь и у Alfa Romeo начнется кризис, и они, как и Fiat, в конце концов закроют свое гоночное подразделение».

Именно я привел в Alfa инженеров, с помощью которых мы отобрали у Fiat пальму первенства. Уходил же я один, если не считать друга Бацци, которого Рикарт и так уже отстранил. И я почувствовал, что Alfa Romeo приостановит гонки. Так и случилось. Тогда я не знал, скажут они мне за это спасибо или проклянут. Я был свидетелем и участником, а, возможно, и главным героем двух великих периодов в истории Fiat и Alfa (великих для их гоночных подразделений, разумеется). И я не жалею о своих решениях. Думаю, за все эти годы я сделал немало для развития как автоспорта, так и Италии в целом. Пусть даже изначально мною двигало эгоистичное желание удовлетворить свой спортивный азарт.

Сейчас, несмотря на мой возраст, идет третий цикл моей истории. Все неизбежно повторяется, круг за кругом: Alfa Romeo вернулась в гонки, часть сотрудников покинула Ferrari и перебралась в Милан вместе с багажом своих навыков, идей и опыта. Все встает на свои места. Любопытно только наблюдать за поведением людей: я вспоминаю годы работы в Милане с благодарностью и ностальгией и не стесняюсь говорить о них вслух, тогда как бывшие сотрудники Ferrari упорно стараются не упоминать, что работали в Модене. Может быть, они делают это из осторожности или из этических соображений, но что было, то было, и ничего тут не изменишь.

Возможно, сейчас вам будет интереснее узнать более подробно о структуре Scuderia Ferrari, о ее появлении, отношениях с Alfa Romeo и формуле успеха.